Учебник для 5 класса

Литература

О смешном в литературном произведении. Юмор

Давайте поговорим о смешном в произведении, о роли, которую играет смех...

Но разве смех может «играть роль»? Ведь смех - это просто когда смешно!

Верно. Однако смех смеху рознь, и писателю вовсе не безразлично, каким смехом будет смеяться читатель. Создавая рассказ, он заранее обдумал, на кого и почему направит весёлые стрелы смеха.

А эти стрелы разят метко и могут по желанию автора либо задеть легонько, либо уколоть посильнее, а то и пригвоздить к позорному столбу того, кто это заслужил. Весёлые стрелы смеха могут на лету сбить пышные одежды, в которые вырядилось ничтожное, чванливое существо, и показать, каково оно есть на самом деле.

Вот ты читаешь и совсем забыл об авторе, увлечённый событиями. А он тут, с тобой. Это он заставляет тебя смеяться именно на этой, а не на другой странице, и вместе со смехом он дарит тебе мысль и чувство, сквозь шутку помогает что-то зорче разглядеть, понять и самостоятельно критически оценить...

Смех бывает весёлый, добрый - сцены, эпизоды произведения, вызывающие его, мы называем юмористическими. А бывает смех злой, гневный - его вызывают произведения сатирические; они зовут людей к протесту, пробуждают презрение к нарисованному персонажу, явлению, заставляют людей действовать.

Назад к фольклору

В социальных сетях по отдельности популярны и юмор, и поэзия. Объединившись, два этих явления обнаруживают тягу к анонимности и постфольклору. Авторские весёлые стихи значительно уступают по популярности "пирожкам", "порошкам", "депрессяшкам" и прочим проявлениям коллективного творчества.

Конечно, за каждым

висят на сцене в первом акте

бензопила ведро и ёж

заинтригован станиславский

боится выйти в туалет

скрывается вполне конкретный создатель, но массовой аудитории его имя совершенно неинтересно. Сетевые формы юмористической поэзии уходят корнями в более древние виды рифмованного фольклора - например, частушки и получившие широкое распространение в 70-е годы стихи-садюшки. Жёсткие жанровые рамки (отчасти в духе "твёрдых" литературных форм) не подрезают крылья фантазии, но придают тексту откровенно игровой характер и лишают его какой-либо глубины.

Битва юмора и иронии

И стишки-пирожки с их многочисленными вариациями, и юморески из паблика "Вижу рифмы" - это, бесспорно, весело и интересно, но всё-таки назвать их поэзией можно лишь с натяжкой. По сути дела, они представляют собой всего лишь шутки, где комический эффект усиливается ритмом и рифмой. "Высокая" литература к попыткам посмеяться относится с изрядной долей избирательности и скепсиса. В ряду поэтов-классиков найдётся не так много имён, связанных преимущественно с юмором: Иван Крылов, Саша Чёрный, Николай Олейников, Николай Глазков… Остальные тоже были не чужды сатире, пародии или эпиграммам, но их весёлое наследие уступает более серьёзным произведениям. Осип Мандельштам, по словам Ирины Одоевцевой, вообще задавался вопросом: зачем писать смешные стихи?

Впрочем, многие современные поэмы, таких сомнений не испытывают. Игорь Губерман, два года назад отметивший восьмидесятилетие, задолго до появления "пирожков" и даже "садюшек" создал собственный юмористический жанр - "гарики". В этих остроумных четверостишиях можно встретить и политический протест, и глубокую философию, и двусмысленную фривольность - всё преподносится через призму еврейского юмора - одновременно вызывающего улыбку и тревогу:

Грешил я так во цвете лет,

гулял я так тогда,

что даже если ада нет,

я попаду туда.

Игорь Губерман. Фото: ekburg.tv

Поэт Сергей Сатин, возглавляющий раздел сатиры и юмора в "Литературной газете", в застенках одного жанра не замыкается. Он пишет рубаи, хокку, одностишия, "вредные советы" и многое другое, демонстрируя широкий спектр комического - от мягкой иронии до жёсткой сатиры. Даже обычную частушку он раскрывает с неожиданной стороны, превращая её то в поэтический хоррор ("Шёл по кладбищу прохожий, / На покойника похожий, / А таких, кто непохож, / Ночью здесь и не найдёшь" ), то в главу из "Истории государства Российского" ("Из варяг проехать в греки / Позволяют наши реки. / Край водой обилен наш, / А дороги - это блажь ").

Владимир Вишневский некогда считался звездой юмористической поэзии, но уже сейчас понятно, что значительной части его текстов испытание временем не выдержать. Хотя библиография автора насчитывает не один десяток увесистых томов, большинство его экспромтов и каламбуров проносится по небосклону литературы еле заметными метеорами. Относительную живучесть продемонстрировали лишь знаменитые одностишия вроде "Был отвергаем, но - зато какими!" или "Спасибо мне, что я есть у тебя". Главная проблема (если не проклятие) юмористической поэзии заключается в сиюминутности: то, что сегодня вызывает улыбку, завтра имеет все шансы натолкнуться на непонимание.

А вот Андрею Щербаку-Жукову мимолётность смешного не страшна. Он не опирается на конкретные временные реалии, отдавая предпочтение образам природы и внутренним состояниям. Здесь прослеживается явная перекличка с фольклором - частушками и прибаутками, но она тщательно замаскирована современной лексикой, ехидным остроумием и лёгкими фривольностями. Своеобразия добавляет специфический лирический герой, чьё мироощущение явно моложе паспортного возраста, а комический эффект вызывается неожиданностью, парадоксальностью, необычной игрой слов:

В чём проблема у нас с тобой?

Кто-то нас, как детей, развёл:

Нас учили, что жизнь - это бой,

А она оказалась... гёл!

Андрей Щербак-Жуков. Фото : np-nic.ru

Современные филологи проводят чёткую границу между юмористической и иронической поэзией. Разница кроется в нюансах: первая основана на резкости, гиперболичности, бурлеске, а вторая более склонна к горькой усмешке и смеху сквозь слёзы. Поэмы-юмористы (а к ним относятся практически все вышеуказанные авторы) ориентированы на массовую аудиторию и эстраду. Иронисты же нацелеы на развитие жанровых возможностей лирики. Поэтом, наиболее преуспевшим на этом поприще, считается Игорь Иртеньев. При внешней простоте и развлекательности его стихотворения, наполненные горькой иронией и витиеватой цитатностью, создают особый поэтический космос, где вдумчивого читателя ждёт немало открытий: "Пришли такие времена, / Что мне подсказывает разум: / "Товарищ, верь придёт хана / И всех накроет медным тазом ".

Между басней и пародией

По мнению филологов, жанр литературной пародии сейчас переживает не лучшие времена. Казалось бы, когда страну накрывает поэтический бум, а число стихотворцев насчитывает десятки тысяч человек, пародисту есть, где разгуляться. Всё оказывается гораздо сложнее. Современная поэзия лишена грандиозных величин - авторов, чьи стихи знала бы наизусть максимально широкая аудитория. Без таких имён пародисту приходится несладко: если обращаться к узкому кругу читателей или только цепляться к перлам откровенных графоманов, особого успеха не снискать.

Энтузиастов своего дела непопулярность жанра и прочие трудности не останавливают. На страницах "толстых" журналов часто появляются пародии Евгения Минина - автора с отличной литературной эрудицией, незаурядным чувством юмора и удивительным мастерством подражателя. Вот только многие его работы отдают излишней прямолинейностью и однотипностью. Другой современный пародист Алексей Березин не всегда стремится подстраиваться под первоисточник - некоторые его подражания становятся вполне самостоятельными произведениями, независимыми от оригинала. Всего лишь одна сомнительная строчка "осеверяненное небо" выливается у него в грандиозный "Альберткамюзикл", главной "фишкой" которого становятся неологизмы, образованные от имён известных писателей:

Ларошфукончен бал. В стендальнюю дорогу

За доризонт уйду я тропкою окольной...

