Валентин Луи Жорж Эжен Марсель Пруст

Valentin Louis Georges Eugene Marcel Proust

Марсель Пруст родился в районе Отёй (фр. Auteuil, пригород Парижа; ныне его XVI округ) 10 июля 1871 года в доме двоюродного дяди Луи Вейля, через два месяца после окончания франко-прусской войны. Его отец, Адриан Пруст - выдающийся врач-эпидемиолог и патолог, профессор медицинского факультета, занимался поисками средств предотвращения распространения холеры в Европе и Азии; был советником французского правительства по борьбе с эпидемией; автором многочисленных статей и книг по медицине и гигиене. Мать, Жанна Вейль - дочь еврейского биржевого маклера.

Весной 1880 года, в возрасте 9 лет Пруст испытал первый приступ астмы, с которой боролся на протяжении всей жизни.

В 1882 году Пруст поступил в лицей Кондорсе. Часто отсутствовал. Выпускные экзамены на звание бакалавра он сдал в июле 1889 года, и был особо отмечен за сочинение по французскому. В лицее Пруст познакомился с Жаком Бизе.

В сентябре 1903 умер отец, а в сентябре 1905 горячо его любившая мать. Пруст получает богатое наследство, но тяжёлая форма астмы вынуждает его вести с 1906 года затворнический образ жизни. В годы Первой мировой войны субсидировал содержание публичного дома для гомосексуалов. Около 1907 года он начал работу над основным своим произведением - «В поисках утраченного времени». В ноябре 1913 года вышел первый роман прустовской эпопеи «По направлению к Свану», который был встречен прохладно читателями и критикой, но второй роман писателя «Под сенью девушек в цвету» принёс ему известность и был удостоен Гонкуровской премии за 1919 год.

И нтересно знать, факты из жизни Пруста

“Пленница” – пятый роман эпопеи “В поисках утраченного времени”, вышел уже после смерти Марселя Пруста.

Французский писатель, новеллист и критик, представитель [модернизм]а в литературе. Получил всемирную известность как автор семитомной эпопеи «В поисках утраченного времени», одного из самых значительных произведений мировой литературы XX века.

Пруст – выходец из обеспеченной семьи, гомосексуал и жуткий ипохондрик (пребывание в бредовом состоянии), чтобы бодрствовать по ночам он выпивал большие количества кофе, в дневное время спал, предварительно приняв веронал (барбитал – снотворное). В итоге всего результат был таков – из своих последних пятнадцати лет жизни подавляющую часть суток он провёл на диване, в звукоизолированной комнате. И что интересно. Отец Марселя был врач по профессии, но он так и не смог помочь сыну, наверное, понимал безнадёжность положения (речь о наследственных болезнях), ведь родная тётка Марселя Пруста (тётушка Элиза, также ипохондрик) отказывалась вставать с кровати в течение двадцати лет.

В Венеции был кафе “Флориан”, здесь часто показывался Пруст.

А в ресторане Maxim’s бывали Марсель Пруст, Жан Кокто, Саша Гитри.

В 1999 году, две крупнейшие сети книжных магазинов Франции провели среди своих покупателей опрос, с целью выявления списка из 50 самых лучших произведений XX века, по номером 2 в этом списке фигурировал роман «В поисках утраченного времени», на первом же месте расположился роман «Посторонний» Альбера Камю.

Марсель Пруст был похоронен на кладбище Пер-Лашез.

В доме № 102 на Boulevard Haussmann (Париж) в шестикомнатных апартаментах c 1907 по 1919 год жил Марсель Пруст. Роман «В поисках утраченного времени» был написан в этих стенах. Сейчас эта квартира стал музеем.

Принято считать, что Марсель Пруст явился начинателем нового направления в литературе. Свои произведения он рассматривает как инструмент по изучению конструирования реальности человеческим сознанием во времени, но не линейно, а согласно эмоциональным всплескам памяти. Идеи Пруста во многом совпадают с учением интуитивиста Анри Бергсона, высказанные в книге «Материя и память» (1896 год). Сознание проявляется в двух формах. Одна связана с практической деятельностью человека, формируется общественным воздействием на индивидуума. Она относительна и не позволят проникнуть в подлинную сущность реальности, к которой человека приводит интуиция, проявляющиеся в самых незначительном с точки зрения практического сознания восприятии.

Альбер де Кюзиа организовал в Париже для гомосексуалистов мужской публичный дом «Отель Мариньи». Пруст не только поддерживал его предприимчивость деньгами, но и сам стал завсегдатаем этого дома.

Гранки первого издания романа «По направлению к Свану» с правкой автора на аукционе Кристи были в июле 2000 были проданы за 663 750 фунтов стерлингов (1 008 900 долларов), что является рекордной стоимостью для рукописи французской литературы.

Марсель является один из родоначальников литературного модернизма, соединял в своем творчестве настоящие и минувшие события в единую цельную картину. Изысканный и причудливый мир прустовской прозы воссоздает удивительный и непредсказуемый путь человека в глубины своей внутренней вселенной. Писатель заложил основу нового типа романа – романа “потока сознания”.

В конце жизни, 14 мая 1921 года Марсель Пруст встретился с другим известным писателем, своим ровесником Андре Жидом, который никогда не скрывал свою гомосексуальность, и откровенно беседовал с ним. На следующий день Жид описал эту встречу в своем дневнике, который в конце своей жизни опубликовал. Жид записывает: «Он сказал, что никогда в жизни не любил женщину, разве что духовно, и не знал другой любви, кроме как к мужчине. Я и не предполагал, что Пруст столь исключительно гомосексуален»…

Существует так называемый «опросник Марселя Пруста». Во второй половине XX века на телевидении многих стран мира телеведущие, приглашающие в свои программы известных людей, в конце встреч задавали им вопросы из этого опросника. В России Владимир Познер продолжает эту традицию в программе «Познер».

За роман «Под сенью девушек в цвету» 10 декабря 1919 года Прусту присуждают Гонкуровскую премию.

Марсель Пруст писал лежа.

“В поисках утраченного времени”

Краткое содержание романа

Magnum opus французского писателя-модерниста Марселя Пруста, полуавтобиографический цикл из семи романов. Публиковался во Франции в промежутке между 1913 и 1927 годами.

Повествование романа Пруста «В поисках утраченного времени» ведется от имени героя по имени Марсель. Произведение носит автобиографический рассказ, но автор отрицает отношение книги к его личной истории. Герой находится в состоянии воспоминаний и готовится уйти в мир иной. Он очень болен, но рядом нет близких ему людей. Герой сожалеет о былом времени и тоскует о том, чего не успел совершить в своей жизни и о своем нераскрытом потенциале.

