21 ко всему еще он оказался ябедой. Тема настоящей и мнимой дружбы в рассказе Ю

В разном контексте, в разной концентрации и по разному поводу, но все люди ябедничают.

Особенно это явление развито в детском возрасте.

Кто такой ябеда

В русском языке «ябеда», «ябедник» вначале означало «служащий, должностное лицо, судья».

В этом значении оно встречалось уже в первой Новгородской летописи, в записи от 1218 года, и лишь потом, начиная с XVI века, словом «ябеда» стали обозначать «клевету», «напраслину», «наговор». С этого времени это слово закрепилось в своем негативном значении.

В словаре В.И.Даля «ябеда»: «изветчик, клеветник, обносчик, наговорщик, облыгатель, ложный доносчик, каверза, тягач, сутяга. Ябедника на том свете за язык вешают. Бог любит праведника, а господин (а судья, а черт) ябедника. Лучше нищий праведный, чем богач ябедный».

Но вот что интересно: ни в одном из словарей «ябедничать» не объясняется через слово «жаловаться». А вот мы привыкли считать эти два слова почти синонимами.

Давайте научимся различать, когда малыш ябедничает, а когда ищет внимания и поддержки или предупреждает об опасности. Для этого совершим небольшую экскурсию в мир детской психологии.

Возраст ябеды

Примерно в 2-2,5 года малыш прелестно прямолинеен, он еще находится «по ту сторону добра и зла», ему неведомы коварство и расчет. Пока ребенку не исполнилось трех лет произносить слово «ябеда» просто бессмысленно. Скорее всего, он просто проговаривает увиденную им ситуацию: «что вижу, то пою». Для того чтобы ябедничать, нужно, как минимум, уметь хорошо разговаривать и предвидеть последствия своих поступков. А в возрасте до 3 лет дети, во-первых, только набирают словарный запас и учатся понимать смысл произносимых слов, а, во-вторых, не могут прогнозировать, к чему приведет то или иное действие или слово. Хорошо или плохо они поступили, малыши оценивают только по реакции взрослых. Типичной в этом возрасте бывает ситуация, когда ребенок бежит к взрослому с сообщением, что кто-то отнял у него игрушку. Вряд ли это ябедничество. Просто пока еще ребенок мал и, обращаясь за поддержкой и помощью к взрослому, он учится разрешать конфликты самостоятельно.

В пять-семь лет наступает самый критический период - время «осознанного» ябедничества. Ребенок начинает осваивать этические нормы, ориентироваться на них в своем поведении, он уже способен представить, какую реакцию вызовет тот или иной его поступок или слова... и бежит рассказывать взрослым о провинностях сверстников. Ябеда ли он? Давайте не будем спешить с выводами. Оказывается, ябеда ябеде рознь, бывают и «ненастоящие», то есть вынужденные ябеды. Соответственно от «качества» ябеды должна зависеть и ваша реакция...

Разные ябеды

Ябедничество - это толькосредство добиться «своего». Это элемент тактики, служащий достижению какой-то цели, удовлетворению потребности. Основными потребностями, о которых можно говорить в ситуации с ябедничеством, могут быть потребность в безопасности, в сохранении своего «Я», в одобрении и уважении взрослого, желание избежать незаслуженного наказания. Эти потребности вполне обоснованы, вот только тактика (ябедничество) выбрана неверно! Поэтому очень важно показать ребенку другой, лучший путь для удовлетворения имеющейся потребности. Также к ябедничеству могут привести жесткое требование следовать социальным нормам (например, всегда говорить правду) и шантажная модель поведения в семье. Нам, взрослым, крайне важно отличать «истинное» ябедничество от того, что им вовсе не является.

«Ненастоящими» ябедами бывают:

1. Слишком робкие дети . Они не могут самостоятельно справиться с конфликтной ситуацией и рассказывают, как их толкнули, обозвали, обидели. Если ваш ребенок именно такой, не отмахивайтесь от него и не советуйте дать обидчикам сдачи - он не сможет сделать этого, пока не поверит в собственные силы. Вообще, это очень сложная задача научить застенчивого, скромного ребенка отстаивать свои интересы. Небойтесь, что ваше заступничество окончательно сделает из него мямлю. Постарайтесь понять, что только стопроцентная уверенность в вашей поддержке укрепит его душевные силы и поможет преодолеть страх перед опасностью.

2. Чересчур честные дети. Иногда ребенок-ябеда насамом деле просто чересчур честный. Является ли это недостатком в нравственном плане - вопрос достаточно сложный. Если ребенок с пеленок усвоил, что врать нехорошо, то может «выложить» все секреты сверстников по первому требованию любого взрослого. Можно ли такого «правдолюбца» назвать ябедой? Вряд ли. Такой малыш скорее заложник слишком категоричных требований, которые предъявляют кнему взрослые. Одни дети в состоянии воспринимать то, чему мы их учим, гибко, а другие - нет. Последним, как правило, и достаются все шишки. Итак, нив коем случае незлоупотребляйте доверием такого ребенка к вам. Ине позволяйте другим манипулировать его правдивостью, несмотря нато, что кому-то это бывает очень выгодно. Полезным будет объяснить ребенку: рассказывать о том, что делают другие дети, совсем необязательно - если, конечно, их поведение не представляет реальной угрозы чьей-то жизни и здоровью.

3. Блюстители порядка. Такие дети уже ближе к истинным ябедам. Они могут по собственной инициативе указать на чужой проступок. Может оказаться, что этот блюститель порядка просто слишком правильный (болезненно правильный!) ребенок. Докладывая о нарушениях, он ни с кем не сводит счеты и не стремится с помощью доноса завоевать расположение взрослых. У такого малыша возникает чувство вины за любых нарушителей. Он сначала самостоятельно пытается увещевать их, но если это не помогает, бывает вынужден воззвать к старшим, чтобы восстановить порядок и гармонию в окружающем мире, а значит, и в своей душе.

«Настоящие» ябеды

Это те, кто извлекает выгоду из доносов. Подчеркивая недостатки других, они могут достигать сразу нескольких целей: наказать «неугодных» чужими руками, обрести власть над приятелями или собственными братишками-сестренками, любой ценой оказаться лучше других, втом числе выслуживаясь перед взрослыми. Кстати, этих самых взрослых ребенок может в душе совершенно не уважать. Конечно, такой малыш, как правило, испытывает серьезные психологические трудности. Мотивы маленьких ябед просты - личная выгода или просто «чувство глубокого морального удовлетворения». Зачастую дети, желающие заслужить уважение посредством ябедничества, - неудавшиеся лидеры. Им необходимо чувство собственной значимости в своих глазах и глазах других детей. Но как сделать это «правильно», как завоевать истинный авторитет, они еще не знают. Им кажется, что таким образом они могут заставить других детей «уважать» себя и считаться с их мнением. Если Ваш ребенок стремится к лидерству, но выбрал неверный путь, помогите ему проявить себя. Покажите его сильные стороны, за которые он может уважать себя и получить уважение других (например, у него может быть богатая фантазия, и он способен придумать интересную игру). Такому ребенку надо сказать, что ябедничать плохо, что таким образом он потеряет всех друзей и уважение к себе.

В основе желания наябедничать обычно лежат разные чувства ребенка. Дети могут ябедничать из чувства мести или обиды по отношению к другим. Например, если вовремя не погасить конфликт между детьми, он может перерасти в противостояние, где обиженная сторона постарается восстановить «статус-кво» через ябедничество, рассказывая, а, иногда выдумывая про обидчика то, за что он будет наказан. Не надо путать эту ситуацию с просьбой о помощи к взрослому. Когда ребенок просит помощи, он не настаивает на наказании обидчика, а хочет понять, как ему действовать самому. В случае с ябедничеством из мести, он направляет карающую руку взрослого на противника и с удовлетворением наблюдает за его наказанием. Иного пути, как помочь детям решить их конфликт, в этой ситуации не существует.

Также ябедничество может быть спровоцировано чувством зависти. Ребенок, не имеющий хороших игрушек, одежды, развлечений, внимания окружающих, может отчаянно завидовать тому, у которого это все есть, и через ябедничество пытаться восстановить некую понятную только ему «справедливость». Это может происходить в семьях, где одному ребенку уделяется гораздо больше внимания, чем другому. Своим ябедничеством ребенок как бы подчеркивает: «Посмотрите, он плохо себя ведет! Почему вы любите его больше меня?». В этом случае ябедничество - только симптом более глубокой проблемы -ревности .

Порой бывает так, что мы, взрослые, сами провоцируем детей на ябедничество. Взрослый, которому недосуг разбираться, кто прав, кто виноват, который наказывает всех, чтобы было неповадно, провоцирует детей на доносы. Таким образом они стремятся избежать несправедливого наказания. Опасен в этом отношении и способ поиска виновного, часто практикуемый в детских коллективах: «Пока не найдем виновного, никого не отпущу гулять!» Иногда маленький ябеда применяет шантаж. «Вот я маме расскажу...», «Если не примете меня в игру, расскажу, что вы...» Угрожая разоблачением старшим товарищам или сверстникам, ребенок заставляет их принять свои условия. Этому очень удобному и распространенному способу манипуляции ребенок, между прочим, учится у взрослых: «Вот скажу папе - не будет тебе зоопарка в воскресенье!»

