Орфографическая

Скорее описка, нежели ошибка, - ""Ничего"" - с заглавной (большой буквы) в прямой речи

Пунктуационная

Считаю, что, пока в нашей стране..., Россия будет процветать... Нужна запятая после ЧТО, перед ПОКА - в значении союза условия или причины - и нет ТО перед словом Россия. При стечении союзов ставим запятую, если нет второй части с ТО, и не ставим, если есть ТО: ""что пока живут...люди, ТО Россия будет процветать""

Пунктуационная

Обстоятельство уступки, выраженное сущ. с предлогом НЕСМОТРЯ НА, всегда выделяется запятыми: ... потому что, несмотря на унизительный труд, ....

Лишние слова, лучше заменить указательной частицей ВОТ основные качества... Или вообще не то и не другое не использовать: ....терпеливость и доброта - вот основные качества...

(5)- Это - удивительное слово, и в нём непоколебимая сила русская.

(6)- После боя под Хайченом я шёл пешком среди отступающих солдат, - рассказывает он. (7)- Жара - 53 градуса, воды ни капли целый день (8)Солдаты едва передвигают ноги, томясь от жажды под жгучими лучами, а шутки между ними не прекращаются. (9)- Устали? - спрашиваю я то там, то тут, желая их ободрить.

(10)- Ничего! - отвечают они, ласково улыбаясь, и продолжают идти.

(11)Перегоняю раненого. (12)На одной ноге сапог, на другой - окровавленная тряпка. (13)Он опирается на палку и ковыляет. (14)На плече - винтовка.

(15)- Что? (16)Ранен?

Пуля скрозь...

(20)- Ничего!

(21)И тащится, едва передвигаясь.

(22)На носилках, под Хайченом, несут раненого. (23)Он - землисто-чёрный. (24)Глаза затуманены. (25)С ним рядом винтовка, - он её держит. (26)Надо сказать, что и раненые солдаты, как я наблюдал, никогда не расстаются с ружьём. (27)Носилки остановились. (28)Я подошёл к нему, спрашиваю о здоровье и получаю в ответ шёпотом одно слово:

(29)- Ничего.

(30)А у него страшная рана осколком гранаты в ноги и в живот.

(31)Мне рассказывали нёсшие его санитары, что он не хотел выпустить из рук винтовки, а всё просил только доставить ему сапоги, которые остались на позиции.

(32)И всюду, везде я слышал это удивительное русское слово:

(33)- Ничего!

(34)- Вот и ваш В. И. Немирович-Данченко, в китайском сером шёлковом костюме, в белой английской шляпе, всегда везде впереди стоит на вершине сопки, делает заметки в свою книжку, а кругом рвутся гранаты, жужжат пули. (35)Ему кричат снизу: (36)«Василий Иванович, опасно, уходите!», - а он продолжает писать, отмахнётся рукой и отвечает:

(37)- Ничего!..

(38)Когда японцы наступали к Ляояну, я в разговоре с одним из крупных генералов, волнуясь, говорил:

(39)- Ведь Ляоян, пожалуй, японцы возьмут. (40)Ведь это очень нехорошо для нас.

(41)И получил, с милой, спокойной улыбкой, знакомый ответ:

(42)- Ничего!

(43)И теперь, когда Ляоян взят и это нисколько не повредило плану кампании, я понял смысл ответа генерала, его покойную улыбку и это удивительное:

(44)- Ничего!

(45)Да, это великое слово, в нём неколебимость России, в нём могучая сила русского народа, испытавшего и вынесшего больше, чем всякий другой народ. (46)Просмотрите историю, начиная с татарского ига, припомните, что вынесла Россия, что вытерпел народ русский, - и чем больше было испытаний, тем более крепла и развивалась страна. (47)Только могучему организму - всё нипочём! (48)- Ничего!

(49)Вытерпим! - говорят и теперь.

(50)Слабый будет плакать, жаловаться и гибнуть там, где сильный покойно скажет:

(51)- Ничего!

(52)Бисмарка когда-то на охоте в России вывалил в лужу ямщик.