Произведение можно рассматривать как часы песочного типа. Очень хочется повернуть время вспять, но, к сожалению, в мире все построено иначе. Роман имеет психологический характер и несет в себе последнее слово умирающего человека.

Марсель отображает свою прожитую жизнь на основе мелочей, рисуя образы давно знакомых людей. Рассказ ведется от первого лица.

Время ускользает в краткий миг между сном и пробуждением. В течение нескольких секунд повествователю Марселю кажется, будто он превратился в то, о чем прочитал накануне. Разум силится определить местонахождение спальной комнаты. Неужели это дом дедушки в Комбре, и Марсель заснул, не дождавшись, когда мама придет с ним проститься? Или же это имение госпожи де Сен-Ау в Тансонвиле? Значит, Марсель слишком долго спал после дневной прогулки: одиннадцатый час – все отужинали! Затем в свои права вступает привычка и с искусной медлительностью начинает заполнять обжитое пространство. Но память уже пробудилась: этой ночью Марселю не заснуть – он будет вспоминать Комбре, Бальбек, Париж, Донсьер и Венецию.

После неудачной женитьбы на женщине из дурного общества Сван бывал в Комбре все реже и реже, однако каждый его приход был мукой для мальчика, ибо прощальный мамин поцелуй приходилось уносить с собой из столовой в спальню. Величайшее событие в жизни Марселя произошло, когда его отослали спать еще раньше, чем всегда. Он не успел попрощаться с мамой и попытался вызвать её запиской, переданной через кухарку Франсуазу, но этот маневр не удался. Решив добиться поцелуя любой ценой, Марсель дождался ухода Свана и вышел в ночной рубашке на лестницу. Это было неслыханным нарушением заведенного порядка, однако отец, которого раздражали “сантименты”, внезапно понял состояние сына. Мама провела в комнате рыдающего Марселя всю ночь. Когда мальчик немного успокоился, она стала читать ему роман Жорж Санд, любовно выбранный для внука бабушкой. Эта победа оказалась горькой: мама словно бы отреклась от своей благотворной твердости.

На протяжении долгого времени Марсель, просыпаясь по ночам, вспоминал прошлое отрывочно: он видел только декорацию своего ухода спать – лестницу, по которой так тяжко было подниматься, и спальню со стеклянной дверью в коридорчик, откуда появлялась мама. В сущности, весь остальной Комбре умер для него, ибо как ни усиливается желание воскресить прошлое, оно всегда ускользает. Но когда Марсель ощутил вкус размоченного в липовом чае бисквита, из чашки вдруг выплыли цветы в саду, боярышник в парке Свана, кувшинки Вивоны, добрые жители Комбре и колокольня церкви Святого Илария.

Этим бисквитом угощала Марселя тетя Леония в те времена, когда семья проводила пасхальные и летние каникулы в Комбре. Тетушка внушила себе, что неизлечимо больна: после смерти мужа она не поднималась с постели, стоявшей у окна. Любимым её занятием было следить за прохожими и обсуждать события местной жизни с кухаркой Франсуазой – женщиной добрейшей души, которая вместе с тем умела хладнокровно свернуть шею цыпленку и выжить из дома неугодную ей посудомойку.

Марсель обожал летние прогулки по окрестностям Комбре. У семьи было два излюбленных маршрута: один назывался “направлением к Мезеглизу” (или “к Свану”, поскольку дорога проходила мимо его имения), а второй – “направлением Германтов”, потомков прославленной Женевьевы Брабантской. Детские впечатления остались в душе навсегда: много раз Марсель убеждался, что по-настоящему его радуют лишь те люди и те предметы, с которыми он столкнулся в Комбре. Направление к Мезеглизу с его сиренью, боярышником и васильками, направление в Германт с рекой, кувшинками и лютиками создали вечный образ страны сказочного блаженства. Несомненно, это послужило причиной многих ошибок и разочарований: порой Марсель мечтал увидеться с кем-нибудь только потому, что этот человек напоминал ему цветущий куст боярышника в парке Свана.

Вся дальнейшая жизнь Марселя была связана с тем, что он узнал или увидел в Комбре. Общение с инженером Легранденом дало мальчику первое понятие о снобизме: этот приятный, любезный человек не желал здороваться с родными Марселя на людях, поскольку породнился с аристократами. Учитель музыки Вентейль перестал бывать в доме, чтобы не встречаться со Сваном, которого презирал за женитьбу на кокотке. Вентейль не чаял души в своей единственной дочери. Когда к этой несколько мужеподобной на вид девушке приехала подруга, в Комбре открыто заговорили об их странных отношениях. Вентейль несказанно страдал – возможно, дурная репутация дочери до срока свела его в могилу. Осенью того года, когда наконец умерла тетя Леония, Марсель стал свидетелем отвратительной сцены в Монжувене: подруга мадемуазель Венгейль плюнула в фотографию покойного музыканта. Год ознаменовался еще одним важным событием: Франсуаза, поначалу рассерженная “бездушием” родных Марселя, согласилась перейти к ним на службу.

Из всех школьных товарищей Марсель отдавал предпочтение Блоку, которого в доме принимали радушно, невзирая на явную претенциозность манер. Правда, дедушка посмеивался над симпатией внука к евреям. Блок рекомендовал Марселю прочесть Бергота, и этот писатель произвел на мальчика такое впечатление, что его заветной мечтой стало познакомиться с ним. Когда Сван сообщил, что Бергот дружен с его дочерью, у Марселя замерло сердце – только необыкновенная девочка могла заслужить подобное счастье. При первой встрече в тансонвильском парке Жильберта посмотрела на Марселя невидящим взглядом – очевидно, это было совершенно недоступное создание. Родные же мальчика обратили внимание лишь на то, что госпожа Сван в отсутствие мужа бесстыдно принимает барона де Шарлю.

Но величайшее потрясение испытал Марсель в комбрейской церкви в тот день, когда герцогиня Германтская соизволила посетить богослужение. Внешне эта дама с большим носом и голубыми глазами почти не отличалась от других женщин, но её окружал мифический ореол – перед Марселем предстала одна из легендарных Германтов. Страстно влюбившись в герцогиню, мальчик размышлял о том, как завоевать её благосклонность. Именно тогда и родились мечты о литературном поприще.