1. Реагировать на доносы необходимо! Когда малыш сообщает Вам о поступках других детей (будь то жалоба или ябеда), очень важно выяснить, что на самом деле движет вашим ребенком, будьте внимательны и старайтесь выяснить истинную причину того или иного поведения ребенка. Не спешите с оценкой!Очень важно выслушать ребенка, не отмахиваясь от его лепета, и постараться понять, в чем глубинный смысл того, что мы принимаем за доносительство. Следует деликатно выразить свое мнение. Например, сказать: «Бабушка так считает. Это ее право, это ее мнение». И ребенок приобщается к тому, что в мире существует много точек зрения и все они могут быть правильными! Разумные и взвешенные оценки и критерии приведут к тому, что малыш станет психически гармоничной личностью и вырастет человеком, который будет жить в ладу с самим собой.

2. Сколько бы ни было лет ребенку, прислушивайтесь к его мнению, уважайте его. Чаще хвалите. Помните, что часто ябедами становятся дети, которые получают недостаточно ласки и внимания. Ябедничеством они стараются компенсировать это и ощутить собственную значимость.

3. Сколько бы лет ни было ребенку, самым неэффективным способом борьбы с ябедничеством является прямое запрещение: «не ябедничай» и «не жалуйся». Прямое запрещение блокирует доверительное общение между ребенком и взрослым. Внешне проблема кажется решенной: вы перестаете слышать от ребенка жалобы. Но на самом деле ситуация усугубляется тем, что теперь ребенку еще и не с кем обсудить тревожащую его ситуацию. Запрещая «ябедничать», мы боремся только со следствием, а не причиной.

4. Если ваш ребенок действительно относится к категории «настоящих» ябед, постарайтесь не поддаваться на его манипуляции и не становитесь «орудием мести». Обсудите ситуацию и дайте ему понять, что не пойдете у него на поводу, а вот на вашу помощь в трудной ситуации он всегда может рассчитывать.

5. Старайтесь обсуждать и выслушивать все жалобы в присутствии противоположной стороны, давая высказаться каждому. Это приучит детей к самостоятельному разрешению конфликтов. Помните, что сравнение детей между собой - это неконструктивный способ договориться.

6. Доверительная беседа, совместная игра, в которой вы вместе проигрываете «скользкие» ситуации ябедничества и помогаете ребенку найти новые модели поведения, - вот Ваши главные средства в борьбе с этой проблемой.

Самое главное - ребенок учится у взрослых. Если вы сами ябедничаете и манипулируете другими людьми - не удивляйтесь, что ваш ребенок стал ябедой.

Юрий Маркович Нагибин родился в Москве в семье служащего. Он благодарен судьбе за то, что жил «в хо-рошей, коренной части Москвы, в окружении пре-красных старинных церквей и густых садов». Ясно, что он умеет видеть красоту в привычном, знакомом. Из его автобиографических произведений видно, что человек на все годы сохранил в себе ребенка, а детские годы считает самыми значительными для себя. Он рассказывает о своем детстве, о своих увлечениях, о том, что считает важным: о дружбе, о поисках своего пути в жизни. Как важно, когда человек может уви-деть себя со стороны. В 1940 году в журнале «Огонек» появился его первый рассказ «Двойная ошибка». Ав-тор с юмором вспоминает о своем неумеренном вос-торге по поводу этого первого опубликования. Зато о том, что он — участник Великой Отечественной вой-ны, написано мало и скромно.

Очень важно, став взрослым, добившись каких-то высот, не забыть кому ты многим обязан. Юрий Мар-кович — человек благодарный. Он вспоминает, что «читать только хорошие книги», научил его отчим. Русская и западная классика были литературой его детства.

«Мой первый друг, мой друг бесценный» — это пер-вая строка стихотворения А. С. Пушкина «И. И. Пу-щину». Пущин был лучшим другом Пушкина с ли-цейской поры. Он первым приехал к опальному поэту в Михайловское. Ю. М. Нагибин мерит свою дружбу с Павликом такой высокой меркой, и поэтому так и на-звал рассказ.

Своего друга герой рассказа впервые увидел длин-ным, тонким, бледно-веснушчатым мальчиком «с большими серо-голубыми глазами в пол-лица, он «с тихим, независтливым восхищением наблюдал наши молодецкие забавы». Герою почему-то захотелось вы-ставиться перед этим мальчиком, но он понял, что ве-дет себя неискренне, и мальчик об этом догадывается. Через некоторое время отношение героя к новому мальчику резко изменилось. Герой почувствовал ува-жение к нему: «Его мнимая настырность обернулась тонкой деликатностью: он имел право водить компа-нию с нами, но не хотел навязываться, терпеливо ожидая, когда его позовут».

Новый друг поражает героя: «Каким же запасом индивидуальности обладал этот мальчик... если сумел войти в душу другого человека..» Спустя годы притя-гательное обаяние и одаренность друга для него оста-ются загадкой: «Я знаю, что еще не могу написать о Павлике по-настоящему. И неизвестно, смогу ли ко-гда-нибудь».

Дружбу с Митей Гребенниковым рассказчик назы-вает мнимой: она «началась еще в нежном возрасте четырех лет». Скорее всего мальчики подружились потому, что жили рядом, так как в этом возрасте чело-век редко выбирает себе друга.

Автор о своем опыте дружбы рассказывает с ирони-ей: «Я был уже искушен в дружбе. Помимо рядовых и добрых друзей, у меня имелся закадычный друг, чер-нявый, густоволосый, подстриженный под девочку Митя Гребенников». Эпитеты, которыми автор наде-лял Митю, выдают неприязнь к нему. Герой рассказа размышлял так: если у всех есть друзья — и у меня должен быть «закадычный» друг.

Дружба с Митей пошла на спад, когда он переехал в новый дом, стал хвастаться, о прежнем доме говорил брезгливо, «что это время ему кажется страшным сном». В детстве герой верил в искренность слов, а не поступков: «Наша дружба больше нас самих, мы не имеем права терять ее». Эти слова не более чем просто красивая фраза. На самом деле Митя «оказался ябе-дой» , доносчиком, а после пытался вести себя, как ни в чем не бывало. «Все это выглядело фальшиво, сквер-но, непорядочно». Спустя годы Митю характеризует уже взрослый человек: «Слабодушный, чувствитель-ный, слезливый», «вздорный».

Митя и Павлик отличаются и внешне, и по манере поведения — Павлик сдержан, немногословен, дели-катен. Конечно же, противоположны и внутренние качества.

Павлик «себя воспитывал сам». Он так поставил себя с родителями, что своими интересами, распоряд-ком дня, привязанностями и перемещениями, собой распоряжался сам. Его отличала самостоятельность и независимость. Он не пытался находиться на первом плане, а отличался «редким душевным целомудри-ем». «Не считал себя вправе навязывать людям свои мысли и соображения, взгляды и оценки, не говоря уже о сомнениях и надеждах. Посторонним людям он казался апатичным, вялым, безучастно пропускаю-щим бытие мимо себя. Но я — то знаю, как мощно за-ряжен на жизнь был Павлик, каким сильным, страст-ным, целенаправленным характером он обладал». Автор сравнивает его характер с характером Атоса: «безупречным и благородным всегда и во всем, вопре-ки всему». Дружбу с ним считает наступлением новой эры в жизни: «И вот настал в моей жизни Павлик». Павлик долгое время был на положении чужака и во дворе, и в классе, поэтому ребятам казалось, что он находился под покровительством и опекой Юры. «На самом деле ни один из нас не зависел от другого, но ду-шевное превосходство было на стороне Павлика». «Его нравственный кодекс был строже и чище моего». Для Павлика очень важным было понятие чести, он «не признавал сделок с совестью». Автор вспоминает: «Я на своей шкуре испытал, насколько непримири-мым может быть мягкий и покладистый Павлик»; «У Павлика слово не расходится с делом».

Поступок Юры на уроке немецкого языка Павлик расценивает как предательство. Это потрясло его: «У него были какие-то странные глаза: красные и нали-тые влагой». «Он и сейчас не давал слезам пролиться, но, конечно же, он плакал». Этот случай характеризу-ет и автора: не каждый сможет рассказать о низком поступке, за который спустя годы испытываешь стыд. Юра приходит к мысли, что совершил предательство. Он понимает, что будь на его месте Павлик, он бы никогда не выдал друга. Павлик дал время Юре осознать низость поступка. И через год в ответ на за-писку Юры, «он без всяких церемоний... поднялся ко мне, как делал это прежде»: «не хотел, чтобы я нес от-ветственность за себя прежнего. Он понял, что во мне стала другая кровь, вот и пришел».

