Характеристика литературы 80 90 годов. Литература русская, советская и постсоветская

С середины 80-х гг. коммунистическая идеология, составлявшая прежде основу мировоззрения большинства общества, вступила в полосу серьезного кризиса. Официальные идеологи не могли объяснить процессы и явления, происходящие в своей стране и в мире. На фоне распада мировой системы социализма, а затем и СССР коммунистическая идея перестала быть популярной. Люди попытались осознать свое место в мире при помощи иных идейных, религиозных и философских концепций.

«Революция сверху», начавшаяся в России в 1991 г., сопровождалась отказом не только от коммунистических идей, но и от многих традиционных, веками формировавшихся ценностей, обычаев, традиций. Широкое использование зарубежных экономических и политических моделей неизбежно привело и к заимствованию западных (преимущественно либеральных) духовных ценностей, основанных не на традиционном коллективизме, а на индивидуализме, на приоритете не духовного, а материального начала.

Изменились и общественные ожидания. Если до перестройки значительная часть населения все же верила официальной пропаганде и идее построения в конечной перспективе коммунизма, то с начала 90-х гг. эта вера сменилась ожиданием построения обещанного в короткий срок властями «народного капитализма». По мере неудач в экономической политике и нарастания проблем в межнациональных отношениях общественные настроения стали вновь меняться.

Либеральные идеи воспринимались значительной частью общества как чуждые. Постепенно возвращался интерес к национальной культуре, традиционным духовным ценностям, старым фильмам, песням, народным традициям. На этой основе особо популярными для части населения становились идеи национализма. Правда, общественное сознание не вернулось на путь поддержки даже обновленной коммунистической идеологии. Оно оказалось готово воспринять скорее национально-либеральную идеологическую концепцию.

Одной из главных особенностей духовной жизни общества в 90-е гг. стал реальный идейный плюрализм: законодательно были сняты все запреты и ограничения на любые идейные учения (кроме тех, что призывали к насилию, социальной и национальной вражде).

ИЗ ПОСЛАНИЯ ПРЕЗИДЕНТА РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ ФЕДЕРАЛЬНОМУ СОБРАНИЮ «РОССИЯ НА РУБЕЖЕ ЭПОХ» (1999):

Мы убедили людей в том, что процесс преобразований пройдет легко и быстро. И в результате сформировали избыточные ожидания от самих реформ. В итоге - разочарование и то, что принято называть «синдром поражения».

Влияние религии и церкви на общественное сознание

Кризис общественных идеалов и сложившейся системы ценностей всегда сопровождался обращением людей к вере. Также и кризис коммунистической идеологии на рубеже 80-90-х гг. вызвал бурный всплеск религиозных настроений в обществе. К середине 90-х гг., по данным социологических опросов, до 34% взрослого населения страны считало себя верующими, а еще 35% колебалось между верой и неверием.

По всей стране развернулось восстановление и строительство храмов, мечетей, синагог, дацанов. В Москве всего за 5 лет был восстановлен храм Христа Спасителя, построенный в XIX в. на деньги миллионов простых людей в память о великой победе в Отечественной войне 1812 г. Теперь он стал символом духовного возрождения России. Большим спросом стала пользоваться религиозная литература, издающаяся большими тиражами.

Вместе с тем распад СССР повлек за собой тяжелые последствия и для церкви. В Прибалтике власти потребовали передачи приходов и имущества РПЦ под управление Константинопольского патриархата. На Украине небольшая группа церковного руководства объявила об автокефалии (независимости) Украинской православной церкви. Это вызвало раскол православия на Украине, которое к тому же испытывает агрессивный напор со стороны униатской церкви. При поддержке властей униаты силой захватили практически все православные церкви в западных областях Украины.

Возобновились массовые паломничества православных христиан в Иерусалим, мусульман в Мекку.

Однако демократизация политической и духовной жизни, с одной стороны, и религиозная неграмотность вчерашних атеистов - с другой, привели к экспансии в Россию самых разных религиозных сект и течений, в том числе радикальных. Традиционным религиозным конфессиям впервые пришлось заботиться о сохранении своих позиций в борьбе за умы верующих.

Литература и искусство

На развитие отечественной культуры в 90-е гг. оказали значительное влияние три основных внешних фактора: снятие ограничений на свободу творчества; резкое сокращение государственных ассигнований на развитие учреждений культуры; серьезное снижение общекультурного уровня населения.

«Закон маятника» привел к тому, что метод социалистического реализма оказался быстро забыт еще в конце 80-х гг. Многие деятели культуры устремились к утверждению непривычного и казавшегося им заманчивым концептуализма, постмодернизма, неоавангардизма, других художественных направлений. Однако это привело к «элитаризации» искусства, интересного в большинстве своем узкому кругу специалистов и почитателей. Те произведения литературы и искусства, которые в 90-е гг. получили международное признание, были созданы в традиционном, реалистическом ключе. Так, в 1995 г. премии «Оскар» американской киноакадемии был удостоен фильм Н. Михалкова «Утомленные солнцем», а в 1996 г. специальным призом Каннского кинофестиваля был отмечен фильм С. Бодрова «Кавказский пленник». Рост интереса к истории и традициям народа нашел отражение в другом фильме Н. Михалкова - «Сибирский цирюльник» (1999). Новые, непривычные явления жизни, характерные для 90-х гг., получили воплощение в фильмах В. Тодоровского «Страна глухих», А. Балабанова «Брат» и «Брат-2», А. Хотиненко «Мусульманин» и др. Возродилась традиция проведения Международных московских кинофестивалей. Ежегодно стал проводиться и Всероссийский кинофестиваль «Кинотавр» в Сочи. Однако число фильмов, выпускаемых киностудиями страны, заметно сократилось.

Новые явления имели место и в российской литературе. Творческим кризисом было отмечено мастерство тех литераторов, которые в прошлые годы выступали апологетами советской системы.

Для большинства писателей советского времени характерным стало создание публицистических произведений, в большинстве которых они подвергали критике характер начавшихся в 90-е гг. общественных преобразований. Об этом говорилось, в частности, в сборнике статей известного писателя-диссидента В. Максимова «Самоистребление», публицистических статьях А. Солженицына, Л. Бородина, В. Белова, стихах-размышлениях С. Викулова «Мой народ» (1993) и др.