Лишь спустя много лет после своего расставания с Комбре Марсель узнал про любовь Свана. Одетта де Креси была единственной женщиной в салоне Вердюренов, куда принимались только “верные” – те, кто считал доктора Котара светочем премудрости и восторгался игрой пианиста, которому в данный момент оказывала покровительство госпожа Вердюрен. Художника по прозвищу “маэстро Биш” полагалось жалеть за грубый и вульгарный стиль письма. Сван считался завзятым сердцеедом, но Одетта была совсем не в его вкусе. Однако ему приятно было думать, что она влюблена в него. Одетта ввела его в “кланчик” Вердюренов, и постепенно он привык видеть её каждый день. Однажды ему почудилось в ней сходство с картиной Боттичелли, а при звуках сонаты Вентейля вспыхнула настоящая страсть. Забросив свои прежние занятия (в частности, эссе о Вермеере), Сван перестал бывать в свете – теперь все его мысли поглощала Одетта. Первая близость наступила после того, как он поправил орхидею на её корсаже – с этого момента у них появилось выражение “орхидеиться”. Камертоном их любви стала дивная музыкальная фраза Вентейля, которая, по мнению Свана, никак не могла принадлежать “старому дураку” из Комбре. Вскоре Сван начал безумно ревновать Одетту. Влюбленный в нее граф де Форшвиль упомянул об аристократических знакомствах Свана, и это переполнило чашу терпения госпожи Вердюрен, всегда подозревавшей, что Сван готов “дернуть” из её салона. После своей “опалы” Сван лишился возможности видеться с Одеттой у Вердюренов. Он ревновал её ко всем мужчинам и успокаивался лишь тогда, когда она находилась в обществе барона де Шарлю. Услышав вновь сонату Вентейля, Сван с трудом сдержал крик боли: не вернуть уже того прекрасного времени, когда Одетта безумно его любила. Наваждение проходило постепенно. Прекрасное лицо маркизы де Говожо, урожденной Легранден, напомнило Свану о спасительном Комбре, и он вдруг увидел Одетту такой, как она есть – не похожей на картину Боттичелли. Как могло случиться, что он убил несколько лет жизни на женщину, которая ему, в сущности, даже и не нравилась?

Марсель никогда не поехал бы в Бальбек, если бы Сван не расхвалил ему тамошнюю церковь в “персидском” стиле. А в Париже Сван стал для мальчика “отцом Жильберты”. Франсуаза водила своего питомца гулять на Елисейские поля, где играла девичья “стайка” во главе с Жильбертой. Марселя приняли в компанию, и он полюбил Жильберту еще сильнее. Его восхищала красота госпожи Сван, а ходившие о ней толки пробуждали любопытство. Когда-то эту женщину звали Одетта де Креси.

А форизмы и цитаты

Единственный истинный способ открыть мир, единственный фонтан Вечной Юности состоит не в том, чтобы посетить неведомые страны, а в том, чтобы заполучить другие глаза, смотреть на мир глазами другого человека, сотен других людей, увидеть сотни миров, которые видят эти люди, увидеть миры, заключенные в этих людях.

Счастье благотворно для тела, но только горе развивает способности духа.

Знать – не всегда значит помешать.

Самое нежное общение в мире бывает меж теми, кто не заинтересован в общении.

Архивы Марселя Пруста проданы во Франции с аукциона за $1,24 млн.

Для писателя, как и для художника, стиль является вопросом видения, а не техники.

Интеллектуальный уровень салона и его внешний блеск находятся по отношению друг к другу скорее в обратной, чем в прямой зависимости.

Мы не особенно придирчивы и справедливы к тому, что нас не волнует.

Обманутый муж всюду видит обманутых мужей.

Он так долго об этом размышлял, что уже начал это проповедовать.

Сильная мысль передает частицу своей силы противнику.

Каждый человек требователен и рассудителен лишь в том случае, если он обсуждает волнующее его самого.

Желая забыть человека, мы находимся в том состоянии, когда наша память делает все наперекор данному желанию.

Хотеть не думать о ней – это уже означало все еще о ней думать.

Как человек с высоко развитым интеллектом, он не мог говорить вкратце о том, что не требовало долгих речей.

Только с помощью искусства мы можем покинуть самих себя, узнать, как другой видит вселенную.

В жизни встречается очень немного легких успехов и окончательных неудач.

Центральное произведение: «В поисках утраченного времени» . Это единственное центральное пр-ие в его жизни (7 томов, читать 1, иметь общее представление о цикле).

Пруст в ранней молодости мыслит себя как писателя, но очень долго эта жизненная реализация у него откладывается. Еще в 1896 опубликовав небольшой сборник миниатюр вроде ст-ий в прозе - название: «Утехи и дни». Предисловия Анатоля Франса.

Потом 10 лет не пишет ничего кроме критических и эстетических эссе в периодике.

В середине 1900-х он тяжело заболевает - и перед ним остро встает проблема, что он ничего не успеет в своей жизни (речь о тяжелой форме астмы с астматическими припадками, которые переживаются как умирание от удушья).

И Пруст начинает писать наперегонки со смертью. И не успевает (последние три тома выпускаются после смерти, реконструируются по черновикам и наброскам).

Общая структура цикла:

1 том - «По направлению к Свану» (Сван - один из героев романа), 1913г. Закончил к 1911г, но два года не может опубликовать, хотя у него ближайшие знакомства со всем литературным миром. В 1913 году он выпускает первый том за собственный счет. Следующий том выйдет только в 1918г.

2 том - «Под сенью девушек в цвету». Но теперь роман нашел своего читателя и нет сложностей с публикацией, Пруст получает Донкровскую премию.

3 том - «Сторона Германтов» (семья в романе) - 1921.

4 том - «Содом и Гоморра» - 1922г. Последний том, опубликованный при жизни Пруста.

5 том - «Пленница» - 1924г.

6 том - «Беглянка» - 1925г.

7 том - «Обретенное время» - 1927г.

Первоначальный замысел был иным. В него входили тома 1, 3, 7. Но после выпуска 1-го тома погибает любовь Пруста - и он внедряет автобиографический материал в линию Альбертины. Замысел разрастается с трех до семи томов.

Первоначально читатели не принимают роман. Интересна мотивация: это мы считаем роман новаторским, а они его отвергают как роман устаревший, неактуальный.

Пруст тесно связан с отмирающим уже тогда им-змом. Некая соотнесенность есть: установка на тонкие впечатления, мельчайшие нюансы психической жизни - а пришло время войн и революций (экспрессионизма). Пруст показался несовременным, как тонкие пьесы АПЧ в год революции.

Обращенность в прошлое Пруста очевидна уже в семантике заглавия: Утраченное время - прошедшее время, память о нем. Детство и молодость Пруста - время, соотносимое со временем действия романа (а тогда и буял им-зм).

Вопросы, которые встают перед героем и автором, понятны именно из контекста им-зма, а вот ответы, которые дает Пруст, - это уже область новаторства. Заглавное понятие им-зма - категория впечатления, изображается именно оно (впечатление от предмета, а не сам предмет), следы, оставленные вещами в душе воспринимающего сознания. Здесь отпадает истина и добро, остается лишь красота. Предмет не вовлекается в сферу поступка - отпадает этика, предмет не познается - отпадает истина. Есть только чувственное восприятие предмета - красота.