Погиб Павлик во время Великой Отечественной войны. Отделение, которым командовал Павлик, было сожжено немцами в здании сельсовета. Никто из его отделения не вышел с поднятыми руками. Ав-тор испытывает и нежность и вину, вспоминая друга: детское — «Павлик» никак не сочетается со словом «командовал».

«Если мерить жизнь последним поступком Павли-ка, разве могу я считать, что ни в чем не виноват?» — задается вопросом автор. Это наша вина живых перед павшими, погибшими: «Каждый погибший откупает у гибели другого. Павлик дал себя сжечь, чтобы жил я. А я плохо распорядился его подарком. Надо все вре-мя помнить о подвиге ушедших; быть может, тогда исчезнет зло и исполнится самая заветная человече-ская мечта — вернуть к жизни погибших...»

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

Мой первый друг, мой друг бесценный

Мы жили в одном подъезде, но не знали друг друга. Далеко не все ребята нашего дома принадлежали к дворовой вольнице. Иные родители, уберегая своих чад от тлетворного влияния двора, отправляли их гулять в чинный сад при Лазаревском институте или в церковный садик, где старые лапчатые клены осеняли гробницу бояр Морозовых.

Там, изнывая от скуки под надзором дряхлых богомольных нянек, дети украдкой постигали тайны, о которых двор вещал во весь голос. Боязливо и жадно разбирали они наскальные письмена на стенах боярской гробницы и пьедестале памятника статскому советнику и кавалеру Лазареву. Мой будущий друг не по своей вине делил участь этих жалких, тепличных детей.

Все ребята Армянского и прилегающих переулков учились в двух рядом расположенных школах, по другую сторону Покровки. Одна находилась в Старосадском, под боком у немецкой кирхи, другая – в Спасоглинищевском переулке. Мне не повезло. В год, когда я поступал, наплыв оказался столь велик, что эти школы не смогли принять всех желающих. С группой наших ребят я попал в очень далекую от дома 40-ю школу в Лобковском переулке, за Чистыми прудами.

Мы сразу поняли, что нам придется солоно. Здесь царили Чистопрудные, а мы считались чужаками, непрошеными пришельцами. Со временем все станут равны и едины под школьным стягом. Поначалу здоровый инстинкт самосохранения заставлял нас держаться тесной группой. Мы объединялись на переменках, гуртом ходили в школу и гуртом возвращались домой. Самым опасным был переход через бульвар, здесь мы держали воинский строй. Достигнув устья Телеграфного переулка, несколько расслаблялись, за Потаповским, чувствуя себя в полной безопасности, начинали дурачиться, орать песни, бороться, а с наступлением зимы завязывать лихие снежные баталии.

В Телеграфном я впервые приметил этого длинного, тонкого, бледно-веснушчатого мальчика с большими серо-голубыми глазами в пол-лица. Стоя в сторонке и наклонив голову к плечу, он с тихим, независтливым восхищением наблюдал наши молодецкие забавы. Он чуть вздрагивал, когда пущенный дружеской, но чуждой снисхождения рукой снежок залеплял чей-то рот или глазницу, скупо улыбался особо залихватским выходкам, слабый румянец скованного возбуждения окрашивал его щеки. И в какой-то момент я поймал себя на том, что слишком громко кричу, преувеличенно жестикулирую, симулирую неуместное, не по игре, бесстрашие. Я понял, что выставляюсь перед незнакомым мальчиком, и возненавидел его. Чего он трется возле нас? Какого черта ему надо? Уж не подослан ли он нашими врагами?.. Но когда я высказал ребятам свои подозрения, меня подняли на смех:

– Белены объелся? Да он же из нашего дома!..

Оказалось, мальчик живет в одном подъезде со мной, этажом ниже, и учится в нашей школе, в параллельном классе. Удивительно, что мы никогда не встречались! Я сразу изменил свое отношение к сероглазому мальчику. Его мнимая настырность обернулась тонкой деликатностью: он имел право водить компанию с нами, но не хотел навязываться, терпеливо ожидая, когда его позовут. И я взял это на себя.

Во время очередной снежной битвы я стал швырять в него снежками. Первый снежок, угодивший ему в плечо, смутил и вроде бы огорчил мальчика, следующий вызвал нерешительную улыбку на его лице, и лишь после третьего поверил он в чудо своего причастия и, захватив в горсть снега, пустил в меня ответный снаряд. Когда схватка кончилась, я спросил его:

– Ты под нами живешь?

– Да, – сказал мальчик. – Наши окна выходят на Телеграфный.

– Значит, ты под тетей Катей живешь? У вас одна комната?

– Две. Вторая темная.

– У нас тоже. Только светлая выходит на помойку. – После этих светских подробностей я решил представиться. – Меня зовут Юра, а тебя?

И мальчик сказал:

– Павлик.

Тому сорок три года… Сколько было потом знакомств, сколько звучало в моих ушах имен, ничто не сравнится с тем мгновением, когда в заснеженном московском переулке долговязый мальчик негромко назвал себя: Павлик.

Каким же запасом индивидуальности обладал этот мальчик, затем юноша – взрослым ему не довелось стать, – если сумел так прочно войти в душу другого человека, отнюдь не пленника прошлого при всей любви к своему детству. Слов нет, я из тех, кто охотно вызывает духов былого, но живу я не во мгле минувшего, а на жестком свету настоящего, и Павлик для меня не воспоминание, а соучастник моей жизни. Порой чувство его продолжающегося во мне существования настолько сильно, что я начинаю верить: если твое вещество вошло в вещество того, кто будет жить после тебя, значит, ты не умрешь весь. Пусть это и не бессмертие, но все-таки победа над смертью.

Я знаю, что еще не могу написать о Павлике по-настоящему. И неизвестно, смогу ли когда-нибудь написать. Мне очень многое непонятно, ну хотя бы что значит в символике бытия смерть двадцатилетних. И все же он должен быть в этой книге, без него, говоря словами Андрея Платонова, народ моего детства неполон.

Поначалу наше знакомство больше значило для Павлика, нежели для меня. Я уже был искушен в дружбе. Помимо рядовых и добрых друзей, у меня имелся закадычный друг, чернявый, густоволосый, подстриженный под девочку Митя Гребенников. Наша дружба началась в нежном возрасте, трех с половиной лет, и в описываемую пору насчитывала пятилетнюю давность.

Митя был жителем нашего дома, но с год назад его родители поменяли квартиру. Митя оказался по соседству, в большом шестиэтажном доме на углу Сверчкова и Потаповского, и ужасно заважничал. Дом был, правда, хоть куда, с роскошными парадными, тяжелыми дверями и просторным плавным лифтом. Митя не уставая хвастался своим домом: «Когда глядишь на Москву с шестого этажа…», «Не понимаю, как люди обходятся без лифта…» Я деликатно напомнил, что совсем недавно он жил в нашем доме и прекрасно обходился без лифта. Глядя на меня влажными, темными, как чернослив, глазами, Митя брезгливо сказал, что это время кажется ему страшным сном. За такое следовало набить морду. Но Митя не только внешне походил на девчонку – он был слабодушный, чувствительный, слезливый, способный к истерическим вспышкам ярости, – и на него рука не поднималась. И все-таки я ему всыпал. С истошным ревом он схватил фруктовый нож и попытался меня зарезать. Впрочем, по-женски отходчивый, он чуть ли не на другой день полез мириться. «Наша дружба больше нас самих, мы не имеем права терять ее» – вот какие фразы умел он загибать, и еще похлеще. Отец у него был адвокатом, и Митя унаследовал дар велеречия.

Наша драгоценная дружба едва не рухнула в первый же школьный день. Мы попали в одну школу, и наши матери позаботились усадить нас за одну парту. Когда выбирали классное самоуправление, Митя предложил меня в санитары. А я не назвал его имени, когда выдвигали кандидатуры на другие общественные посты.

Сам не знаю, почему я не сделал этого, то ли от растерянности, то ли мне показалось неудобным называть его, после того как он выкликнул мое имя. Митя не выказал ни малейшей обиды, но его благодушие рухнуло в ту минуту, когда большинством голосов я был выбран санитаром. В мои обязанности входило носить нарукавный красный крест и осматривать перед уроком руки и шеи учеников, отмечая грязнуль крестиками в тетрадке. Подучивший три крестика должен был или вымыться, или привести в школу родителей. Казалось бы, ничего особенно заманчивого в этой должности не было, но у Мити помутился разум от зависти. Целый вечер после злополучных выборов он звонил ко мне домой по телефону и голосом, полным ядовитого сарказма и муки, требовал «товарища санитара». Я подходил. «Товарищ санитар?» – «Да!» – «А, черт бадянский!» – кричал он и швырял трубку. Лишь от большой злобы можно придумать какого-то «черта бадянского». Я так и не выяснил, что это: фамилия нечистого или какое-то загадочное и отвратительное качество?