Литераторы пережили в 90-е гг. и кризис идентичности в условиях распада единого государства (повесть Ф. Искандера «Пшада» и др.). Новые обстоятельства жизни и ее герои («новые русские», безработные, беженцы, бездомные и др.) нашли отражение в повести 3. Богуславской «Окнами на юг: Эскиз к портрету «новых русских». Ностальгическая печаль по уходящему образу жизни, тоска по идеалу чистоты и непорочности патриархальной России звучали в творчестве В. Распутина. Характерно, что в 90-е гг. он стал одним из родоначальников нового направления в российской литературе - «постдеревенской прозы». В центре внимания его новых работ («В одном сибирском городе», «Россия молодая» и др.) оказались проблемы городской жизни, идеалов городской интеллигенции. Плодом многолетней духовной эволюции Л. Леонова стал его последний роман «Пирамида» (1994), в котором автор говорит о противоречиях прогресса, своем отношении к православию и церкви. В своем романе «Прокляты и убиты» В. Астафьев подводил итог своим многолетним раздумьям о героизме, дегероизации и пацифизме, показывал войну с самой неприглядной стороны, сделав акцент на невыносимых условиях ратного труда и быта.

В книге В. Аксенова «Новый сладостный стиль» (1998) выражено отношение писателя к внешнему и внутреннему состоянию современного человека.

90-е годы характерны появлением множества новых имен в российской литературе. Одним из наиболее популярных молодых писателей стал Виктор Пелевин, известный двумя своими романами «Чапаев и пустота» и «Generation П», характерной чертой которых выступают не только фантастические сюжеты, но и философски-метафизическое, иронично-гротескное отношение ко всему советскому. Свежим взглядом на окружающий мир и необычным сочетанием современной тематики и жанрового стиля сказания отличалось творчество Юрия Буйды («Люди на Острове», «Дон Домино»). В рамках постмодернистских подходов создавал свои стихи Дмитрий Пригов (сборник «Пятьдесят капелек крови»). Премии им. Аполлона Григорьева в 2000 г. была удостоена книга стихов поэта-авангардиста Виктора Сосноры «Куда пошел? И где окно?». Признанными лидерами метафорической поэзии 90-х гг. стали Александр Еременко («Громадный том листали наугад…») и Иван Жданов («Пророк»).

Основной чертой новых литературных произведений стали ирония над советским прошлым и поиск необычных форм самовыражения авторов.

Переход к рыночным отношениям поставил представителей творческой интеллигенции в необычные для них условия: с одной стороны, государство впервые сняло все запреты на творчество, но с другой - оно практически прекратило прежнее финансирование творческой деятельности.

«Открытие Запада» обернулось не только знакомством с лучшими сторонами его культуры, но и хлынувшим в страну потоком низкопробных подделок. Это не могло не привести к размыванию многих черт традиционной для россиян морали, падению нравов, росту преступности.

Таким образом, развитие отечественной науки и культуры в 90-е гг. носило такой же противоречивый характер, как и в других сферах жизни: с одной стороны, творческая интеллигенция получила полную свободу самовыражения, но с другой - лишенная финансовой поддержки государства в условиях рынка и резкого падения стремления большей части населения к приобщению к культурным ценностям была не в состоянии реализовать свой потенциал в полной мере.

Небольшой исторический экскурс, наполненный ностальгией и сентиментальностью

В прошлый раз мы вспоминали , в конце которых наступил кризис во всей жизни страны, что не могло не сказаться на книгах и чтении.

В начале 90-х еще некоторое время сохранялось наследие СССР в виде книжных магазинов, пришедших скоро в упадок. Все еще можно было купить за копейки никому уже не нужные идеологические книги. Мой одноклассник Юра по прозвищу Тесла как-то признался, что читает «Капитал » Маркса . Купленный за сущие гроши увесистый том лежал в его сортире, страница прочитывалась перед использованием. Вряд ли Маркса обрадовал бы такой читатель.

Вскоре государственные книжные магазины стали переходить в частные руки и массово менять профиль. Сохранившиеся же срочно меняли ассортимент. Тусклые советские обложки заменялись аляповатыми новыми, сплошь с заграничными фамилиями.

Типичные обложки: советская, 90-е, современная:

В те далекие времена считалось, что все хорошее должно быть заграничным, это касалось и писателей. Вопреки ожиданиям политически активных граждан эпохи перестройки, уже не запрещенный «самиздат » с его диссидентами и эмигрантами, популярностью у читателей почему-то не пользовался. Если запретный плод сладок, то, видимо, разрешенный становится кисл. А может, люди уже устали от политики и хотели простого развлечения.

Так или иначе, люди покупали и читали большей частью заграничных авторов. Фантастика, детективы, всякий криминал. Настоящей звездой и символом эпохи был забытый ныне Джеймс Хедли Чейз , например. Его детективы если и отличались от творений Донцовой , то не в лучшую сторону.
Думаю, все эти зарубежные писатели издавались пиратским методом, в плохих переводах.

Тогда же возникло такое интересное явление, как массовое издание разных местных графоманов под американизированными псевдонимами. Плохонькая фантастика, плохие детективы. Плохой язык, отсутствие стиля, полное незнание западных реалий, в которых обычно происходили события. Издевательство над зарубежными именами и топонимами, ляпы с географией. Однако другого выхода не было. Покупали только яркие книги с англосаксонскими фамилиями. Герои тоже должны были быть американцами и жить, естественно, в США.

Отдельным подвидом такой литературы являлась новеллизация Голливудских «шедевров». Похоже, не было ни единого успешного фильма или сериала, который не удостоился бы чести быть перенесенным на бумагу каким-то косноязычным анонимом.
В середине 90-х книжные раскладки были забиты всякими «Рэмбо », «Терминаторами », «Хищниками », «Твин Пиксами » и прочим адским трэшем. Не только Голливуд, кстати, подвергся этой напасти. Были и «Рабыни Изауры » с «Богатыми тоже плачут ». На всех книжицах, конечно, стояли условно английские фамилии, а обложкам позавидовал бы суперпопулярный в те времена художник Борис Вальехо (обзываемый чаще Валеджо).

Подозреваю, эти самые обложки рисовались не художниками, а альтернативно одаренными учениками ПТУ, либо спившимися оформителями афиш сельских клубов. Все книги 90-х годов, как на подбор, были изданы на дрянной газетной бумаге мажущимися при чтении красками. Обложки держались на соплях и быстро отваливались от остальной книги. Часто брошюры никак не сшивались, а держались на одном клее. Книга распадалась при первом же прочтении.

Позакрывались не только книжные магазины, но и суперпопулярные в 80-е толстые журналы. Люди обеднели, перестали тратить на них деньги. При распаде СССР, видимо, накрылась медным тазом и система подписки через почту. В библиотеки стали ходить значительно меньше, по бедности ассортимент в них с советских времен практически не обновлялся. Библиотеки при всяких заводских ДК и сельских клубах вообще прекратили свое существование.

Люди в целом стали читать меньше. Если вспомнить 80-е, книга была самым доступным видом развлечения. В 90-х на первый план вышло видео. Вал пиратских боевиков, ужасов, мелодрам и комедий накрыл недавнего советского человека. Причем, не нужно было ходить в видеосалоны и кинотеатры. Пиратский Голливуд радовал зрителей ежедневно по всем каналам телевидения. Когда тут еще читать?