Пусть я недоальфонсдоделанный немного,

О прошлом думать мне гюгорько и рембольно.

Напоследок стоит сказать немного и современных баснях. В русской литературе этот жанр намертво сросся с именем Ивана Крылова. Планка, заданная "Вороной и лисицей", "Квартетом" и прочими шедеврами высока, но это не значит, что стоит отказаться от попыток её преодолеть. Неизвестно, останутся ли в истории басни современного поэта и актёра Владислава Маленко, но привнести в жанр новый взгляд и свежие идеи ему однозначно удалось. Закулисные интриги в зверином театре, любовь в мире электроприборов или всплеск национализма в отдельно взятом лесу - каждая идея реализована с неординарным сюжетом, живыми характерами и неизбитой моралью. Отдавая дань традиции (всё тому же Крылову), Маленко заставляет жанр басни двигаться вперёд к актуальным темам, современной лексике и заразительному смеху. Смеху, который доставляет удовольствие и вместе с тем незаметно меняет нас в лучшую сторону.

Владислав Маленко. Фото: fadm.gov.ru

Задумываемся ли мы, как удаётся автору сатирической повести, юмористического рассказа или фельетона вызвать у читателя смех или хотя бы ироническую улыбку? «Что ж, - скажем мы, - на то он и писатель, это секрет его таланта». Но ведь секретом умной шутки, смеха обязан владеть каждый человек. Вспомним, какое неловкое чувство вызывает в компании тот, кто не понимает шуток или шутит грубо, пошло. А как хорошо порой развеселить товарищей остротой, как необходимо иногда высмеять язвительным словом бездельника, лжеца, подхалима!

Шутить, высмеивать то, что мешает в нашей жизни, можно и нужно научиться. Конечно, для этого прежде всего необходимо обладать чувством юмора, наблюдательностью, умением видеть недостатки.

Вот как трактует значение смешного Толковый словарь Ожегова:

Юмор – 1. Понимание комического, умение видеть и показывать смешное, снисходительно - насмешливое отношение к чему-нибудь. Чувство юмора. Рассказывать о чём-нибудь с юмором. 2. В искусстве: изображение чего-нибудь в смешном, комическом виде. Юмор и сатира. Отдел юмора в газете. 3. Насмешливая и шутливая речь. Тонкий юмор.

Сатира – 1. Художественное произведение, остро и беспощадно обличающее отрицательные явления. 2. Обличающее, бичующее осмеяние.

Смех – 1. Короткие характерные голосовые звуки, выражающие веселье, радость, удовольствие, а также насмешку, злорадство и другие чувства. Смех сквозь слёзы (печальный смех). Покатиться со смеху (расхохотаться). 2. Нечто смешное, достойное насмешки.

Шутка – 1. То, что говорится или делается всерьёз, ради развлечения, веселья; слова, не заслуживающие доверия. 2. Небольшая комическая пьеса. 3. Выражение неодобрения, сомнения, удивления.

Ирония - тонкая, скрытая насмешка.

Итак, смех бывает весёлый, добрый, и тогда мы называем его юмористическим. К произведениям юмористическим можно отнести хорошо нам известные стихи С. В. Михалкова о дяде Стёпе. Мы смеёмся над тем, как дядя Стёпа «разыскивал на рынке величайшие ботинки», «разыскивал штаны величайшей ширины». Нам смешно, например, когда Тарас Бульба Н. В. Гоголя начинает «биться на кулаки» с сыновьями, только что возвратившимися домой после долгой разлуки, то есть в минуту, которая, по нашим представлениям, должна быть торжественной и трогательной.

А бывает смех злой, гневный – сатирический. Он зовёт людей к протесту, пробуждает презрение к персонажу или явлению. Сатирическое произведение у вдумчивого читателя всегда вызывает не только смех, но и грустное чувство, потому что писатель-сатирик разоблачает явления, мешающие счастью людей. Таковы басни Крылова, сказки Салтыкова-Щедрина, рассказы Зощенко.

Доля шутки – доля правды

У каждой шутки, как и у правды, нелёгкая судьба. Правду хотя и уважают, но многие недолюбливают. А шутку любят все, хотя особого уважения к ней не питают. Вот тут-то и соединяются любовь и уважение, чем издавна пользуется юмористическая и сатирическая литература. Шутка – любимица общества и держится в нём легко и непринуждённо, а правда – что слон в посудной лавке: куда ни повернётся, всюду что-то летит. Вот почему она часто появляется в сопровождении шутки.

Казалось бы, сказка, шутка, а какая правда за ней стоит! Например, в сказках Салтыкова- Щедрина правда и шутка существуют как бы отдельно друг от друга: правда отступает на второй план, в подтекст, а шутка остаётся полноправной хозяйкой в тексте.

Такая это математика: шутку пишем, правда – в уме.

А в рассказах зрелого Чехова шутка растворяется в правде и становится почти незаметной. Попробуем посмеяться над рассказами “Ванька” или “Тоска”. Если у нас получится - дело плохо!

«Краткость – сестра таланта» (А. П. Чехов.)

Особенностью юмористического рассказа является то, что это небольшое по объёму произведение, повествующее об одном событии с малым количеством действующих лиц.

Итак, юмористический рассказ должен быть, прежде всего, коротким, лаконичным. Таковы произведения-сценки А. П. Чехова. Попробуем выяснить, каковы особенности стиля раннего Чехова – Антоши Чехонте, Человека без селезёнки?.

Во времена творческого дебюта Чехова по условиям юмористических журналов рассказ не должен был превышать ста строк. Выполняя эти требования, Чехов научился писать кратко. «Краткость – сестра таланта» – это одна из любимых фраз писателя. Короткие рассказы были очень ёмкими по содержанию. Это достигалось ярким заглавием; значащими именами и фамилиями; сюжетом, который строился на необычном положении или событии; динамичным развитием действия; выразительной деталью; сценичностью диалога; простой, ясной речью автора.

Вспомним рассказ «Лошадиная фамилия». Почему нам смешно каждый раз, как мы его слушаем, читаем? Что делает произведение смешным?

Во-первых, смешон сюжет: целое семейство занято поиском «лошадиной фамилии» чиновника, умеющего заговаривать зубную боль. Во-вторых, смешно потому, что образованный человек так суеверен, что готов поверить в заговоры, в то, что можно вылечить зуб по телеграфу. В-третьих, смешны способы, которыми пытается утихомирить боль отставной генерал: водка, коньяк, табачная копоть, скипидар, йод В-четвёртых, двусмысленные фразы: «Теперь только зубами и кормится», «Живёт не с женой, а немкой» и другие - вызывают улыбку. В-пятых, смешны сами «лошадиные» фамилии: Жеребцов, Жеребчиков, Лошадкин, Кобылин, Кобылицын, Кобылятников, Кобылкин, Лошадевич И наконец, смешна развязка рассказа: «лошадиной» оказалась простая фамилия Овсов. Смешно и то, что усилия по отысканию фамилии оказались напрасными: «приехал доктор и вырвал больной зуб». Смех Чехова добродушный, весёлый, добился он доброго смеха краткостью, лаконичностью изложения.

