А. Горловский
Помнится, на страницах литературного еженедельника только отшумел долгий разговор, участники которого подробно и обстоятельно объясняли друг другу, почему перевелись хорошие рассказы: и непрестижны они (критики не замечают), и не скажешь в рассказе многого (пространство невелико), и, наконец, мало платят за них... Именно в этот момент и появился рассказ Бориса Екимова «Холюшино подворье», вызвавший серьезную дискуссию в «Литературное обозрении», в которой приняли участие и критики, и очеркисты, и прозаики, и экономисты, и социологи. Таким емким оказалось «малое пространство» рассказа.
Чем же привлекает Екимов? Что выделяет его рассказы в потоке современной прозы? Вышедшие недавно одна за другой его книги дали новый материал для раздумий и о самом писателе.
Пишет он преимущественно о жизни сельской, которую знает до мелочей и которую любит, «болеет» за нее. Но о селе и его проблемах за последние два десятилетия написано столько талантливого, яркого, глубокого, что вряд ли объяснишь успех писателя одной только темой. Тем более, что сама по себе тема в литературе, как известно, немногое значит, разве что может привлечь поначалу. Нет, не в теме, по-видимому, «секрет» Бориса Екимова.
Тогда, может быть, дело в характерах, то ли по-своему увиденных, то ли впервые читателю представленных, как, например, те, за которыми навсегда закрепилось определение - шукшинские?
Есть, есть у Екимова подобного типа герои. Например, шофер Федор Чинегин, впервые на больничной койке задумавшийся над этой «простой» и «очевидной» жизнью: почему из махоньких и на вид одинаковых семечек разные деревья вырастают? И в конце концов решающий поехать за границу по туристской путевке, чтобы, проникнув на некую международную конференцию, скаать там «пару ласковых»: «Я понимаю, государства разные. Мы вроде при социализме. У других - капитализм. Ну, и что из этого? Война-то, война-то зачем? Кому чего мы докажем?..» («Болезнь»). Так и слышится интонация незабвенного Егора Прокудина!
Но и Матвей Яшкин из рассказа «Стенькин курган», и Федор Чинегин, и Митька Амочаев, устыдившийся собственной нечестности и задаром напоивший хуторских мужиков водкой, предназначенной для спекуляции («Бизнес»), и Николай Каничев, два дня не слезающий с крыши, чтобы точно подсчитать, сколько машин порожняком гоняют («Эксперимент»), - воспринимаются скорее как вариации все тех же шукшинских «чудиков», а не как открытие самого Екимова. Это скорее следы литературного ученичества, удачного, интересного, нужного; у хорошего мастера, а все же ученичества.
Настоящие екимовские герои - кропотливо хлопочущий по своему хозяйству Варфоломей Максимович Вихлянцев - Холюша; немногословный, работящий и заботливый тракторист Тарасов; безотказный работяга Николай Скуридин... Или - совершенно полярные им бывший шофер Николай, которого все больше засасывает «водочка»...
Они, правда, тоже знакомые, столько о них писано-переписано в русской литературе. Но Б. Екимов сумел показать эти характеры в современных условиях, и они запоминаются. Не особыми чертами своими, а проявлением этих черт, объяснением их, той ситуацией, в которой они изображены.
Так, может быть, в ситуации и таится разгадка екимовского «секрета»? В увлекательности сюжета, в неожиданности фабулы...
Увы, и это предположение мало что проясняет. Что, в самом деле, интересного в истории непослушного пятиклассника, который выбросил портфель свой в форточку, чтобы отец не мог показать дяде Коле его дневник с двойками («Что скажет кум Николай»)? Или в том, как пришел Петр Гуреев с больным зубом в больницу, да так с больным и ушел, потому что не дождался врача к назначенному часу (рассказ «Зуб»)? А чем заинтересуют читателя и вовсе бессюжетные истории трех старых женщин, одна из которых никак не может понять, что пенсии ей не положено, так как не выработала она необходимого трудового стажа, а вот ходит, надоедает людям; другая - по старости все добро раздает всем, даже яблочки зеленые, еще не «поспевшие, огород свой поливает как заведенная; а третья - напротив, стала с возрастом прижимиста, даже сметану к борщу родному сыну и внуку и то жалеет?.. («Старые люди»).
Да подобных-то историй, наверное, немало в памяти каждого читателя. А вот читаются же. Интереснее самого увлекательного детектива, тогда как детективные эпизоды повести «Частное расследование» откровенно неинтересны.
Однозначные ответы в искусстве, как и в жизни, чаще всего обманчивы: вряд ли объяснишь серьезное явление одной какой-либо причиной.
Это очень важно, что писатель любит будничную, простую жизнь саму по себе, со всеми ее мелочами, подробностями, порой даже несуразными, и не скупится на них в отличие от иных авторов, которые как поставят перед собой ту или иную идейно-тематическую задачу, так уж и не сворачивают с узкой сюжетной дорожки ни на миллиметр в сторону. Что же касается Екимова, то вот рассказывает он о трактористе Тарасове, которого поймали, что называется, с поличным в тот самый момент, когда воровал он солому с колхозных полей. Это уж потом мы узнаем, что солому он вовсе не воровал, а подкармливал ею голодающий молодняк на межколхозной ферме («Тарасов», в журнальном варианте - «Сено-солома»), а пока - почти детективное стремительное начало.
Как-то будет разворачиваться действие? Что случится с героем? Но автор, словно бы позабыв о сюжете, начинает подробно описывать хозяйство Тарасова и то, как кормит его жена новорожденных козлят, дословно передает ее рассказ о том, как приходили нынче цыганки на хутор «с хорошей тюлью и гардинами. Просили по тридцать рублей за метр. Раиса денег пожалела - несусветная цена, а вот жена управляющего на платок выменяла. Придорожилась, конечно, да где еще взять».
Ну, скажите, зачем в этом рассказе цыганки, да еще эти цены на тюль? Прием искусного рассказчика, чтобы больше подогреть наш интерес нарочитым замедлением? Нисколько. Это сама жизнь, в которой живет герой, которая незаметно, исподволь определяет те обстоятельства, в которых ему жить, и его поведение. Так незаметно вступают в повествование такие детали и подробности, которые не только дают материал для раздумий о поведении героев, но и переводят рассказ из детективного жанра в философское размышление о жизни.
В самом деле, о чем рассказ - о раскрытом преступлении? О причинах, толкающих порой честного человека на нарушение законов? Нет, он глубже - о несовместимости двух принципиально разных подходов к жизни: трудового, человеческого, для которого важнее всего и дороже всего живая душа, чистая совесть перед самим собой, - и иного, нечеловеческого, для которого нет ни живого, ни мертвого, лишь одни отвлеченности то ли в виде цифр, то ли в виде показного достатка, то ли просто удовлетворение собственного властолюбия и самолюбия. Рано или поздно должны они схлестнуться.
Отобрав у Тарасова ключи от трактора, председатель торжествующе смеется ему в спину: «Хозя-аин...». Для него это слово сочетается прежде всего с властью: у кого власть, тот и хозяин. Но читатель-то чувствует, понимает, что хозяин в этом рассказе один - Тарасов. У него, к сожалению, нет власти. И все-таки настоящий хозяин - он. По праву труда своего. По праву любви ко всему живому, будь то дети, бессловесные телки или просто верба. Живое свято.
«Живая душа» - так и назвал Екимов один из последних рассказов, опубликованных в июньской книжке «Нашего современника», и это название довольно точно определяет позицию самого писателя, все творчество которого - в защиту живого, в защиту жизни.
Он со вкусом передает эти «подробности» жизни, потому что хочется ему заразить читателя своей влюбленностью в нее. И в этом отношении ему, наверное, очень близки должны быть слова Л. Толстого о задаче искусства научить «полюблять жизнь». И хотя в его рассказах очень много достоверных мелочей быта, к так называемым «бытописателям» его не отнесешь никак.
Любопытно: в рассказах Екимова много тяжелого, трудного, словом, всяческого жизненного зла, а вот людей злых, таких, чтобы выплеснулась на них ненависть писателя, почитай что и нет. Даже несимпатичный в общем-то, способный на подлость «дядя Шура», редактор районной газеты (повесть «Частное расследование»), или самодовольный и эгоистичный Николай, все более опускающийся на дно («Мой товарищ Николай»), вызывают скорее жалость, чем ненависть: тоже ведь «души живые». Но главное, пожалуй, в другом: зло в этих людях неорганично, оно в чем-то ином существует, вселяясь в людей ослабленных, вроде как вирус, на время, на определенную ситуацию. А писатель хочет нацелить ненависть читателя не на этих временных «бациллоносителей» - на само зло.
Показателен в этом смысле рассказ «Чапурин и Сапов». Событий, происходящих в нем, другому автору хватило бы не на один рассказ: сначала среди бела дня на хуторе раздаются выстрелы - оказывается, двадцатипятилетний Юрка Сапов затеял охоту на голубей; в конце рассказа он же с дружком забивает до смерти жеребую кобылу. А у Екимова эти события - всего лишь дополнительные эпизоды, обрамляющие главное содержание рассказа, - разговор между героями.
Не странно ли - в таком динамичном жанре, как рассказ, выразительные действия превратить в «обрамление», сделав центром просто разговор? Для Екимова не странно. Если в рассказе «Чапурин и Сапов» обрезать начало и конец, то есть действие, думаю, сам рассказ пострадает мало: главное останется незатронутым. Что же представляет собой это главное?