Почившие с миром книжные магазины сменились в малых городах уличными лотками, в больших - целыми книжными рынками. В Киеве, например, в 90-х открылся знаменитый рынок «Петровка », существующий в измененном виде и поныне. На «Петровке» цены были низкие, оптовые. Там отоваривались периферийные лоточники, а также я, бедный студент. Большим подспорьем была жизнь в общаге и свободный оборот литературы между комнатами. Без какого-либо развлекательного чтива я никогда не оставался.

Ближе к концу десятилетия опять стали появляться русские авторы. Люди вволю накушались заграничного и подделки под него, все эти чужие американцы с их чужими проблемами были уже не так интересны, как наши отечественные бандиты, тюрьмы и менты. Маринина , Донцова , Корецкий , Шитов , Тополь , Кивинов и прочие. В основном эти авторы стали появляться в дешевых карманных изданиях в мягкой обложке, что добавило популярности. Не только криминал, но и русская фантастика стала набирать популярность.

В самом конце 90-х появились робкие признаки грядущего столетия: электронные книги. Нет, не в виде компактных устройств с экранами на электронных чернилах, а просто книги в цифровом виде. Еще у очень немногих людей были персональные компьютеры и выход в Интернет. Но уже тогда там тоже были книги. Знаменитая библиотека Мошкова, например, работает с 1994 года. Однако еще в 1998 году я читал книгу с принесенной другом дискеты, на жутко мигающем 14-дюймовом мониторе. Интернет был роскошью. Как сейчас помню, текст в каком-то дремучем ДОСовском виде - белые буквы на синем фоне. Это был Баян Ширянов с его «Низшим пилотажем ».

Где-то в конце 90-х была утрачена вся необычайность и экзотика предыдущих десятилетий. Начало двухтысячных особо не отличается от сегодняшнего дня. Чуть другой ассортимент, чуть другое качество и цены, слегка другие магазины. Писать о двухтысячных и десятых смысла уже нет, просто осмотритесь вокруг себя.

90-е годы XX века - один из самых специфических периодов в развитии русской литературы. Главной особенностью литературы 90-х годов было ее чрезвычайное разнообразие. В результате перестройки и гласности стала возможной публикация запрещенных в годы советской власти произведений - поэтов Серебряного века, русских и советских писателей-эмигрантов, текстов культуры андеграунда (подполья), переводов западной литературы модернизма. В то же время продолжали издаваться официальные советские писатели. В результате к читателю одновременно попадали чрезвычайно разнообразные тексты, создававшиеся совершенно разными по стилю писателями на протяжении целого столетия.

Важной особенностью литературы 90-х годов стало то влияние, которое оказал на ее развитие рынок. Теперь не мнение Союза писателей (т.е. фактически советского министерства по делам литературы, созданного И. Сталиным в 1934 году), а читательский спрос стал определяющим фактором, который издательства принимали в расчет при публикации того или иного произведения. В 90-е годы в России возникает множество частных издательств - от гигантов, работающих на массовый рынок («Эксмо», «Дрофа», «АСТ», «Азбука», «Вагриус»), до сравнительно небольших издательств, ориентированных на «элитарного» потребителя, специализирующихся на публикации малоизвестных широкому кругу читателей произведений («Новое литературное обозрение», «Текст», «Ad Marginem»). Основной тенденцией на протяжении десятилетия было увеличение числа названий книг при уменьшении тиражей.

В конце 80-х - 90-х годах к российскому читателю пришли никогда не публиковавшиеся или труднодоступные в СССР книги Андрея Платонова, Михаила Булгакова, Владимира Набокова, Евгения Замятина, Василия Гроссмана, Сергея Довлатова, Георгия Владимова, Владимира Войновича, Варлама Шаламова, Эдуарда Лимонова, Саши Соколова и других выдающихся писателей. Особое место в литературном дискурсе конца 80-х - 90-х годов заняли опубликованные, наконец, в России произведения двух нобелевских лауреатов - Иосифа Бродского и Александра Солженицына.

В 90-е годы увидели свет новые произведения авторов, хорошо известных советскому читателю. Так, в журнале «Знамя» была опубликована первая часть романа Виктора Астафьева «Прокляты и убиты» (его полное книжное издание вышло в 1995 году). Это исторический роман о предвоенном периоде и Второй мировой войне, главное место в котором занимают размышления автора о нравственном опыте советских людей сталинской эпохи. Другое заметное произведение 90-х годов, принадлежащее писателю «старой школы», - роман «Андеграунд, или Герой нашего времени» Владимира Маканина (1998). В этих произведениях советский опыт, равно как и постсоветская действительность, осмысляются с позиций этических и эстетических норм литературы того времени. В них ощущается если не ностальгия по СССР, то дискомфорт от существования в радикально меняющемся мире.

Как и для развития российской культуры в целом, для развития литературы большое значение имел выход «из подполья» в конце 80-х годов неофициальной советской культуры, так называемого андеграунда (от англ. underground - подземный, подпольный). В частности, в печати начали появляться работы ведущих представителей московского концептуализма - Дмитрия Пригова и Льва Рубинштейна. Для концептуалистов характерна ироническая игра с принятыми в культуре смыслами, обнажающая пустоту официальной культуры.

В то же время в литературу пришли молодые авторы, некоторые из которых начали писать еще до перестройки, но особенности их художественного стиля не позволяли им надеяться на карьеру писателя в СССР. Они строили свои тексты в рамках новой стилистики, часто шокировавшей читателя. Среди писателей нового поколения наиболее заметны Виктор Пелевин, Дмитрий Быков и Владимир Сорокин, для стиля которых характерна игра с литературным каноном. Среди наиболее заметных произведений этих авторов - роман «Чапаев и Пустота» В. Пелевина и роман «Голубое сало» В. Сорокина.

Попыткой осмыслить эту тенденцию в развитии русской литературы стала антология «Русские цветы зла» (1997), составленная писателем Виктором Ерофеевым, автором имевшего громкий международный успех романа «Русская красавица» (1990). В антологию вошли произведения таких авторов, как Виктор Астафьев, Сергей Довлатов, Вениамин Ерофеев, Эдуард Лимонов, Виктор Пелевин, Дмитрий Пригов, Лев Рубинштейн, Саша Соколов, Владимир Сорокин, Татьяна Толстая, Варлам Шаламов и др. Название антологии является отсылкой к сборнику стихов французского поэта Шарля Бодлера «Цветы зла» (1857). В предисловии к антологии В. Ерофеев развивает мысль о том, что зло стало главной темой русской литературы конца ХХ века.