Художественная деталь, несущая огромную смысловую нагрузку

Чехов по праву считается мастером короткого юмористического произведения. В маленьком рассказе невозможны обширные, подробные описания, длинные монологи. Именно поэтому в произведениях Чехова на первый план выступает художественная деталь. Художественная деталь – это одно из средств создания художественного образа, которое помогает представить изображаемую автором картину, предмет или характер в неповторимой индивидуальности. Деталь может воспроизводить черты внешности, особенности одежды, обстановки, нюансы переживаний или поступков героя.

Рассмотрим роль художественной детали в рассказе Чехова «Хамелеон». Речь идет о том, как полицейский надзиратель, рассматривая случай со щенком, укусившим мастера ювелирных дел, несколько раз меняет свое мнение об исходе дела. Причем мнение его напрямую зависит от того, кому принадлежит собачонка – богатому генералу или бедному человеку. Лишь услышав фамилии персонажей, мы можем представить себе героев рассказа. Полицейский Очумелов, мастер Хрюкин, городовой Елдырин – фамилии соответствуют характерам, внешности героев. Название «Хамелеон» также передает основную мысль рассказа. Мнение Очумелова меняется так быстро и часто в зависимости от обстоятельств, как ящерица-хамелеон меняет цвет кожи, соответствуя природным условиям. Именно благодаря мастерскому использованию Чеховым в своих произведениях художественных деталей, творчество писателя понятно и доступно каждому человеку.

Мастерство Чехова в том и заключается, что он умел отобрать материал, насытить небольшое произведение ёмким содержанием, выделить существенную деталь, важную для характеристики персонажа или предмета. Точная и емкая художественная деталь, созданная творческим воображением автора, направляет воображение читателя. Чехов придавал детали большое значение, считал, что она «возбуждает самостоятельную критическую мысль читателя», поэтому мы и сегодня зачитываемся короткими и остроумными рассказами этого гениального писателя.

А. П. Чехов очень ценил чувство юмора и тех, кто быстро улавливал шутку. «Да-с, это уж вернейший признак: не понимает человек шутки – пиши пропало! – говаривал юморист. Из воспоминаний К. И. Чуковского о Чехове нам известно, что юморист любил работать с людьми, но больше всего он любил веселиться, озорничать, хохотать вместе с ними. «Хохот был совсем не беспричинный, потому что его причиной был Чехов».

Свинья под дубом

И. А. Крылов в своих баснях тоже рассказывает о комических ситуациях и комических персонажах, но характер смеха иной. Басни Крылова иносказательны: люди и их поступки скрыты под масками зверей. Басня написана вольным стихом, она содержит мораль – краткий и чёткий вывод из заключённого в ней урока. В баснях Крылова нашли свое отражение опыт, сознание и нравственные идеалы нашего народа, особенности национального характера. Это выразилось не только в оригинальной трактовке традиционных сюжетов, но прежде всего в том языке, которым написаны басни. В языке крыловских басен ярко проявилась живая народная речь. У каждого сословия в его произведениях свой язык: грубый у Волка, покорный у Ягнёнка («Волк и Ягнёнок»), хвастливая речь у Зайца («Заяц на ловле»), глубокомысленные рассуждения глупого Петуха («Петух и жемчужное зерно»), чванливая речь Гусей о своих предках («Гуси»), тупо-самодовольная у Свиньи («Свинья под дубом»).

Широко и свободно ввёл Крылов в свои басни народную лексику: рыло, мужик, навоз, дура, скотина, олух Какое чувство вызывает у нас, читателей, герой знакомой басни «Свинья под дубом»? Какими средствами добивается баснописец неприятия Свиньи, например в этом отрывке?

Свинья под дубом вековым

Наелась желудей досыта, до отвала,

Наевшись, выспалась под ним,

Потом, глаза продравши, встала

И рылом подрывать у дуба корни стала.

Конечно, вы скажете, что никаких добрых чувств свинья не вызывает – она прожорливая, противная, глупая. Подобного эффекта автор достиг, рисуя образ Свиньи с помощью грубых, просторечных слов и выражений: наелась до отвала, глаза продравши, рылом. Свинья показана в действиях, последнее из которых не только нелепо, лишено смысла, но и вредно – «и подрывать у дуба корни стала».

Вспомним другую басню Крылова «Осёл и Соловей». Какими средствами баснописец создаёт образ тупого, самовлюблённого судьи? Ответим на этот вопрос на примере отрывка:

Осёл увидел Соловья

И говорит ему: «Послушай-ка, дружище!

Ты, сказывают, петь великий мастерище:

Хотел бы очень я

Сам посудить, твоё услышав пенье,

Велико ль подлинно твоё уменье?

Выбор в судьи осла, а не другого животного сам по себе абсурден: осёл – символ тупости, упрямства, невежества. Кроме того, крик этого животного – самый антимузыкальный в природе, поэтому сразу можно догадаться, что ослу оценить по достоинству пенье соловья непосильно. Спесь, самолюбование этого персонажа показаны в манере разговаривать: панибратское обращение «дружище», соединение несоединимых слов «великий мастерище» - придают всему сочетанию пренебрежительную окраску. Разговорный язык басни способствует тому, что ее можно представить как маленькую комедию. Комизм ситуации часто дополняется комизмом языка.

Скажем ещё о некоторых особенности басен Крылова. Непременное условие басни – действие подчеркивается частыми глагольными рифмами. Рифма у Крылова несет смысловую нагрузку. Рассмотрим в этой связи басню «Две Бочки». Смешон уже зачин: «Две Бочки ехали, одна с вином, Другая Пустая». Здесь рифма соединяет именно те слова, которые определяют предмет рассмотрения в басне. Рассказ представляет нам фантастическую картину: по городу едут сами по себе две бочки, одна – плавно, другая – несется и гремит. Если принять условность ситуации, то все выглядит вполне натурально: пыль столбом, прохожий жмется к стороне. Но во второй части басни прямо говорится о людях, которые «про свои дела кричат». Затем четко формулируется мораль: «Кто делов истинно, -тих часто на словах». И дальше: «Великий человек. думает свою он крепку думу ∕ Без шуму». Возвращаясь к началу рассказа, мы осмысляем его уже на другом уровне. Бочки оказываются условными предметами, обозначающими человеческие качества. Но это аллегорическое высказывание содержит дополнительный метафорический элемент, который мы осознаем после прочтения всей басни. Метафорическое значение пустой бочки в данном контексте осмысляется применительно к пустому человеку, болтуну. Вся басня построена на подобных сопоставлениях.

Итак, образы животных, которые подчас на иллюстрациях изображены в русских костюмах, несут в себе сатирическую типизацию черт русского национального характера. Крылов точно выразил народную веру в добро и зло. И народ охотно принял как свои десятки крыловских юмористических и сатирических стихов и «нравоучений», включив их в пословицы ещё при жизни баснописца: «Ай, Моська! Знать она сильна, Что лает на слона», «Над хвастунами хоть смеются, а часто в дележе им доли достаются», «Полают и отстанут», «А Васька слушает да ест», «Слона-то я и не приметил», «Услужливый дурак опаснее врага» Пословицами стали даже названия басен, например: «Тришкин кафтан»,

«Демьянова уха», «Слон и Моська».

Речевые средства комического

Помимо интересного юмористического сюжета, яркой речи персонажа, писателю необходимо помнить о речевых средствах комического. Есть специальные слова и выражения, которые придают речи яркость, эмоциональность, служат выражением отношения автора к изображаемому. Их называют речевыми средствами комического или речевыми средствами юмора. Во-первых, это монолог и диалог. Монолог – развёрнутое высказывание одного героя. Диалог – разговор двух или более героев. К этому следует добавить, что существует так называемый «внутренний монолог», когда автор как бы разговаривает сам с собой. Например: «Надо же было такому случиться! Никогда Незнайка не попадал в подобную ситуацию. Это было впервые». «Вот это да! Неужели я оказался прав?» Разговорная речь – это, прежде всего устная, неподготовленная, свободная речь. Так мы разговариваем с друзьями, родителями. Именно так говорят герои юмористических рассказов. Они не «разговаривают», а «болтают», не кричат, а «орут» и часто совершают некоторые речевые ошибки. Но автору необходимо для создания комического эффекта точно воспроизводить эту свободную, разговорную речь, чтобы мы ему «поверили».