(53)Когда Бисмарк на него закричал, извозчик успокоительно ответил ему:

(54)- Ничего.

(55)Это слово так понравилось «железному канцлеру», что он во многих случаях повторял его и даже носил железный перстень с надписью:

(56)- Ничего.

(57)- Скажите, Клофач, трудно вам досталась эта поездка?

(58)Страшно было под выстрелами? (59)Голодно на позициях? (60)Утомились нервы? - спросил я его.

(61)И он мне ответил совершенно искренне, и видно было, что другого слова не мог даже подыскать:

(62)- Ничего!

(В. Гиляровский*)

* Владимир Алексеевич Гиляровский (1855-1935) - русский писатель, журналист, бытописатель Москвы. Автор сборников «Трущобные люди» (1887), «Негативы» (1900), «Москва и Москвичи» (1926).

Показать текст целиком

Уникальный и самобытный... Эти определения, как нельзя лучше, характеризуют русский народ. Но какие именно черты нас отличают от других национальностей? Что значит русское слово"ничего"? Проблему мужества и стойкости русских людей поднимает В.Гиляровский в предложенном для анализа тексте.

Раскрывая данную проблему, лирический герой рассказывает нам о своей беседе со "старым добрым знакомым по Балканскому полуострову". Первый случай, поразивший Клофача, произошел после боя под Хайченом: раненый с окровавленной тряпкой на ноге и с винтовкой на плече на вопрос о его самочувствии шепотом отвечает одно слово: "Ничего". Именно оно до глубины души поразило Клофача и заставило задуматься о терпении, выносливости и стойкости русских людей. Не случайно автор вспоминает об извозчике, который "вывалил в лужу " Бисмарка и, когда тот начал кричать и возмущаться, просто ответил: "ничего ". "Железному канцлеру" так понравилась эта фраза, что впоследствии он часто вспоминал ее. Эти два примера ярко показывают то, что, на первый взгляд, в простом и незамысловатом слове может скрываться все могущество и величие русского человека.

Владимир Гиляровский

Рассветало, когда мы с Андреевым-Бурлаком вышли от А. А. Бренко. Народу на улицах было много. Несли освященные куличи и пасхи. По Тверской шел народ из Кремля. Ни одного извозчика, ни одного экипажа: шли и по тротуарам и посреди улиц. Квартира Бурлака находилась при театре в нижнем этаже, вход в нее был со двора.

Три хорошо обставленные комнаты, кабинет с кроватью, письменным столом и книжным шкафом, столовая с кожаной мебелью, большая комната с буфетом и двумя турецкими диванами и обширная прихожая, где за загородкой помещался его слуга Федор, старик, бывший камердинер его дяди.

Федор уже позаботился накрыть на стол: кулич и баба из булочной Филиппова, пасха, блюдо крашеных яиц и разные закуски. Федор не спал, он вернулся от заутрени и поддерживал огонь в кипевшем самоваре. Расцеловались со стариком.

– Вот, Федя, мой друг Владимир Алексеевич, будет жить у нас. Нравится? Ну, вот завтра и переезжай!

– Да я уж переехал. А чемодан завтра принесу!

Мы пили чай, второй раз разговелись, чтобы поддержать компанию старику, изображавшему хозяина дома. На другой день я принес свой чемодан из соседних номеров Голяшкина, излюбленных актерами. Федор вынул черную пару и белую полотняную и повесил в гардероб.

Увидел как-то Бурлак мои белые штаны.

– Пожалуй, они мне впору будут. Дай-ка померяю… Хорошо, что увидал, а то бы никогда не собрался… Федя, давай мерить.

Оказались впору.

– Широковаты немного, да это еще лучше!

Бурлак вышел в свой кабинет, я разговаривал с Федей, который брился у окна в своей комнате. Он брился ежедневно, чисто, оставляя только маленькие бачки, разрезанные пополам белым полумесяцем, что очень шло к его строгому, еще свежему лицу с большим лбом, с наползшим мысом густых, коротко остриженных седых волос. Сухой, стройный, он красиво донашивал старые костюмы Бурлака, как будто они были на него сшиты.