«Жизнь м.б. оправдана только как эстетический феномен», - Ницше.

Это мир субъективный: перед нами только воспринимающее сознание. Чтобы постичь реальность нужно идти вглубь собственного мира, это мир мгновенного и мимолетного впечатления, которое ничем не закреплено и исчезает со временем. Уже здесь есть основание для постановки проблемы утраты времени.

Философское обобщение этого в философии жизни, яркий представитель которой - Анри Бергсон (его можно считать «учителем» Пруста: тот читал его труды, посещал лекции).

Модель философии жизни:

1)эпоха кризиса рационального познания: оно признается неадекватным действительности: разум умерщвляет, схематизирует реальность;

2)жизнь мыслится как ч-т текучее, как Гераклитова река, каждый раз она перестраивается, а рациональные методы обобщения, повторяющихся структур - не работают;

3)реальность познаваема средствами интуиции («непосредственное восприятие» - без посредства разума и логического мышления, а понимание ч-л, являясь его частью);

4)эта модель реальности восходит к романтизму: в глубине реальности мир един, это единый поток жизни, являясь частью которого, мы можем ее понять так же, как понимаем себя.

Такого рода мысли мы находим в романе Пруста. Это мир, работающий с мимолетными впечатлениями, субъективными призмами и их природой. Даже по внешним проявлениям роман Пруста необычен: им-сты писали миниатюры о мимолетных впечатлениях, а он пишет роман (пирожное с липовым чаем).

И современники не принимают роман, как несоответствующий времени. Но быстро разбираются, что к чему.

Томас Манн назвал роман Пруста субъективной эпопеей (оксюморон: эпопея д.б. объективной, работать со всеобщим, а тут масштаб эпопейный, а ракурс видения субъективный). Роман от первого лица. Герой имеет сложные отношения с автором (носит имя Марсель). Суть их отношений выходит в контекст модерна (и речь об этом пойдет позже).

Это один из ярки образцов романа поток сознания. Пруст и Джойс производят реформу, когда на смену классическому роману приходит роман потока сознания. Мы будем видеть разницу между Джойсом и Прустом: эти романы м.б. очень разными.

У Пруста истоки романа философские: текучесть жизни - поток сознания.

Основные приметы романа потока познания в сравнении с классическим романом:

(перестройка на трех уровнях: мир, герой, композиция - их нет).

Нет объективного мира - только субъективный.

Человек живет не фабульно, нет причинно-следственных связей в романе, композиция романа свободно-ассоциативная: это произвольная линия ассоциаций и впечатлений. Основа - не событие или что-то значимое, а элементы внутренней истории, имеющие личное значение.

Классический сюжет возможен в том случае, если об этих событиях стоит рассказывать другим (значимые события для общего контекста). Здесь такого нет, нет и оснований для общего сюжета. Или это не занимает доминирующего положения (вкус чай и начало первой мировой - примерно одинаковый вес размышлений).

Героя нет. Нет целостного человека в привычном виде, неприменима категория героя, если ее использовать строго. Это вроде бы парадокс при субъективном центрировании мира, но именно это тотальное отсутствие объективности неизбежно приводит к распаду личностной целостности. Нет единого человека: есть разные размышления, эмоции, впечатления - и нет основания собирать это в единую личность.

Буддистская модель человека иллюзорности единого Я - разложение Я на ежесекундное Я-радость, Я-обида, Я-усталость.

Как пример ограниченных людей тут есть герои-маски второстепенного плана.

Собирание личности возможно только в мире этическом, в контексте поступка, цели. А тут этического мира, мира поступка в принципе нет (это соотносимо с отсутствием сюжета).

С. Бочаров: «На смену герою приходит сознание».

Герой Пруста - герой не живущий, а именно переживающий (соответствующий философии жизни: собственно жизнь это то, что чувствуешь; страдающее и переживающее измерение реальности).

Суть романа в культуре чувства: он насыщенно воспринимает мир. Тут есть камни преткновения для читателей. Он пишет привычным языком, но очень насыщенно: восприятие не всегда вмещается в сознание читающего.

Но вместе с тем этот герой неспособен к поступку, действию (ярче всего это видно в линиях любовных: он воспринимает, но ничего дать неспособен).

Есть еще одно суженное, но интересное толкование образа героя: Днепров еще в годы социального давления связывает тип героя без поступка с соц. типом героя того времени. Марсель, как и сам Пруст, - рантье (живет на проценты с капитала, на ренту). Ему ничего не надо делать, он м. жить в свое удовольствие.

Тут возникает второй смысл утраченного времени: время, потраченное зря, просто прожитое. Он ничего не создает, только тратит.

Таков исходный круг проблем в этом мире. Одна из них - отсутствие единства личности. Настоящее собирание личности возможно только в мире этических ценностей, ценностей цели и поступка. А здесь остается только красота. Она м. дать условное оправдание, но не собрать личность.

На этой исходной ситуации Пруст ставит проблему собирания личности. Ставит проблему поиска ценностей и их оснований.

Для Пруста роман - попытка решить собственные проблемы: ведется духовный поиск. Пруст пытается видеть нашу жизнь как нечто осмысленное, хотя ее органика предполагает, что все проходит. Значит ли это, что в принципе этого всего могло бы не быть вообще? насколько существенно каждое мгновение вообще? Или жизнь случайна и как случайности многие события м.б. вычеркнуты?

Пруст ищет существенность мимолетных впечатлений. Он эти основания находит. Все находит свое место и все нужно: в финале время обретается.

Новаторство автора связана с тем, что язык, который Пруст находит для осмысления, не теряет вместе с тем и неповторимости и индивидуальности. Идет речь о том, что без перевода на общий язык, остается значимость и неповторимость впечатлений.

Роман - роман потока сознания. При кризисе поступка остается переживание и осмысление этого переживания. Экзистенциальные философские проблемы тоже представлены.

В романе критике подвергается система, в рамках которой ценности объявляются объективными (содержатся в самих вещах: истина - в мудрой книге, красота - в прекрасном произведении). Это фетишизм, попытка привязать ценности к вещам: тысячи людей ходят на концерты и выставки, но не соприкасаются с красотой, читают книги, но не видят истины. В вещах нет ценностей - что-то должно произойти в человеке, чтобы получился контакт с ценностью.

Мамардашвили это интерпретирует на материале Пруста. Любовь не м. вызываться объективными качествами любимого - не им она вызывается. Иначе его бы любили все. Что-то происходит в человеке, он - истинный исток ценности.