Во-вторых, нужно обязательно назвать как средство создания юмористического произведения – и басни, и рассказа – экспрессивно окрашенные слова. Они делают речь яркой, интересной, а главное – непосредственной. Речь при этом, конечно, называется экспрессивной. Это могут быть частицы: Ух, ты! Да ну! Ой, что это?; слова и выражения: Кошка прыг – и на шкаф; Попробуй достань со шкафа! Что мы могли поделать!

В-третьих, яркость, образность речи придают не только экспрессивно окрашенные слова, но и сравнения. Сравнение – это прием, основанный на сопоставлении одного явления или предмета с другим. Когда мы играем, мы тоже сравниваем друзей с кем-то или чем-то. Например: «Петька пыхтит, как паровоз»; «Бант на голове у Кнопочки был похож на бабочку. Казалось, вот-вот она улетит», «Они, как ослики, никак не хотели уступать дорогу друг другу». И наконец – это гиперболизация как одно из речевых средств комического. Гиперболизация – «преувеличение», то есть «сверх обычного, привычного». Она часто вызывает улыбку: «Я сейчас умру от смеха» – это преувеличение. Мы часто говорим: «У страха глаза велики». Так же велики глаза и у смеха.

Обратимся к рассказу В. Драгунского «Заколдованная буква» попробуем определить, какие особенности юмористического рассказа автор реализует в своем произведении. Этот рассказ можно назвать смешным, так как непонимание ребятами друг друга и уверенность каждого в собственной правоте вызывают улыбку. Комический эффект создается за счет того, что ребята неверно произносят слово шишки. Ребята ещё маленькие, и они не умеют правильно выговаривать все буквы. Это происходит потому, что каждый из них «не слышит себя со стороны» и считает своё «произношение» правильным.

Язык и юмор так тесно связаны

Итак, мы убедились, что у сатириков и юмористов есть свои совершенно точные и определённые речевые средства и приёмы. Остановимся на некоторых из них. Сопоставим для приёма слова воин и вояка, душа и душонка. Совершенно очевидно, что суффиксы -як - и –онк - придают этим словам пренебрежительный, насмешливый оттенок, вызывая ироническую улыбку по отношению к тому, что они обозначают: Эх ты, вояка! Или Мелкая, трусливая душонка! Вот ещё некоторые суффиксы такого рода: - ишк - (людишки, страстишки), - ня (грызня, стряпня), - щин-а (штурмовщина), - ил-а (громила, заправила), - яг-а (деляга, стиляга) и др.

Существуют и приставки, придающие в определённых условиях иронический или шутливый оттенок речи: раз - (рас -):распрекрасный (в повести А. Гайдара «Чук и Гек» мать называет набедокуривших мальчиков распрекрасными своими сыновьями), развесёлый (слишком, чрезмерно весёлый и оттого развязный), например: развесёлая компания и пр. ; по -+ суффикс – ива - (-ыва -): пописывать, почитывать (шутливо - иронически о несерьёзном отношении к писательскому труду или к чтению) и т. д. ; пре - : премного (например, иронически: премного вам благодарен) и др.

Большая группа слов с ироническим или юмористическим оттенком образована словосложением. Они созданы в живой народной речи: ротозей (зевака или разиня), зубоскал (насмешник), крохобор (скупой, мелочный человек), пустозвон, пустомеля (болтун) и пр. Много таких слов и в разговорно-литературной книжной речи: высокопарный (напыщенный), низкопробный (невысокого качества), борзописец (плодовитый, но плохой писатель), душещипательный (сентиментальный, чрезмерно чувствительный), новоявленный, новоиспечённый (недавно, только что созданный, появившийся) и др.

Существуют и лексические средства. Вспомним характеристику Игоря из повести А. Рыбакова «Приключения Кроша»: «Игорь работает в конторе, трётся возле начальства, любит околачиваться среди старших». Попробуем заменить выделенные слова (разговорные и просторечные) нейтральными, общелитературными: «Игорь часто бывает возле начальства, любит находиться среди старших». Как видим, пренебрежительная, насмешливая окраска характеристики исчезла. Значит, ирония достигается в этих фразах подбором разговорно-бытовых и просторечных слов, метко характеризующих Игоря как подхалима, ищущего легкой жизни.

Итак, одним из средств для придания речи иронии и юмора являются меткие и образные разговорные и просторечные слова-синонимы слов нейтральных: вместо говорить- разглагольствовать (пустословить или выражаться высокопарно, напыщенно); вместо рисовать – малевать (о неумелом, бездарном рисовании); вместо картина – мазня (о плохой картине); вместо писать – строчить, кропать (настрочил кляузу, накропал вирши, т. е. плохие стихи); место единомышленник – подпевала, (о том, кто покорно повторяет чужие слова); вместо помощник – пособник (обычно – в неблаговидном деле, в преступлении). Некоторые слова такого рода (например, пособник) первоначально были взяты из просторечия (где пособить значит «помочь»), а затем вошли в общелитературный язык, прочно утвердив за собой отрицательный оттенок.

Для придания речи иронического или шутливого оттенка используют и архаизмы, чаще всего из старославянского языка. Например: вместо сидеть – восседать; вместо захотеть – соизволить; вместо сказал – изрёк; вместо вы – ваша милость; вместо прийти, явиться – пожаловать; вместо выдумывать – измышлять; вместо по вине кого- либо – по милости.

С этой же целью употребляются и некоторые слова иностранного происхождения опус (шутливо - иронически о неудачном, недоброкачественном произведении), химера (несбыточная, странная мечта, неосуществимая фантазия), сантименты (неуместная, излишняя чувствительность), сентенция (иронически о мыслях с претензией на мудрость), баталия (шутливо о драке, ссоре), фанфарон (хвастун, бахвал).

Чтобы придать высказыванию оттенок иронии, насмешки, широко используются переносное значение слов и приём метафоризации. Так, местонахождение врага называют логовом (в прямом смысле логово – жильё зверя); группу преступных элементов – сворой (ср. : свора собак); разложившиеся, антиобщественные элементы – подонками (в прямом смысле – остатки жидкости на дне вместе с осадком); о том, кто стал распущенным, утратил всякую сдержанность, говорят – распоясался (буквально – снял пояс); о дошедшем до крайних пределов своеволия, произвола – разнузданный (разнуздать первоначально – освободить лошадь от узды, затем дать полную волю чему-либо).

Одним из наиболее распространённых предметов иронии и юмора является сопоставление несопоставимых слов, в которых обнаруживается несоответствие между формой и содержанием. Этим и достигается комический эффект. На подобном сопоставлении построены такие иронические выражения, как перлы безграмотности, дипломированный философ и другие.