– Матушка, пожалей о своем бедном дитятке! – вдруг раздался вопль сзади меня.

Я вскочил и ошалел. В двери кабинета стоял весь в белом человек, подняв руки кверху. Из-за его ладони мне не видно было лица.

– Ну вот, Володя… Сейчас поедем к Конарскому сниматься. Давно собирался, да все штанов не было!

Мы поехали в Газетный переулок, к фотографу Конарскому. Там Бурлак переоделся, загримировался и снялся в десяти позах в «Записках сумасшедшего». Жутко было смотреть.

Бурлак подарил мне с разными надписями эту коллекцию кабинетных портретов, которые пропали во время моей бродяжной жизни.

Помню одну карточку, на обороте ее было написано:

«Спасибо за твои штаны, получи их изображение, а штанов не отдам – в них всегда читать буду».

Зажили мы у Бурлака втроем по-хорошему, впрочем не– надолго. Как-то мы пришли от А. А. Бренко рано и стали раздеваться. Вдруг звонок. Федя с кем-то говорит, спорит, и в столовую вваливается седой бородатый мужчина в поддевке и широкополой шляпе,

– Вася, что же это меня не пускают.

– Александр Иванович! Раздевайся, умывайся и входи. А ты, Федя, закусить накрой… да самоварчик… Это мой старый приятель… Александр Иванович Якушкин. Брат того народника, Павла Якушкина, которого Некрасов упоминает в своей поэме «Кому на Руси жить хорошо»… Помнишь:

Павлуша Веретенников
С гармоникой в руке…

Этот тоже народник, точь-в-точь брат. Я с ним познакомился в Туле, года три назад, когда его вернули из Сибири. Живет в имении у родственницы, под Тулой, близ Черни. Я был у него там в гостях… Помню только имя этой старой дамы – Елизавета Мардарьевна.

Все это Василий Николаевич рассказал мне, пока гость сопел, фыркал и плескался, умываясь в прихожей.

Часа два просидели и проболтали. Оказалось, что Бурлак его вызвал письмом. Он рассказал о нем А. А. Бренко, а та предложила выписать старика: дадим ему место контролера.

– В Москве-то меня не схапают?

– Ничего. Это уладим. Только, конечно, оденем тебя по-европейски.

Как-то Бурлак рассказал случай, за который в молодости был выслан из Москвы Павел Якушкин. Попал Якушкин с кем-то из московских друзей на оперу «Жизнь за царя» в Большой театр. Билеты у них были в первом ряду. Якушкин был в козловых сапогах, в красной рубахе и щегольской синей поддевке.

Публика первых рядов косилась на него, но он сидел рядом со своим другом, весьма уважаемым известным профессором. Все бы шло хорошо, но в антракте они ходили в буфет и прикладывались. Наконец, запели на сцене:

После битвы молодецкой
Получили мы царя…

Якушкин встал и, грозя кулаком на сцену, гаркнул на весь театр:

– Говорил вам, что драка до добра никогда не доведет…

Летом труппа А. А. Бренко играла в Петровском казенном театре. Огромное, несуразное здание с большой прекрасной сценой. Кругом обширный сад, огороженный глухим забором. В саду буфет и эстрада для оркестра военной музыки. Репертуар и труппа, как зимние.

Играли шесть дней в неделю; по субботам и накануне больших праздников спектакли не разрешались.

По субботам у А. А. Бренко, на ее даче около Соломенной сторожки, бывали многолюдные обеды, на которых присутствовали московские знаменитости, а в обыкновенные дни тоже садилось за стол человек пятнадцать своих, в том числе Якушкин, уже в черном пиджаке, и Васильев.

Они сразу сошлись: столько у них оказалось общих знакомых; кроме того, оба были народники. Иногда обедали и нелегальные из Петровской академии, никогда не являвшиеся на многолюдные субботние обеды.

Эти семейные обеды были особенно веселы: интересные люди – и все свои.