В целом можно говорить о противостоянии в современной русской литературе, с одной стороны, писателей старшего поколения, приверженцев традиционной, стилистически выдержанной и занимающей четкие этические позиции литературы, и, с другой стороны, более молодых авторов, работающих в авангардном, экспериментальном стиле и зачастую отказывающихся от этических оценок либо даже подвергающих сомнению устоявшуюся систему координат в области морали.

Вместе с тем в художественных произведениях крупнейших русских писателей 90-х годов XX века мы действительно нередко будем сталкиваться с гневным изображением присущих этому десятилетию социально-политических жестокостей и несообразностей, имеющим реально-фактическую событийную подоснову, – это, например, повлекший за собой невинные жертвы расстрел российского парламента в 1993 году, присвоение в стране общенародной собственности кучкой оборотистых людей в начале 90-х, хозяйственный развал и нищета в городе и деревне, неудачная военная кампания середины 90-х годов против чеченских бандформирований и др. Именно на такие темы, собственно, написаны В. Беловым, Ю. Бондаревым, А. Зиновьевым, П. Проскуриным, В. Распутиным и другими крупнейшими художниками лучшие произведения 90-х годов. Замалчивать этот факт невозможно. Он был прямо спровоцирован реальными обстоятельствами. Произведения названных и близких им писателей могут кому-то быть не по нраву, но "сделать вид", что этих произведений в литературе нет, никак нельзя – как раз без них нет литературы 90-х годов XX века, как нет литературы 90-х годов XIX века без творений Льва Толстого, А. Чехова, В. Короленко и М. Горького. И естественно, о чертах реальной жизни страны, непосредственно отразившихся в важнейших темах и сюжетах литературы изучаемого периода, говорить в этой книге неизбежно придется – притом, как выражался Маяковский, говорить "во весь голос". Это необходимая составляющая анализа, без которой он был бы неполон, недостоверен, да и просто неудачен.

Многие из писателей, "героев" этой книги, автору знакомы как коллеги по совместной работе в российском писательском вузе – Литературном институте им. А. М. Горького, многие в прошлом – как его студенты, с некоторыми просто дружен.

Литературная среда мне волей-неволей хорошо знакома. Я литературовед, с 1987 года доктор филологических наук, автор нескольких книг по теории литературы и ее истории. Но одновременно – самодостаточный поэт (начинал когда-то именно как поэт, и издал несколько стихотворных сборников, последний из которых вышел совсем недавно), член Союза писателей России (хотя в 90-е годы это членство в силу обстоятельств, о которых речь ниже, по степени целесообразности порой напоминало членство в советском ДОСААФе или в обществе охраны зеленых насаждений). В наблюдениях над литературой, ее закономерностями и путями развития мне по всему этому случается исходить не только из конкретного близкого знакомства с личной "лабораторией" других ныне живущих писателей, но также из творческого самонаблюдения. В прошлом мне как литературоведу, профессионально не чуждому, однако, не только теории художественного творчества, но, так сказать, и его практики, уже удавалось делать некоторые затем воплотившиеся в реальность прогнозы литературного развития.

В пособии рассматриваются проза и поэзия – работа современных критиков в нем не затронута, поскольку в вузах читается специальный курс истории критики, драматургия затрагивается лишь частично, ибо это особое синтетическое творчество, действующее не только по законам литературы, но одновременно по законам и нормам другого искусства (театрального).

Существующие историко-литературные курсы (в частности, пособия дня студентов и аспирантов) заканчиваются на 60-80-х годах XX века. 90-е его годы пока получают в трудах филологов лишь эпизодические характеристики. Данный систематический литературоведческий курс, напротив, посвящен именно новейшей литературе и восполняет образовавшийся пробел.

Подачу материала в курсе новейшей литературы должна отличать своя специфика. Автор книги о литературе прошлых времен может исходить из справедливого убеждения, что изучаемые произведения классиков и крупных писателей, их тексты в основном известны читателю. Потому нередко и удается подолгу рассуждать о чем-то наподобие "образа Онегина" или "символики финала поэмы "Двенадцать", не приводя или почти не приводя сам текст произведений. Он, как говорится, на слуху. Автор книги о новейшей литературе, напротив, должен исходить из того, что произведения, о которых он рассказывает, еще неизвестны или мало известны читателю (особенно верно это в отношении именно литературы 90-х годов XX века с ее микроскопическими, часто кустарными, тиражами – с подобной антикультурной ситуацией историки современной литературы в советское время просто не сталкивались). Поэтому читателя нужно по ходу дела основательно знакомить непосредственно с художественным текстом, приводя достаточно обширные его фрагменты и давая изложение сюжета, сопровождаемое необходимым аналитическим комментарием. Только через конкретное знакомство с текстами писателя можно приблизиться к пониманию его стиля, его личного литературного мастерства.

90-е годы XX века, венчающие собой второе тысячелетие, принесли человечеству много перемен. Весьма сложный и ответственный период составили они для нашей страны, нашего народа, российской государственности и русской культуры. В соответствии с темой учебного пособия нас в первую очередь интересуют события 90-х годов, прямо или опосредованно связанные с литературой.

Как на большой культурно-исторический факт современности, который относится к литературоведению и философии художественного творчества, следует указать на общественное "открытие" и быстрое широкое признание фигуры великого русского ученого, филолога и философа А. Ф. Лосева, чьи жизнь и творчество, начавшиеся до революции, а завершившиеся в деструктивные годы горбачевской "перестройки", десятками лет протекали в тени поразительного невнимания и общественной неосведомленности.

Лосев Алексей Федорович (1893–1988) – автор книг "Философия имени" (1927), "Диалектика художественной формы" (1927), "Проблема символа иреалистическое искусство" (1976) и ряда других книг по проблемам философии художественного творчества, философии языка, теории литературы, многотомного исследования "Античная эстетика", других трудов по античной культуре.

Сейчас философские концепции Лосева получают международное признание. Его труды в области античной эстетики и литературы своей глубиной поражают специалистов во всем мире. Лосевская философия языка и его филологические концепции начинают оказывать влияние как на языкознание, так и на теорию литературы и на эстетику, объективно "закрывая" или корректируя многие формалистические и структуральные теории, популярные в предыдущие годы.

Важен и факт "возвращения" многие десятилетия замалчивавшихся концепций русских литературоведов прежних времен (А. А. Потебни, Ф. И. Буслаева и др.). Все это в перспективе, несомненно, обогатит современное литературоведение новыми идеями и подходами, поможет ему в более глубоком осмыслении явлений литературы.