Важным средством юмора и иронии является употребление в речи фразеологических выражений шутливого и иронического характера. Многие из них являются не чем иным, как застывшими выражениями, построенными с помощью перечисленных выше средств, а также метких сравнений, гипербол. Вот некоторые шутливые фразеологизмы: мухи дохнут, мрут (о невыносимой скуке, вызываемой чем- либо), без году неделя (совсем недавно), на своих на двоих (то есть пешком), плакали ваши денежки (о пропавшем долге, напрасно истраченных деньгах), не все дома (не в своём уме), нос не дорос (слишком рано заниматься чем- либо), об этом история умалчивает (что-то остаётся неизвестным, о чём- либо предпочитают не говорить) и др. К фразеологизмам иронического характера можно отнести: собственной персоной (сам, лично), с высоты своего величия (с чрезмерной важностью, с пренебрежением к окружающим), спрятаться в кусты (струсив, увильнуть от чего-либо), филькина грамота (безграмотный или не имеющий силы документ), телячий восторг (слишком бурный восторг), телячьи нежности (чрезмерное или неуместное выражение нежности).

Оружие смеха М. М. Зощенко

М. М. Зощенко – писатель не только комического слога, но и комических положений. Комичен не только его язык, но и место, где разворачивалась история очередного рассказа: поминки, коммунальная квартира, больница – всё такое знакомое, своё, житейски привычное. И сама история: драка в коммунальной квартире из-за дефицитного ёжика, скандал на поминках из-за разбитого стакана.

Некоторые зощенковские обороты так и остались в русской литературе афоризмами: «будто вдруг атмосферой на меня пахнуло», «оберут как липку и бросят за свои любезные, даром что свои родные родственники», «нарушает беспорядки». Зощенко, пока писал свои рассказы, сам же и ухохатывался. Да так, что потом, когда читал рассказы своим друзьям, не смеялся никогда. Сидел мрачный, угрюмый, как будто не понимая, над чем тут можно смеяться. Нахохотавшись во время работы над рассказом, он потом воспринимал его уже с тоской и грустью. Воспринимал как другую сторону медали. Если внимательно вслушаться в его смех, нетрудно уловить, что беззаботно-шутливые нотки являются только лишь фоном для нот боли и горечи.

Герой Зощенко – обыватель, человек с убогой моралью и примитивным взглядом на жизнь. Этот обыватель олицетворял собой целый человеческий пласт тогдашней России. Писатель высмеивал не самого человека, а обывательские черты в нём.

Рассмотрим некоторые произведения писателя. Рассказ «История болезни» начинается так: «Откровенно говоря, я предпочитаю хворать дома. Конечно, слов нет, в больнице, может быть, светлей и культурней. И калорийность пищи, может быть, у них более предусмотрена. Но, как говорится, дома и солома едома». Больного с диагнозом «брюшной тиф» привозят в больницу, и первое, что он видит в помещении для регистрации вновь поступающих, – огромный плакат на стене: «Выдача трупов от 3-х до 4-х». Едва оправившись от шока, герой говорит фельдшеру, что «больным не доставляет интереса это читать». В ответ же он слышит: «Есливы поправитесь, что вряд ли, тогда и критикуйте, а не то мы действительно от трех до четырех выдадим вас в виде того, что тут написано, вот тогда будете знать» Далее медсестра приводит его в ванну где уже купается какая-то старуха.

Казалось бы, медсестра должна извиниться и отложить на время процедуру «купанья». Но она привыкла видеть перед собой не людей, а пациентов. А с пациентами чего церемониться? Она спокойно предлагает ему залезть в ванну и не обращать на старуху внимания: «У нее высокая температура, и она ни на что не реагирует. Так что вы раздевайтесь без смущения». На этом испытания больного не заканчиваются. Сначала ему выдается халат не по росту. Затем, через несколько дней, уже начав выздоравливать, он заболевает коклюшем. Все та же медсестра ему сообщает: «Вы, наверно, неосторожно кушали из прибора, на котором ел коклюшный ребенок». Когда же герой окончательно поправляется, ему никак не удается вырваться из больничных стен, так как его-то забывают выписать, то «кто-то не пришел, и нельзя было отметить», то весь персонал занят организацией движения жен больных. Дома его ждет последнее испытание: жена рассказывает, как неделю назад она получила из больницы извещение с требованием: «По получении сего срочно явитесь за телом вашего мужа».

«История болезни» – один из тех рассказов Зощенко, в которых изображение грубости, крайнего неуважения человека, душевной черствости доведено до предела. Вместе с автором мы весело смеёмся, а затем нам становится грустно Это и называется «смех сквозь слёзы».

Памятка начинающему писать юмористический рассказ.

Для того чтобы определить, чем же отличается юмористический рассказ от обычного рассказа, мы обратимся к «Памятке начинающему писать юмористический рассказ».

Прежде всего обдумайте сюжет своего рассказа;

Не забывайте, что в основе юмористического рассказа лежит комическая ситуация или смешное недоразумение (они создаются за счёт появления неожиданных для героя рассказа участников событий, за счёт неожиданного поворота событий, за счёт неожиданной развязки, характера происходивших событий).

Помните, что большое значение в рассказе имеет заголовок: заголовок - ключ к разгадке сюжета; заголовок может выражать авторское отношение;

Используйте в рассказе языковые средства создания юмора: интересные диалоги, смешные имена (клички), фамилии героев, авторские юмористические оценки;

Ситуация игры - это следующая особенность юмористического рассказа на сюжетном уровне. Игра – всегда смех, весёлое настроение. Игра – это всегда надевание на себя какой-то маски, приписывание себе чьей-то роли. Прекрасно об этом сказано у Даниила Хармса в стихотворении «Игра».

Именно наличие смешных героев и есть ещё одна особенность юмористического рассказа на сюжетном уровне. Всегда те герои, которые представлены в рассказе, вызывают добрую улыбку или усмешку.

Например в рассказе «Куриный бульон» В. Драгунского по воле случая мальчик и его папа вынуждены приготовить еду, то есть заняться той работой, которую они никогда не делали. В рассказе Н. Носова «Тук-тук-тук» неожиданное появления вороны, которую приняли за разбойника, повлекло за собой «создания защитного сооружения» с тем, чтобы избежать столкновения с разбойником. В рассказе В. Драгунского «Слава Ивана Козловского» главный герой считает, что хорошее пение - это громкое. «Я хорошо пел, наверное, даже слышно на другой улице».

Заключение

М Твен писал, что юмористические рассказы требуют «такой же способности видеть, анализировать, понимать, какая необходима авторам серьёзных книг».

Итак, думаем, что мы доказали: высмеивать то, что мешает нашей жизни, можно научиться. Конечно, для этого прежде всего необходимо обладать чувством юмора, наблюдательностью, умением видеть недостатки.

«Краткость – сестра таланта» – это одна из любимых фраз писателя. Короткие рассказы были очень ёмкими по содержанию. Это достигалось ярким заглавием; значащими именами и фамилиями; сюжетом, который строился на необычном положении или событии; динамичным развитием действия; выразительной деталью; сценичностью диалога; простой, ясной речью автора.

Таким образом, подводя итог анализа басен Крылова, можно сделать вывод: обязательным условием смешного в них являются комическая ситуация, в основе которой неожиданный поворот в сюжете, комический герой, несоответствие чего-либо, карикатурный показ какой-нибудь черты характера персонажа или ситуация, в основе которой аллегория, гипербола, метафора, олицетворение, сравнение.

В «Памятке начинающему писать юмористический рассказ» мы постаралась выделить основные художественные приёмы создания юмористического рассказа. Пользуясь этой «Памяткой» и «Схемой-солнцем», ребята сочинили рассказы. Конечно, в одно произведение невозможно включить все детали смешного, лучики «весёлого солнца». Для того чтобы рассказ получился смешным, юмористическим, нужна тренировка, как и в любом деле, нужно оттачивать мастерство. Как это делается, мы стремилась показать на примере произведений писателей-сатириков, писателей-юмористов.

