Ефрейтор Петров по кличке Фидель — малограмотный человек с нарушенной психикой, спивается с катастрофической быстротой. Он тяжело ранил товарища по службе Алиханова и не испытывает ни малейших угрызений совести. В его молитве, обращенной к Богу, потрясает безысходность ситуации, в которую попал герой, и жестокость его саморазоблачения: «Милый Бог! Надеюсь, ты видишь этот бардак?! Надеюсь, ты понял, что значит вохра?! Распорядись, чтобы я не спился окончательно». Фидель говорит о сослуживцах: «Публика у нас бесподобная. Ворюги да хулиганы».
Накануне Нового года в казарме Чекистов происходит безобразная пьянка. После этого главный герой цикла Борис Алиханов вспоминает, как еще в детстве и юности насилие постоянно вторгалось в его жизнь. У героя Довлатова — двойника автора хватает мужества для жесткого самоанализа. Он признается самому себе в том, что молчаливое соучастие в коллективном издевательстве над школьным ябедой, постыдный эпизод студенческих лет в спортивном лагере за Коктебелем свидетельствуют о его сходстве с насильниками из лагерной охраны, подтверждают, что насилие стало нормой жизни. Не менее буднично воспринимается в этом мире воровство, за которое отбывает срок летчик Мищук. Он попал в лагерь за кражу случайно — прежде ему удавалось воровать безнаказанно. Продолжают заниматься воровством оставшиеся на воле товарищи Мищука.
Люди в лагере и на воле Не отличаются друг от друга, они совершают одинаковые поступки. Их пребывание по разные стороны колючей проволоки обусловлено чистой случайностью. У Довлатова воссоздана обобщенная картина общества, живущего по уголовным законам. В центре повествования — описание поселка Чебью, в котором селились освобожденные из заключения люди, старавшиеся остаться вблизи от лагеря, потому что они разучились жить на свободе. Лагерный опыт позволил Довлатову переосмыслить проблему соотношения добра и зла в человеке. Лагерь предстает в «Зоне» как пространственно-временная ситуация, располагающая ко злу тех, кто в других обстоятельствах способен проявить человечность. Лагерь изображен в «Зоне» как модель советского общества, учреждение советское по духу. Писатель обнажил лживость идеологии, не соответствующей подлинным мотивам поведения людей и опровергаемой самой действительностью. Он показал контраст лагерной жизни и декларируемых здесь идеологических схем. Беседа с солдатами охраны в ленинской комнате проходит под крик свиньи, которую пытаются затащить в грузовик, чтобы доставить на бойню. Метафора превращения человека в покорное и грязное животное разворачивается и реализуется в сюжете «Зоны».
Характер восприятия человека в цикле «Зона» указывал на предшественников писателя: низведение человека до уровня биологического существования было предметом изображения в произведениях Достоевского («Преступление и наказание», «Бесы»), Чехова («Дуэль»), Платонова («Котлован», «Мусорный ветер»), Солженицына («Один день Ивана Денисовича»), Гроссмана («Жизнь и судьба»), В. Шаламова («Колымские рассказы»). Те выводы, к которым пришел Довлатов, во многом близки обобщениям Шаламова. В то же время писатель вступает в полемику с автором «Колымских рассказов», считая, что в описании лагерной жизни невозможно обойтись только сгущением черных тонов. В ней, вопреки всему, сохраняются добро и бескорыстие. Довлатов рассказывает историю любви учительницы Изольды Щукиной и уголовника Макеева, которому в его шестьдесят лет оставалось сидеть еще четырнадцать. Их единственная встреча на глазах колонны заключенных показала, что эти люди сохранили веру в святость любви.
Двойник автора, который проходит через все рассказы-главы цикла «Зона», складывающиеся в «своего рода дневник», напоминает героя «Конармии» И. Бабеля с его «летописью будничных злодеяний». Герой «Зоны» надзиратель Борис Алиханов — интеллигент. Подобно Лютову, которому не удалось стать «своим» для бойцов Первой Конной, «он был чужим для всех. Для зэков, солдат, офицеров и вольных работяг. Даже караульные псы считали его чужим. На его лице постоянно блуждала рассеянная и тревожная улыбка. Интеллигента можно узнать по ней даже в тайге». Как и герой «Конармии», он попадает в бесчеловечные обстоятельства: его окружают уголовники и военнослужащие лагерной охраны, одинаково способные на любое насилие. У Бабеля описания зверств поляков во время гражданской войны чередовались с эпизодами, говорящими о том, что бойцы Конармии проявляли не меньшую жестокость: грабили, убивали и мстили, не щадя даже родственников. У Довлатова жестокость, насилие и ложь царят по обе стороны колючей проволоки.