…На свободное слово
Никто самовластно цепей не ковал…

Здесь Вася читал стихотворения Огарева и Рылеева. Бурлак смешил компанию рассказами о своей знаменитой губе, о которой поэт Минаев напечатал в левой газете тех дней, «Московском телеграфе», такой экспромт:

Москва славна Тверскою,
Фискалом М. Н. К.
И нижнею губою
Актера Бурлака.

Действительно, губа у Бурлака была особенная. На его красивом лице, освещенном прекрасными голубыми глазами, она, огромная и толстая, была, казалось, совсем некстати, но она умела выражать малейшее настроение ее обладателя: губа то смеялась, то сердилась, то плакала. Она плакала в «Записках сумасшедшего», она смеялась в «Аркашке», она сердилась в «Городничем», когда он цыкал злым шепотом на Держиморду, а в его рассказах она подчеркивала все слова, придавая им силу. Когда Бурлак молчал и слушал чей-нибудь разговор, я смотрел на губу и знал, что он думает. Когда надо было сдерживаться, его глаза ничего не выражали, лицо каменное, а губа говорит.

Это - удивительное слово, и в нем непоколебимая сила русская.

После боя под Хайченом я шел пешком среди отступающих солдат, - рассказывает он. - Жара - 53 градуса, воды ни капли целый день. Солдаты едва передвигают ноги, томясь от жажды под жгучими лучами, а шутки между ними не прекращаются.

Устали? - спрашиваю я то там, то тут, желая их ободрить.

Ничего! - отвечают они, ласково улыбаясь, и продолжают идти.

Перегоняю раненого. На одной ноге сапог, на другой - окровавленная тряпка. Он опирается на палку и ковыляет. На плече - винтовка.

Что? Ранен?

Пуля скрозь...

Больно, трудно идти?.. Доктора не позвать ли?

И тащится, едва передвигаясь.

На носилках, под Хайченом, несут раненого. Он - землисто-черный. Глаза затуманены. С ним рядом винтовка, - он ее держит. Надо сказать, что и раненые солдаты, как я наблюдал, никогда не расстаются с ружьем. Носилки остановились. Я подошел к нему, спрашиваю о здоровье и получаю в ответ шепотом одно слово:

А у него страшная рана осколком гранаты в ноги и в живот. Мне рассказывали несшие его санитары, что он не хотел выпустить из рук винтовки, а все просил только доставить ему сапоги, которые остались на позиции.

И всюду, везде я слышал это удивительное русское слово:

Вот и ваш В.И. Немирович-Данчеяко, в китайском сером шелковом костюме, в белой английской шляпе, всегда везде впереди стоит на вершине сопки, делает заметки в свою книжку, а кругом рвутся гранаты, жужжат пули. Ему кричат снизу: "Василий Иванович, опасно, уходите!", - а он продолжает писать, отмахнется рукой и отвечает:

Ничего!..

Когда японцы наступали к Ляояну, я, в разговоре с одним из крупных генералов, волнуясь, говорил:

Ведь Ляоян, пожалуй, японцы возьмут. Ведь это очень нехорошо для нас.

И получил, с милой, спокойной улыбкой, знакомый ответ:

И теперь, когда Ляоян взят и это нисколько не повредило плану кампании, я понял смысл ответа генерала, его покойную улыбку и это удивительное:

Да, это великое слово, в нем неколебимость России, в нем могучая сила русского народа, испытавшего и вынесшего больше, чем всякий другой народ. Просмотрите историю, начиная с татарского ига, припомните, что вынесла Россия, что вытерпел народ русский, - и чем больше было испытаний, тем более крепла и развивалась страна. Только могучему организму - все нипочем!

Ничего! Вытерпим! - говорят и теперь.

Слабый будет плакать, жаловаться и гибнуть там, где сильный покойно скажет:

Бисмарка когда-то на охоте в России вывалил в лужу ямщик. Когда Бисмарк на него закричал, извозчик успокоительно ответил ему:

Это слово так понравилось "железному канцлеру", что он во многих случаях повторял его и даже носил железный перстень с надписью:

Скажите, Клофач, трудно вам досталась эта поездка? Страшно было под выстрелами? Голодно на позициях? Утомились нервы? - спросил я его.