Сам Пруст иронически отзывается о «смерти богов». Хотя на самом деле что-то случилось в людях: они не м. верить, боги тут не при чем.

Именно человек творит ценность внутри себя, в нем же происходит что-то. Для нахождения корня ценности нужно совершить путешествие вглубь собственной души.

Люди, которые были на концерте и ничего не получили, полагают, что на самом деле получили. Большинство наших ценностей нами по-настоящему не пережито и не понято, но у нас есть якобы-понимание без внутреннего изменения.

На этом фоне можно объяснить изменение отношение к Прусту: понимается, что он пишет именно о своем времени: чтобы найти ценности, нужно идти вглубь человека. Иначе ценности пропадают. Они не существуют в качестве некоего механизма. Пропадание ценностей в канун 1-й Мировой обусловлено тем, что люди перестали их в себе реализовывать. Мир развалился, грянула война.

Во вселенной Пруста это предполагает своего рода антидиалогизм. Поиск ценностей связан с погружением в себя и другой человек тут оказывается враждебен, он представляет из себя искушение: мы легко отказываемся от собственного поиска, потому что легче взять у другого, не совершая погружение самостоятельно.

Это предполагает тотальную зависимость мира от того, что происходит в субъекте: все держится нашим духовным усилием (философия феноменологии). Внешность другого человека создается нашим взглядом. Нет лица как объективной данности - есть то, что мы собираемся разглядывать. Пример со Сваном (средний буржуа - принц).

Контекст литературной традиции. Утверждение мира как тотальной вселенной, которую можно описывать во всех нюансах - и они этого заслуживают - идет из 19-го века из контекста лирической прозы (Флобер, Мопассан, Тургенев).

Дьёрдь Лукач называет эту традицию «роман утраченных иллюзий»: внутреннее богатство человека - это целая вселенная. Ее достаточно, внешние проявления необязательны. Первенство интуитивного, а не событийного.

Роман связан со своей жанровой формой. Эпический мир внутренне завершен, поэтому эпопеи очень случайно начинаются и заканчиваются: и потом все будет точно так же. Эта внутренняя завершенность определяет завершенность эпического мира.

А мир романный - это мир неопределенности, необеспеченности, в нем неизвестно, что есть добро и зло. В эпическом мире предмет сам определяет под собой почву, а тут все в вакууме, герою не на что опереться, вся его жизнь - бесконечный поиск, нет представления о том, что правильно и неправильно.

В основе романа внутренняя бесконечность героя: что бы он ни обрел, его поиски не остановятся, нет окончательного. Возникает проблема окончания романа: он по природе своей незавершим.

Роман утраченных иллюзий выстраивает равновесие из столкновения двух систем: внутренний мир и внешний.

С одной стороны, богатства внутреннего достаточно, чтобы считать героя ценностью. Герой уже равен этому миру целиком. Но одновременно его компрометирует его нереализованность во внешнем мире. Внутренний мир обладает высокими ценностями (возвышенное, идеальное, прекрасное). Внешний мир пошл, низок.

Но с др. стороны: внешний мир реален, тактичен, безусловен, а внутренний зыбок, неопределен, это мираж, иллюзия, которая ничего не стоит.

В романе утраченных иллюзий идеальное и возвышенное существует исключительно во внутреннем мире. Идеальное вообще только так приходит в мир: внутренне, неопределенно. Это утверждает мир внутренний, но определяет тон этого мира: элегический, лирической грусти.

Именно в таком романе открываются средства для изображения психологического времени, которое у Пруста имеет определяющее значение (время изнутри, а не время часов).

Изображение истаяния впечатления - это изображение уходящего психологического времени.

То, о чем я собираюсь говорить и что будет предметом моего последующего анализа, хотя и называется «психологической топологией», в действительности является философией. То есть попыткой рассмотреть картину психологической жизни человека, которая вырисовывается в одном из гениальных литературных опытов XX века, а именно — в романе Марселя Пруста «В поисках утраченного времени».

Это будет не философия Пруста (Пруст не был профессиональным философом) и не моя философия — в смысле ученых рассуждений о литературном тексте, а скорее то, что я бы назвал философией в Прусте. В одном простом и, надеюсь, понятном смысле, то есть понятном в той мере, в какой вообще может быть понятным самое непонятное — наша жизнь. Речь пойдет о духовном поиске человека по имени Пруст, поиске, который осуществлялся на острие страха и риска, как жизненная задача. Не как рассуждение или построение какой-то концепции — эстетической или философской, а как задача, которую когда-то называли »спасением«. Ведь, чтобы вырваться из обыденного круговорота жизни, который сам по себе абсурден, случаен, нелепо повторяется и является тем. что древние называли колесом рождений, нам нужно что-то с собой сделать, проделать какой-то путь.

Мераб Мамардашвили

Следовательно, мир, в который мы вступаем вслед за Прустом, это и мир Платона, Данте, Шекспира и других, как выражались поэты, сыновей гармонии. Это отнюдь не метафора или стилистическое украшение. Сыновья гармонии — содержательное понятие, связанное с традиционным образом христианской культуры, образом »второго рождения«. Ведь сначала мы рождаемся от матери и отца, а потом, если повезет, на этом биологическом материале вторым рождением в нас может родиться человек. То есть, я хочу сказать, что человека рождает именно гармония. Это очень важный образ. Почему?

Забегая вперед помечу, что литературный текст Пруста оригинален уже тем, что он прежде всего представляет собой своего рода конструкцию или машину, рождающую лицо по фамилии Пруст. Роман Пруста — это машина рождения. Рождения и автора романа и нас, если мы постараемся внимательно его прочитать.

Внешне опыт спасения Пруста выразился в том, что он создал или изобрел особую, не похожую на традиционную, форму романа. Если термин «модернизм» употреблять не в ругательном, оценочном, а в описательном смысле слова, то можно сказать, что по своей форме его роман оказался одним из элементов модернистской революции в прозе XX века, одним из элементов изменения нашего художественного восприятия мира. Эта усложненная и необычная форма романа была связана с задачей, которую коротко можно сформулировать так: понять самого себя.