Мы желаем своим сверстникам не останавливаться на достигнутом – писать - писать смешно, с юмором, с долей иронии, и даже сатиры. И тогда, возможно, появятся в нашей жизни и литературе свои Салтыковы-Щедрины, Чеховы, Зощенко, Жванецкие

А.П. Чехов давно уже является признанным мастером отечественной литературы, объединившем в своем творчестве мягкий лиризм, любовь к человеку, педагогичность и добрый юмор. Смешное и грустное в рассказах Чехова переплелись между собой. С одной стороны, читатель часто смеется над поведением героев писателя, а с другой стороны, видит в их поступках отражение собственных пороков и недостатков.

«Смех сквозь слезы» в ранних рассказах писателя

Мягкий и грустный юмор – это характерная черта практически всех произведений Чехова. Проявилась она уже в его ранних рассказах.

Например, знаменитый рассказ «Лошадиная фамилия», который заставляет читателя искреннее смеяться, наблюдая, как нерадивый отец семейства вместе со всеми домочадцами пытается разгадать «лошадиную фамилию» зубного врача. Однако даже за этой веселой сценой стоит некоторая авторская грусть: люди впустую проводят свое время, интересуясь не человеком, а только его нелепой фамилией.

То же самое мы встречаем в рассказе «Смерть чиновника». В нем передается судьба мелкого чиновника Червякова, совершившего оплошность (чихнувшего в театре на лысину генерала) и умершего от переживаний по этому поводу. Сама атмосфера рассказа юмористическая, но в конце произведения читатель испытывает чувство горечи: главный герой умирает от собственного страха, причины которого на самом деле ничтожны.

Смешное и грустное как отражение несовершенства человеческого мира

Смешное в рассказах Чехова всегда стоит на первом плане, а грустное прячется за этим фасадом. Так происходит в не менее известном рассказе «Хамелеон». Главный его герой отдает диаметрально противоположные приказания насчет маленькой собачонки, доставляющей прохожим неудобства, в зависимости от предположений людей из толпы, кому принадлежит эта собачка: человеку бедному или богатому и знатному. Подобострастие «хамелеона» вызывает у читателей искренний смех, однако это тоже смех сквозь слезы. Ведь многие люди ведут себя также двулично, подобострастно и лживо.

Похожую сцену наблюдаем и в рассказе «Толстый и тонкий». Случайная встреча двух товарищей, учившихся когда-то вместе в гимназии, на первых порах выглядит весьма душевно, пока речь не заходит о служебном положении «тонкого» и «толстого» господина. Оказывается, что «толстый» товарищ занимает пост гораздо выше «тонкого». После того, как это обстоятельство выясняется, никакой душевный разговор уже невозможен. Прежние приятели расходятся друг с другом, потому что в мире фальши и ложной славы они не могут общаться на равных. Читатели этого рассказа не могут сдержать улыбки, при изучении такой сцены, однако, это улыбка грустная.

Те же коллизии сюжета встречаем в рассказе «Злоумышленник». Читатели прекрасно понимают, что мужичок, снимавший гайки с железнодорожного полотна, чтобы с их помощью ловить рыбу, вовсе не является опасным преступником. Сцена его допроса выглядит смешно. Однако читатель смеется и жалеет этого безграмотного героя, который может сильно пострадать за свое вынужденное невежество. В этом рассказе проявилась еще одна характерная черта чеховских произведений: в них очень часто говорится о том, что люди из интеллигенции, обладающие властью и имеющие образование, не готовы слушать и понимать то, чем живет простой народ. Сословия разделяет пропасть, мешающая человеческим взаимоотношениям.

Прием грустной иронии как основа композиции чеховских произведений

Грустное в рассказах Чехова находит свое подтверждение в том, что сама жизнь несовершенна. Однако писатель учит нас преодолевать это несовершенство обращением к доброму и мягкому юмору. Сам Чехов, по воспоминаниям современников, много шутил, однако, шутки у него тоже получались грустные.

Именно писателю принадлежит такая афористичная, но наполненная тоской фраза: «Замечательный день сегодня. То ли чай пойти выпить, то ли повеситься». Правда, не всегда он был столь бескомпромиссен. Есть и другие его более светлые высказывания. «Пахнет осенью, – писал Чехов в одном из писем другу. – А я люблю российскую осень. Что-то необыкновенно грустное, приветливое и красивое. Взял бы и улетел куда-нибудь вместе с журавлями».

Чехов часто использует прием грустной иронии в своих произведениях, но эта ирония целительна сама по себе: она помогает читателю взглянуть на мир человеческих взаимоотношений как бы со стороны, учит думать, чувствовать и любить.

Часто литературоведы сравнивают смешные и грустные рассказы Чехова с осколками разбитого зеркала, имя которому сама жизнь. Читая эти произведения, мы видим в них отражение самих себя, поэтому мы сами становимся мудрее и терпеливее.

Анализ некоторых произведений Чехова, показал что «грустно» и «смешно» часто находятся рядом в творчестве автора. Эти выводы будут полезны учащимся 6-7 классов при подготовке сочинения на тему «Смешное и грустное в рассказах Чехова».

Самые популярные материалы февраля для вашего класса.

Чарльз Диккенс и его литератруные персонажи

Смех в произведениях Диккенса выражает не только позицию автора по отношению к его героям (что вещь вполне обычная), но и его понимание личностной позиции человека в мире. Юмор присутствует в романах Диккенса как выражение реакции автора на происходящее. Ничего не подозревающие герои непрестанно оказываются объектами смеха. Описывая маленькую, трогательную жизнь своих персонажей, автор, с одной стороны, закрепляет их в ней, а с другой, - выводит в какую-то иную реальность. Нам открывается нечто большее, чем времяпровождение и чувства тех или иных героев. Рассмотрим, например, небольшой фрагмент из «Очерков Боза»: «Здесь же старики любили пускаться в длиннейшие рассказы о том, какой была Темза в минувшие времена, когда оружейный завод еще не был построен, а о мосте Вотерлоо никто не помышлял; окончив же рассказ, многозначительно качали головами в назидание толпившемуся вокруг них молодому поколению угольщиков, и выражали сомнение, добром ли все это кончится; после чего портной, вынув трубку изо рта, замечал, что хорошо, если добром, да только едва ли, и если что, то тут уж ничего не попишешь, - каковое загадочное суждение, высказанное пророческим тоном, неизменно встречало единодушную поддержку присутствующих» .

Сама по себе эта сцена не несет в себе ничего примечательного. Она освещается и наполняется смыслом через взгляд автора. Подчеркивая абсолютную несодержательность беседы, он указывает нам на то, как хороши эти люди, живущие своей простой незатейливой жизнью. Заурядность этих героев высмеивается, но таким образом, что автор при этом стремится всячески смягчить и возвысить ее. И если смех, как правило, снижает объект, на который направлен, то, обладая этим даром, Диккенс не злоупотребляет им, в результате чего его герои становятся одновременно и беззащитными - под разоблачающим взглядом автора, и защищенными - его приязнью. Но подобный взгляд несет в себе противоречие. Если понимание того, что человек должен быть любим с его слабостями и недостатками, имеет христианские корни, то непрестанное выявление и высмеивание этих изъянов является чем-то совершенно иным по отношению к христианству и чуждым ему. Несовершенство мира, таким образом, перестает восприниматься как временное, а, напротив, узаконивается. И в этом смысле смех таит в себе ощущение безвыходности. Смеющийся сам упорядочивает пространство вокруг себя. Он оценивает и измеряет мир. И, следовательно, центр мира обнаруживается в нем самом, а не вне него. Но так как, фиксируя изъяны, он никак не может повлиять на их исправление, то мир под его взглядом становится недобытийствующим, лишенным гармонии и порядка. Подобную картину дает нам и выбор героев, которые становятся объектами смеха. Ведь если это люди, верящие в упорядоченность мира и ищущие высокого и прекрасного, то нам представляется очевидным, что мироощущение самого автора является чем-то совершенно противоположным. Но если мы скажем, что во взгляде Диккенса на романтические устремления и наивность его героев обнаруживается скептицизм, то будем не вполне правы, так как в его романах мы можем найти немало примеров тому, с каким трепетом и доверием он сам повествует нам о какой-нибудь сентиментальной истории.