Юрка Сапов стрелял голубей, потому что «жрать нечего»: мяса колхоз ему не выписывал, кур тоже... Однако дело не в колхозе - просто Сапов сам лодырь. Кур у него клещи одолели, а бороться с клещами Сапов не хочет, коз и корову он и сам не держит: «Ну ее. С ней мороки: коси да вози. Сено да солому. Да убирай. Молока не захочешь»... Дома - «закопченная печь, черные стены «и потолок, сроду немытые окна»...
И вот идет управляющий колхозным отделением Чапурин к Сапову, чтобы поговорить. И такой хороший разговор у них получается, что сам Чапурин даже чувствует что-то вроде умиления: «на душе было легко и светло, словно пришла какая-то нечаянная радость». А всего-то и было сказано, что надо кончать такую жизнь: курятник промыть соляркой и заново обмазать, а кур колхоз выпишет, и с коровой поможет - лишь немного своего труда приложить. Такое хорошее настроение у Чапурина после разговора, что, придя домой, он велит жене, чтобы та отложила из их запасов сальца да банок с вареньем для Саповых.
А Сапов, поставив тем временем голубей вариться, тоже размышляет: «Чего управляющему надо? Что-то крутит он... Пришел, не шумел... Юрка да Юрка...» И было, было в разговоре что-то сердечное. И это тоже непонятно, непривычно. Может, выпил он и пришел побазарить, как говорится. Но вроде не пахло». Вот и поговорили! Словно бы на разных языках.
Так о чем рассказ? О том, что люди на разных языках говорят и только сами себя слышат? Ведь вот убежден Чапурин, что после этого разговора непременно переменится Юрка; даже на жену прикрикнул, когда та усомнилась в этом.
Что ж, можно прочитать рассказ и так. Можно даже добавить, что писатель - за внимательное и доброе отношение к заблудшим, что, отнесись тот же Чапурин повнимательнее к Юрке, когда было тому лет семнадцать-восемнадцать, может, он и в самом деле иным человеком стал бы. И сердечный разговор не вызывал бы в нем подозрительности... Можно, можно и так понять рассказ.
Только не окажемся ли мы, рассуждая таким образом, похожими на тех «добреньких дядей», высмеянных и переосмеянных нашей сатирой, которые все норовят переложить вины отъявленных негодяев на коллективы, «недовоспитавшие» их в свое время? И не бросим ли мы подобным «прочтением» тень на самого писателя, будто бы уравнявшего вовсе не схожих людей?
Нет, Екимов в своих характеристиках совершенно определенен: Сапов и дружок его Петро - действительно, вконец разложившиеся «люмпены», для которых ничего святого не осталось, кроме выпивки да жеребячьих развлечений, а управляющий Чапурин, пусть и не очень тонкий психолог и до одури замотан хозяйственными заботами, но человек долга, да и душевный...
Все так. Но почему же не фельетон написал писатель о разгильдяях, догулявшихся до убийства лошади? Не статью публицистическую, гневную и страстную? Почему в его рассказе проступает желание понять (да, да, именно понять!) Юрку Сапова? Да потому, что важно понять, какая жизненная беда довела его до жизни праздной, расхристанной, непутевой?
Вот почему центром рассказа становится не преступление, совершенное Саповым, а разговор его с управляющим. Есть что-то важное в этом разговоре, объясняющее то, что случилось в дальнейшем.
Давайте «прокрутим» заново этот разговор. Как и в чем убеждает сорокапетний управляющий молодого своего собеседника?
«- Юрка, Юрка... - повторил Чапурин. - Чего же ты так живешь - беспризорно. Ведь у нас, погляди, ни одна бабка так не живет... Вдовы, старухи - и те стремятся хозяйство развернуть...
Погляди, как они живут, зайди в хату: скатерти, шторы в три ряда, холодильники, шкафы полированные, ковры, дорожки... А все почему: трудятся люди... А погляди у людей во дворах. Котух на котухе, баз на базу. Коровы, телеки, бычки, коз по скольку, овечек, гусей по полторы сотни, индюшек. А у тебя - пустынь. Почему? Ответь честно».
И Юрка честно ему отвечает: «Охота пожить». Как так? Ведь Чапурин ему именно об этом и толкует! В том-то и трагедия, что говорят они об одном и том же. Только понимание этого «пожить» несколько разное: одному - машина и холодильник, другому - «свобода» и музыка. Аргумент ли для Юрки, что люди деньгам счету не знают, что у них дома ковры да шторы в три ряда? Заходил Юрка однажды в дом к Чапурину, но позавидовал не коврам его, а только радиокомбайну...
И друг его Петро такой же: сбежав от жены и ее родителей, он коротко объясняет: «Пошли они... Горбатиться я буду... Не нужны мне ихние деньги, у нас тоже жить можно... Здесь свобода... Это старики по дурости горбатились всю жизнь, света не видали. А мы - хренушки... Сами грамотные. Жить надо...»
«Жить для себя» - вот что страшно для Екимова. С достатком ли, без достатка, но жизнь «для себя» означает отъединение от других, сперва дальних, затем ближних и, наконец, от себя самого, от того человеческого, что было в тебе или могло быть.
Разве не так случилось у некогда талантливого шофера Николая, шаг за шагом предававшего сперва товарищей по общежитию, потом жену, наконец, и себя самого («Мой товарищ Николай»)? И разве не так произошло и у «дяди Шуры» - редактора районной газеты, который был же когда-то и сердечным и отзывчивым («Частное расследование»)? А теперь - теперь он «прежде всего дорожил своим положением. И не хотел, чтобы чья-то дурь ему жить спокойно мешала» да ухаживать за своими любимыми цветами.
Впрочем, что «дядя Шура», когда даже жена героя - честного журналиста Семена Лаптева, умная, все понимающая женщина, и та просит своего мужа отступиться от защиты попавшего в беду человека, потому что прежде всего о своей семье думать надо: «Когда за тебя возьмутся, тебя начнут шерстить - никто пальцем не шевельнет, ни одна душа не заступится. Все промолчат. На людей не надейся...»
Это разъединение, возникающее порой отчуждение друг от друга, молчаливое согласие, что нет в современной жизни места простому человеческому братству и что чужой хомут шею не должен тереть, больше всего тревожит Екимова. По сути дела, коллизии почти всех его рассказов рождены этим несоответствием между человеческим началом и нечеловеческим равнодушием к беде, к живому.
Виною тому, считает писатель, распространившееся мнение, будто цель жизни каждого - достижение личного счастья, и может оно быть вполне обеспечено материальным достатком, а не работой на совесть, не братством с другими людьми, со всем живым на этой земле.
Нет, Екимов вовсе не сторонник аскетизма. Его до слез волнует людская нужда, особенно, когда случается она на фоне общего довольства. Разве не об этом его тревожные рассказы: «За теплым хлебом», «Старые люди», «Как рассказать?»?
Должен, непременно должен быть у людей достаток. Только не им счастье определяется. Герой рассказа «Музыка в соседнем дворе» совсем было собрался в Заполярье за «длинным рублем», когда осознал вдруг, что никакие дубленки-автомобили не заменят ему радости живого труда на родной земле, рядом с родными ему людьми. Не дадут того счастья, которое получает он каждый день от всего этого безмерно дорогого ему мира.
Там же, где входят в повествование иные темы, вроде «неоруссоистских» мотивов, автор словно бы теряет свою почву под ногами и свое лицо писателя откровенно социального. Там и выразительная фраза екимовская перестает быть пластичной, утрачивая точность слова. Как, например, в рассказе «Старший брат», где публицистический нажим, вытеснив изобразительное начало, обернулся весьма неустойчивой конструкцией на тему «плохого» города и «хорошего» села; пустоты умолчаний, «сварные» швы подстановок и подмен так и лезут в глаза. Противопоставление города и деревни, простительное герою, вряд ли может быть продуктивно для автора, уже не раз показавшего, что те или иные отрицательные явления возникают вовсе не от местожительства людей, но оттого, как они живут, как трудятся, какие сами они.
Зато там, где Екимов - художник, там возникают картины «голографической» выпуклости и выразительности. В таких рассказах, точных до очерковости, жизнь выступает словно бы сама собой, вовлекая читателя в раздумья не только о ней, жизни, но и о себе.
Думается, рассказ - тот самый жанр, что Екимову впору по характеру его дарования. Доводилось читать советы, чтобы осваивал он «большие площади». Но что настоящему писателю соображения о мнимых жанровых рангах, когда и без того его рассказы, объединенные не только общностью проблем, но и своеобразным «единством места и времени» (то и дело встречаются в них названия сел и фамилии героев!, уже известных нам по другим рассказам), складываются в большую эпическую картину современной жизни!
Самое главное в прозе Екимова - тот поиск правды, который ведет писатель в лучших своих рассказах и которым только и живет настоящая литература.
Л-ра: Литературное обозрение. – 1985. – № 3. – С. 44-47.
Произведения
Ключевые слова: Борис Екимов,критика на творчество Бориса Екимова,критика на произведения Бориса Екимова,анализ рассказов Бориса Екимова,скачать критику,скачать анализ,скачать бесплатно,русская литература 20 в.
Страница 1
Среди героев писателя есть такие, которые не размышляют о смысле жизни, о том, что нравственно, а что безнравственно. Нравственность проявляется в их поступках, практических действиях. Они просто живут, отдавая другим людям, родной земле свою любовь, сострадание, сохраняя в себе совестливость, непоказную доброту, человеческую надежность. (14, с.211)
По мнению Бориса Екимова, главное в человеке – его душа.