Задача эта, конечно, близка и нам. Поэтому к чтению и анализу романа мы должны отнестись не как к академическому, а как к жизненному занятию. То есть проделать, в сущности, то же, что и Пруст. Тем более, что сам Пруст предлагает читателю воспользоваться его романом для решения собственных задач. «Читатель,- пишет он в третьем томе своего романа,- может распоряжаться им произвольно, в зависимости от того, что ему нравится или может пригодиться»

В отличие от традиционного романа, который развертывается как некое единое сюжетное повествование, вовлекающее в поток своего развертывания разных героев, сцепляющее их в какой-то понятный ход событий, роман Пруста строится иначе. В нем нет единой линии времени. Уже сама его форма предполагает возможность перехода из одного времени в другое. Пруст говорил, что к его роману можно относиться, как к собору, одна его часть может нравиться, когда в него входят, одним посетителям, другая — другим. Пожалуйста, пишет автор, пусть мой роман будет таким собором. А может быть и платьем. Все зависит от вкуса и предпочтений читателя. Если же роман читателю не подходит, значит, ему нужно что-то другое. Постараемся и мы отнестись к тексту романа, который содержит в себе определенную психологию и философию, как к некоему собственному делу в своей жизни, и тогда, возможно, опыт Пруста пригодится и нам, как может пригодиться платье.Тем более, что Пруст дал нам такое право в своем завещании — я имею в виду его роман.

Таким образом, переводя все это теперь уже на язык философии, мы можем сказать, что опыт Пруста — это и есть онтологический, экзистенциальный опыт. Это живой экзистенциальный опыт, и все понятия, которые применял Пруст (и к которым мы будем обращаться в дальнейшем), имеют смысл лишь в той мере, в какой мы можем привнести в эти понятия живое экзистенциальное содержание, содержание какого-то живого переживания. Роман насыщен символами такого переживания, и поэтому он интересен. Он весь свидетельствует о смертном пути человека. В него включены лишь те события и переживания, которые несут на себе отблеск света, излучаемого смертью. И в этой связи интересно, на мой взляд, сравнить окончательный его текст с другим, более ранним прустовским романом «Жан Сантей», который автор даже не пытался издать. А между тем в нем тоже было около двух тысяч страниц довольно связного и цельного текста Почему? Потому что многое в этом романе выглядело как бы нейтрально, необязательно. Его можно было писать, а можно и не писать. В нем не было того задыхания и смертного отпечатка, что есть в «Поисках утраченного времени».

Под смертным отпечатком я имею в виду прежде всего французскую страсть. У каждой нации существует свой устойчивый архетип страсти. Есть такой архетип и у французов, который связывают обычно с их остроумием и особого рода прозрачностью и легкостью языка. Чтобы было понятней, что я имею в виду, сошлюсь на известную сцену из романа Бальзака: Растиньяк смотрит с холма на расстилающийся перед ним Париж и произносит следующую фразу (перевожу буквально): «Теперь между нами». К сожалению, обычный перевод «один на один» не передает французского смысла. А смысл в том, что и я — герой романа, и ты — Париж — поставлены на карту и посмотрим, что будет.

Что является здесь французской страстью, одухотворяющей французскую литературу? Это мания и смелость поставить себя целиком на карту. Или то, что французы называют s’engager — ввязаться. Но ввязаться не умом, а ввязаться в смысле — поставить на карту свою жизнь. В предположении, что если ввяжешься так, то лишь тогда что-то случится и прояснит твою жизнь. То есть только тогда что-то поймешь, когда, поставив себя на карту, будешь принимать в качестве материала для переживания, понимания и рассуждения то, что идет от тебя. Это и есть французская страсть, нашедшая, в частности, свое выражение в декартовском принципе когито. В истории философии к этому принципу — cogito ergosum или ego cogito egosum — относятся обычно как к силлогизму. В действительности же когито — это как бы проверочная, контрольная по отношению ко всему очевидность, которая экзистенциально тебя повязала. Ты достоверно присутствуешь, поскольку поставил себя на карту. И только в свете этой достоверности — все, что можно с ней сопоставить, соотнести — может получить признак истинности.

Итак, носители французской страсти — это и Бальзак, и Декарт, и Монтень, и Пруст, и Сен-Симон, который, может быть, больше всего повлиял на Пруста. Я имею в виду не графа Сен-Симона — основателя социалистического учения, а маркиза, герцога Сен-Симона — автора «Мемуаров», относящихся к началу XVIII века. Эта форма участия и риска (в реальном, светском испытании) и есть, повторяю, то, что я назвал французской страстью. И, кстати, сам Пруст это прекрасно сознавал. Он неоднократно упоминает, например, Декарта в такой связи.

В романе мы постоянно встречаемся с одной «маниакальной» эмоцией, которую Пруст все время испытывает и пытается понять. Узнать, что она значит. Это эмоция радости. Она возникает по разным поводам. Но всегда эта радость особого рода. Например, он переживает радость, когда видит три силуэта дерева, последовательно появляющиеся во время одной из его поездок в фиакре. Они возникают перед ним в считанные мгновения в виде носителя какого-то смысла, и его душу охватывает состояние, как пишет Пруст, освобождаемой радости. Причем, для него непонятной — почему? Это дерево такое же, как и все. Почему же тогда эта радость? Откуда? Или другой пример: Марсель окунул печенье «Мадлен» в чашку чая, и вдруг опять его охватила радость. Но тут он уже понял ее причину, сумел расшифровать, вызвать из вкуса печенья, обрадовавшего его, все воспоминания, связанные с детством и теми местами, где он был когда-то. Он вспомнил пейзаж, реку, птиц, цветы — и все это из чашки чая из одного ощущения, совпавшего с ощущением, которое было испытано им в прошлом.

Пытаясь прояснить для себя, что значит эта радость, Пруст понимает: она — признак истины. Но перевернем фразу: то, что истинно, вызывает радость, которая ничем конкретно не обоснована. Это радость не от того, что ты съел печенье и тем самым утолил свой голод. И не от того, что увидел какие-то три дерева. Это радость состояния, которое является твоим свободным состоянием, но возникло оно из твоей же собственной жизни. То есть истина появляется тогда, когда действительно тобой испытанная жизнь как бы всплывает в тебе, очищенная и ясная. Она — твоя. И несколько раз, в разных местах романа (и не только романа) Пруст говорит — эта радость похожа на то, что Декарт называл очевидностью. Хотя по традиции мы знаем, что Декарт очевидностью называл продукты якобы нашего холодного рассудочного суждения. И более того, искал будто бы только такую, холодную, научную очевидность. Пруст же понимает, что у Декарта речь шла совсем не об этом, а о чем-то похожем на то, что он — Пруст — испытал сам, называя это радостью.

Эта тема фактически и будет нашей темой. Тема радости и пути, который стоит проходить, хотя он несет на себе отпечаток смертного пути. У нас еще будет возможность в дальнейшем разобраться в том, почему философы считают, что без символа смерти, или без того, чтобы жить в тени этого символа, ничего нельзя понять и ничего нельзя в действительности испытать.