Несколько иначе приходится оценивать влияние (уже не на литературоведение, а на современную литературную жизнь) "возвращенных публике" в начале интересующего нас периода многих ранее созданных, но не публиковавшихся в СССР художественных произведений (из "серебряного века", из "зарубежья" и др.). Хотя в самой необходимости этого "возвращения" сомнений нет (к читателю пришли не изданные ранее в СССР произведения Анны Ахматовой, Михаила Булгакова, Владимира Набокова, Андрея Платонова и некоторых других крупнейших художников XX века, а также творчество Георгия Иванова, Даниила Андреева, Иосифа Бродского и др.), конкретные его перипетии были неоднозначны. С одной стороны, такие издания "возвращенного" на несколько лет вытеснили в конце 80-х – начале 90-х годов реальную современную литературу со страниц журналов, поддавшихся соблазну поднять тираж сенсационными "забытыми" именами и произведениями, – а это, несомненно, нарушило естественное литературное развитие и не способствовало нормальной работе ныне живущих писателей. С другой стороны, среди введенных таким манером в обиход авторов резко преобладали модернисты. То, что им в течение упомянутых нескольких лет был обеспечен "моральный абсолют" издательских привязанностей, не могло не сказаться на вкусах и литературных понятиях взрослеющей писательской молодежи. Поспешные подражания Андрею Белому, Федору Сологубу, прозе Владимира Набокова, Бориса Пастернака и иным подобным авторам плюс энергичная пропаганда современных "замалчивавшихся" по тем или иным мотивам модернистов (Саша Соколов, Татьяна Толстая, Дмитрий Пригов, Виктор Кривулин, Сергей Довлатов, Эдуард Лимонов, Венедикт Ерофеев, Виктор Ерофеев и др.) резко видоизменили характер литературы. Помимо всего прочего подражательность значительной части литературной продукции конца 80-х – начала 90-х годов качественно ослабила литературу периода в целом, причем ослабила с небывалой силой.

Все это шло в намеренно провоцировавшейся и подогревавшейся, видимо, "сверху" со времен начатой в 1987 году "перестройки" атмосфере массового психоза. Трудно удивляться, что в такой атмосфере крупнейшие писатели, гордость современной литературы (В. Белов, В. Распутин, Ю. Бондарев и др.) стали подвергаться на грани 80-90-х годов оголтелой травле в средствах массовой информации. Их явно пытались заставить замолчать, поскольку они резко и прозорливо осуждали многое из происходящего.

Линия «Зла» в произведениях русской литературы

90-х годов ХХ века.

В настоящей работе мне бы хотелось затронуть одну из самый ярких черт, на мой взгляд, русской литературы конца ХХ века, я бы назвала ее «линией зла» или жестокости. Написание этой работы было вдохновлено статьей Алексея Варламова «Убийство» («Дружба Народов» 2000 , №11) и рядом критических статей из журналов «Знамя» , «Вопросы литературы» и «Новый мир» .

Российская действительность последнего десятилетия такова, что невозможно хотя бы раз не упомянуть о пролитии крови, о посягательствах на жизнь людей. В данной работе рассматривается вопрос о том, как отразилась «жестокая» российская действительность на творчество современных писателей? Оправдывается или осуждается ими убийство? Как они решают проблемы жизни и смерти? И наконец, какие открытия были сделаны современными писателями? Посмотрим на некоторые произведения последнего десятилетия ХХ века.

«Великая русская литература, чистая русская литература» можно услышать от иностранцев, читавших Толстого и Достоевского. А знают ли они какой путь прошла русская литература из XIX в XXI век? Задумывались ли они в каких условиях приходится писать нынешним авторам? К сожалению, а может быть это так и должно было быть, период «чистой» русской литературы оборвался Революцией 1917 года и последовавшим за ней «красным террором» . Началась новая история, новая литература. В последних строках своей гениальной поэмы «Двенадцать» Александр Блок написал:

Впереди – с кровавым флагом

И за вьюгой невидим,

И от пули невредим,

Нежной поступью надвьюжной,

Снежной россыпью жемчужной,

В белом венчике из роз –

Впереди – Исус Христос.

Блок видел будущее советской России, видел под каким знаменем она будет шагать, отказавшись от Святого. В послереволюционной литературе можно увидеть два больших лагеря: в первом - авторы, осуждающие насилие, как средство восстановления нового режима (например, Иван Бунин) , во втором – те, кто провозглашает террор, как единственно правильный путь к светлому будущему (Исаак Бабель «Красная гвардия») . «У России и нет иного пути цивилизованного развития, как искоренение варварства варварскими средствами. «Красный угол истории» оправдывал любые средства на пути к историческому прогрессу, любые жестокости, любой произвол: гибель той или иной личности, того или иного числа людей – все это мелочи в контексте исторического целого и преследуемых целей!» 4)

В особый лагерь следует отнести Николая Островского и Алексея Толстого. Кажется, что Толстой в романе «Петр Первый» оправдывает своих коронованных героев, поет осанну русскому самодержавию, его созидательному потенциалу, чем писатель эстетизирует Зло в русской истории как конечное проявление исторического Добра и поклоняется страданию русского народа как предпосылке его грядущего, не осознанного им самим величия. Николай Островский в романе «Как закалялась сталь» обосновал «новое православие» , если угодно, по-другому коммунистическую идейность. С помощью этих изысков и новаций писатели, по мере своего таланта и творческих сил, возвышались над советской эпохой или убегали от нее. И часто получалось, что, убегая от своего времени – в будущее или прошлое, - они как раз и возвышались над своей эпохой, обретая более или менее долгую жизнь в искусстве, если уж не бессмертие. Но феномен Островского и Толстого в том, что их идеи соответственно коммунистического православия и советского самодержавия, сильно смахивают на те, революционные, «уваровские» ... 4)

В русской литературе 1-й половины XX века убийство освящалось революционной необходимостью, объяснялось классовой борьбой. Литература оправдывала человека, совершавшего убийства, потому что он плыл в «железном потоке» , плыл к единой для всего народа светлой цели. Но чем же можно объяснить такое обилие «жестоких» произведений в русской литературе конца XX века?

После затишья в литературе 60-70-х гг. в произведениях 80-х годов, сначала скромно, начинают появляться персонажи, проливающие кровь, а в 90-х гг. почти в каждом произведении речь идет о жестокостях и смерти. Эпоха «исторических сдвигов» окончилась, построено то общество, которое было когда-то так желанно. Жизнь вошла в свое обычное русло, и теперь преступников нельзя оправдать ходом истории. Следует смотреть в их души, умы.

Преступники Достоевского, Лескова еще ходят под Богом, преступники конца XX века остались без Него. 2) Тема убийства

для нас не нова. Первое, что приходит на ум, - «Преступление и наказание» Федора Достоевского, затем рассказ Ивана Бунина «Петлистые уши» , где главный его герой, необыкновенно высо -кий «ужасный господин», патологический убийца по фамилии

Соколович, рассуждает следующим образом:

«Страсть к убийству и вообще ко всякой жестокости си-дит, как известно, в каждом. А есть и такие, что испытывают со-вершенно непобедимую жажду убийства, - по причинам весьма

разнообразным, например в силу атавизма или тайно накопив –

шейся ненависти к человеку, - убивают, ничуть не горячась, а

убив, не только не мучаются, как принято это говорить, а, на-против, приходят в норму, чувствуют облегчение, - пусть даже их гнев, ненависть, тайная жажда крови вылились в форму мерз-кую и жалкую. И вообще пора бросить эту сказку о муках, о совес-ти, об ужасах, будто бы преследующих убийц. Довольно людям лгать, будто они так уж содрогаются от крови. Довольно сочинять романы о преступлениях с наказаниями, пора написать о преступ-лении безо всякого наказания» .