«В рассказе «Мальчик на велосипеде» один из героев, размышляя о смысле жизни, приходит к такому выводу: «Человеку, в общем-то, нужен кусок хлеба и кружка воды. Остальное - лишнее. Хлеб и вода. Вот он и живет. И душу живую». Один из рассказов Б. Екимова так и назван - «Живая душа» и в названии этом прочитывается несколько смыслов. «Живая душа» - любимое присловье бабы Мани, со смертью которой так трудно примириться восьмилетнему мальчику Алеше. Живая душа - это и брошенный на морозе, никому не нужный теленок. Его жизнь должна угаснуть, не начавшись: нет в колхозе условий для выращивания «неплановых» телят, от них всем одна лишь морока. Счастье, что маленький Алеша не успел постичь мудреную логику взрослых, он знает, чувствует своим сердцем только одно: теленок не должен замерзнуть, погибнуть, потому что он уже никогда не оживет. «Мертвые не приходят. Их уже никогда не будет, вроде и не было». Живая душа - это и сам Алеша, а в конечном итоге, это самое ценное в любом человеке, то, чем только и должны поверяться его жизнь, его дела.
Герои Б. Екимова в большинстве своем обычные, внешне ничем не примечательные люди, показанные в обыденной жизни. Однако в определенной ситуации они совершают поступки, продиктованные не личной выгодой или практическими соображениями, а состраданием к другому человеку, способностью понять чужую боль. (6, с.211)
Дети для Екимова - это «живые души» (так говорит Солонич, герой одноименного рассказа), то есть чуткие существа, способные воспринимать жизнь адекватно, во всей полноте ее радостей и горестей, не принимая подчас жестоких по своей сути условностей, порожденных человеческим опытом.
Ребенок - «живая душа» у Екимова способен на настоящий подвиг и почти на чудо. Десятилетний Сережка ("Мальчик на велосипеде"), оказавшийся в тяжелой житейской ситуации, выполняет обязанности родителей для своей сестренки и хозяина в большом крестьянском хозяйстве.
Герой же одного из лучших, на наш взгляд, рассказов «Ночь исцеления» подросток Гриша излечивает свою бабушку, бабу Дуню, у которой «седая голова тряслась и в глазах уже виднелось что-то нездешнее». Болезнь старой женщины писатель оценивает не с медицинской точки зрения, а с общегуманистической. Прописываемые врачами лекарства не помогали и не могли, по логике автора, помочь, потому что бессильны были изменить уже прожитую, полную невзгод жизнь, ― вот и продолжала старая женщина во сне кричать то о желудях, то о потерянных хлебных карточках, то о госпитале.
Автор прослеживает, как изменяется отношение юного героя к этой драме: от страха и раздражения к жалости и состраданию. Ребенок не сумел воспользоваться проверенным его родителями средством - прикрикнуть на спящую бабушку, в самый последний момент «сердце мальчика облилось жалостью и болью, и он неожиданно для себя стал успокаивать бабу Дуню. Соучастие в страдании ближнего высвечивает то лучшее в душе ребенка, что ему присуще от природы и что противопоставляет его родителям, утратившим под воздействием суетного бытия остроту ощущения чужого горя.
Высокое слово «исцеление», не характерное для словаря Екимова, звучит лишь в самом финале, соединяя в себе и надежду на избавление от старой женщины от одиночества, и веру в торжество доброго начала в детской душе как залог победы добра над злом в целом: «И придет исцеление». (9, с.203-204)
«Порой свет и тепло человеческих отношений как будто излучает сам текст, в котором слышна живая стихия народной речи.
«Бабушка, бабушка.»,- зовет городская внучка Олюшка, испугавшись близко подошедшей коровы (рассказ «На ферме Казачьей»). «Аюшки, моя хорошая, я здесь, здесь,- отвечает Наталья.- Не боись, моя сладкая, не боись, моя жалюшка»,- успокаивает она девочку. И когда Оля, привалившись к горячему коровьему боку, бормочет сквозь сон: «Бабушка, она меня любит. », Наталья шепчет в ответ: «Любит, моя родная, как тебя не любить.»
Эта безусловная, изначальная любовь, эта нежность многого стоят. Они западают в душу и формируют ее, а в зрелые годы, в тяжелые минуты жизни удерживают от ожесточения и отчаяния, смягчают горечь разочарований». (21, с.230)
Технология развития критического мышления на уроке литературы в 5-ом классе. Модель урока по теме: Б.Екимов, рассказ «Живая душа»
Краткая аннотация: Одна из задач уроков литературы – воспитание талантливого читателя, читателя-собеседника, соавтора. Перед учителем, формирующим такого читателя, возникает вопрос: как построить урок, чтобы научить ученика размышлять над прочитанным, задавать вопросы и находить ответы, совершать открытия и радоваться процессу поиска? На помощь учителю могут прийти приёмы технологии развития критического мышления. Урок в технологии развития критического мышления поможет организовать диалог читателя и автора, погрузить ребёнка в мир художественного текста.
Учебный предмет : литература.
Уровень образования школьников: урок предназначен для 5 класса, уровень класса – средний
Форма учебной работы: классно-урочная
Оборудование: проектор, компьютер
Организация работы: коллективная, групповая, индивидуальная
Цели урока:
1. Подвести к осознанию того, как важно уметь сочувствовать, сострадать, будь то домашняя скотина, будь то люди.
2.Способствовать развитию мыслительных навыков учащихся, необходимых не только в учёбе, но и в обычной жизни (умение работать с информацией, анализировать различные ситуации), умение принимать взвешенные решения, способность к разумному рефлективному творческому мышлению).
Задачи урока.
Дать возможность каждому ученику реализовать себя, получая положительные эмоции от процесса обучения, а также – конструировать своё собственное знание.
Воспитание социальной ответственности. (Для этого весь учебный процесс целесообразно тесно увязать с конкретными жизненными задачами и проблемами, с которыми дети сталкиваются в повседневности)
Формирование УУД.
Формирование УУД на уроке.
Регулятивные.
Самостоятельно формулировать тему, проблему и цели урока.
Познавательные.
Самостоятельно вычитывать все виды текстовой информации: фактуальную, подтекстовую, концептуальную.
Устанавливать причинно-следственные связи.
Строить рассуждения
Осуществлять анализ и синтез.
Коммуникативные УУД.
Учитывать разные мнения и стремиться к координации различных позиций в сотрудничестве.
Формировать собственное мнение и позицию, аргументировать её.
Задавать вопросы, необходимые для организации собственной деятельности.
Оформлять свои мысли в устной и письменной форме.
Слушать и слышать других, пытаться принимать иную точку зрения
Личностные.
1.Формирование эмоционально-оценочного отношения к прочитанному.
2. Формирование восприятия текста как произведения искусства.
Ход урока.
Есть ли у вас дома домашние животные? Как вы относитесь к домашним животным?
Есть ли у кого бабушка в деревни? Держит ли она домашнюю скотину? Как обращается с ней? Помогаете ли вы?
Обращение к личному опыту, который поможет подготовить учащихся к личностному восприятию произведения.
Екимов Борис Петрович родился 19 ноября 1938 года в городе Игарка Красноярского края в семье служащих. Окончил Высшие литературные курсы (1979). Работал токарем, слесарем, наладчиком, электромонтером на заводе, строителем в Тюменской области и в Казахстане, учителем труда в сельской школе. Обозреватель газеты «Волгоградская правда».
Дебютировал как прозаик в 1965 году. Составил и сопроводил предисловием фольклорный сборник «Песни донских казаков» (1982). Печатается как прозаик и очеркист в журналах «Наш современник», «Знамя», «Новый мир», «Нива Царицынская», «Россия».
Произведения Екимова переведены на английский, испанский, итальянский, немецкий, французский и др. языки.
Отмечен премиями журнала «Наш современник» (1976), «Литературной газеты» (1987), им. И. А. Бунина (1994), журнала «Новый мир» (1996), главной премией «Москва-Пенне» (1997), Государственной премией России (1998), премией «Сталинград» (1999).
Живёт в Волгограде.
Работа с художественным текстом. В данной части урока реализуется схема «вызов – осмысление – размышление». Ученики получают следующий алгоритм работы :
*чтение текста от «остановки до остановки»
*вопрос – прогноз по поводу развития сюжетной линии в отрывке
*ответ – предположение, его обоснование.
Итак, читаем текст (работа ведётся только индивидуально). Начинаем работать над интеллект-картой
Тебякины жили напротив бригадной конторы, через дорогу. Сама Наталья числилась при конторе и истопниках да уборщицах. Это было очень удобно: зарплата твёрдая и дом под рукой. Приезжий народ, когда в конторе оказывалось пусто, шёл к Тебякиным и спрашивал, где искать управляющего, зоотехника или ещё кого. Им говорили.
И в этот ясный январский день приезжий вошёл к Тебякиным во двор. Огляделся, опасаясь собаки, крикнул от ворот:
Хозяева дома?!
Остановка.
В какое время происходят события рассказа. Какая погода обычна для этого времени?
Никто ему не ответил. Приезжий прошёл по двору. Просторен был тебякинский двор: дом под жестью, рядом тёплая кухня флигеля, сараи, катухи.
Можем ли мы предположить, каковы хозяева этого дома.(Трудолюбивы, живут в достатке, занимаются обстоятельно хозяйством)
На скотьем базу копошились люди. Приезжий подошёл ближе: старик с мальчонкою убирали навоз, набрасывая его в деревянные санки с коробом. В опущенных треухах, телогрейках, валенках с калошами, они работали молча и гостя не видели.
Здорово живёте! – окликнул их приезжий человек.
Старик понял голову.
Хозяйка в домах, - сказал он и кончил разговор, возвращаясь к работе.
Мальчик и вовсе глаз не поднял. Управляя лопатой.
От дяди Левона поклон вам привёз, от бабы Лены, - сказал гость.