Значит, то, что относится к пути, во-первых, связано с какими-то особыми переживаниями и мыслями, в которых мы присутствуем как ангажированные и рискующие собой. Потому что, если стоишь перед Парижем один на один, то можешь ведь и проиграть. И во-вторых, этот путь ведет в нас самих. Это то же самое, как если бы я смотрел на стоящий передо мной шкаф и не видел его, поскольку для того, чтобы я его увидел, мне нужно найти способ посмотреть внутрь самого себя и лишь потом, вынырнув из себя, увидеть то, что я вижу. А именно шкаф. Пока это звучит непонятно, но право на такую фразу у нас есть, так как мы сказали, что всякая очевидность экзистенциальна. Что она предполагает наше ангажированное присутствие, когда мы должны заняться собой, чтобы понять не себя, а все другое.

Сочинение Пруста состоит из семи томов, однако в книге очень мало действия. Страница за страницей тянутся всевозможные лирические и философские отступления - чрезвычайно длинные и подробные. Кроме того, здесь огромное количество персонажей - более 2000.

В первом томе, «По направлению к Свану », герой-рассказчик, весьма болезненный тип, подверженный меланхолии и неврозам, вспоминает о счастливых деньках своего детства, о том, как он проводил лето у родственников за городом. Там он познакомился со Сваном, который пережил безумный роман с Одеттой, да и самого рассказчика тоже пронзили жестокие стрелы Амура: он влюбился в Жильберту, а потом - во второй книге, «Под сенью девушек в цвету » - в ее школьную подругу Альбертину. Изредка затрагиваются политические темы, а также освещается тема гомосексуальности.

В третьем романе, «У Германтов », герой добивается близости с Альбертиной и испытывает мгновения душевного подъема; в четвертом, «Содом и Гоморра », делает ей предложение. Но, постоянно ревнуя супругу - как к мужчинам, так и к женщинам, - обращается с ней плохо, и в пятом романе, «Пленница », даже сажает под замок в квартире. Он и сам не прочь сбежать от Альбертины, но та, опередив его, погибает в результате роковой случайности, о чем становится известно в начале шестого романа, «Беглянка ».

Начинается Первая мировая война, но призыв рассказчику не грозит - слишком хилый. В конце первой книги его посещает мысль о том, как сильно все меняет время. Что же остается? Одни воспоминания. И, чтобы вновь обрести утраченное время, рассказчик принимает решение поверять мысли бумаге. Недаром последний, седьмой роман цикла называется «Обретенное время ».

Пруст считал, что значение действия в литературном произведении слишком переоценено. Гораздо важнее было для него другое: портрет времени, пространства, любви, искусства, общества на рубеже столетий.

Между прочим

Британская комик-группа Monty Piton остроумно обыграла проблему сложности прустовского произведения в скетче All England Summarize Proust Competition: участники шоу должны пересказать содержание 7-томного романа за 15 секунд. Самому успешному кандидату даже удалось охватить первую страницу первого тома.

Начинающему читателю

Откройте первый том и прочитайте примерно 60 страниц: до знаменитейшей сцены мировой литературы, когда герой-рассказчик окунает в чай печенье «Мадлен» - и этот вкус, этот запах моментально «катапультируют» его в прошлое, в безудержные воспоминания о детстве. Если проба показалась вам приемлемой, то просто отлично - в ближайшие месяцы (а то и годы) вам будет что почитать. Но если вам было сложно дойти даже до печенья (предложения в 20 строк - это, согласитесь, сильно), то на этом, пожалуй, можете остановиться, ведь на ближайших 3000 страниц все пойдет в том же духе.

Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах). Т.5. (кн. 1) Переводы зарубежной прозы. Малапарте Курцио

Марсель Пруст Отрывок из романа «Пленница», входящего в эпопею «В поисках утраченного времени»

Марсель Пруст

Отрывок из романа «Пленница», входящего в эпопею «В поисках утраченного времени»

…Вы увидите у Стендаля некое ощущение высоты над уровнем моря, сливающееся с духовной жизнью. Это возвышенное место, где Жюльен Сорель находится в заключении, башня, в верхней части которой заточен Фабрицио, колокольня, где аббат Бланес занимается астрологией и откуда Фабрицио так прекрасно охватывает взором все кругом. Вы говорили мне, что видели известные картины Вермеера, - так отдаете ли вы себе отчет, что все это - фрагменты одного и того же мира, что это всегда - при всей гениальности, с которой они воссозданы, - тот же стол, тот же ковер, та же женщина, та же новая и единственная красота, загадочная в данную эпоху, когда ничто более не сходствует с ней и не объясняет ее, если не искать ее родственной близости с другими лицами, а выделять лишь впечатление, вызываемое красками. Так вот эта новая красота - она остается идентичной и во всех творениях Достоевского. Женщина Достоевского столь же отличная от прочих, как и женщина Рембрандта, с ее таинственным лицом, располагающая к себе красота которого внезапно меняется так, как будто она играла комедию добра, претворяясь в ужасающую наглость (даром, что в сущности своей она, кажется, действительно, скорее, добра), - не правда ли, ведь это всегда одна и та же: будь то Настасья Филипповна, пишущая свои влюбленные письма Аглае, и, вместе, сознающаяся, что она ее ненавидит, или та же Настасья Филипповна, оскорбляющая родителей Гани; или Грушенька, столь кроткая у Катерины Ивановны, которую эта последняя всегда считала такой ужасной и вдруг сразу обнаруживающая свою злобу и оскорбляющая Катерину Ивановну (даром, что и Грушенька ведь по существу-то добрая)? Грушенька, Настасья - это лица такие своеобразные, они вовсе не таковы только, как куртизанки Карпаччио, но, скорее, похожи на Вирсавию Рембрандта. И, заметьте, он, конечно, и сам не знал, что эти сверкающие лица раздваиваются при внезапных вспышках гордости, которая заставляет женщину показаться иной, чем она есть на самом деле («ты не такая», - говорит Мышкин Настасье при ее визите к родителям Гани, и Алеша мог бы то же самое сказать Грушеньке во время ее прихода к Катерине Ивановне).

Но зато, словно в виде реванша, когда наш автор хочет дать «идею картины», эти идеи всегда глуповаты и говорят нам не больше, чем о картинах, на которых Мышкин хотел бы видеть представленным осужденного на смерть, в момент, когда… и так далее, Святую Деву - в момент, когда… и так далее. Но чтобы возвратиться к новой красоте, которую Достоевский принес в мир, как это было раньше у Вермеера, тут должно быть сотворение некоей души, некого цвета одежд и мест. У Достоевского мы находим не одно лишь создание существ, но также и жилищ: и Дом Убийства в «Братьях Карамазовых», с его дворником, - не столь же ли он чудесен, как шедевр Дома Убийства в «Идиоте», - этот мрачный, и такой длинный, и такой высокий, и такой обширный дом Рогожина, где он убивает Настасью Филипповну? Эта новая и ужасная красота дома, эта новая и смешанная красота женского лица - вот то неповторимое, что Достоевский принес в мир, и все сближения, которые могут делать литературные критики, сравнивая его с Гоголем, или сравнивая с Поль де Коком, не представляют никакого интереса, поскольку находятся вне этой тайной красоты.