И он мне ответил совершенно искренне, и видно было, что другого слова не мог даже подыскать:

Гиляровский Владимир Алексеевич (1855-1935) - писатель, журналист, бытописатель Москвы.

Если вы внимательно рассмотрели таблицу с критериями оценивания сочинения в ЕГЭ , уже поняли, что 12 баллов по первым шести критериям вам надо технично набрать, точно выполняя требования ФИПИ, а 12 баллов за грамотность - не потерять (они вам как бы даются изначально и снимаются за различные ошибки).

Именно набрать баллы! Если вы думаете, что цель сочинения - подумать о хорошем тексте и потом красиво выразить своё мнение, вы глубоко заблуждаетесь. По-настоящему хорошее сочинение по таким критериям написать практически невозможно, так как критерии диктуют нам жёсткий шаблон, мешающий рассуждать и творить. Хотите всерьёз поговорить о чём-то важном, заведите блог и высказывайте там своё мнение сколько угодно, обсуждайте его со всем миром, можете книжку издать, а на экзамен вы пришли за хорошей оценкой. Не забывайте об этом. Сказано, что автор ставит проблему - значит, надо доказать, что ставит, даже если вы не видите в тексте постановки проблемы. Сказано найти и написать 2 примера из текста, значит, должно быть 2 примера, сказано 2 аргумента в доказательство своей мысли, значит, найдите два.

Рассмотрим, как это делают лучшие из наших пользователей. Вот замечательное сочинение, присланное на проверку на форум. Прочитайте исходный текст и внимательно изучите сочинение.

Исходный текст

(20)- Ничего!

(29)- Ничего.

(33)- Ничего!

(42)- Ничего!

(44)- Ничего!

(51)- Ничего!

(54)- Ничего.

(56)- Ничего.

(62)- Ничего!

Читая текст В. Гиляровского, я не только погрузилась в жестокий мир войны, но и увидела истинную силу и могущество России. Автор поднимает проблему мужества и стойкости русского народа, которая так актуальна в наши дни. С помощью диалогов публицист показывает нам, как реагирует русская душа на труднейшие обстоятельства жизни. «Ничего», - отвечает ему тяжелораненный солдат на вопрос о самочувствии. Вот так, с гордо поднятой головой и, казалось бы, внутренним спокойствием, шагает по полю битвы русский человек. Он совершенно не беспокоится ни о гранатах, ни о свисте пуль, ни о страшной автоматной очереди. Доказательство этих слов мы находим в примере с В. Немировичем-Данченко. Он стоял на вершине сопки, «делая заметки в свою книжку» тогда, как вокруг шел смертельный бой. В. Гиляровский верил, что «ничего – великое слово, в нем неколебимость России, могучая сила русского народа». Из его слов мы понимаем, что многочисленные войны и испытания только закалили «могучий организм», сделали его сильнее.

Я полностью разделяю точку зрения автора в том, что «слабый будет плакать там, где сильный покойно скажет «ничего». И в этом вся сущность России.

Немало великих писателей воспевали мужество русского души. Одним из них является Л.Н. Толстой и его роман-эпопея «Война и мир». В произведении изображен русский народ как единое целое, любовь людей к своему Отечеству и самоотверженная борьба за его свободу. В жарком бою на Бородинском поле писатель глазами Пьера наблюдает неугасимый огонь народного мужества и стойкости. Чем более грозной становится опасность, тем ярче разгорается пламя патриотизма, тем прочнее становится сила народного сопротивления. И таких примеров можно привести бесчисленное множество.

Мой жизненный опыт еще не так богат, но на пути уже встречались сильные духом, мужественные люди. Я знаю человека, который лишился обеих ног. Он вытащил из-под завалов ребенка, а сам выбраться не смог. Оставшись инвалидом на всю жизнь, он ни о чем не жалеет, не переставая повторять: « Ему ноги нужнее, у него вся жизнь впереди». Именно такие люди, на мой взгляд, побуждают совершать если не героические, то хотя бы добрые поступки.

Таким образом, мы приходим к выводу, что мужество - главная составляющая жизни человека не только в военное годы, но и в мирное время.