Героя «Зоны» спасает «защитная реакция»: «Я чувствовал себя лучше, нежели можно было предполагать. У меня началось раздвоение личности. Жизнь превратилась в сюжет.
Довлатов лукавит, называя рассказы «Зоны» «хаотическими записками»: образ главного героя превращает их в главы целостного произведения. Жанр «Зоны» генетически связан с жанром «Конармии». Произведения близки тем, что в каждом из рассказов цикла действует новый персонаж, рассмотренный во взаимоотношениях с окружающими и в контексте своей эпохи. У Довлатова возникает целая система образов: Густав Пахапиль, пилот Мищук, ефрейтор Петров, зэк Купцов, замполит Хуриев, капитан Павел Егоров. Автор создал живые характеры, отказавшись от деления персонажей на «плохих» и «хороших». Ефрейтор Петров, трус и ничтожество, противопоставлен Купцову, оставшемуся и в заключении свободной личностью. Капитан Егоров, «тупое и злобное животное», влюбился в аспирантку Катю Лунину и обнаружил способность к заботе и состраданию.
В то же время отдельные фрагменты выделяются у Довлатова в самостоятельные микроновеллы и могут существовать обособленно от цикла. Некоторые из них представляют собой законченные анекдоты.
Краткий пересказ содержания цикла рассказов Довлатова «Зона»
Другие сочинения по теме:
- Довлатов лукавит, называя рассказы «Зоны» «хаотическими записками»: образ главного героя превращает их в главы целостного произведения. Жанр «Зоны» генетически связан...
- Сергей Довлатов — писатель нашего времени. В основе всех произведений Довлатова — факты и события из биографии писателя. Зона —...
- Цикл рассказов Довлатова «Компромисс» повествует о периоде работы героя в эстонской газете. Переключение на журналистские будни не сделало прозу Довлатова...
- Главный герой, журналист, оставшись без работы, перелистывает свои газетные вырезки, собранные за «десять лет вранья и притворства». Это — 70-е...
- Роман «Глазами клоуна» тоже построен по принципу сжатого времени, его действие тоже длится только один день, и это тоже день,...
- Писательская судьба Ивана Алексеевича Бунина судьба удивительная. При жизни он не был столь славен, как Горький, о нем не спорили,...
- В основе всех произведений Сергея Довлатова — факты и события из биографии писателя. Заповедник — претворенный в горькое и ироничное...
- В «Семействе Шроффенштейн» — первой драме Клейста, увидевшей свет, — писатель вслед за Шиллером, но на свой лад варьирует тему...
- Пьеса «Пер Гюнт» (1867) одна из самых известных пьес Ибсена. Хотя, с моей точки зрения, она не входит в число...
- «Фома Пухов не одарен чувствительностью: он на гробе жены вареную колбасу резал, проголодавшись вследствие отсутствия хозяйки». После погребения жены, намаявшись,...
- Около года назад мне довелось побывать в Твери по делам компании, где я работаю. После того, как все формальности были...
- С апреля 1862 года в Париже начинают выходить первые тома десятитомного издания «Отверженных». Роман имеет потрясающий успех, его буквально рвут...
- По дороге к Валааму на Ладожском озере встречаются несколько путников. Один из них, одетый в послушничий подрясник и по виду...
- В самом значительном своем романе — «Эффи Брист» (1805)-Фонтане вернулся к изображению дворянской среды среднего достатка и показал неотвратимое. угасание...
ПИСЬМО ИЗДАТЕЛЮ
Дорогой Игорь Маркович! Рискую обратиться к Вам с деликатным предложением. Суть его такова.
Вот уже три года я собираюсь издать мою лагерную книжку. И все три года - как можно быстрее.
Более того, именно «Зону» мне следовало напечатать ранее всего остального. Ведь с этого началось мое злополучное писательство.
Как выяснилось, найти издателя чрезвычайно трудно. Мне, например, отказали двое. И я не хотел бы этого скрывать.
Мотивы отказа почти стандартны. Вот, если хотите, основные доводы:
Лагерная тема исчерпана. Бесконечные тюремные мемуары надоели читателю. После Солженицына тема должна быть закрыта…
Эти соображения не выдерживают критики. Разумеется, я не Солженицын. Разве это лишает меня права на существование?