К чему я так подробно рассказываю о своих отношениях с другим мальчиком? Митина вздорность, перепады настроения, чувствительные разговоры и всегдашняя готовность к ссоре, хотя бы ради сладости примирения, стали казаться мне непременной принадлежностью дружбы. Сблизившись с Павликом, я долго не понимал, что нашел иную, настоящую дружбу. Мне казалось, что я просто покровительствую робкому чужаку. Поначалу так оно, в известной мере, и было. Павлик недавно переехал в наш дом и ни с кем не свел приятельства, он был из тех несчастных ребятишек, которых выгуливали в Лазаревском и церковном садах.

Этой строгостью исчерпалась до дна родительская забота о Павлике. В последующие годы никогда я не видел, чтобы Павлику что-либо запрещалось или навязывалось. Он пользовался полной самостоятельностью. Родительской опеке он предоставил своего младшего брата, а себя воспитывал сам. Я вовсе не шучу, так оно было на самом деле. Павлика любили в семье, и он любил родителей, но отказывал им в праве распоряжаться собой, своими интересами, распорядком дня, знакомствами, привязанностями и перемещением в пространстве. И тут он был куда свободнее меня, опутанного домашними табу. Тем не менее первую скрипку в наших отношениях играл я. И не только потому, что был местным старожилом. Мое преимущество заключалось в том, что я не догадывался о нашей дружбе. По-прежнему я считал своим лучшим другом Митю Гребенникова. Даже удивительно, как ловко заставлял он меня играть в спектакле под названием «Святая дружба». Ему нравилось ходить со мной в обнимку по школьным коридорам и фотографироваться вместе на Чистых прудах. Я смутно подозревал, что Митя выгадывает на этом какие-то малости: в школе, что там ни говори, ему льстила дружба с «товарищем санитаром», а под прицелом Чистопрудного «пушкаря» он наслаждался превосходством своей тонкой девичьей красоты над моей скуластой, широконосой заурядностью. Пока фотограф колдовал под черной тряпкой, Чистопрудные кумушки наперебой восторгались Митиными глазами – «черносливом», прической с противным названием «буби-копф» и кокетливым черным бантом на груди. «Девочка, ну просто девочка!» – захлебывались они, и ему, дураку, это льстило!

Ко всему еще он оказался ябедой. Однажды классная руководительница велела мне остаться после занятий и учинила грандиозный разнос за игру в деньги. Лишь раз в жизни, в дошкольные времена, играл я в расшибалку, быстро продул семь копеек наличными и еще рубль в долг. Поверив чистосердечному раскаянию, дед помог мне вернуть долг чести, на том и кончилось мое знакомство с азартными играми.

Прижатый в угол, Митя сознался в доносе. Он оговорил меня для моей же пользы, боясь, что дурные наклонности вновь пробудятся во мне и погубят мою столь счастливо начавшуюся карьеру – он имел в виду пост санитара. А затем со слезами в глазах Митя требовал вернуть ему былое доверие ради святой дружбы, что «больше нас самих», и пытался влепить мне иудин поцелуй. Все это выглядело фальшиво, скверно, непорядочно, тем не менее я еще года два, если не больше, участвовал в недостойном фарсе, пока вдруг не понял, что у настоящей дружбы совсем иной адрес. Митя все же был привязан ко мне и тяжело переживал разрыв…

И вот пришел в мою жизнь Павлик. И у дворовых и у школьных ребят навсегда засело в памяти, что в нашей паре я был ведущим, а Павлик ведомым. Недоброжелатели считали, что Павлик – какой-то принудительный ассортимент ко мне. Это осталось с той поры, когда я «вводил Павлика в свет» – сперва во дворе, потом в школе, – он перешел в наш класс и вновь оказался в положении чужака. И тут действительно дело было поставлено строго: меня нельзя было пригласить на день рождения, Новый год или другой праздник, не пригласив Павлика. Я покинул футбольную дворовую команду, где считался лучшим бомбардиром, когда Павлика отказались взять хотя бы запасным, и вернулся лишь вместе с ним… Так возникла иллюзия нашего неравенства, которую не могла рассеять вся последующая жизнь. Общественное мнение не склонно к перемене даже перед лицом очевидности.

На самом деле ни один из нас не зависел от другого, но душевное превосходство было на стороне Павлика. Его нравственный кодекс был строже и чище моего. Долгое приятельство с Митей не могло пройти бесследно, я привык к известному моральному соглашательству. Прощение предательства немногим отличается от самого предательства. Павлик не понимал сделок с совестью, тут он становился беспощаден. Нам было лет по четырнадцати, когда я на своей шкуре испытал, каким непримиримым может быть мягкий, покладистый Павлик.

На уроках немецкого я чувствовал себя принцем. Мать не зря надрывалась над пишущей машинкой, выколачивая рубли для оплаты уроков фрейлейн Шульц, омрачившей мои детские годы. Понятно, что все наши часто менявшиеся школьные немки души во мне не чаяли. И задержавшаяся дольше других Елена Францевна не являла собой исключения, хотя я никак не соответствовал ее идеалу ученика.

Она требовала в классе не просто тишины и внимания, а молитвенной сосредоточенности, как в храме. Худущая, изжелта-серая, напоминающая лемура громадными темными подглазьями на изможденном, в кулачок, личике, Елена Францевна казалась умирающей от какой-то страшной болезни. Но она была совершенно здорова, никогда не пропускала уроков, даже во время эпидемий гриппа, валивших всех учителей подряд. Она могла наорать на ученика за рассеянный взгляд или случайную улыбку. Куда хуже крика были ее въедливые нотации, она словно кусала тебя обидными словами. Конечно, за глаза ее звали Крысой, – в каждой школе есть своя Крыса, – а худая, востренькая, злая Елена Францевна казалась специально созданной для этой клички. Была ли она на самом деле такой злой? У ребят не существовало двух мнений на этот счет. Мне же она представлялась несчастным, издерганным человеком. Но я-то был принцем! Она вызывала меня читать вслух, и маленькое, некрасивое ее лицо молодо розовело, когда я выдавал свое «истинно берлинское произношение».

Но настал и мой черед. Елена Францевна никогда не спрашивала у меня уроков. Мы и так разговаривали с ней по-немецки, чего же еще надо? Вдруг, ни с того ни с сего, она вызвала меня к доске, будто самого рядового ученика. Как раз перед этим я пропустил несколько дней – то ли болел, то ли прогуливал – и понятия не имел о домашнем задании. Наверное, она все-таки была злючкой и вызвала меня нарочно, чтоб подловить. Но поначалу все шло хорошо. Я проспрягал какой-то глагол, отбарабанил предлоги, требующие дательного падежа, прочел по учебнику тошнотворную назидательную историйку и пересказал содержание.

– Прекрасно, – поджала узкие, бледные губы Елена Францевна. – Теперь стихотворение.

– Какое стихотворение?

– То, которое задано! – отчеканила она ледяным тоном.

– А вы разве задавали?

– Да я же не был в школе! Я болел.

Она уставилась на меня окольцованными синевой, лемурьими глазами и стала листать классный журнал, пальцы ее дрожали.

– Совершенно верно, ты отсутствовал. А спросить у товарищей, что задано, мозгов не хватило?

Взял бы да и сказал – не хватило. Ну что она могла мне сделать? Поставить «неуд»? Едва ли. И тут я нашел другой выход. О домашних заданиях я спрашивал у Павлика, а он ни словом не обмолвился о стихотворении. Забыл, наверное. Я так и сказал Елене Францевне с легкой усмешкой, призывая и ее отнестись к случившемуся юмористически.

– Встань! – приказала Павлику немка. – Это правда?

Он молча наклонил голову. И я тут же понял, что это неправда. Как раз о немецком я его не спрашивал. О математике, русском, истории, биологии спрашивал, а готовить немецкие уроки я считал ниже своего достоинства – принц все-таки!

Елена Францевна перенесла свой гнев на Павлика. Он слушал ее, по обыкновению, молча, не оправдываясь и не огрызаясь, словно все это нисколько его не касалось. Спустив пары́, немка угомонилась и предложила мне прочесть любое стихотворение на выбор. Я рванул шиллеровскую «Перчатку» и заработал жирное «отлично».

Вот так все и обошлось. Ан не обошлось. Когда, довольный и счастливый, я вернулся на свое место, Павлика не оказалось рядом. Исчезли его учебники, тетрадки, вставочка с пером «рондо». Я оглянулся: он сидел за пустой партой, через проход, позади меня.

– Ты чего это?..

Он не ответил. У него были какие-то странные глаза: красные и налитые влагой. Я никогда не видел Павлика плачущим. Даже после жестоких, неравных и неудачных драк, когда и самые сильные ребята плачут – не от боли, а от обиды, – он не плакал. Он и сейчас умудрялся держать слезы в глазах, не давая им пролиться, но внутри себя он плакал.

– Брось! – сказал я. – Стоит ли из-за Крысы?..

Он молчал и глядел своими остекленевшими глазами мимо меня. Какое ему дело до Крысы, он и думать о ней забыл! Его предал друг. Спокойно, обыденно и публично, средь бела дня, ради грошовой выгоды предал человек, за которого он, не раздумывая, пошел бы в огонь и в воду.