Как автор сочинения собирает баллы

18 мая исполняется 105 лет со дня Ходынской катастрофы, которая произошла во время коронационных торжеств при вступлении на престол последнего российского императора.
Именно в этом событии многие современники увидели начало конца старой империи, прекратившей свое существование немногим более 20 лет спустя.
В то же время как о самой Ходынке, так и о ее последствиях известно не слишком много: научные работы на эту тему не писались.
В настоящем номере мы предлагаем Вам тексты исторических свидетельств - разнохарактерных (воспоминания, дневники, официальные документы) и часто противоречивых.
Сравнивая эти описания и мнения их авторов, каждый любознательный читатель сможет - в меру своих сил - составить собственное представление о ситуации, которая сложилась в первые дни царствования Николая II. Постепенно развиваясь, она, против воли большинства своих участников, привела их и страну к развязке, не менее кровавой, нежели Ходынское бедствие.

свидетельства

Воспоминания

Н акануне народного праздника вечером, усталый от дневной корреспондентской работы, я прямо из редакции «Русских ведомостей» решил поехать в скаковой павильон на Ходынку и осмотреть оттуда картину поля, куда с полудня шел уже народ.
Днем я осматривал Ходынку, где готовился народный праздник. Поле застроено. Всюду эстрады для песенников и оркестров, столбы с развешенными призами, начиная от пары сапог и кончая самоваром, ряд бараков с бочками для пива и меда для дарового угощения, карусели, наскоро выстроенный огромный дощатый театр и, наконец, главный соблазн - сотни свеженьких деревянных будочек, разбросанных линиями и углами, откуда предполагалась раздача узелков с колбасой, пряниками, орехами, пирогов с мясом и дичью и коронационных кружек.
Хорошенькие эмалевые, белые с золотом и гербом, разноцветно разрисованные кружки были выставлены во многих магазинах напоказ. И каждый шел на Ходынку не столько на праздник, сколько за тем, чтобы добыть такую кружку. Каменный царский павильон, единственное уцелевшее от бывшей на этом месте промышленной выставки здание, расцвеченное материями и флагами, господствовало над местностью. Рядом с ним уже совсем не праздничным желтым пятном зиял глубокий ров - место прежних выставок. Ров шириной сажен в тридцать, с обрывистыми берегами, отвесной стеной, где глиняной, где песчаной, с изрытым неровным дном, откуда долгое время брали песок и глину для нужд столицы. В длину этот ров по направлению к Ваганьковскому кладбищу тянулся сажен на сто. Ямы, ямы и ямы, кое-где поросшие травой, кое-где с уцелевшими голыми буграми. А справа к лагерю, над обрывистым берегом рва, почти рядом с краем ее, сверкали заманчиво на солнце ряды будочек с подарками.
Во рву горели костры, окруженные праздничным народом.
- До утра посидим, а там прямо к будкам, вот они, рядом!
Подбираясь к толпе, я взял от театра направо к шоссе и пошел по заброшенному полотну железной дороги, оставшейся от выставки: с нее было видно поле на далеком расстоянии. Оно тоже было полно народом. Потом полотно сразу оборвалось, и я сполз по песку насыпи в ров и как раз наткнулся на костер, за которым сидела компания и в том числе мой знакомый извозчик Тихон от «Славянского базара», с которым я часто ездил.
- Пожалуйте рюмочку с нами, Владимир Алексеевич! - пригласил он меня, а другой его сосед уж и стаканчик подает. Выпили. Разговариваем. Я полез в карман за табакеркой. В другой, в третий... нет табакерки! И вспомнилось мне, что я забыл ее на столе в скаковом павильоне. И сразу всё праздничное настроение рухнуло: ведь я с ней никогда не расстаюсь.
- Тихон, я ухожу, я табакерку забыл!
И, несмотря на уговоры, встал и повернул к скачкам.
«Куда лезешь? Чего толкаешься!» Я повернул направо по дну рва навстречу наплывавшему люду: всё стремление у меня было - на скачки за табакеркой! Над нами вставал туман.
Вдруг загудело. Сначала вдали, а потом кругом меня. Сразу как-то... Визг, вопли, стоны. И все, кто мирно лежал и сидел на земле, испуганно вскочили на ноги и рванулись к противоположному краю рва, где над обрывом белели будки, крыши которых я только и видел за мельтешащими головами. Я не бросился за народом, упирался и шел прочь от будок, к стороне скачек, навстречу безумной толпе, хлынувшей за сорвавшимися с мест в стремлении за кружками. Толкотня, давка, вой. Почти невозможно было держаться против толпы. А там впереди, около будок, по ту сторону рва, вой ужаса: к глиняной вертикальной стене обрыва, выше роста человека, прижали тех, кто первый устремился к будкам. Прижали, а толпа сзади всё плотнее и плотнее набивала ров, который образовал сплошную, спрессованную массу воющих людей. Кое-где выталкивали наверх детей, и они ползли по головам и плечам народа на простор. Остальные были неподвижны: колыхались все вместе, отдельных движений нет. Иного вдруг поднимет толпой, плечи видно - значит, ноги его на весу, не чуют земли...
Вот она, смерть неминучая! И какая!