Старик распрямился, опершись на вилы, поглядел, словно вспомнил, ответил не торопясь:
Спасибо. Значит, живые-здоровые…Слава Богу.
В эту минуту хозяйка вышла на крыльцо, и старик окликнул её:
Наталья, встрень человека!
Мальчик, оставляя лопату, окинул взглядом нагруженные санки, сказал деду:
Повезли.
Подтвердилось ли наше мнение о трудолюбии хозяев?.
Что мы можем сказать о характере мальчика?(молчаливый, погруженный в работу)
По приезжему он лишь скользнул равнодушным взглядом, пристраиваясь к санной упряжке. Верёвочная бечева, прилаженная к саням, была длинна, позволяя мальчику и старику удобно впрячься. Они взяли разом и потянули груженые санки о набитой снежной колее в низы, в огород. И согласен был ход старого и малого.
Какая деталь помогает нам увидеть слаженность работы деда и внука ?
Хозяйка оказалась приветливой и говорливой. В доме, резонов не слушая, она поставила чай и закуску, живо расспрашивая о родне.
Свёкор-то не больно разговорчивый, сказал гость.
Старовер, - оправдалась хозяйка.- Кулугурами их раньше называли. Меня взяли, так я с непривычки… - посмеялась она, вспоминая, и, вздохнув, добавила задумчиво: - Баба Маня у нас померла. Дед скучает, и Алёшка.
Помогают ли слова матери понять нам молчаливость мальчика?
Попили чайку. Поговорили. Гость вспомнил о делах.
Я приехал-то к вашему управу.
Он на ферме. Алёшка вас проводит. Только обедать к нам. Василий придёт. Он всегда дядю Левона поминает и братьев. Они же смолоду…- Хозяйка выбежала во двор, крикнула сына и вернулась. – Глядите к управляющему не заходите обедать, к нам, к нам. А то Василий обидится.
Отворилась дверь, вошёл сынишка хозяйки, спросил:
Звала, мама?
Проводишь дядю на ферму. Найдёшь управа. Понял?
Санки ещё одни с дедом отвезём, -сказал мальчик.
Ху-ух, делучий… А то без тебя.. С дедой…
Сын, ничего не отвечая, повернулся и вышел. Мать покачала головой, сказала, извиняясь:
Проводит, проводит. Не дитё, а Порошина в глазу. Кулугуристый… Быча.
Как вы понимаете это слово? Как произносит его мать? (ласково, с любовью)
Последнему слову гость посмеялся, но, когда шли они с мальчиком, понял, что слово точное.
Мальчик не больно разговаривал: «да» и «нет ». Пухлая розовая губёнка выпячивалась вперёд, голова была крупной, лобастой. И словно бычился он, глядел недоверчиво , исподлобья.
Ты в каком же классе?
Во втором.
Как учишься?
Без троек.
В Вихляевке школа?- спросил гость и поглядел на далёкую Вихляевскую гору, которая поднималась над округой и светила теперь снежной белью.
В Вихлявке…
Пешком или возят?
Когда как… - уклончиво ответил мальчик.
Ты в райцентре был?
Приезжай в гости. У меня сын – твой ровесник.
На мальчике была телогрейка, перешитая из военного защитного цвета, с ясными пуговицами.
Мать ватник-то сшила?
Баба, - коротко ответил мальчик.
А валенки дед катал, - догадался гость, любуясь аккуратными чёрными катанками, мягкими даже на погляд.
Молодец у тебя дед.
Мальчик покосился, давая понять, что эта похвала – лишнее.
* Разговорчив ли мальчик с гостем? Какие детали, подтверждавшие это, отметим?
Ферма стояла от хутора на отлёте, в белом поле, чернея скирдами сена, соломы, силосными курганами. Приземистые строения по окна тонули в снегу. На крышах – пухлые высокие шапки.
Осень в округе тянулась долгая, с дождями. Лишь к новому году подморозило, неделю шёл снег. А теперь разъяснило. Белёсое солнце светило, не грея. Другой день тянул восточный жёсткий ветер. Понизу мело. Ленивая позёмка дымными ручьями обтекала снежные заструги.
На ферме, на базах её, стоял гвалт: стайка воробьёв перелетали с места на место, ища лёгкой поживы: тяжёлые голуби поднимались сизой тучею, закрывая небо, делали круг и опускались; стрекотали говорливые галки; чопорное вороньё расселось на жердях изгороди в терпеливом ожидании.
«Беларусь», синий тракторёнок, пофыркивая дымом, пробирался глубокой колеёй вдоль базов. Из прицепа, через рукав, сыпалась в кормушки жёлтая мешанина силоса. Коровы спешили к корму, слетались птицы.
Мальчик остановил трактор и крикнул:
Дядя Коля! Управа не видал?!
В водогрейке! –ответил тракторист. – И отец там.
Последняя скотина выбиралась из тёмных пещер коровника. От соломенного кургана, что высился посреди база, из-под загата, где в затишке, под ветром, теплей и и покойней. Теперь все спешили к силосу, к еде, выстраиваясь над кормушками.
Баз опустел. И тогда объявился посреди красный бычок. Маленький, взъерошенный, в сосулях, он стоял на снегу. Ноги врастопырку, нитка пупка – чуть не до земли, голову опустил, словно обнюхиваясь.
Мальчик заметил его, позвал:
Быча, быча…Чего тут стоишь?
Телок поднял голову.
Какой-то ты… Мамка не облизала, глупая…- сказал мальчик и погладил по взъерошенной шерсти.
Бычок ещё не походил на скотину, всё в нём было детское: мягкое тело, тонкие, в камышинку, ноги, белые, не затвердевшие копыта.
Тело тронул носом руку мальчика и глядел на него большими синими, словно Сливины, глазами.
Ты тут, парень, задубеешь, - сказал мальчик. – Мамка-то где?
Ждать от телка ответа, тем более от такого, было трудно. Мальчик ни приезжего оглянулся. Сказал:
Надо его хоть к загату отвесть, там теплей. Пошли, - подтолкнул он телка и почуял его хрупкую плоть.
Телок покачнулся и было упал, но мальчик повёл его, оступаясь на ископыченной. колдобистой дороге. Он довёл бычка до загата – соломенной стены – и здесь отпустил.
Вот и стой здесь. Понял?
Телок послушно прислонился бочком к соломе.
Мальчик, а за ним приезжий пошли с база, телок проводил их взглядом и закричал тонким блеющим голоском, вытягивая шею.
Дишканит, - сказал, улыбнувшись, мальчик.
Каким мы видим мальчика в этот момент, он всё такой же неразговорчивый?
За воротами база стоял мужчина-скотник с вилами.
Отца ищешь?- спросил он.
Управа. Вот ему,- ответил мальчик, показывая на гостя.
В водогрейке все.
А у вас телок,- сказал гость.
Да.. Вчера вроде не было.
Значит, отелилась. Чего же вы его не определите никуда?
Скотник внимательно оглядел гостя, сказал бодро:
Нехай пообвыкнется день-другой, трошки закалку возьмёт. А там определим. Вот так, - кашлянул он.
Вороньё, сидевшее на жердях ограды, от гулкого кашля его лениво поднялось и снова уселось.
Умная птица, - засмеялся скотники, кинув на плечо вилы. Пошёл в коровник.
Подохнет…- проговорил мальчик, не глядя на приезжего.
Какая деталь помогает понять, что мальчик всё понял, и ему очень трудно с этим смириться?
А в водогрейке было тепло и людно. Гудело в топке пламя, синел папиросный дым, и лежали на столе белорябые арбузы, корки от них и пара ломтей с алой мякотью в лужице сока
Откуда арбузы? – удивился приезжий. Управляющий отделением поднялся со скамьи, гостю навстречу, и объяснил- Когда силос закладывали, завалили туда несколько машин арбузов. С бахчей оборушки. И ныне открыли яму, прям расхорошие. Покушайте.
Можем ли мы сказать, что на ферме заботятся о скотине?
Мальчик взглянул на отца, тот понял его и дал ломоть. Гость ел, похваливая, потом спросил управляющего:
Откуда у тебя телок на базу? У вас же молочного гурта нет?
Яловых докармливаем. А они видишь… Какого уж бог подаст.
Ну, и куда ты их?
Куда…- хмыкнул управляющий, отводя глаза. – Туда. Кто их где ждёт? Они яловыми числятся. Попробуй переиграй. А то ты сам не знаешь…
Знаю, - опустил глаза приезжий, да как-то…Всё же живая душа .
Какие важные слова звучат из его уст?
Управляющий лишь покачал головой. Мальчик доел ломоть, отец обтёр ему ладонью мокрый рот и сказал:
Ну, беги домой.
На воле ветер ударил в лицо стылостью. Но так легко дышалось после дыма и пара! Наносило пресным духом соломы и терпко-бередящим силосом, и даже арбузиком пахло от раскрытой ямы.
Как вы думает пойдёт сразу мальчик домой?
Мальчик пошёл было напрямую к дороге, к дому. Но вдруг передумал и заспешил к скотьему базу. Там, в затишке, возле соломенной стены загата, красный телок стоял на том же месте.
Недолго думая, мальчик подошёл к сену, скирды которого высились неподалёку. В прошлые годы, когда домашняя корова Зорька приносила телят, за ними ухаживали мальчик с покойной бабушкой Маней. И он знал, какое сенце нужно маленькому телёнку, правда попозднее. Зелёное, с листиками. Его пучком подвешивали, и телок похрумкивал.
В большом колхозном скирду найти такое сено было труднее, но мальчик нашёл пучок-другой зелёной листовой люцерны и отнёс телку.