Никому не хочется признаваться в собственной низости. Я стал уговаривать себя, что поступил правильно. Как ни крути, он все-таки подвел меня, пусть и невольно, и мне пришлось защищаться. Ну, покричала на него немка, подумаешь, несчастье, она на всех кричит. Стоит ли вообще придавать значение подобной чепухе?.. А вот окажись Павлик на моем месте, назвал бы он меня? Нет! Он скорее проглотил бы собственный язык. И вдруг я понял, что это не пустые слова. Недавно я прочел книжку про Джордано Бруно «Псы господни». Из всех людей, каких я знал, только Павлик мог бы, как Джордано Бруно… Ради своей правды… А ведь так оно и сталось: подобно Джордано, Павлик кончил жизнь в огне. Он мог спастись, для этого ему достаточно было всего лишь поднять руки…

Почти год держал он меня в отчуждении. Все мои попытки помириться так, «между прочим», успеха не имели. А возможности были, мы учились в одном классе, жили в одном подъезде, наши пути все время пересекались. Надо отдать должное чуткости ребят: они деликатно охраняли нашу разобщенность, помогая избегать ложных положений, разных неловкостей. Учителя и другие взрослые люди, не ведавшие о нашем разрыве, то и дело совершали невольные промахи, по привычке считая нас с Павликом неразлучными. Будь то опыты на уроке химии, занятия в физическом кружке, воскресники, дежурства в учительской или пионерские поручения, нас обязательно зачисляли в одну группу, звено или пару. Ребята неприметно помогали нам разъединиться.

В глубине души я вовсе не испытывал к ним благодарности. Они мешали моему тайному стремлению помириться с Павликом невзначай. Но все равно выпадало немало случаев, когда при обоюдной доброй воле мы могли начать хотя бы суховатое общение, чтобы затем без выяснения отношений и всякой «достоевщины», столь любезной Мите Гребенникову, вработаться в прежнюю дружбу. Ничего не получалось: Павлик не хотел этого. Не только потому, что презирал всякие обходные пути, мелкие уловки и хитрости, все скользкое, уклончивое, двусмысленное – прибежище слабых душ, но и потому, что ему не нужен был тот человек, каким я вдруг раскрылся на уроке немецкого.

Когда же через год я послал ему записку с просьбой о встрече, он без всяких церемоний сразу поднялся ко мне, как делал это прежде. С некоторым, смущением я обнаружил, что не должен извиняться, ни хоть словом касаться прошлого. Павлик не хотел, чтобы я нес ответственность за себя прежнего. Он понял, что во мне стала другая кровь, вот и пришел.

Поль Валери сказал: «Писатель вознаграждает себя, как умеет, за какую-то несправедливость судьбы». Сейчас я вознаграждаю себя за несправедливость судьбы к Павлику. Когда мы недавно собирались в нашем старом дворе, я тщетно ждал, что наконец-то услышу о нем добрые и высокие слова. Вспоминали Ивана, вспоминали Арсенова, Толю Симакова, Борьку Соломатина, но хоть бы кто сказал о Павлике. Только письмо его родным отправили, но ведь это не более чем формальность, пусть и благородная…

Его не знали. Редкое душевное целомудрие заставляло Павлика держать на запоре свой внутренний мир. Посторонним людям он казался апатичным, незаинтересованным, безучастно пропускающим бытие мимо себя. Но я-то знаю, как мощно заряжен на жизнь был Павлик, каким сильным, страстным, целенаправленным характером он обладал. Ему так и не пришлось выйти на суд людской. Все, что в нем развивалось, зрело, строилось, не успело обрести форму…

Природа дружбы иная, чем у любви. Легко любить ни за что и очень трудно – за что-нибудь. Дружба не столь безотчетное чувство, хотя и в ней есть своя мистика. Я знаю, что привлекло Павлика ко мне и чем явился для меня он в начале наших отношений. Потом годы окутали нас таким животным теплом, что не осталось места головному рассуждению.

Павлик был мальчик умственный. В своей семье он не имел питательной среды. Его отец был часовщиком, с расширенным и слезящимся от лупы левым глазом. Кроме часов, его ничто на свете не интересовало. Это только в сказках часовщик овеян дыханием романтики и доброго чудачества. Считается, что причастность к таинственной стихии времени выделяет человека из обыденности. Отец Павлика ремонтировал секунды, минуты и часы, но сам жил вне времени, безразличный к его интересам, страстям и борениям. Правда, в иную добрую минуту он с удовольствием вспоминал, что смотрел однажды замечательный спектакль: «Коварский и любовь». У Павлика мертвело лицо, когда отец посягал на подобные разговоры.

Его мать производила впечатление женщины, не ведавшей, что изобретено книгопечатание. И это казалось тем более странным, что ее братья были крупными учеными: химик и биолог. Она не поддерживала с ними родственных отношений, а может – они с ней. Впрочем, брат-химик однажды привез Павлику из заграничного вояжа кучу шикарного тряпья. Мать Павлика явилась в мир, так и не очнувшись до конца от темного сна предбытия: тихий голос, отсутствующий взгляд, замедленные жесты, неконтактность с окружающими. Она свела свою жизнь к минимуму забот. Павлик сделал все от него зависящее, чтобы не попасть в этот малый круг, уступив младшему брату скупое материнское внимание. Но и на нее иной раз находило: она подвигала к пианино вращающуюся табуретку и слабо беспокоила клавиши вялыми пальцами, закрыв глаза бледными, тонкими веками, похожими на птичью пленку. Лицо Павлика мертвело, как и во время культурных диверсий отца.

В нашей семье все думали. Быть может, больше, чем надо. У нас существовал культ книги: дед собирал научную библиотеку, отец – техническую, мы с матерью – художественную литературу и мемуары. О литературе говорили все время, глумясь над известным утверждением, что литературой можно заниматься, но боже упаси о ней говорить. И конечно, вскормленный такой средой, я был очень книжным мальчиком. Зловещему обаянию двора и акуловской дачи обязан я тем, что не стал книжным червем. Павлику наша настроенность на культуру была необходима, как воздух.

Мне же общение с ним давало нечто большее. Он был не только Атосом наших детских игр в мушкетеры, он обладал характером Атоса: несовременным в своей безупречности и благородстве вопреки всему.

С каждым годом мы становились все ближе и дороже друг другу. На пороге юности нас поразил общий недуг – невыясненность устремлений. Вопрос: кем быть? – возник в наших душах куда раньше, нежели его продиктовала жизненная необходимость. Мы оба хотели играть, а не присутствовать безмолвными статистами на сцене жизни. Иные одаренные ребята уже знали свой путь. Математика сама нашла Славу Зубкова, музыка – Тольку Симакова, живопись – Сережу Лепковского, спорт – Арсенова. Другие ребята, не подчиненные рано проснувшемуся дару, знали хотя бы примерное направление своего будущего: инженерия, медицина, педагогика, строительство. Многие наши сверстники, не мучаясь понапрасну, жили изо дня в день: школа, футбол, кино, а там видно будет.

Мы не могли принять такую ползучую жизнь. Неизвестность томила нас. Мы оба хорошо и ровно учились по всем предметам, у нас не было ведущей страсти, чтение – страсть пассивная, нельзя стать просто читателем, так же как и театральным зрителем или посетителем музеев. У нас не было и ярко выраженных способностей, нас интересовало все. Теперь я понимаю, что мы уже тогда числились по ведомству Аполлона, а не иных, серьезных богов, но сами мы охотнее посещали лекции академиков Лазарева и Вавилова, чем спектакли и концерты. Мы искали себя. Застрельщиком поисков был Павлик. Это его осенило, что мы должны варить гуталин. Знаменитый дядя-химик начинал с варки гуталина. И однажды сварил такой замечательный гуталин, что сразу вошел в славу. Нам такого гуталина сварить не удалось, хотя мы продушили всю квартиру въедливым запахом ваксы. Чтобы жильцы не ругались, мы всем чистили ботинки, а Фоме Зубцову – сапоги. Отец, смеясь, говорил, что так начинал не Лавуазье, а Рокфеллер. Но из нас даже Рокфеллеров не вышло. Наш гуталин не давал блеска, хотя здорово пачкался, и Фома Зубцов всякий раз «перечищал» свои хромовые сапоги у айсоров на углу Кривоколенного переулка.

Затем мы пытались создать красную тушь. Жидкость оставляла несмываемые пятна на руках, одежде, стенах и грязно-белой шерсти моего пса Джека, но, нанесенная пером на бумагу, обнаруживала непонятную водянистость. Строки бледнели, таяли, и мы уже готовы были поверить, что ненароком создали «симпатическую тушь», но ядовитый цвет не исчезал совсем.

Блистательный пример дяди-химика заставлял нас упорно цепляться за чуждую нам науку. Мы беспощадно били пробирки, переводили химикалии, колбы лопались над спиртовкой, как бомбы, вызывая панику среди соседей, и наконец у Павлика достало мужества сказать: «Хватит добывать стекло из пробирок!» На химии был поставлен крест.