Это было написано в 1916 году, то есть как раз накануне страшного периода братоубийственных войн, и представляло со -бой очевидную полемику с «бульварными романами» Достоевско –го. Но именно этими двумя полюсами при всей разновеликости образов Раскольникова и Соколовича и обозначается названная те- ма в новой русской литературе. Достоевским была задана мило-сердная традиция - Бунин устами и поступком своего персонажа против нее восстал. Третья линия, даже не срединная, а стоящая особняком, принадлежит Лескову. Его наделенный неизбывными жизненными силами Иван Северьяныч Флягин совершает убийст-во безвестного монашка бездумно, а если пристальнее вглядеться в авторский замысел, то по Божьему попущению. Убийство было необходимо, чтобы с героем случилось то, что с ним случилось, послужило своеобразной з а в я з к о й его жизненных странст- вий и, в конечном итоге, - спасению души, но никак не финалом. Точно так же убийство старухи-процентщицы служит завязкой и у Достоевского, и хотя странствия героев двух писателей оказы- ваются очень разными, оба они ходят под Богом и к Богу прихо-дят 2) .

Главный герой романа Вл. Маканина «Андеграунд, или Герой нашего времени», одного из больших романов, которым завершался XX век, утверждает: «если есть бессмертие, все позво-лено» . XIX век завершался романом «Братья Карамазовы» («Воскре-сение» все же больше принадлежит уже к следующему столетию), грозным предупреждением нараставшему разгулу богоборческой

эйфории: «Если Бога нет, то все позволено» . Здесь, конечно, не случайная перекличка: в контрапункте этих высказываний вся суть изменившихся за сто с лишним лет основ миропонимания 7) .

Петрович не материалист, он признает существование Бо-га. Но Бог для него где-то там, за закрытыми Небесами, непонят-ная, загадочная и страшная сила (в буквальном смысле - то есть обладающая возможностью наказать) - так всегда бывает, если отсутствует единственно возможная двусторонняя связь - любовь. Наказание подразумевается лишь внешнее, ибо с совестью герой нашего времени научился управляться уже давно - с помощью

ума. Логику Бога понять невозможно: Он может наказать за убий-ство, а может и не наказать... Связи человека с Богом и другими людьми нет: жажда покаяния - лишь признак слабости 7) .

Первым после затишья 60-70-х годов оказался Виктор Ас –тафьев, опубликовавший в 1987 году едва ли не лучший из своих рассказов - пронзительную, горестную «Людочку». Там не бы-ло еще выстрела, не было, как сказал бы маканинский Петрович, удара, но убийство состоялось. Вернее, не убийство, но праведная расправа, святая месть сильного и волевого человека подонку за поруганную человеческую жизнь. Болевой шок, обрушенный в этом рассказе на читателя, был столь велик, что невольно забы -валась одна вещь: в противовес русской традиции всегда и во

всем входить в обстоятельства каждой человеческой жизни, да-же самой мерзкой (например, Ставрогина, особенно если считать ставрогинский грех в романе «Бесы» бывшим, Федьки-каторжника или того же бунинского Соколовича) , Астафьев в образе «пороч - ного, с раннего детства задроченного» насильника Стрекача вывел нелюдя, который в буквальном смысле не имеет права на сущес-твование. А точнее, даже не создал, не придумал, не обобщил, но увидел и обозначил хорошо узнаваемый тип, достойный именно той страшной смерти в кипящей адской воде, которая и была ему автором уготована.

Выстрел появился позднее - у Леонида Бородина в «Бо - жеполье» . Он прозвучал даже не как месть оскорбленной женщи-ны за ею обманутого, но не ею преданного мужа, а как своеобраз- ное покаяние перед ним. Важно то, что в обоих случаях писатели не то чтобы морально оправдывают убийство (вопрос об оправда-нии ими не ставится) , а то, что для их персонажей это единст- венное возможное действие, неподсудный поступок настоящих людей. Астафьев и Бородин ставят выстрелом или справедли - вой расправой т о ч к у в своих произведениях, вынося все мета-физические вопросы за скобки, утверждая таким образом победу добра над злом, справедливости над несправедливостью и даже не проверяя свою идею на прочность, ибо она для них аксиома, доказывать которую нет нужды 2) .

Достоевский сквозь дым и разрывы адских машин первых террористов прошлого века, но все же еще издалека, видел впере-ди России пропасть, загадывал, что будет в мире, где нет Бога и все дозволено, Лесков противопоставлял революционному ниги –

лизму своих праведников, Бунин приблизился к провалу вплотную и оставил «Окаянные дни»; «Петлистые уши» были прологом и предчувствием. Герои Астафьева и Бородина в бездне и в этом

мире живут. Они обитают в бесчеловечном измерении - иную, человеческую, реальность утратив или вовсе ее не зная 2) .

Особенно это ощущение бездны, антимира чувствуется в астафьевском романе «Прокляты и убиты» , где количество смер -тей повергает автора в отчаяние и ужас, из которого он не видит выхода и лишь некоторое утешение находит в сцене справедли - вой казни. И хотя ни у Бородина, ни у Астафьева убийство не является главным событием и проистекает оно скорее от отчаян- ной решимости, а герои их, в сущности, никакие не убийцы, за всем этим, повторюсь, стоит нечто новое, появляющееся на наших глазах, чего в литературе прошлого века не было и не могло

быть. Причем речь идет о писателях, которых я отношу к наибо-лее значительным и неслучайным сегодняшним прозаикам - че-рез которых говорит сама наша жизнь. Так что же это - измена милосердным заповедям русской литературы, усталость, безыс- ходность, отчаяние, отсутствие иного выхода или же подлинная литература в совершенно новых обстоятельствах? 2)

Подобный сдвиг доказывает не косвенно, но прямо, что мы действительно уже давно находимся в состоянии войны. Не-ясно только, гражданской или какой-то еще, потому что гражда- нами героев нынешней русской литературы, равно как и жите- лей страны, назвать трудно. Они живут в обезбоженном мире, где нет ни закона, ни милосердия, ни пригляда свыше и вся на- дежда на справедливость, на защиту человеческого достоинства ложится на человеческие плечи. Если зло не накажу я, его не