Ешь,- сказал он, -ешь, живая душа…
Живая душа… Это было умершей бабы Мани присловье. Она жалела всякую скотину. Домашнюю, приблудную, дикую, а когда её укоряли, оправдывалась: « А как же…Живая душа»
От кого же столько доброты взял мальчик?
Телок потянулся к пучку сена. Шумно понюхал его. А мальчик пошёл домой. Вспомнилась бабушка, с которой жили они всегда, до этой осени. Теперь она лежала в земле, на заметённом снегом кладбище. Для мальчика баба Маня пока оставалась почти живой, потому что он долго знал её и расстался недавно, и потому не мог ещё привыкнуть к смерти.
Теперь, по дороге домой, он поглядел на кладбищ: в белом поле чернели кресты.
А дома дед ещё не ушёл с база: кормил и поил скотину.
Деда, - спросил мальчик – телок может на одном сене прожить? Малый? Только родился.
Молочка ему требуется, - ответил дед. – Ныне вот наша Зорька должна принесть. Телочка.
Нынче, - обрадовался мальчик.
Ныне, - повторил дед. – Ночь не придётся спать. Караулить.
У кого ещё мальчик научился заботливому отношению к скотине? Что его волнует?
Корова стояла рядом, большая, бокастая, и шумно вздыхала.
А в доме мать готовилась встретить гостя: катала тесто для гусиной лапши, и в духовке что-то спело, сладкий дух горячего печева разносился по хате.
Мальчик пообедал и убежал кататься с кургана и домой заявился лишь вечером.
В доме горели огни. В горнице, за столом, сидели приезжий и вся родня. Отец, мать, дед в новой рубашке, с расчёсанной бородой, тётка с дядей и сёстры. Мальчик неслышно вошёл, разделся, пристроился на кухне и поел. И лишь тогда его заметили.
А нам и в глаза не влезло, что ты пришёл! – удивилась мать. – Садись с нами вечерять.
Мальчик мотнул головой, коротко ответил:
Я поел, - и ушёл в дальнюю комнату. Он стеснялся чужого.
Ух, и натурный,- попеняла мать.- Прям старичок.
А гость лишь глянул на мальчика и тотчас вспомнил о телёнке. Вспомнил и сказал, продолжая начатый разговор
Вот живой пример. Телёнок, это, на базу. Ведь колхоз должен лишней скотине радоваться
Дожилися…Хозяева…- покачал головою дед.
А мальчик зажёг свет в комнате-боковушке, пристроился на кровати с книжкой. Но не читалось. Рядом, через комнату, сидели родные, слышался их говор и смех. Но было тоскливо. Мальчик глядел в тёмное окно и ждал, когда дед вспомнит о нём и придёт. Но дед не приходил. Бабушка бы пришла. Она бы пришла и принесла вкусную печенюшку, из тех, что лежали на столе. Она бы пришла, села рядом, и можно было прилечь к ней на колени, ласкаясь и задрёмывая.
Почему мальчику так не хватает бабушки?В чём она ему может помочь?
За окном наливался густой синью январский вечер. Соседний дом, амочаевский, светил будто издалека, а дальше стояла тьма. Ни хутора, ни округи.
И снова вспомнилась баба Маня, словно живая. Так хотелось услышать её голос, тяжёлую шаркающую походку, почуять руку. В каком-то оцепенении мальчик поднялся, подошёл к окну и, глядя в глухую синеву, позвал:
Бабаня…Бабань…Бабанечка…
Он вцепился руками в подоконник и глазами впился во тьму, ожидая. Он ждал, слёзы стояли в его глазах. Он ждал и, казалось, видел через тьму кладбище, занесённое белым снегом.
Бабушка не пришла. Мальчик вернулся к кровати и сел, теперь уже никуда не глядя, никого не ожидая. В комнату заглянула сестра. Он приказал её:
У-у, быча…- укорила сестра, но ушла.
Мальчик не слышал её, потому что вдруг ясно понял: бабушка никогда не придёт. Мёртвые не приходят. Их уже никогда не будет, вроде и не было. Настанет лето, потом снова зима…Школу он кончит, в армию уйдёт, а бабушки всё не будет. Она осталась лежать в глубокой могиле. И ничем её не поднять.
Слёзы высохли. Стало вроде легче.
А потом вспомнился телок с колхозной фермы. Он должен умереть нынешней ночью. Умереть и тоже никогда не оживеть. Другие телки будут дожидаться весны и дождутся её. Задрав хвосты, будут носиться по обтаявшему базу. Потом лето настанет, и вовсе хорошо: зелёная трава, вода, по выгону бродить, бодаться, играясь.
*Что мальчик понял, какую жизненную правду? Как вы думаете, что он предпримет?
Мальчик всё решил всё разом: он возьмёт сейчас санки, привезёт бычка и поселит в кухне, с козлятами. И пусть он не умирает, потому что живым лучше, чем мёртвым.
Он проскользнул в кухню, схватил одежонку и кинулся из дома. Деревянные санки с коробом были легки. И мальчик рысью помчался напрямую к амбарам, а потом по гладкой накатанной дороге от хутора к ферме.
Позади оставались жёлтые огни домов, впереди открывалась смутно белеющая степь и небо над ней.
Месяц уже истаивал, белый его рожок светил неярко: поблёскивала накатанная дорога, посверкивал на застругах искрами снег. А в небе такой же молочный шлях тянулся через звёздное небо, но ярче земного горели льдистые огни, от края от края.
Жёлтые фонари скотного двора и совсем робкие, прижмуренные окошки фермы ничего не освещали. Свет поярче лился от тёплой кочегарки, где и теперь сидел человек.
Но мальчику не нужны были чужие глаза, и он обошёл скотный баз снизу, от речки. Он сердцем чуял, что телок сейчас там, где он оставил его, у ворот, под стеною загата.
Телок был на месте. Он уже не стоял, а лежал, привалясь к стене соломы. И тело его, остывая, принимало холод, и лишь сердце ещё слабо стучало в тёплом нутре.
Что же надо было телку? (Сердечное тепло, забота человека)
Кто принесёт ему это тепло?
Мальчик распахнул пальто и, обняв телёнка, прижался к нему, согревая. Сначала телок ничего не понял, потом заворочался. Мать он почуял, тёплую маму, которая наконец пришла, и пахло от неё сладким духом, какого давно просила изголодавшая и иззябшая, но живая душа.
Какие слова вызывают волнение ?
Настелив в санки соломы, мальчик повалил телка в короб и сверху его соломой накрыл, сохраняя тепло. И двинулся к дому. Он торопился, спешил. В доме могли его спохватиться.
Он въехал на баз от сенника, из темноты, и втянул телёнка в кухню, к козлятам. Учуяв человека, козлята затопотили, заблеяли, кинулись к мальчику, ожидая, что им привели матерей. Мальчик устроил телёнка у тёплой трубки и вышел на двор.
Что мальчик хочет сделать? Должен он сказать дома о своём поступке? Кому он хочет рассказать?
Ну, моя хорошая, давай, давай…Давай, Зорюшка…
Деда! – позвал мальчик.
Дед с фонарём вышел на баз.
Чего тебе?
Деда, я телка привёз, с фермы.
С какой фермы? – удивился дед. – Какого телка?
С колхозной. Он там к утру бы замёрз. Я его привёз.
Кто тебя научил? – растерялся дед. – Ты что? Либо умом рухнулся?
Мальчик поднял на него вопрошающие глаза и спросил:
Ты хочешь, чтоб он помер и его кобели по хутору таскали? А он – живая душа…да!
Погоди. Паморки отбил. Это какой телок? Обскажи.
Мальчик рассказал сегодняшнее, дневное, и снова попросил:
Деда, пускай он живёт. Я за ним буду доглядывать. Я совладаю.
Ладно,- выдохнул дед. – Чего-нибудь придумаем. Ох, отцу-то, отцу неладно. Он где, телок-то?
* О чём переживает дедушка? За кого он переживает?
В кухне, у козлят отогревается. Он нынче не ел.
Ладно, - махнул рукой дед, ему вдруг почудилось нужное. – Семь бед…Только бы нас Зорька не подвела. Я тут сам управлюсь. И молчи. Я сам.
Ты где пропадал? – спросила мать.
У Шляпужков, - ответил он ей и стал собираться ко сну.
Он чуял, что его познабливает, и, когда очутился в постели, устроил себе тесную пещерку под одеялом, надышал её до жары и лишь потом высунулся наружу, решил дождаться деда.
Но разом сморил его крепкий сон. Сначала мальчик вроде всё слышал и видел: огонь в соседней комнате, голоса, и рожок месяца в верхней шипке окна светил ему. А потом всё затуманилось, лишь белый небесный свет становился ярче и ярче, и теплом пахнуло оттуда, таким знакомым, родным, что, даже не видя, мальчик понял: это баба Маня идёт. Ведь он её звал, и она, поспешая, идёт к внуку.
Тяжело было открыть глаза, но он открыл их, и ослепило его светлое, словно солнышко, бабы Мани лицо. Она торопилась навстречу, протягивая руки. Она не шла, не бежала, она плыла по ясному летнему дню, а рядом с ней красный бычок вился.
Бабаня…быча…- прошептал мальчик, и тоже поплыл, раскинув руки.
Почему приснился именно бабушки и бычок7
Дед вернулся в хату, когда за столом ещё сидели. Он вошёл, встал у порога и сказал:
Радуйтесь, хозяева… Зорька двух принесла. Тёлочка и бычок.
Из-за стола и из хаты всех разом выдуло. Дед усмехнулся вослед и прошёл к внуку, свет зажёг.
Мальчик спал. Дед хотел было погасить свет, но рука остановилась. Он стоял и глядел.