Пришел черед физике, науке будущего. Мы изнуряли себя на лекциях знаменитых ученых, пытались постигнуть теорию относительности, повесив для бодрости на стенке портрет молодого Альберта Эйнштейна, спорили о квантовой теории, не понимая в ней ни шиша, ломали головы над книгами Ноультона, Эддингтона, Брэгга, но едва справлялись даже со школьной физикой, потому что оба были бездарны, в математике. Нас выручил… Пастернак. В «Охранной грамоте» я прочел о муках будущего поэта, мечтавшего стать композитором, но не обладавшего абсолютным слухом. Он отказался от музыки, узнав, что его кумир, гениальный Скрябин, скрывает как нечто стыдное несовершенство своего слуха. Павлик не сразу понял, куда я гну. «Для современного физика математика – все равно что абсолютный слух для композитора». – «Правильно! – сказал он и оборвал провода на мостике Уитсона, который начинал собирать. – К черту!.. – А потом добавил задумчиво: – А все-таки Скрябин стал Скрябиным и без абсолютного слуха».

Но Скрябин не мог без музыки, а Пастернак мог – и отступился. Мы тоже могли без физики…

Миновала, поглотив уйму времени и сил, но не захватив души, география с картами, атласами, глобусами, с книгами о Ливингстоне, Стенли, Миклухо-Маклае и Пржевальском; ботаника с гербариями, с тонким, волнующим ароматом засушенных цветов, трав, листьев, с приобретением в складчину слабенького микроскопа; электротехника, отмеченная серией коротких замыканий и одним серьезным пожаром, – была красная машина и тревожный звон колокола, и сперва плоское, затем по-удавьи округлившееся, долгое тело шланга, и бравые, расторопные пожарники в сияющих золотых касках…

Наш отдых от трудов праведных был не менее изнурителен и целенаправлен. «Перерыв!» – объявлял Павлик и ставил на нос кий от настольного бильярда, или стул, или половую щетку, или цветок, если дело происходило летом. Я немедленно следовал его примеру.

Мы увлекались балансированием, посмотрев в мюзик-холле номер австрийского гастролера, мага и волшебника. Он балансировал на слабо натянутом канате, держа на кончике раскляпанного носа полутораметровый стальной штырь с подносом, на котором стоял кипящий самовар и чайный сервиз. «Этому можно научиться», – задумчиво сказал Павлик, заставив меня поежиться.

Я уже знал, что у Павлика слово не расходится с делом. Знал боками и легким сотрясением мозга. Когда награждали первых девушек-парашютисток, Павлик решил, что ради поддержания мужской чести мы тоже должны совершить прыжок с двумя зонтиками из окна его кухни во двор. Хорошо еще, что мужская честь удовлетворилась прыжком из его кухни, а не из моей, находившейся на этаж выше.

Мы раздобыли зонтики и кинули жребий, кому прыгать первым. Выпало мне. Я не особенно волновался: несколько пробных прыжков с платяного шкафа убедили нас, что зонтики держат не хуже парашюта. Я влез на подоконник, затем стал на карниз. Внизу подо мной светлела полоска асфальта, дальше двор был вымощен булыжником. Я видел круглые картузы возчиков, плешь дворника Валида, макушки играющих в классы девчонок, спины лошадей. И я шагнул туда, к ним, вниз. На мгновение показалось, что плотная струя воздуха подхватила меня, вслед за тем двор со всем, что его населяло, подскочил вверх и ударил меня в пятки. Что-то взболтнулось в голове, и я потерял сознание.

Вокруг меня хлопотали люди, когда сверху примчался Павлик. Поразив всех своим чудовищным бессердечием, он даже не глянул на поверженного друга, схватил зонтики и, убедившись, что они не пострадали, пулей взлетел наверх. Через секунду он распластался рядом со мной. Все же его приземление оказалось удачнее, он отделался потерей половинки переднего зуба…

Не стоит думать, что балансирование – невинная забава, когда этим занимаешься на пару с Павликом. Вот как все это выглядело в ту пору, когда после долгих беспощадных тренировок мы сравнялись с австрийским виртуозом.

По команде мы разом вскидывали на нос, лоб или подбородок какой-нибудь предмет. Миг-другой – обретен центр равновесия, и предмет застывает в совершенной неподвижности. Проходит десять, пятнадцать, двадцать минут, полчаса, голова, откинутая назад, затекает, пора кончать, но никому не хочется сдаваться.

Приходит мать с покупками. Мы приветствуем ее, не меняя позы. Она идет в темную комнату, переодевается там, достает швейную машинку, что-то шьет, тихонько напевая про себя. Затем прячет машинку в шкаф, выходит и застает нас в той же позе.

Через некоторое время возвращается с кофейником в руке – ничего не изменилось.

– Господи! Вы посмотрели бы на себя со стороны – законченные идиоты!.. Вас же удар хватит!..

Мать недалека от истины, в затылке тяжесть, – видно, вся кровь скопилась там. Пробую заговорить Павлику зубы: уроки, мол, не сделаны, мне дали на один вечер пьесу Жироду «Троянской войны не будет», – ни ответа, ни привета. Проходит еще минут двадцать. Смерть начинает казаться избавлением, но я еще цепляюсь за жизнь.

Вариант № 2833108

При выполнении заданий с кратким ответом впишите в поле для ответа цифру, которая соответствует номеру правильного ответа, или число, слово, последовательность букв (слов) или цифр. Ответ следует записывать без пробелов и каких-либо дополнительных символов. Дробную часть отделяйте от целой десятичной запятой. Единицы измерений писать не нужно. При записи грамматической основы (задание 8), состоящей из однородных членов с союзом, приводите ответ без союза, пробелы и запятые не используйте. Не вводите букву Е вместо буквы Ё.

Если вариант задан учителем, вы можете вписать или загрузить в систему ответы к заданиям с развернутым ответом. Учитель увидит результаты выполнения заданий с кратким ответом и сможет оценить загруженные ответы к заданиям с развернутым ответом. Выставленные учителем баллы отобразятся в вашей статистике.

Экзаменационные варианты состоят из текста и заданий к нему, а также текста для изложения. В этот вариант могло быть включено иное изложение. Полный список изложений можно увидеть в Каталоге заданий.

Версия для печати и копирования в MS Word

В каком ва-ри-ан-те от-ве-та со-дер-жит-ся ин-фор-ма-ция, не-об-хо-ди-мая для обос-но-ва-ния от-ве-та на во-прос: «По-че-му герой не пред-ло-жил кан-ди-да-ту-ру Мити на об-ще-ствен-ный пост?»

1) Все об-ще-ствен-ные посты были уже за-ня-ты.

2) Митя не умел ор-га-ни-зо-вать од-но-класс-ни-ков.

3) Рас-сказ-чик по-счи-тал это не-так-тич-ным.

4) Рас-сказ-чик сде-лал это от обиды на друга

(По Ю.Нагибину)

Ответ:

Ука-жи-те пред-ло-же-ние, в ко-то-ром сред-ством вы-ра-зи-тель-но-сти яв-ля-ет-ся фра-зео-ло-гизм.

1) Наша дра-го-цен-ная друж-ба едва не рух-ну-ла в пер-вый же школь-ный день.

2) А затем со сле-за-ми Митя тре-бо-вал вер-нуть ему былое до-ве-рие ради свя-той друж-бы, что «боль-ше нас самих», и пы-тал-ся вле-пить мне иудин по-це-луй.

3) Ми-ти-на вздор-ность, пе-ре-па-ды на-стро-е-ний, чув-стви-тель-ные раз-го-во-ры, все-гдаш-няя го-тов-ность к ссоре, про-яв-ля-ю-ща-я-ся при пер-вой же воз-мож-но-сти, стали ка-зать-ся мне не-пре-мен-ной при-над-леж-но-стью друж-бы.

4) Чуть ли не на дру-гой день Митя полез ми-рить-ся.

(1)У меня был закадычный друг, чернявый, густоволосый, подстриженный под девочку Митя Гребенников. (2)Наша с ним дружба началась, кажется, ещё в возрасте четырёх лет.

(3)Митя был жителем нашего дома, но недавно его родители поменяли квартиру. (4)Митя оказался по соседству в большом шестиэтажном доме и ужасно заважничал. (5)Дом был правда хоть куда: с роскошными парадными, тяжёлыми дверями и просторным бесшумным лифтом. (6)Митя не уставал хвастаться своим домом: «Когда глядишь на Москву с шестого этажа… », «Не понимаю, как люди обходятся без лифта…». (7)Я деликатно напомнил, что совсем недавно он жил в нашем доме и прекрасно обходился без лифта. (8)Глядя на меня влажными тёмными глазами, Митя брезгливо сказал, что это время кажется ему страшным сном. (9)За такое следовало набить морду. (10)Но Митя не только внешне походил на девчонку - он был слабодушный, чувствительный, слезливый, способный к истерическим вспышкам ярости, -и на него рука не поднималась. (11)И всё-таки я ему всыпал. (12)С истошным рёвом он бросился на меня... (13)Чуть ли не на другой день Митя полез мириться. (14)«Наша дружба больше нас самих, мы не имеем права терять её» – вот какие фразы умел он загибать. (15)Митина вздорность, перепады настроений, чувствительные разговоры, готовность к ссоре, проявляющаяся при первой же возможности, стали казаться мне непременной принадлежностью дружбы.