накажет никто. И в этом смысле мы стали еще дальше от хрис-тианства, чем были в советские времена. «Матренин двор» Солже-ницына и распутинский «Последний срок», «Привычное дело» Бе-лова и «Последний поклон» Астафьева, «Калина красная» Шукши-на и «Обелиск» Василя Быкова, «Друг мой Момич» К. Воробьева и «Хранитель древностей» Ю. Домбровского, произведения Е. Носо- ва, В. Курочкина, Ф. Абрамова, И. Акулова - все эти лучшие

книги мирного, «странного», как называл его Леонид Бородин, вре-мени (и список этих книг, конечно же, может быть продолжен) были пронизаны христианским светом, который не могла заглуш-ить никакая цензура. Сегодня этот свет почти померк... 2)

Ощущение богооставленности 1) (максимум религиозности, - и это очень честно! - на которую способен персонаж «Людочки», - содрать с насильника Стрекача крест и сказать: «Это не тро –

гай!» , и не случайно эпиграфом к другой своей повести, «Весе-лому солдату», выбирает Астафьев слова Гоголя: «Боже правый! Пусто и страшно становится в Твоем миру»), горькое, бесприютное и искреннее чувство, которое дано ощутить лишь тем, кто Бога ведал, потерял и алчет, и составляет нашу русскую беду и содер-жание лучшей части нашей сегодняшней литературы.

Все отчетливее проступают в нашей словесности жесто- кость и мстительность. Рискну предположить, что именно с этим трагическим мироощущением, с сиротливостью и бездомностью со-временного человека и связано напрямую убийство как централь-ная тема русской литературы нового рубежа столетий 2) .

Все вышесказанное вовсе не означает, что нынешняя про-за стала безнравственнее или хуже, чем два десятка лет назад, что сделались злодеями или аморальными людьми писатели, их герои и читатели, - нет, мы все те же, хоть и денежный вопрос нас порядком подпортил, но многие подошли к какому-то пределу, бездумно исчерпали прежние запасы духовности, оставленные нам нашими предками, и, по-видимому, иначе как через тьму и отчая-ние, через страдание не сможем подлинную духовность снова об-рести. Эта страница неизбежна и должна быть прожита, сегодня она пишется, и вопрос лишь в том: не грозит ли русской литера-туре себя потерять на ее пути за героями, идущими по такому

хрупкому и коварному весеннему льду над стылой водой 3) .

Именно по такому пути идет Владимир Маканин, писа -тель, очень к рефлексии и утонченному психологизму склонный. В романе «Андеграунд, или Герой нашего времени» он пишет

убийцу изнутри, детально прорабатывает его психологический портрет, его душевное состояние, мотивы, ощущения. Мир героя очень зыбок, вообще зыбкость, непрочность - вот черты маканин-ской прозы, и только в этих условиях его персонаж чувствует се-бя хорошо. Петрович при всей своей внешней неустроенности и никчемности, не оставивший после себя ничего, кроме двух мерт-вых тел, - ни рукописи, ни детей, ни имущества,- по-своему счастлив. Убийство маканинский герой совершает с целью ут-верждения собственного достоинства. то, что герой Маканина по-винен в двух смертях, не совершив которые (пусть даже и мыс - ленно) не смог бы утвердить себя как личность, - тоже примета времени 2) .

И все же своеобразный «пацифизм» , определенная нере- шительность и неуверенность обыкновенного человека в своем

праве на убийство и месть, если только не случилось с ним со- бытия чрезвычайного, а даже если и случилось, сожаление и пе- чаль гаснут и растворяются в произведениях более «решительно» настроенных прозаиков, своего рода новых радикалов.

Все последние романы Анатолия Афанасьева, написанные на стыке жанров патриотического боевика и политического памф-лета (сознательно несущие на себе определенные признаки ком- мерческой литературы и все же очевидно выходящие за ее рам- ки) , тянут за собой целый шлейф праведных и неправедных

убийств. В своеобразном бестселлере «Зона номер три» создается целый кошмарный мир, в котором убийство становится нормой, развлечением для богатых подонков, новых хозяев жизни, и, что-бы этот мир одолеть, надобно тоже без устали убивать, и только человек, способный в ответ убивать, может быть сегодня героем. В этом же ряду стоят роман Юрия Козлова «Колодец пророков» ,

его же повесть «Геополитический романс» и повесть А.Бородыни «Цепной щенок» .

Идея злосчастной зоны, возникающей на теле России, очевидно витает в пропитанном жутью воздухе и не разбирает,

где право, где лево.

Чингиз Айтматов в романе «Тавро Кассандры» фактичес-ки допускает или даже освящает убийство младенцев во чреве

матери, если из них могут вырасти потенциальные злодеи. В

его произведении, хотел автор того или нет, космический монах Филофей претендует на то, чтобы стать своеобразным праведным Иродом - идея изначально столь же порочная, сколь и нелепая, но ведь не от хорошей жизни пришла она писателю в голову 2) .

Можно привести еще множество примеров, и все они так или иначе говорят об одном. Концентрация зла в современной

литературе превысила все мыслимые пороги, зашкаливает за

крайнюю черту и становится объектом для пародий и экспери - ментов, убийство сделалось такой же неотъемлемой частью ро-манного сюжета, какой в литературе прежних лет была история любви.

Подлость нашего «свободного» времени в том и прояви-лась, что оно оказалось безОбразным и безобрАзным, но зато

слишком зрелищным и телевизионным, и литература начала вы- нужденно к этому приспосабливаться. В отличие от прежних лет в лучших своих проявлениях привыкшее не только противостоять насилию, но и быть в разладе с действительностью, противоре- чить газетам и телевидению, различать добро и зло и уберегать человеческую душу, сегодня практически не доходящее до общес-тва слово писателя оказалось в положении весьма странном. Оно не только нарушает многие традиционные запреты, говорит о том, о чем говорить прежде не было принято, но все больше и больше всеобщему безумию уподобляется, гоняясь за читателем и превра-щая его в заложника занимательности, притупляя болевой порог и, если так можно выразиться, «беллетризируя», а еще точнее, «телевизируя» и приручая убийство. Вот здесь-то, в этой точке со- отношения д е й с т в и т е л ь н о й или в и р т у а л ь -

н о й картины бытия, и происходит водораздел между истиной и ложью, на этом поле и случается измена традиции слова, а зна-чит, правде 2) .