В итоге, если я говорю тебе, что это из романа в роман одна и та же сцена, так это означает только, что в одном и том же романе встречаются те же сцены, которые повторяются, если роман очень длинный.

Я мог бы легко тебе показать в «Войне и мире» и известную сцену в коляске…

Я не хотел вас прерывать, но когда вижу, что вы покидаете Достоевского, боюсь о нем забыть. Дорогой мой, что вы хотели сказать однажды, когда мне говорили: это все равно, что сторона Достоевского у мадам де Севинье. Уверяю вас, я ничего не понял, мне кажется, это так далеко отстоит одно от другого…

Подойдите, дитя мое, я вас поцелую, за то, что вы так хорошо запоминаете все, что я говорю, вы вернетесь потом к своей пианоле, потом. И еще: я признаю, что сказанное мной тогда было довольно глупо. Но сказать так у меня было две причины; первая из них - частное соображение. Случалось, что г-жа де Севинье, как Эльстир, и как Достоевский, вместо того, чтобы описывать вещи в логическом порядке, иначе говоря, начиная с причины, показывает нам, напротив, следствие, результат, который нас поражает. Так Достоевский представляет нам своих действующих лиц; их поступки кажутся нам столь же обманчивыми, как эти красочные эффекты Эльстира, у которого море порой кажется находящимся в небе, или у писателя, пока мы не узнаем, что тот или иной скрытный человек - в сущности, человек превосходный, или же совсем напротив… - Да, но пример г-жи Севинье? - Сознаюсь, - ответил я, смеясь, что это притянуто за волосы, но в конце концов я смогу и тут найти примеры.

Но разве он когда-либо кого-нибудь убил, Достоевский? Все его романы, какие я знаю, могли бы носить название «История одного преступления». У него это как навязчивая идея. Это неестественно, что он всегда говорит об этом. - Нет, я не думаю, дорогая Альбертина, хотя я и плохо знаю его жизнь. Известно, что, как и все люди на свете, он познал грех - в одной ли форме, в другой ли, и, вероятно, в форме, запрещаемой законами. В этом смысле он должен был быть немного преступником, как и его герои, которые, впрочем, вовсе не совсем преступны, но их осуждают благодаря совпадению обстоятельств. И, быть может, вовсе не было такой необходимости, чтобы он сам стал преступником. Я не романист; возможно, что создатели литературных произведений искушаются некоторыми жизненными формами, которых лично они и не испытывали. Если мы отправимся вместе в Версаль, как мы условились, я покажу вам портрет порядочного человека, лучшего из мужей - Шодерло де Лакло, написавшего самую ужасающе извращенную книгу, и как раз напротив этого портрета висит другой - г-жи де Жанлис, которая писала моралистические сказки, а в жизни, не довольствуясь тем, что обманывала герцогиню Орлеанскую, еще казнила ее и тем, что отвратила от нее любовь ее детей. Однако, я признаю все же, что у Достоевского эта озабоченность убийством представляет собой нечто необычное, и он, по этой причине кажется мне весьма странным. Но я изумляюсь уже, когда слышу, как Бодлер говорит:

Если насилие, яд, кинжал и пожар….

…Значит дух наш, увы! не достаточно смел и отважен!

Но я могу, по крайней мере, верить, что Бодлер не вполне искренен. Тогда как Достоевский… Все это кажется мне настолько от меня далеким, насколько вообще это возможно, если только я не ношу в себе самом неведомых для самого меня стремлений, так как люди не реализуют себя в жизни иначе, как в известной последовательности. У Достоевского я нахожу колодцы чрезвычайно глубокие, но в чем-то еще и изолированные от другой человеческой души. И, однако, это - великий Творец. Прежде всего, тот мир, который он изображает, действительно кажется созданным для него. Все эти буффоны, которые без конца возвращаются, все эти Лебедевы, Карамазовы, Иволгины, Сергеевы, - весь этот невероятный кортеж - это человечество еще более фантастичное, чем народ «Ночного дозора» Рембрандта. И, быть может, не фантастично ли оно точно так же благодаря освещению и костюмам, - в сущности, оно ведь изменчиво. Но, во всяком случае, оно полно истин глубоких и единственных, принадлежащих одному лишь Достоевскому. Они, эти буффоны, занимают амплуа как бы не существующее, подобно известным персонажам античной комедии, и, однако же, как они раскрывают действительные аспекты человеческой души! Но что меня убивает, так это та торжественная манера, в которой говорят и пишут о Достоевском. Между тем, заметили вы ту роль, которую самолюбие и гордость играют у его действующих лиц? Можно сказать, что для него любовь и ненависть - самые безумные, доброта и предательство, скромность и наглость - ничто иное как два состояния одного и того же характера. Самолюбие и гордость мешают Аглае, Настасье, капитану, которого Митя таскает за бороду, Красоткину - другу-врагу Алеши, обнаружить себя «такими», каковы они есть на деле. Но есть и многие другие стороны величия Достоевского. Я очень мало знаю его книги. Но разве не этот простой и такой скульптурный мотив, достойный искусства античности, словно фриз, прерываемый и возобновляемый опять, где действуют отмщение и искупление, представляет собой преступление отца Карамазова, от которого забеременела несчастная безумная нищенка, таинственный штрих, животный и необъяснимый, когда мать, чувствуя приближение родов, являясь неведомо для себя исполнительницей в руках отмщающей судьбы и слушаясь также бессознательно своего материнского инстинкта, со смесью, быть может, злопамятства и физиологической признательности к насильнику, отправляется родить к отцу Карамазову? Это первый эпизод, таинственный, великий и величественный, как создание женщины в скульптурах Орвието. И, как реплика, поражает следующий эпизод, более чем двадцать лет спустя, - убийство отца Карамазова этим сыном его и безумной - Смердяковым, завершающееся вскоре после его свершения актом столь же таинственно скульптурным и необъяснимым в своей красоте, столь же темной и естественной, как и роды в саду отца Карамазова: Смердяков удавливается, совершив свое преступление.

Что же до Достоевского, я не покидал его в той мере, в какой вам это показалось, говоря о Толстом, который во многом его имитировал. И у Достоевского мы находим сконцентрированное, еще сжатое и скороговорочное, многое из того, что вскоре расцветет у Толстого. Есть у Достоевского эта угрюмость примитивов, предвосхищающая будущих учеников, которые придут, чтобы прояснить ее.