Все тяготы и переживания героев находят отклик в его душе. Но хотя несчастья в изобилии присутствуют в произведениях Диккенса, тем не менее, пребывают на определенной дистанции по отношению к той реальности, в которой должен существовать человек его мира. Создается впечатление, что этот мир не вмещает в себя несчастья, не имеет ресурсов для того, чтобы осмыслить его. Таким образом, повествование Диккенса о трагических судьбах некоторых героев может затрагивать нас, вызывать слезы и при этом оставаться совершенно беспочвенным. Давая пищу чувствам, оно не будет содержать в себе тех смыслов, без которых наша жизнь была бы подорвана в своих предельных основаниях. Беды и несчастья, в данном случае, уже не становятся какими-то неразрешенными и мучительными моментами нашей реальности. Мир установлен в некотором порядке, и настоящего повода для беспокойства мы не имеем. И в таком случае, описание жестокости по отношению к положительным героям, а также жертвенности и благородства последних, нужно для того, чтобы выявилась наша чувствительность. Приобщаясь к такого рода реальности, Диккенс дает себе отчет в ее неосновательности и некоторой мнимости. Что делает вполне понятным постепенный переход Диккенса к ее высмеиванию.

«Говорить ли о жалобах и стенаниях, раздавшихся после того, как мисс Уордль увидела, что покинута неверным Джинглем? Извлекать ли на свет мастерское изображение этой душу раздирающей сцены, сделанное мистером Пиквиком? Перед нами - его записная книжка, которая орошена слезами, вызванными человеколюбием и сочувствием; одно слово - и она в руках наборщика. Но нет! Вооружимся стойкостью! Не будем терзать сердце читателя изображением таких страданий!». Во всех этих торжественных выражениях сквозит ирония. Сама «незамужняя тетушка», достигшая уже пятидесяти лет и тщетно пытающаяся выйти замуж, является персонажем карикатурным и вряд ли может вызвать у нас сердечные терзания, как того опасается автор. Но все же открытое ее высмеивание оказывается невозможным. Демонстрируя нам несовершенство своих героев, Диккенс всегда при этом обнаруживает свою к ним близость и желание сразу же их оправдать. Он как будто не может отказать себе в удовольствии как-то пошутить над ними, но при этом не перестает поглаживать их по голове.

Но, несмотря на изобилие любви и тепла, которые изливает Диккенс на своих героев, его отношение к ним содержит не только христианские мотивы. При всем своем внимании к их судьбам, он всегда пребывает в состоянии глубокого душевного покоя, для поддержания которого, возможно, и служит юмор. Смех не требует от человека никаких сверхъестественных усилий. Смеющийся не выходит из себя к другому, а, напротив, закрепляется в чем-то своем. Ведь если бы та неясность, которая прослеживается в мировоззрении героя, касалась каким-то образом и вопросов, неразрешенных для самого автора, то повествование об этом персонаже не могло бы быть совершенно спокойным и бесстрастным. Такова, например, русская литература. Обратившись к творчеству Достоевского, мы увидим, что проблемы, волнующие его героев, являются непосредственным выражением того, что пытается разъяснить для себя сам автор. Он не отстраняется от отчаяния, которое испытывают его персонажи. В этом проявляется его доверие тому, что центр, упорядочивающий мир, находится вне него. Именно это позволяет ему спускаться в бездну отчаяния, не опасаясь за последствия. Возможность обретения полноты знания не является, в данном случае, какой-то далекой и сладкой мечтой, как встречаем мы это у Диккенса, вследствие чего отсутствует и необходимость искусственно закреплять себя в неясном и беспорядочном мире.

Итак, если Достоевский самозабвенно следует по следам своих героев, то Диккенс, предоставляя им совершенную свободу, не пускает никого и в свой собственный мир. Смех каким-то образом позволяет ему не открывать себя перед читателем. Именно благодаря тому, что те трудности, которые встречают на своем пути герои Диккенса, не являются затруднениями самого автора, не обнаруживается и единого центра, к которому они вместе могли бы быть устремлены. Как сам автор, так и его герои чувствуют себя вправе придерживаться тех взглядов, которые по каким-либо причинам выбирают для себя. Таким образом, главным выступает здесь сам факт существования человека, который настолько закреплен онтологически, что не требует каких-то еще дополнительных обоснований. Действительно, люди, живущие обыкновенной человеческой жизнью, говорящие самые банальные вещи, становятся для нас не менее привлекательными, чем были бы те, которые отличились бы умом, благородством и героическими поступками. «Вот тесный кружок обступил двух почтенных особ, которые, потребив за утро изрядное количество горького пива с джином, не сошлись во взглядах на некоторые вопросы частной жизни и как раз сейчас готовятся разрешить свой спор методом рукоприкладства, к большому воодушевлению прочих обитательниц этого и соседних домов, разделившихся на два лагеря по признаку сочувствия той или другой стороне.

Всыпь ей, Сара, всыпь ей как следует! - восклицает в виде ободрения пожилая леди, у которой, видимо, не хватило времени завершить свой туалет. - Чего ты церемонишься? Если бы это мой муж вздумал угощать ее у меня за спиной, я бы ей, мерзавке, глаза выцарапала!».

Эти герои не могут вызывать к себе презрения, хоть и распущены сверх всякой меры, так как само пространство человеческого во всех своих проявлениях в мире Диккенса фундаментально и заслуживает всяческого уважения. Именно оно является тем основанием, в котором происходит встреча автора и его героев, а также последних друг с другом. В том случае, когда становятся невозможными вера в существование подлинной святости, апофатическое знание о Боге и человеке, мир как бы уплотняется и сосредоточивается сам в себе. В результате того, что основа всего обнаруживается в мире человеческого со всеми его несовершенствами и пороками, выявляется нечто общее и незыблемое для всех. Но то, что представилось нам здесь как единое, на самом деле становится условием для существования частного. Ведь если человеческое ценно само по себе, то любой обладатель этой природы оказывается укорененным в чем-то подлинном. И таким образом автор, повествующий о людях, сталкивается в них с той же самодостаточностью, которой обладает сам. Они уже не могут быть беспомощными и требовать непрестанного к себе участия.

Если же центр находится в человеке, то он, в каком-то смысле, божественен, а следовательно, в нем не может обнаружиться хаоса - чего-то неожиданного, непонятного. Все то, что находит Диккенс в своих героях, уже знакомо ему и нам, и именно это вызывает смех. Человеческое как бы наслаждается собой. Будучи обращенным к самому себе, оно не оскудевает. Смеющийся всегда возвышается над объектами смеха, но все же не отстоит далеко от них. Отталкивая их от себя, он в каком-то смысле и нуждается в них. Но в этом проявляется его стремление не к другому, а к самому себе. Когда смысл чьих-либо слов и поступков становится прозрачным для наблюдателя, то этим открываются таланты последнего. Он всего лишь узнает себя, но отнюдь не получает что-то новое от человека.