(16)Наша драгоценная дружба едва не рухнула в первый же школьный день. (17)Когда выбирали классное самоуправление, Митя предложил меня в санитары. (18)А я не назвал его имени, когда выдвигались кандидатуры на другие общественные посты, – то ли от растерянности, то ли мне казалось неудобным называть его, после того как он выкрикнул моё имя. (19)Митя не выказал ни малейшей обиды, но его благодушие рухнуло в ту минуту, когда большинством голосов я был выбран санитаром. (20)Ничего заманчивого в этой должности не было, но у Мити словно помутился разум от зависти.

(21)Ко всему ещё он оказался ябедой. (22)Однажды классная руководительница велела мне остаться после занятий и учинила грандиозный разнос за игру в деньги. (23)Лишь раз в жизни играл я в расшибалку, быстро продул семь копеек наличными и ещё рубль в долг. (24)Но на том и кончилось моё знакомство с азартными играми.

(25)Прижатый в угол, Митя признался в доносе. (26)Важно заметить, что он оговорил меня для моей же пользы, боясь, как бы дурные наклонности вновь не пробудились во мне. (27)А затем со слезами Митя требовал вернуть ему былое доверие ради святой дружбы, что «больше нас самих», и пытался влепить мне иудин поцелуй. (28)Всё это выглядело фальшиво, скверно, непорядочно, тем не менее я ещё года два участвовал в недостойном фарсе, пока вдруг не понял, что у настоящей дружбы совсем иной адрес.

Текст отредактирован редакцией РЕШУОГЭ

(По Ю.Нагибину)

Ответ:

Из пред-ло-же-ний 1–5 вы-пи-ши-те слово, в ко-то-ром пра-во-пи-са-ние при-став-ки за-ви-сит от глу-хо-сти – звон-ко-сти по-сле-ду-ю-ще-го со-глас-но-го.

Текст отредактирован редакцией РЕШУОГЭ

(По Ю.Нагибину)

(1)У меня был за-ка-дыч-ный друг, чер-ня-вый, гу-сто-во-ло-сый, под-стри-жен-ный под де-воч-ку Митя Гре-бен-ни-ков.

(3)Митя был жи-те-лем на-ше-го дома, но не-дав-но его ро-ди-те-ли по-ме-ня-ли квар-ти-ру. (4)Митя ока-зал-ся по со-сед-ству в боль-шом ше-сти-этаж-ном доме и ужас-но за-важ-ни-чал. (5)Дом был прав-да хоть куда: с рос-кош-ны-ми па-рад-ны-ми, тяжёлыми две-ря-ми и про-стор-ным бес-шум-ным лиф-том.

Ответ:

Из предложений 15–18 выпишите слово, в котором правописание суффикса определяется правилом: «В прилагательном, образованном от существительного с помощью суффикса -ЕНН, пишется НН».

Текст отредактирован редакцией РЕШУОГЭ

(По Ю.Нагибину)

(15)Митина вздорность, перепады настроений, чувствительные разговоры, готовность к ссоре, проявляющаяся при первой же возможности, стали казаться мне непременной принадлежностью дружбы.

Ответ:

За-ме-ни-те раз-го-вор-ное слово «про-дул» в пред-ло-же-нии 23 сти-ли-сти-че-ски ней-траль-ным си-но-ни-мом. На-пи-ши-те этот си-но-ним

Текст отредактирован редакцией РЕШУОГЭ

(По Ю.Нагибину)

(2)Наша с ним друж-ба на-ча-лась, ка-жет-ся, ещё в воз-расте четырёх лет.

Ответ:

За-ме-ни-те сло-во-со-че-та-ние «школь-ный день» (пред-ло-же-ние 16), по-стро-ен-ное на ос-но-ве связи со-гла-со-ва-ние, си-но-ни-мич-ным сло-во-со-че-та-ни-ем со свя-зью управ-ле-ние. На-пи-ши-те по-лу-чив-ше-е-ся сло-во-со-че-та-ние.

Текст отредактирован редакцией РЕШУОГЭ

(По Ю.Нагибину)

(1)У меня был за-ка-дыч-ный друг, чер-ня-вый, гу-сто-во-ло-сый, под-стри-жен-ный под де-воч-ку Митя Гре-бен-ни-ков.

Ответ:

Вы-пи-ши-те грам-ма-ти-че-скую ос-но-ву пред-ло-же-ния 21.

Текст отредактирован редакцией РЕШУОГЭ

(По Ю.Нагибину)

(2)Наша с ним друж-ба на-ча-лась, ка-жет-ся, ещё в воз-расте четырёх лет.

Ответ:

Среди пред-ло-же-ний 8–15 най-ди-те пред-ло-же-ние с обособ-лен-ным рас-про-странённым опре-де-ле-ни-ем. На-пи-ши-те номер этого пред-ло-же-ния.

Текст отредактирован редакцией РЕШУОГЭ

(По Ю.Нагибину)

(8)Глядя на меня влаж-ны-ми тёмными гла-за-ми, Митя брезг-ли-во ска-зал, что это время ка-жет-ся ему страш-ным сном. (9)За такое сле-до-ва-ло на-бить морду. (10)Но Митя не толь-ко внеш-не по-хо-дил на дев-чон-ку - он был сла-бо-душ-ный, чув-стви-тель-ный, слез-ли-вый, спо-соб-ный к ис-те-ри-че-ским вспыш-кам яро-сти, -и на него рука не под-ни-ма-лась. (11)И всё-таки я ему всы-пал. (12)С ис-тош-ным рёвом он бро-сил-ся на меня... (13)Чуть ли не на дру-гой день Митя полез ми-рить-ся. (14)«Наша друж-ба боль-ше нас самих, мы не имеем права те-рять её» – вот какие фразы умел он за-ги-бать. (15)Ми-ти-на вздор-ность, пе-ре-па-ды на-стро-е-ний, чув-стви-тель-ные раз-го-во-ры, го-тов-ность к ссоре, про-яв-ля-ю-ща-я-ся при пер-вой же воз-мож-но-сти, стали ка-зать-ся мне не-пре-мен-ной при-над-леж-но-стью друж-бы.

Ответ:

В при-ведённых ниже пред-ло-же-ни-ях из про-чи-тан-но-го тек-ста про-ну-ме-ро-ва-ны все за-пя-тые. Вы-пи-ши-те цифры, обо-зна-ча-ю-щие за-пя-тые при ввод-ном слове.

У меня был за-ка-дыч-ный друг,(1) чер-ня-вый,(2) гу-сто-во-ло-сый,(3) под-стри-жен-ный под

де-воч-ку Митя Гре-бен-ни-ков. Наша с ним друж-ба на-ча-лась,(4) ка-жет-ся,(5) ещё в воз-расте четырёх лет.

Текст отредактирован редакцией РЕШУОГЭ

(По Ю.Нагибину)

Ответ:

Укажите количество грамматических основ в предложении 20. Ответ запишите цифрой.

Текст отредактирован редакцией РЕШУОГЭ

(По Ю.Нагибину)

(2)Наша с ним друж-ба на-ча-лась, ка-жет-ся, ещё в воз-расте четырёх лет.

Ответ:

В при-ведённом ниже пред-ло-же-нии из про-чи-тан-но-го тек-ста про-ну-ме-ро-ва-ны все за-пя-тые. Вы-пи-ши-те цифру(-ы), обо-зна-ча-ю-щую(-ие) за-пя-тую(-ые) между ча-стя-ми слож-но-го пред-ло-же-ния, свя-зан-ны-ми со-чи-ни-тель-ной свя-зью.

Митя не вы-ка-зал ни ма-лей-шей обиды,(1) но его бла-го-ду-шие рух-ну-ло в ту ми-ну-ту,(2) когда боль-шин-ством го-ло-сов я был вы-бран са-ни-та-ром.

Текст отредактирован редакцией РЕШУОГЭ

(По Ю.Нагибину)

Ответ:

Среди пред-ло-же-ний 25–28 най-ди-те слож-ные пред-ло-же-ния с по-сле-до-ва-тель-ным под-чи-не-ни-ем при-да-точ-ных. На-пи-ши-те но-ме-ра этих пред-ло-же-ний.

Среди пред-ло-же-ний 10–15 най-ди-те слож-ное пред-ло-же-ние с бес-со-юз-ной свя-зью между ча-стя-ми. На-пи-ши-те номер этого пред-ло-же-ния.