Н и ветерка. Над нами стоял полог зловонных испарений. Дышать нечем. Открываешь рот, пересохшие губы и язык ищут воздуха и влаги. Около нас мертво-тихо. Все молчат, только или стонут или что-то шепчут. Может быть, молитву, может быть, проклятие, а сзади, откуда я пришел, непрерывный шум, вопли, ругань. Там, какая ни на есть, - все-таки жизнь. Может быть, предсмертная борьба, а здесь - тихая, скверная смерть в беспомощности. Я старался повернуться назад, туда, где шум, но не мог, скованный толпой. Наконец повернулся. За мной возвышалось полотно той же самой дороги, и на нем кипела жизнь: снизу лезли на насыпь, стаскивали стоящих на ней, те падали на головы спаянных ниже, кусались, грызлись. Сверху снова падали, снова лезли, чтоб упасть; третий, четвертый слой на голову стоящих.
Рассвело. Синие, потные лица, глаза умирающие, открытые рты ловят воздух, вдали гул, а около нас ни звука. Стоящий возле меня, через одного, высокий благообразный старик уже давно не дышал: он задохнулся молча, умер без звука, и похолодевший труп его колыхался с нами. Рядом со мной кого-то рвало. Он не мог даже опустить головы.
Впереди что-то страшно загомонило, что-то затрещало. Я увидал только крыши будок, и вдруг одна куда-то исчезла, с другой запрыгали белые доски навеса. Страшный рев вдали:
«Дают!.. давай!... дают!..» - и опять повторяется: «Ой, убили, ой, смерть пришла!..»
И ругань, неистовая ругань. Где-то почти рядом со мной глухо чмокнул револьверный выстрел, сейчас же другой, и ни звука, а нас всё давили. Я окончательно терял сознание и изнемогал от жажды.
Вдруг ветерок, слабый утренний ветерок смахнул туман и открыл синее небо. Я сразу ожил, почувствовал свою силу, но что я мог сделать, впаянный в толпу мертвых и полуживых? Сзади себя я услышал ржание лошадей, ругань. Толпа двигалась и сжимала еще больше. А сзади чувствовалась жизнь, по крайней мере ругань и крики. Я напрягал силы, пробирался назад, толпа редела, меня ругали, толкали.
Оказалось, что десяток конных казаков разгонял налезавших сзади, прекращая доступ новым, прибывавшим с этой стороны. Казаки за шиворот растаскивали толпу и, так сказать, разбирали снаружи эту народную стену. Это понял народ и двинулся назад, спасая свою жизнь. Я бросился среди убегавших, которым было уже не до кружки и не до подарка, и, вырвавшись, упал около забора беговой аллеи.
На мое счастье, из скаковой аллеи выезжал извозчик. Я вскочил на пролетку, и мы поехали по шоссе, кипящему народом. Навстречу громыхали пожарные фуры, шли наряды полиции.