Как хорошеет детское лицо, когда сморит его сон. Всё дневное, отлетев, не оставляет следа. Заботы, нужды ещё не полонили сердце и ум, когда и ночь – не спасенье, и дневная тревога дремлет в скорбных морщинах, не уходя. Всё это- впереди. А теперь добрый ангел мягким крылом своим прогоняет несладкое, и снятся золотые сны, и расцветают детские лица. И глядеть на них - утешение.
Свет ли. Топот ли на крыльце и в коридоре потревожили мальчика, он заворочался, зачмокал губёнками, прошелестел: «Бабаня…Быча…» - и засмеялся.
Дед погасил электричество, дверь прикрыл. Пусть спит.
*Рассказ называется «Живая душа». Теперь нам понятен двоякий смысл названия.
Живая душа у мальчика.
Стадия рефлексии –завершающая стадия урока в режиме технологии критического мышления.
На стадии рефлексии проводится групповая творческая работа:
Подготовить иллюстрации к рассказу
Сочинение –рассуждение об идее произведения
Индивидуальное задание:
Написать отзыв о рассказе
Создать интеллект –карту по произведению
Выполнив задание, группы знакомят класс с результатом.
Приложение.
Недавно я прочитала трогательный, проникающий в душу рассказ Бориса Екимова «Живая душа».
Главный герой – Алёшка, деревенский мальчик, деловитый, расторопный в работе, не очень-то, на первый взгляд, приветливый. За характерность, некоторую даже нелюдимость мама ласково называет его: «Быча».
По просьбе матери он провожает приезжего из города проверяющего на ферму. Мальчик видит там только что появившегося на свет телёнка: «Бычок ещё не походил на скотину, все в нём было детское: мягкое тело, тонкие, в камышинку, ноги, белые, незатвердевшие копыта». Меня поразило, какое трогательное сравнение нашёл автор – ноги в камышинку.
Алёшке так становится его жалко, ведь на улице мороз, не выдержит телёнок, а он и ходит-то спотыкаясь. Смышлёный и добрый довёл его до соломенной стены, оставил там. А чуть позже в сене раскопал для него мягкой травы, такой, какую давала маленьким телятам его недавно умершая бабушка. Она всю живность назвала «живая душа» и свою доброту и сердечность передала внуку.
На ферме мальчик слышит, что телята здесь неучтённые и из-за них одна морока в бухгалтерии, поэтому никому до животины нет дела, погибнут телята – меньше заботы.
Вечером, когда семья угощала приезжего ужином, мальчик даже не вышел к столу. Он вспоминает свою бабушку, она бы что-нибудь придумала, спасла телёнка, «живую душу».
Алёшка понимает, что бычок погибнет, если ему не помочь, и сделать может это только он. Мальчик на санках привозит телёнка, уже почти замерзшего, домой. Засыпая, он видит «светлое, как солнышко» лицо бабушки.
Мне кажется, что Алёша всегда будет таким ответственным, заботливым и добрым человеком. Эти качества воспитаны в нём родителями, бабушкой и дедушкой.
Прочитав этот рассказ, я задумалась и о своих поступках, всегда ли правильно я поступаю, умею ли быть доброй и щедрой на сочувствие.
Живая душа
Тебякины жили напротив бригадной конторы, через дорогу. Сама Наталья числилась при конторе в истопниках да уборщицах. Это было очень удобно: зарплата твердая и дом под рукой. Приезжий народ, когда в конторе оказывалось пусто, шел к Тебякиным и спрашивал, где искать управляющего, зоотехника или еще кого. Им говорили.
И в этот ясный январский день приезжий вошел к Тебякиным во двор, огляделся, опасаясь собаки, крикнул от ворот:
– Хозяева дома?!
Никто ему не ответил. Приезжий прошел по двору. Просторен был тебякинский двор: дом под жестью, рядом теплая кухня флигеля, сараи, катухи. На скотьем базу копошились люди. Приезжий подошел ближе: старик с мальчонкою убирали навоз, набрасывая его в деревянные санки с коробом. В опущенных треухах, телогрейках, валенках с калошами, они работали молча и гостя не видели.
– Здорово живете! – окликнул их приезжий человек.
Старик поднял голову.
– Хозяйка в домах, – сказал он и кончил разговор, возвращаясь к работе.
Мальчик и вовсе глаз не поднял, управляясь лопатой.
– От дяди Левона поклон вам привез, от бабы Лены, – сказал гость.
Старик распрямился, опершись на вилы, поглядел, словно вспомнил, ответил не торопясь:
– Спасибо. Значит, живые-здоровые… Слава Богу.
В эту минуту хозяйка вышла на крыльцо, и старик окликнул ее:
– Наталья, встрень человека!
Мальчик, оставляя лопату, окинул взглядом нагруженные санки, сказал деду:
– Повезли.
По приезжему он лишь скользнул равнодушным взглядом, пристраиваясь к санной упряжке. Веревочная бечева, прилаженная к саням, была длинна, позволяя мальчику и старику удобно впрячься. Они взяли разом и потянули груженые санки по набитой снежной колее в низы, в огород. И согласен был ход старого и малого.
Хозяйка оказалась приветливой и говорливой. В доме, резонов не слушая, она поставила чай и закуску, живо расспрашивая о родне.
– Свекор-то не больно разговорчивый, – сказал гость.
– Старовер, – оправдалась хозяйка. – Кулугурами их раньше называли. Меня взяли, так я с непривычки… – посмеялась она, вспоминая, и, вздохнув, добавила задумчиво: – Баба Маня у нас померла. Дед скучает, и Алешка.
Попили чайку, поговорили. Гость вспомнил о делах.
– Я приехал-то к вашему управу.
– Он на ферме. Алешка вас проводит. Только обедать – к нам. Василий придет. Он всегда дядю Левона поминает и братьев. Они же смолоду… – Хозяйка выбежала во двор, крикнула сына и вернулась. – Глядите к управляющему не заходите обедать, к нам, к нам. А то Василий обидится.
Отворилась дверь, вошел сынишка хозяйки, спросил:
– Звала, мама?
– Проводишь дядю на ферму. Найдешь управа. Понял?
– Санки еще одни с дедой отвезем, – сказал мальчик.
– Ху-ух, делучий… А то без тебя… С дедой…
Сын, ничего не отвечая, повернулся и вышел. Мать покачала головой, сказала, извиняясь:
– Проводит, проводит. Не дитё, а порошина в глазу. Кулугуристый… Быча.
Последнему слову гость посмеялся, но, когда шли они с мальчиком, понял, что слово точное.
Мальчик не больно разговаривал: «да» и «нет». Пухлая розовая губенка выпячивалась вперед, голова была крупной, лобастой. И словно бычился он, глядел недоверчиво, исподлобья.
– В каком же ты классе?
– Во втором.
– Как учишься?
– Без троек.
– В Вихляевке школа? – спросил гость и поглядел на далекую Вихляевскую гору, которая поднималась над округой и светила теперь снежной белью.
– В Вихляевке…
– Пешком или возят?
– Когда как… – уклончиво ответил мальчик.
– Ты в райцентре был?
– Приезжай в гости. У меня сын – ровесник твой.
На мальчике была телогрейка, перешитая из военного, защитного цвета, с ясными пуговицами.
– Мать ватник-то сшила?
– Баба, – коротко ответил мальчик.
– А валенки дед катал, – догадался гость, любуясь аккуратными черными катанками, мягкими даже на погляд.
– Молодец у тебя дед.
Мальчик покосился, давая понять, что эта похвала – лишнее.
Ферма стояла от хутора на отлете, в белом поле, чернея скирдами сена, соломы, силосными курганами. Приземистые строения по окна тонули в снегу. На крышах – пухлые высокие шапки.
Осень в округе тянулась долгая, с дождями. Лишь к Новому году подморозило, неделю шел снег. А теперь разъя́снило. Белесое солнце светило, не грея. Другой день тянул восточный жесткий ветер. Понизу мело. Ленивая поземка дымными ручьями обтекала снежные заструги.
На ферме, на базах ее, стоял птичий гвалт: стайки воробьев перелетали с места на место, ища легкой поживы: тяжелые голуби поднимались сизой тучею, закрывая небо, делали круг и опускались; стрекотали говорливые сороки; чопорное воронье расселось на жердях изгороди в терпеливом ожидании.
«Беларусь», синий тракторенок, пофыркивая дымом, пробирался глубокой колеей вдоль базов. Из прицепа, через рукав, сыпалась в кормушки желтая мешанина силоса. Коровы спешили к корму, слетались птицы.
Мальчик остановил трактор и крикнул:
– Дядя Коля! Управа не видал?!
– В водогрейке! – ответил тракторист. – И отец там.
Последняя скотина выбиралась из темных пещер коровника, от соломенного кургана, что высился посреди база, из-под загата, где в затишке, под ветром, теплей и покойней. Теперь все спешили к силосу, к еде, выстраиваясь над кормушками.
Баз опустел. И тогда объявился посреди него красный бычок. Маленький, взъерошенный, в сосулях, он стоял на снегу, ноги врастопырку, нитка пупка – чуть не до земли, голову опустил, словно обнюхиваясь.
Мальчик заметил его, позвал:
– Быча, быча… Чего тут стоишь?
Телок поднял голову.
– Какой-то ты… Мамка не облизала, глупая… – сказал мальчик и погладил по взъерошенной шерсти.
Бычок еще не походил на скотину, все в нем было детское: мягкое тело, тонкие, в камышинку, ноги, белые, не затвердевшие копыта.
Телок тронул носом руку мальчика и глядел на него большими синими, словно сливины, глазами.