Да и книги наши совершенно разные. Солженицын описывает политические лагеря. Я - уголовные. Солженицын был заключенным. Я - надзирателем. По Солженицыну лагерь - это ад. Я же думаю, что ад - это мы сами…
Поверьте, я не сравниваю масштабы дарования. Солженицын - великий писатель и огромная личность. И хватит об этом.
Другое соображение гораздо убедительнее. Дело в том, что моя рукопись законченным произведением не является.
Это - своего рода дневник, хаотические записки, комплект неорганизованных материалов.
Мне казалось, что в этом беспорядке прослеживается общий художественный сюжет. Там действует один лирический герой. Соблюдено некоторое единство места и времени. Декларируется в общем-то единственная банальная идея - что мир абсурден…
Издателей смущала такая беспорядочная фактура. Они требовали более стандартных форм.
Тогда я попытался навязать им «Зону» в качестве сборника рассказов. Издатели сказали, что это нерентабельно. Что публика жаждет романов и эпопей.
Дело осложнялось тем, что «Зона» приходила частями. Перед отъездом я сфотографировал рукопись на микропленку. Куски ее мой душеприказчик раздал нескольким отважным француженкам. Им удалось провезти мои сочинения через таможенные кордоны. Оригинал находится в Союзе.
В течение нескольких лет я получаю крошечные бандероли из Франции. Пытаюсь составить из отдельных кусочков единое целое. Местами пленка испорчена. (Уж не знаю, где ее прятали мои благодетельницы.) Некоторые фрагменты утрачены полностью.
Восстановление рукописи с пленки на бумагу - дело кропотливое. Даже в Америке с ее технической мощью это нелегко. И, кстати, недешево.
На сегодняшний день восстановлено процентов тридцать.
С этим письмом я высылаю некоторую часть готового текста. Следующий отрывок вышлю через несколько дней. Остальное получите в ближайшие недели. Завтра же возьму напрокат фотоувеличитель.
Может быть, нам удастся соорудить из всего этого законченное целое. Кое-что я попытаюсь восполнить своими безответственными рассуждениями.
Главное - будьте снисходительны. И, как говорил зек Хамраев, отправляясь на мокрое дело, - с Богом!..
Старый Калью Пахапиль ненавидел оккупантов. А любил он, когда пели хором, горькая брага нравилась ему, да маленькие толстые ребятишки.
В здешних краях должны жить одни эстонцы, - говорил Пахапиль, - и больше никто. Чужим здесь нечего делать…
Мужики слушали его, одобрительно кивая головами. Затем пришли немцы. Они играли на гармошках, пели, угощали детей шоколадом. Старому Калью все это не понравилось. Он долго молчал, потом собрался и ушел в лес.
Это был темный лес, издали казавшийся непроходимым. Там Пахапиль охотился, глушил рыбу, спал на еловых ветках. Короче - жил, пока русские не выгнали оккупантов. А когда немцы ушли, Пахапиль вернулся. Он появился в Раквере, где советский капитан наградил его медалью. Медаль была украшена четырьмя непонятными словами, фигурой и восклицательным знаком.
«Зачем эстонцу медаль?» - долго раздумывал Пахапиль.
И все-таки бережно укрепил ее на лацкане шевиотового пиджака. Этот пиджак Калью надевал только раз - в магазине Лансмана.
Так он жил и работал стекольщиком. Но когда русские объявили мобилизацию, Пахапиль снова исчез.
Здесь должны жить эстонцы, - сказал он, уходя, - а ванькам, фрицам и различным гренланам тут не место!..
Пахапиль снова ушел в лес, только издали казавшийся непроходимым. И снова охотился, думал, молчал. И все шло хорошо.
Но русские предприняли облаву. Лес огласился криком. Он стал тесным, и Пахапиля арестовали. Его судили как дезертира, били, плевали в лицо. Особенно старался капитан, подаривший ему медаль.
А затем Пахапиля сослали на юг, где живут казахи. Там он вскоре и умер. Наверное, от голода и чужой земли…
Его сын Густав окончил мореходную школу в Таллинне, на улице Луизе, и получил диплом радиста.