Обратимся к творчеству писательницы, о которой мы уже упоминали в первой главе, а именно к роману Джейн Остен «Гордость и предубеждение». Ее героев отличает то же спокойное и ровное веселье, которое нам уже знакомо по романам Диккенса: «Ожидания мистера Беннета целиком подтвердились. Глупость кузена вполне оправдала его надежды. И, слушая гостя с серьезным выражением лица, он от души развлекался. При этом, если не считать редких случаев, когда он бросал взгляд на Элизабет, он вовсе не нуждался в партнере, с которым мог бы разделить удовольствие.

Ко времени вечернего чаепития принятая им доза оказалась, однако, уже настолько значительной, что мистер Беннет был рад спровадить своего кузена в гостиную, попросив его почитать что-нибудь дамам».

Смеющийся исчерпывает для себя, в отношении которых он проявляет свою иронию. Он не может бесконечно смотреть на каждого из них. И, при этом, он как будто действительно становится единственным, но происходит это таким образом, что он предоставляет каждому возможность быть таковым. Оставляя при себе свои догадки в отношении другого человека, в реальности он не вмешивается в его жизнь. Это невозможно именно в силу того, что мир, замкнутый на человеческое, как говорилось уже выше, не должен содержать произвола, т.к. несет в себе признаки божественного. А в случае намеренного вмешательства в жизнь другого произвол возникает, потому что нельзя рассчитать свои силы и способности таким образом, чтобы знать наверняка, что все твои действия пойдут человеку во благо. Это возможно лишь в том случае, если мир из человеческого разомкнут в божественное. И ответственность, которую берет на себя тогда помогающий другому, соотнесена с миром, полным гармонии. Ощущение последнего недоступно тому, кто узаконивает человеческую природу в ее непреображенном состоянии. Если мир, в котором люди участвуют в жизни друг друга, не ограничивается человеческим, снимается необходимость той дистанции, которую мы видим между ними в романах Диккенса. Если она и присутствует в их отношениях, то не закреплена онтологически.

Но, возвращаясь к Диккенсу, мы можем сказать, что смех в его романах несет в себе онтологию. Он помогает автору выстроить мир таким образом, что в нем для человека становятся одновременно важными и отстраненность другого и его присутствие. Независимость от окружающих поддерживается непрерывными контактами с ними. Одиночество в рамках этой реальности оказывается невозможным. Отталкивая от себя все то, что, казалось бы, не должно существовать, человек мира Диккенса одновременно закрепляет это. Выявляя, как уже говорилось, свои способности посредством соприкосновения с миром, он начинает ощущать в последнем внутреннюю необходимость, которая, однако же, не продиктована одним только желанием соединиться с собой. Это позволяет ему заглянуть в мир другого, не переставая чувствовать собственную устойчивость. Но даже такая степень открытости позволяет нам увидеть в диккенсовской реальности какой-то простор. Люди самых различных судеб и характеров окрашивают неповторимыми оттенками этот мир, который, тем не менее, замыкаясь в душе автора, продолжает напитываться чувством невозможности окончательно преодолеть его разрозненность. Попытка разрешить последнее обращением к Богу наталкивается на постоянное ощущение неготовности к этому шагу, которое подкрепляется тем, что человеческое само в себе создает опору. И говоря о юморе как об одной из составляющих этой опоры, мы можем обратиться к немецкому писателю ХХ века - Герману Гессе. В его романе «Степной волк» неоднократно звучит тема смеха, который напрямую соотносится с бессмертием. Возьмем, к примеру, отрывок из стихотворения, сочиненного главным героем романа в момент какого-то особого озарения. «Ну, а мы в эфире обитаем,/ Мы во льду астральной вышины/ Юности и старости не знаем,/ Возраста и пола лишены./ Мы на ваши страхи, дрязги, толки,/ На земное ваше копошенье/ Как на звезд глядим коловращенье,/ Дни у нас неизмеримо долги./ Только тихо головой качая/ Да светил дороги озирая,/ Стужею космической зимы/ В поднебесье дышим бесконечно./ Холодом сплошным объяты мы,/ Холоден и звонок смех наш вечный».

Смех в данном случае, являясь средоточением всего, удерживает и отталкивает от себя все вещи одновременно. Та вечность, которую преподносит нам Герман Гессе, не содержит в себе ничего из того, что мы встречаем в мире. Она непрерывно отрицает все, чем наполнена наша жизнь. Но само отстранение не может возникнуть в отрыве от предмета, к которому относится, в результате чего, каким-то образом, оно замыкается на этом предмете. Все вещи схватываются в том своем состоянии, в котором находятся в конкретный момент, лишаясь возможности дальнейшего развития. Но сама эта фиксация несет в себе чувство торжества и полноты.

Важным в подобных ощущениях является для нас то, что возникновение их возможно лишь в результате выхода человека из себя. Действительно, ожидание и достижение полноты подразумевает существование разрозненных единиц, которые могла бы она включить в себя. Торжество также характеризуется преодолением какого-то препятствия, и, следовательно, обязательно должно содержать в себе субъективную и объективную реальности. Таким образом, мы видим, что та точка, которая выступает в данном случае как предел, имеет свои истоки в личностном, человеческом. Посредством усилия воли человеческое узнает человеческое, но так как здесь отсутствует обращение к откровению, то сама эта вспышка несет в себе ограниченность. Событие развивается горизонтально. Человек узнает нечто о себе и другом, но это знание такого рода, что, несмотря на то, что освещается нечто действительно существующее в данный момент, остается закрытым то направление, в котором возможно его изменение. И если подобное движение из себя к другому с неизбежным возвращением к себе мы можем приписать как немецкой, так и английской культуре, то здесь же мы должны будем и развести их. Самое первое, что бросается в глаза, это отсутствие в мироощущении англичанина того холода, которым пронизаны творения немецких авторов. Это можно объяснить тем, что выход немца из себя оказывается более волевым и бескомпромиссным, нежели тот, который совершает англичанин. Любовь последнего к уюту и покою не позволяет ему всем своим существом сосредоточиться на объекте. Хотя представители обеих культур через смех, как своеобразное соотношение субъекта и объекта, проносят онтологию, англичанин, тем не менее, не доводит этот ход до смыслового конца. Путь его, затрагивая предельные основания, всегда упирается во что-то сугубо человеческое, не имеющее в себе глубины. Он неизбежно обнаруживает в себе какую-то слабость, которая предотвращает дальнейшие поиски. Он ищет опоры в том, что было уже создано до его вмешательства.

Чарльз Диккенс и его литературные персонажи

Иллюстрацией тому является обилие банальных изречений в произведениях того же Диккенса, в бессодержательности которых автор, безусловно, дает себе отчет. Усмехаясь над ними, он не ищет чего-то более глубокого и убедительного. И, таким образом, его ирония оказывается на грани предельных смыслов и какого-то простого человеческого удовольствия. Присутствие первого позволяет не стать последнему совершенно пустым и пошлым. Последнее же вносит какое-то тепло в противоположность немецкому холоду. Это объясняется, возможно, тем, что, позволяя себе слабость, англичанин выявляет реальность любви, опираясь тем самым на христианские основания. Уверенность в собственных ресурсах, порождающая иронию, сопрягается здесь со смирением, которое обнаруживает себя в том, что он может довериться тем истинам, которые существуют для него, независимо от уровня его понимания.

Журнал «Начало» №15, 2006 г.

Диккенс Ч. Очерки Боза. Собрание сочинений в 30 томах. М., 1957. Т. 1. С. 120.

Посмертные записки пиквикского клуба. Указ. изд. Т. 2. С. 173.

Там же. Т. 1. Очерки Боза, Мадфогские записки. С. 126.

Остен Д. Гордость и предубеждение. Собрание сочинений в 3-х томах. М., 1988. Т. 1. С. 432–433.