– Ты тут, парень, задубеешь, – сказал мальчик. – Мамка-то где?
Ждать от телка ответа, тем более от такого, было трудно. Мальчик на приезжего оглянулся, сказал:
– Надо его хоть к загату отвесть, там теплей. Пошли, – подтолкнул он телка и почуял его хрупкую плоть.
Телок покачнулся и было упал, но мальчик повел его, оступаясь на ископыченной, колдобистой земле. Он довел бычка да загата – соломенной стены – и здесь отпустил.
– Вот и стой здесь. Понял?
Телок послушно прислонился бочком к соломе.
Мальчик, а за ним приезжий пошли с база, телок проводил их взглядом и закричал тонким блеющим голоском, вытягивая шею.
– Дишканит, – сказал, улыбнувшись, мальчик.
За воротами база стоял мужчина-скотник с вилами.
– Отца ищешь? – спросил он.
– Управа. Вот ему, – ответил мальчик, показывая на гостя.
– В водогрейке все.
– А у вас там телок, – сказал гость.
– Да… Вчера вроде не было.
– Значит, отелилась. Чего же вы его не определите никуда?
Скотник внимательно оглядел гостя, сказал бодро:
– Нехай пообвыкнется день-другой, трошки закалку возьмет. А там и определим. Вот так, – кашлянул он.
Воронье, сидевшее на жердях ограды, от гулкого кашля его лениво поднялось и снова уселось.
– Умная птица, – засмеялся скотник и, кинув на плечо вилы, пошел в коровник.
– Подохнет… – проговорил мальчик, не глядя на приезжего.
А в водогрейке было тепло и людно. Гудело в топке пламя, синел папиросный дым, и лежали на столе бело-рябые арбузы, корки от них и пара ломтей с алой мякотью в лужице сока.
– Откуда арбузы? – удивился приезжий. Управляющий отделением поднялся со скамьи, гостю навстречу, и объяснил:
– Когда силос закладывали, завалили туда несколько машин арбузов. С бахчей оборушки. И ныне открыли яму, прям расхорошие. Покушайте.
Мальчик взглянул на отца, тот понял его и дал ломоть. Гость ел, похваливая, потом спросил управляющего:
– Откуда у тебя телок на базу? У вас же молочного гурта нет?
– Яловых докармливаем. А они видишь… Какого уж бог подаст.
– Ну, и куда ты их?
– Куда… – хмыкнул управляющий, отводя глаза. – Туда. Кто их где ждет? Они же яловыми числятся. Попробуй переиграй. А то ты сам не знаешь…
– Знаю, – опустил глаза приезжий, – да как-то… Все же живая душа.
Управляющий лишь покачал головой. Мальчик доел ломоть, отец обтер ему ладонью мокрый рот и сказал:
– Ну, беги домой.
На воле ветер ударил в лицо стылостью. Но так легко дышалось после дыма и пара! Наносило пресным духом соломы и терпко-бередящим силосом, и даже арбузиком пахло от раскрытой ямы.
Мальчик пошел было напрямую к дороге, к дому. Но вдруг передумал и заспешил к скотьему базу. Там, в затишке, возле соломенной стены загата, красный телок стоял на том же месте.
Недолго думая, мальчик подошел к сену, скирды которого высились неподалеку. В прошлые годы, когда домашняя корова Зорька приносила телят, за ними ухаживали мальчик с покойной бабушкой Маней. И он знал, какое сенце нужно маленькому теленку, правда, попозднее. Зеленое, с листиками. Его пучком подвешивали, и телок похрумкивал.
В большом колхозном скирду найти такое сено было труднее, но мальчик нашел пучок-другой зеленой листовой люцерны и отнес телку.
– Ешь, – сказал он, – ешь, живая душа…
Живая душа… Это было умершей бабы Мани присловье. Она жалела всякую скотину, домашнюю, приблудную, дикую, а когда ее укоряли, оправдывалась: «А как же… Живая душа».
Телок потянулся к пучку сена, шумно понюхал его. А мальчик пошел домой. Вспомнилась бабушка, с которой жили они всегда, до этой осени. Теперь она лежала в земле, на заметенном снегом кладбище. Для мальчика баба Маня пока оставалась почти живой, потому что он долго знал ее и расстался недавно, и потому не мог еще привыкнуть к смерти.
Теперь, по дороге к дому, он поглядел на кладбище: в белом поле чернели кресты.
А дома дед еще не ушел с база: кормил и поил скотину.
– Деда, – спросил мальчик – телок может на одном сене прожить? Малый. Только родился.
– Молочка ему требуется, – ответил дед. – Ныне вот наша Зорька должна принесть. Телочка.
– Нынче, – обрадовался мальчик.
– Ныне, – повторил дед. – Ночь не придется спать. Караулить.
Корова стояла рядом, большая, бокастая, и шумно вздыхала.
А в доме мать готовилась встретить гостя: катала тесто для гусиной лапши, и в духовке что-то спело, сладкий дух горячего печева разносился по хате.
Мальчик пообедал и убежал кататься с кургана и домой заявился лишь вечером.
В доме горели огни. В горнице, за столом, сидели приезжий и вся родня. Отец, мать, дед в новой рубашке, с расчесанной бородой, тетка с дядей и сестры. Мальчик неслышно вошел, разделся, пристроился на кухне и поел. И лишь тогда его заметили.
– А нам и в глаза не влезло, что ты пришел! – удивилась мать. – Садись с нами вечерять.
Мальчик мотнул головой, коротко ответил:
– Я поел, – и ушел в дальнюю комнату. Он стеснялся чужого.
– Ух, и натурный, – попеняла мать. – Прям старичок.
А гость лишь глянул на мальчика и тотчас вспомнил о теленке. Вспомнил и сказал, продолжая начатый разговор:
– Вот живой пример. Теленок, этот, на базу. Ведь колхоз должен лишней скотине радоваться.
– Дожилися… Хозяева… – покачал головою дед.
А мальчик зажег свет в комнате-боковушке, пристроился на кровати с книжкой. Но не читалось. Рядом, через комнату, сидели родные, слышался их говор и смех. Но было тоскливо. Мальчик глядел в темное окно и ждал, когда дед вспомнит о нем и придет. Но дед не приходил. Бабушка бы пришла. Она бы пришла и принесла вкусную печенюшку, из тех, что лежали на столе. Она бы пришла, села рядом, и можно было прилечь к ней на колени, ласкаясь и задремывая.
За окном наливался густой синью январский вечер. Соседний дом, амочаевский, светил будто издалека, а дальше стояла тьма. Ни хутора, ни округи.
И снова вспомнилась баба Маня, словно живая. Так хотелось услышать ее голос, тяжелую шаркающую походку, почуять руку. В каком-то оцепенении мальчик поднялся, подошел к окну и, глядя в глухую синеву, позвал:
– Бабаня… Бабань… Бабанечка…
Он вцепился руками в подоконник и глазами впился во тьму, ожидая. Он ждал, слезы стояли в его глазах. Он ждал и, казалось, видел через тьму кладбище, занесенное белым снегом.
Бабушка не пришла. Мальчик вернулся к кровати и сел, теперь уже никуда не глядя, никого не ожидая. В комнату заглянула сестра. Он приказал ей:
– У-у, быча… – укорила сестра, но ушла.
Мальчик не слышал ее, потому что вдруг ясно понял: бабушка никогда не придет. Мертвые не приходят. Их уже никогда не будет, вроде и не было. Настанет лето, потом снова зима… Школу он кончит, в армию уйдет, а бабушки все не будет. Она осталась лежать в глубокой могиле. И ничем ее не поднять.
Слезы высохли. Стало вроде легче.
А потом вспомнился телок с колхозной фермы. Он должен умереть нынешней ночью. Умереть и тоже никогда не оживеть. Другие телки будут дожидаться весны и дождутся ее. Задрав хвосты, будут носиться по обтаявшему базу. Потом лето настанет, и вовсе хорошо: зеленая трава, вода, по выгону бродить, бодаться, играясь.
Мальчик решил все разом: он возьмет сейчас санки, привезет бычка и поселит в кухне, с козлятами. И пусть он не умирает, потому что живым лучше, чем мертвым.
Он проскользнул в кухню, схватил одежонку и кинулся из дома. Деревянные санки с коробом были легки. И мальчик рысью помчался напрямую к амбарам, а потом по гладкой накатанной дороге от хутора к ферме.
Позади оставались желтые огни домов, впереди открывалась смутно белеющая степь и небо над ней.
Месяц уже истаивал, белый его рожок светил неярко: поблескивала накатанная дорога, посверкивал на застругах искрами снег. А в небе такой же молочный шлях тянулся через звездное поле, но ярче земного горели льдистые огни, от края до края.
Желтые фонари скотного двора и совсем робкие, прижмуренные окошки фермы ничего не освещали. Свет поярче лился от теплой кочегарки, где и теперь сидел человек.
Но мальчику не нужны были чужие глаза, и он обошел скотный баз снизу, от речки. Он сердцем чуял, что телок сейчас там, где он оставил его, у ворот, под стеною загата.
Телок был на месте. Он уже не стоял, а лежал, привалясь к стене соломы. И тело его, остывая, принимало холод, и лишь сердце еще слабо стучало в теплом нутре.
Мальчик распахнул пальто и, обняв теленка, прижался к нему, согревая. Сначала телок ничего не понял, потом заворочался. Мать он почуял, теплую маму, которая наконец пришла, и пахло от нее сладким духом, какого давно просила изголодавшая и иззябшая, но живая душа.