Текст отредактирован редакцией РЕШУОГЭ

(По Ю.Нагибину)

(10)Но Митя не толь-ко внеш-не по-хо-дил на дев-чон-ку - он был сла-бо-душ-ный, чув-стви-тель-ный, слез-ли-вый, спо-соб-ный к ис-те-ри-че-ским вспыш-кам яро-сти, -и на него рука не под-ни-ма-лась. (11)И всё-таки я ему всы-пал. (12)С ис-тош-ным рёвом он бро-сил-ся на меня... (13)Чуть ли не на дру-гой день Митя полез ми-рить-ся. (14)«Наша друж-ба боль-ше нас самих, мы не имеем права те-рять её» – вот какие фразы умел он за-ги-бать. (15)Ми-ти-на вздор-ность, пе-ре-па-ды на-стро-е-ний, чув-стви-тель-ные раз-го-во-ры, го-тов-ность к ссоре, про-яв-ля-ю-ща-я-ся при пер-вой же воз-мож-но-сти, стали ка-зать-ся мне не-пре-мен-ной при-над-леж-но-стью друж-бы.

Ответ:

Завершить тестирование, свериться с ответами, увидеть решения.

Поначалу наше знакомство больше значило для Павлика, нежели для меня. Я уже был искушен в дружбе. Помимо рядовых и добрых друзей, у меня имелся закадычный друг, чернявый, густоволосый, подстриженный под девочку Митя Гребенников. Наша дружба началась в нежном возрасте трех с половиной лет и в описываемую пору насчитывала пятилетнюю давность.

Митя был жителем нашего дома, но с год назад его родители поменяли квартиру. Митя оказался по соседству, в большом шестиэтажном доме на углу Сверчкова и Потаповского, и ужасно заважничал. Дом был правда хоть куда, с роскошными парадными, тяжелыми дверями и просторным плавным лифтом. Митя не уставал хвастаться своим домом: «Когда глядишь на Москву с шестого этажа…», «Не понимаю, как люди обходятся без лифта…». Я деликатно напомнил, что совсем недавно он жил в нашем доме и прекрасно обходился без лифта. Глядя на меня влажными, темными, как чернослив, глазами, Митя брезгливо сказал, что это время кажется ему страшным сном. За такое следовало набить морду. Но Митя не только внешне походил на девчонку - он был слабодушный, чувствительный, слезливый, способный к истерическим вспышкам ярости, и на него рука не поднималась. И все-таки я ему всыпал. С истошным ревом он схватил фруктовый нож и попытался меня зарезать. Впрочем, по-женски отходчивый, он чуть ли не на другой день полез мириться. «Наша дружба больше нас самих, мы не имеем права терять ее» - вот какие фразы умел он загибать, и еще похлеще. Отец у него был адвокатом, и Митя унаследовал дар велеречия.

Сам не знаю, почему я не сделал этого, то ли от растерянности, то ли мне показалось неудобным называть его, после того как он выкликнул мое имя. Митя не выказал ни малейшей обиды, но его благодушие рухнуло в ту минуту, когда большинством голосов я был выбран санитаром. В мои обязанности входило носить нарукавный красный крест и осматривать перед уроками руки и шеи учеников, отмечая грязнуль крестиками в тетрадке. Получивший три крестика должен был или вымыться, или привести в школу родителей. Казалось бы, ничего особенно заманчивого в этой должности не было, но у Мити помутился разум от зависти. Целый вечер после злополучных выборов он звонил ко мне домой по телефону и голосом, полным ядовитого сарказма и муки, требовал «товарища санитара». Я подходил. «Товарищ санитар?» - «Да!» - «А, черт бадянский!» - кричал он и швырял трубку. Лишь от большой злобы можно придумать какого-то «черта бадянского». Я так и не выяснил, что это: фамилия нечистого или какое-то загадочное и отвратительное качество?

К чему я так подробно рассказываю о своих отношениях с другим мальчиком? Митина вздорность, перепады настроения, чувствительные разговоры и всегдашняя готовность к ссоре, хотя бы ради сладости примирения, стали казаться мне непременной принадлежностью дружбы. Сблизившись с Павликом, я долго не понимал, что нашел иную, настоящую дружбу. Мне казалось, что я просто покровительствую робкому чужаку. Поначалу так оно, в известной мере, и было. Павлик недавно переехал в наш дом и ни с кем не свел приятельства, он был из тех несчастных ребятишек, которых выгуливали в лазаревском и церковном садах.

Этой строгостью исчерпалась до дна родительская забота о Павлике. В последующие годы никогда я не видел, чтобы Павлику что-либо запрещалось или навязывалось. Он пользовался полной самостоятельностью. Родительской опеке он предоставил своего младшего брата, а себя воспитывал сам. Я вовсе не шучу, так оно было на самом деле. Павлика любили в семье, и он любил родителей, но отказывал им в праве распоряжаться собой, своими интересами, распорядком дня, знакомствами, привязанностями и перемещениями в пространстве. И тут он был куда свободнее меня, опутанного домашними табу. Тем не менее первую скрипку в наших отношениях играл я. И не только потому, что был местным старожилом. Мое преимущество заключалось в том, что я не догадывался о нашей дружбе. По-прежнему я считал своим лучшим другом Митю Гребенникова. Даже удивительно, как ловко заставлял он меня играть в спектакле под названием «Святая дружба». Ему нравилось ходить со мной в обнимку по школьным коридорам и фотографироваться вместе на Чистых прудах. Я смутно подозревал, что Митя выгадывает на этом какие-то малости: в школе - что там ни говори - ему льстила дружба с «товарищем санитаром», а под прицелом Чистопрудного «пушкаря» он наслаждался превосходством своей тонкой девичьей красоты над моей скуластой, широконосой заурядностью. Пока фотограф колдовал под черной тряпкой, Чистопрудные кумушки наперебой восторгались Митиными глазами-черносливами, прической с противным названием «бубикопф» и кокетливым черным бантом на груди. «Девочка, ну просто девочка!» - захлебывались они, и ему, дураку, это льстило!

Прижатый в угол, Митя сознался в доносе. Он оговорил меня для моей же пользы, боясь, что дурные наклонности вновь пробудятся во мне и погубят мою столь счастливо начавшуюся карьеру - он имел в виду пост санитара. А затем со слезами в глазах Митя требовал вернуть ему былое доверие ради святой дружбы, что «больше нас самих», и пытался влепить мне иудин поцелуй. Все это выглядело фальшиво, скверно, непорядочно, тем не менее я еще года два, если не больше, участвовал в недостойном фарсе, пока вдруг не понял, что у настоящей дружбы совсем иной адрес. Митя все же был привязан ко мне и тяжело переживал разрыв…

И вот пришел в мою жизнь Павлик. И у дворовых, и у школьных ребят навсегда засело в памяти, что в нашей паре я был ведущим, а Павлик ведомым. Недоброжелатели считали, что Павлик - какой-то принудительный ассортимент ко мне. Это осталось с той поры, когда я «вводил Павлика в свет», сперва во дворе, потом в школе - он перешел в наш класс и вновь оказался в положении чужака. И тут действительно дело было поставлено строго: меня нельзя было пригласить на день рождения, Новый год или другой праздник, не пригласив Павлика. Я покинул футбольную дворовую команду, где считался лучшим бомбардиром, когда Павлика отказались взять хотя бы запасным, и вернулся лишь вместе с ним. Так возникла иллюзия нашего неравенства, которую не могла рассеять вся последующая жизнь. Общественное мнение не склонно к перемене даже перед лицом очевидности.

На самом деле ни один из нас не зависел от другого, но душевное превосходство было на стороне Павлика. Его нравственный кодекс был строже и чище моего. Долгое приятельство с Митей не могло пройти бесследно, я привык к известному моральному соглашательству. Прощение предательства немногим отличается от самого предательства. Павлик не понимал сделок с совестью, тут он становился беспощаден. Нам было лет по четырнадцать, когда я на своей шкуре испытал, каким непримиримым может быть мягкий, покладистый Павлик.

На уроках немецкого я чувствовал себя принцем. Мать не зря надрывалась над пишущей машинкой, выколачивая рубли для оплаты уроков фрейлейн Шульц, омрачавшей мои детские годы. Понятно, что все наши часто менявшиеся школьные немки души во мне не чаяли. И задержавшаяся дольше других Елена Францевна не являла собой исключения, хотя я никак не соответствовал ее идеалу ученика.

Она требовала в классе не просто тишины и внимания, а молитвенной сосредоточенности, как в храме. Худущая, изжелта-серая, напоминающая лемура громадными темными подглазьями на изможденном, в кулачок, личике, Елена Францевна казалась умирающей от какой-то страшной болезни. Но она была совершенно здорова, никогда не пропускала уроков, даже во время эпидемий гриппа, валивших всех учителей подряд. Она могла наорать на ученика за рассеянный взгляд или случайную улыбку. Куда хуже крика были ее въедливые нотации, она словно кусала тебя обидными словами. Конечно, за глаза ее звали Крысой, - в каждой школе есть своя Крыса, а худая, востренькая, злая Елена Францевна казалась специально созданной для этой клички. Была ли она на самом деле такой злой? У ребят не существовало двух мнений на этот счет. Мне же она представлялась несчастным, издерганным человеком. Но я-то был принцем! Она вызывала меня читать вслух, и маленькое, некрасивое ее лицо молодо розовело, когда я выдавал свое «истинно берлинское произношение».