Бытие литературы не подсудно никаким законам и аб -страктным рассуждениям, и если эти романы, повести и рассказы были написаны, значит, они должны были быть написаны. Ви- нить писателя в том, что он пишет так, а не иначе, бессмыслен-но, и не об этом речь, да и потом разве возможно рождение без смерти, а жизнь без убийства, куда и зачем прятаться, чему брез-гливо противиться, когда пролитая кровь обступает все больше и больше и наше сознание, и наше бытие? 2)

Русские мыслители минувших веков, предвидя надвига-ющийся кризис религиозного сознания, пытались предсказать, как будут жить люди, утратившие Бога. Вынужденные компенсиро-вать потерю питающей жизнь божественной любви, люди снача-ла начнут сильнее любить друг друга (но только ближних, даль-ние, за пределами «освещенного круга», вообще перестают воспри-ниматься как реальные, способные испытывать боль живые су - щества) . Но эта любовь станет не дарующей, а забирающей

(для себя) , в большой степени пожирающей, восполняющей соб- ственную энергию - и главным образом направленной не на ду-шу, а на плоть ближнего. (В романе Маканина это проявляется наглядно: при описании многочисленных «любовей» Петровича) . Следование небесным идеалам и образцам в выстраивании своей жизни заменяется ориентацией на “галерею” политических, воен-ных, литературных, артистических, спортивных и т.п. культовых фигур. Вера в сверхъестественные силы и в чудеса сохраняется, но понять их действие становится невозможно; в то же время хо-чется разгадать их «механизм» и овладеть ими (для утверждения своей власти) . И, наконец, люди перестают понимать друг друга, ибо каждый начинает вкладывать в слова свою правду, и насту-пает непонимание, раздоры, а затем и война всех против всех. Все это, повторяю, происходит под закрывшимися Небесами, в

усиливающемся мраке, в подполье 7) .

Такие писатели-«могикане» , как Ч.Айтматов, В.Быков, первые преодолевшие эстетику соцреализма, и заслужившие этим признание читателя, в своих последних произведениях говорят о Зле как о неискоренимом и непобедимом. Взгляд Чингиза Айтматова на человечество вполне безнадежен. В своем скудо –

умном упрямстве оно так далеко зашло стезею зла, что начинают бунтовать уже его физические гены, клеточная материя. Образы романа Ч. Айтматова «Тавро Кассандры» чрезвычайны и поражают воображение: космические невозвращенцы, бунт эмбрионов, икс - роды, зечки-инкубы, киты-самоубийцы - из всего этого выстроена оригинальная художественно-философская конструкция, призванная разбудить в читателе эсхатологическое видение действительнос-ти 6) .

В последней повести В. Быкова «Стужа» пожилая белорусс-кая крестьянка и изощренный французский интеллектуал бьются над одним и тем же вопросом: следует ли бороться со злом в об-

стоятельствах, когда оно непобедимо? Итог борьбы предрешен; средств нападения нет; средств защиты тоже; о том, что произош-ло, никто никогда не узнает. Если учить по Быкову, то фашизм, нацизм, большевизм и множество иных скверн подобного рода из-вечно дремлют в межклеточных мембранах людской природы.

Когда эта иммунная мембрана истощается, человек, народ, челове-чество само призывает своими поводырями и праведниками Гитле-ра, Сталина, Пол Пота или какого-нибудь другого беса из ордена сатаны 6) .

В конце 80-х-начале 90-х годов по ошеломленной и

весьма пестрой русской словесности от грандиозной леоновской «Пирамиды» до вездесущего Вик. Ерофеева через книги В. Макани-на, Л. Петрушевской, А. Кима, О. Ермакова, В. Шарова, В. Белова, Ф. Горенштейна, В. Распутина, П. Алешковского, А. Проханова, С. Залыгина, А. Слаповского - ну, казалось бы, что между этими авторами общего? - прокатилась волна апокалиптической, при-чем не в религиозном, а светски-катастрофическом понимании это-го слова, литературы.

Писатели самых разных направлений, от реалистов до постмодернистов, представители разных политических взглядов, от ультрапатриотов до ультрадемократов, в метрополии и в эмиг-рации, авторы разных возрастов, маститые и совершенно никому не известные, избирали тему конца света в качестве основного

мотива для построения своих сюжетов. Не было б большой натяж-кой сказать, что в русской литературе 90-х годов труднее найти писателя, так или иначе не коснувшегося темы Апокалипсиса 2) .

Ничего случайного в том не было. В основе «апокалип-тического всплеска» нынешнего fin de siecle лежал глубочайший

кризис позитивистской мысли, вызванный исчерпанностью всех прогрессистских и утопических теорий и идей, идущих от эпохи Просвещения и поставивших мир на порог аннигиляции. И если Россия в силу целого ряда объективных и субъективных причин

стала той страной, где общечеловеческий кризис достиг наи –

большей глубины (и в этом мы опять оказались впереди плане-ты всей, а потому наш опыт бесценен) , то русская литература стала тем органом, который наиболее болезненно на него отреа- гировал 2) .

В году 2000-м исторический опыт уже не оставляет нам права гадать, какое символическое содержание может знаменовать собой фигура, шествующая в финале «Двенадцати» «с кровавым флагом» (именно кровавым - тайновидческая интуиция Блока не подвела) 5) .

Десять лет назад выброшенные из социализма в никуда, мы готовились всем скопом погибнуть и пропели себе отходную. Но остались жить и первым делом схватились поодиночке за ору-жие и стали убивать. Национальная идея, новая архитема русс- кой прозы, кажется, обозначилась со всей очевидностью - нанес-ти удар и найти ему соответствующее оправдание. У кого-то по-лучается тоньше, у кого-то грубее, кто-то искренен, а кто и ловит рыбу в мутной воде, писатель пугает, его малочисленному чита-телю страшно, и ни тот ни другой не ведают, есть ли и каков выход из этого замкнутого круга? Впрочем, если следовать Данте, выход есть: Чистилище 2).

Надо надеятся, что русская литература переживет это жестокое время. Она будет исцелена вместе с исцеленной Россией. Нам следует расскаятся и за себя и за предков. Возвать к Богу, после чего выключить у наших детей телевизор и дать им вместо этого сборник удивительных по своей доброте рассказов Леонида Нечаева «Старший брат» . Есть еще в России любящие ее праведники, которые молятся за нее.

«Переживание богооставленности, - писал Бердяев, - не означает отрицание существования Бога, оно даже предполагает существование Бога. Это есть момент экзистенциальной диалектики богообщения, но момент мучительный. Богооставленность переживают не только отдельные люди, но и целые народы и все человечество и все творение. И это таинственное явление совсем не объяснимо греховностью, которая ведь составляет общий фон человеческой жизни. Переживающий богооставленность совсем может быть не хуже тех, которые богооставленности не переживают и не понимают» .

Варламов А., Убийство. // Дружба Народов, 2000. - №11 .

Екимов Б. «Возле стылой воды» .

Кондаков И., Наше советское «всё» . // Вопросы литературы, 2001 . - №4 .

Лавров А., Финал «Двенадцати» - взгляд из 2000года. // Знамя, 2000. - №11 .

Сердюченко В., Могикане. // Новый мир, 1996 .- №3 .

Степанян К., Кризис слова на пороге свободы. // Знамя 1999. - №8 .