Настелив в санки соломы, мальчик повалил телка в короб и сверху его соломой накрыл, сохраняя тепло. И двинулся к дому. Он торопился, спешил. В доме могли его спохватиться.
Он въехал на баз от сенника, из темноты, и втянул теленка в кухню, к козлятам. Учуяв человека, козлята затопотили, заблеяли, кинулись к мальчику, ожидая, что им привели матерей. Мальчик устроил теленка у теплой трубки и вышел во двор.
– Ну, моя хорошая, давай, давай… Давай Зорюшка…
– Деда! – позвал мальчик.
Дед с фонарем вышел на баз.
– Чего тебе?
– Деда, я телка привез, с фермы.
– С какой фермы? – удивился дед. – Какого телка?
– С колхозной. Он там к утру бы замерз. Я его привез.
– Кто тебя научил? – растерялся дед. – Ты что? Либо умом рухнулся?
Мальчик поднял на него вопрошающие глаза и спросил:
– Ты хочешь, чтобы он помер и его кобели по хутору таскали? А он – живая душа… да!
– Погоди. Паморки отбил. Это какой телок? Обскажи.
Мальчик рассказал сегодняшнее, дневное, и снова попросил:
– Деда, пускай он живет. Я за ним буду доглядать. Я совладаю.
– Ладно, – выдохнул дед. – Чего-нибудь придумаем. Ох, отцу-то, отцу неладно. Он где, телок-то?
– В кухне, у козлят отогревается. Он нынче не ел.
– Ладно, – махнул рукой дед, ему вдруг почудилось нужное. – Семь бед… Только бы нас Зорька не подвела. Я тут сам управлюсь. И молчи. Я сам.
– Ты где пропадал? – спросила мать.
– У Шляпужков, – ответил он ей и стал собираться ко сну.
Он чуял, что его познабливает, и, когда очутился в постели, устроил себе тесную пещерку под одеялом, надышал ее до жары и лишь потом высунулся наружу, решил дождаться деда.
Но разом сморил его крепкий сон. Сначала мальчик вроде все слышал и видел: огонь в соседней комнате, голоса, и рожок месяца в верхней шипке окна светил ему. А потом все затуманилось, лишь белый небесный свет становился ярче и ярче, и теплом пахнуло оттуда, таким знакомым, родным, что, даже не видя, мальчик понял: это баба Маня идет. Ведь он звал ее, и она, поспешая, идет к внуку.
Тяжело было открыть глаза, но он открыл их, и ослепило его светлое, словно солнышко, бабы Мани лицо. Она торопилась навстречу, протягивая руки. Она не шла, не бежала, она плыла по ясному летнему дню, а рядом с ней красный телочек вился.
– Бабаня… Быча… – прошептал мальчик, и тоже поплыл, раскинув руки.
Дед вернулся в хату, когда за столом еще сидели. Он вошел, встал у порога и сказал:
– Радуйтесь, хозяева… Зорька двух принесла. Телочка и бычок.
Из-за стола и из хаты всех разом выдуло. Дед усмехнулся вослед и прошел к внуку, свет зажег.
Мальчик спал. Дед хотел было погасить свет, но рука остановилась. Он стоял и глядел.
Как хорошеет детское лицо, когда сморит его сон. Все дневное, отлетев, не оставляет следа. Заботы, нужды еще не полонили сердце и ум, когда и ночь – не спасенье, и дневная тревога дремлет в скорбных морщинах, не уходя. Все это – впереди. А теперь добрый ангел мягким крылом своим прогоняет несладкое, и снятся золотые сны, и расцветают детские лица. И глядеть на них – утешенье.
Свет ли, топот ли на крыльце и в коридоре потревожили мальчика, он заворочался, зачмокал губенками, прошелестел: «Бабаня… Быча…» – и засмеялся.
Дед погасил электричество, дверь прикрыл. Пусть спит.
Москва, литературный институт, год 1982… Лекцию по текущей литературе читает незабвенный Владимир Павлович Смирнов - в студенческом просторечье «ВэПэ», и одновременно знакомится с курсом: Благовещенск, Иркутск, Мурманск… Доходит очередь до Цуканова. «Из Волгограда - прекрасно. Бориса Екимова знаете?.. Замеча-ательная проза, должен вам сказать».
Смирнов выдерживает паузу. Теперь-то я знаю, что он думал об этом в тот момент. «ВэПэ» успевал читать Ходасевича и Набокова, и Камю и сверх того, всё что связано с 19-м веком. Но главное, обладал потрясающим чутьем, на основе привитого с детства вкуса, отличая подлинники от подделок. Он углядел в начале 80-х никому неизвестного Бориса Екимова, познакомил нас с великолепной прозой Константина Воробьева, Юрия Казакова, с множеством других авторов, которые не входили ни в какие «обоймы», они выламывались из рамок привычного парадного соцреализма. А по существу, что такое все эти «измы» и прочие флажки загонщиков критики? Если проза не цепляет, не понуждает сострадать - это мишура. Блеф.
Что особенного в той же «Офицерше», предельно простой житейской истории с неторопливым размеренным ритмом?.. А тем более в «Елке для матери», почти анекдотичной истории, которую можно бы отложить из-за банального больничного предисловия. Но нет, держат подробности и детали. Настолько точные, что ты невольно, тут же вспоминаешь свой приход в больницу к матери и ту невнятицу, которую нес, успокаивая ее. А потом невольно вспоминаешь, как мыкался однажды по городу в поисках захудалой сосенки и поэтому сопереживаешь Алексею – герою рассказа. Хотя по чьему-то разумению, какой же он герой, если не может «достать» елку для родной матери. Не умеет. Купить любой сможет, а вот достать, когда все доставалось с улыбочкой, шепотком, с подношением Алексей не умеет. Он едет за сто верст в Калач-на-Дону на электричке, чтобы срубить там в лесопосадке сосенку. «Делов-то!» - воскликнет кто-то торопливый и будет не прав. В рассказе каждая деталь предельно точна, тот же милиционер, углядевший у сосенки не спиленный, а срубленный топором комель - не ходульный, а настоящий, в отличие от ментов из современных мыльных опер. История не стала бы столь западающей в душу, если бы не развязка. Алексей приносит лечащему врачу сосенку, а у нее стоит на балконе «хорошая елка, густая. Настоящая ель, не сосна. Он поставил свою сосну с елочкой и ушел».
Сегодня Борис Екимов, возможно, закончил бы этой фразой рассказ. А тот, тридцатилетний Екимов, стал дополнительно объяснять, что елка не для врача, а для матери. Мне сразу вспомнилась история из начала 90-х, когда еще существовали районные СЭСы, и как я сотруднице, подписавшей Акт, выложил коробку конфет. Она взяла и тут же небрежно швырнула в шкафчик, где горкой высились десятка два подобных коробок, от чего меня густо пробило испариной.
Но особенно памятен мне, как читателю, рассказ «Живая душа». Я по природе своей сдержанный, не сентиментальный, а читая эту простую историю не сдержался, заплакал. Это и есть то, самое главное для чего трудится писатель – сопереживание.
Екимов в простом обыденном разговоре обычно немногословный, при этом обладает, как и в прозе, своей неповторимой интонацией, слегка приперченной легким сарказмом.
Александр, в чем лучше держать деньги в долларах или рублях? Подскажи ты же коммерсант…
Смеюсь. Возражать Екимову, что я работяга, что трудом праведным, не построишь палат каменных - бесполезно. Да и зачем. У него на всё есть свое четко выстроенное мнение. Он слушает мои рассуждения про падение курса рубля, или «Русский Дом Селенга» и прочие финансовые пирамиды. Одобрительно поддакивает. Но сделает по-своему.
Однажды весной приехал в Калач. Зашел к нему в гости в небольшой родительский дом, где он проводит большую часть времени летней и осенней порой. Разговоры об умирающих донских станицах и хуторах, дорогах, рыбалке. И даже о бане, в которой мы пересекаемся иной раз. Но только не о литературе. Это табу, это лучше не трогать, чтобы не портить добрые отношения. Если кого-то и хвалит Екимов, то сдержанно, но и хулить понапрасну не будет.
По его рекомендации еду в калачевский порт к знакомому бригадиру. Тот уважительно кивает: «Екимов прислал. Сделаем. Сколько возьмешь рыбца?» Беру ящик. Потом покупаю у знакомого в улице двух вяленных здоровенных лещей. Таких жирных, что вскоре вся бумага насквозь промокает. Мне кажется, что вкуснее тех лещей, подвяленных на чердаке профессиональным рыбаком, мне более и не попадалось.
Когда встречались, он почти каждый раз спрашивал про Сергея Васильева с присущей ему прямотой:
Что пьет?..
И в его искреннем: «Эх, Васильев!», сквозило сострадание к талантливейшему поэту. А цену таланта Екимов понимает. Как понимает и то, что наши бесконечные упреки и разговоры, и понуждение Сергея лечь в наркологию, вряд ли помогут. Когда Сергей Васильев принес свои первые рассказы - прочитал. Сказал честно: пиши лучше стихи.
Борис Екимов написал несколько повестей, но на мой взгляд они не дотягивали до уровня его лучших рассказов. Думалось, что прав Иван Бунин в своей оценке, когда говорил «о коротком и долгом дыхании» писателя. Но повесть «Осень в Задонье» доказала, что Борис Екимов может великолепно делать многоплановые остросюжетные прозаические произведения. Повесть вошла в десятку лучших произведений номинированных на премию «Большая книга».
За эти годы Борис Екимов получил немало различных литературных премий. Вершиной стала Государственная премия России в области литературы. Его рассказы уже вошли в Золотой фонд русской литературы, со временем, уверен, они войдут и в школьные общеобразовательные программы.