В девять часов утра я пил в семье чай и слушал рассказы об ужасах на Ходынке:
- Говорят, человек двести народу передавили!
Я молчал.
Свежий и выспавшийся, я надел фрак со всеми регалиями, как надо было по обязанностям официального корреспондента, и в 10 часов утра пошел в редакцию. Подхожу к Тверской части и вижу брандмейстера, отдающего приказание пожарным, выехавшим на площадь на трех фурах, запряженных парами прекрасных желто-пегих лошадей. Брандмейстер обращается ко мне:
- Поглядите, Владимир Алексеевич, последние па"ры посылаю!
И объяснил, что с Ходынки трупы возят.
Я вскочил на фуру без пальто, во фраке, в цилиндре, и помчался. Фуры громыхали по каменной мостовой. Народу полна Тверская.
Я соскочил с фуры: не пускают. Всемогущий корреспондентский билет дает право прохода. Я иду первым делом к наружной линии будок, которые на берегу рва, я их видел издали утром из-под насыпи. Две снесены, у одной сорвана крыша. А кругом - трупы... трупы...
Описывать выражение лиц, описывать подробности не буду. Трупов сотни. Лежат рядами, их берут пожарные и сваливают в фуры.
Ров, этот ужасный ров, эти страшные волчьи ямы полны трупами. Здесь главное место гибели. Многие из людей задохлись, еще стоя в толпе, и упали уже мертвыми под ноги бежавших сзади, другие погибли еще с признаками жизни под ногами сотен людей, погибли раздавленными; были такие, которых душили в драке, около будочек, из-за узелков и кружек. Лежали передо мной женщины с вырванными косами, со скальпированной головой.
Я сполз вниз по песчаному обрыву и пошел между трупами. В овраге они еще лежали, пока убирали только с краев. Народ в овраг не пускали. Около того места, где я стоял ночью, была толпа казаков, полиции и народа. Я подошел. Оказывается, здесь находился довольно глубокий колодец со времен выставки, забитый досками и засыпанный землей. Ночью от тяжести народа доски провалились, колодец набился доверху рухнувшими туда людьми из сплошной толпы, и когда наполнился телами, на нем уже стояли люди. Стояли и умирали. Всего было вынуто из колодца двадцать семь трупов. Между ними оказался один живой, которого только что перед моим приходом увели в балаган, где уже гремела музыка.
Праздник над трупами начался!
В дальних будках еще раздавались подарки. Программа выполнялась: на эстраде пели хоры песенников и гремели оркестры.

В два часа я уже был в редакции, пришел в корректорскую и сел писать, затворив дверь. Мне никто не мешал. Закончив, сдал метранпажу в набор. Меня окружили наборщики с вопросами и заставили прочитать. Ужас был на всех лицах. Пошли разговоры.
- На беду это! Не будет проку в этом царствовании! - самое яркое, что я слышал от старика наборщика. Никто не ответил на его слова, все испуганно замолчали... и перешли на другой разговор.
Метранпаж сказал:
- Надо подождать редактора!
- Наберем! - И, разделив на куски, стали набирать. Я вернулся домой пешком - извозчиков не было - и, не рассказывая подробностей пережитого, лег спать. Проснулся на другое утро в 8 часов и стал готовиться к работе. Подали «Московские ведомости», «Московский листок». О катастрофе ничего не нашел. Значит, запретили! Собрался перед работой забежать в «Русские ведомости», взять на память грядущим поколениям гранки статьи, если успели набрать. Принесли наконец «Русские ведомости». Глазам не верю: ХОДЫНСКАЯ КАТАСТРОФА - крупное заглавие, - план катастрофы и подпись «В.Гиляровский». А я чувствовал себя победителем!
Я бросился первым делом в редакцию. Радостно меня встречают. Благодарят. На дворе шумят газетчики - получают газету для розницы, мне устраивают овацию.
Газету, как только ее роздали для разноски подписчикам, явившаяся полиция хотела арестовать, но М.А.Саблин поехал к генерал-губернатору и узнал, что газету уже разрешили по приказанию свыше. Целый день допечатывали газету. Она была единственная с подробностями катастрофы.