По вечерам он сидел в Мюнди-баре и говорил легкомысленным девушкам:
Настоящий эстонец должен жить в Канаде! В Канаде, и больше нигде…
Летом его призвали в охрану. Учебный пункт был расположен на станции Иоссер. Все делалось по команде: сон, обед, разговоры. Говорили про водку, про хлеб, про коней, про шахтерские заработки. Все это Густав ненавидел и разговаривал только по-своему. Только по-эстонски. Даже с караульными псами.
Кроме того, в одиночестве - пил, если мешали - дрался. А также допускал - «инциденты женского порядка». (По выражению замполита Хуриева.)
До чего вы эгоцентричный, Пахапиль! - осторожно корил его замполит.
Густав смущался, просил лист бумаги и коряво выводил: «Вчера, сего года, я злоупотребил алкогольный напиток. После чего уронил в грязь солдатское достоинство. Впредь обещаю. Рядовой Пахапиль».
После некоторого раздумья он всегда добавлял: «Прошу не отказать».
Затем приходили деньги от тетушки Рээт. Пахапиль брал в магазине литр шартреза и отправлялся на кладбище. Там в зеленом полумраке белели кресты. Дальше, на краю водоема, была запущенная могила и рядом - фанерный обелиск. Пахапиль грузно садился на холмик, выпивал и курил.
Эстонцы должны жить в Канаде, - тихо бормотал он под мерное гудение насекомых. Они его почему-то не кусали…
Ранним утром прибыл в часть невзрачный офицер. Судя по очкам - идеологический работник. Было объявлено собрание.
Заходи в ленкомнату, - прокричал дневальный солдатам, курившим около гимнастических брусьев.
Политику не хаваем! - ворчали солдаты.
Однако зашли и расселись.
Я был тоненькой стрункой грохочущего концерта войны, - начал подполковник Мар.
Стихи, - разочарованно протянул латыш Балодис…
За окном каптенармус и писарь ловили свинью. Друзья обвязали ей ноги ремнем и старались затащить по трапу в кузов грузового автомобиля. Свинья дурно кричала, от ее пронзительных воплей ныл затылок. Она падала на брюхо. Копыта ее скользили по испачканному навозом трапу. Мелкие глаза терялись в складках жира.
Через двор прошел старшина Евченко. Он пнул свинью ногой. Затем подобрал черенок лопаты, бесхозно валявшийся на траве…
… - В частях Советской Армии развивается благородная традиция, - говорил подполковник Мар.
Солдаты и офицеры берут шефство над могилами павших воинов. Кропотливо воссоздают историю ратного подвига. Устанавливают контакты с родными и близкими героев. Всемерно развивать и укреплять подобную традицию - долг каждого. Пускай злопыхатели в мире чистогана трубят насчет конфликта отцов и детей. Пускай раздувают легенду о вымышленном антагонизме между ними… Наша молодежь свято чтит захоронения отцов. Утверждая таким образом неразрывную связь поколений…
Свинью волокли по шершавой доске. Борта машины гулко вздрагивали. Они были выкрашены светло-зеленой краской.
Шофер наблюдал за происходящим, высунувшись из кабины.
Рядом вертелся на турнике молдаванин Дастян, комиссованный по болезни. Он ждал приказа командира части и гулял без ремня, тихо напевая…
Ваша рота дислоцирована напротив кладбища, - тянул подполковник, - и это глубоко символично. Нами установлено, что среди прочих могил тут имеются захоронения героев Отечественной войны. В том числе и орденоносцев. Таким образом, создаются все условия для шефства над павшими героями…
Свинью затащили в кузов. Она лежала неподвижно, только вздрагивали розовые уши. Вскоре ее привезут на бойню, где стоит жирный туман. Боец отработанным жестом вздернет ее за сухожилие к потолку. Потом ударит в сердце длинным белым ножом. Надрезав, он быстро снимет кожу, поросшую грязной шерстью. И тогда военнослужащим станет плохо от запаха крови…
Известный советский журналист и прозаик, представитель третьей волны эмиграции, Сергей Донатович Довлатов (настоящая фамилия - Мечик) родился в Уфе 3 сентября 1941 года. С 1944 года семья жила в Ленинграде, и там же будущий писатель получал образование. Он был отчислен из Ленинградского университета со второго курса, оказался в армии и служил охранником в лагерях АССР Коми. Вернувшись из армии, он стал работать корреспондентом в газете «За кадры верфям» Ленинградского института кораблестроения, потом уехал в Эстонию, где работал в газетах «Вечерний Таллинн» и «Советская Эстония». Довлатов также писал рецензии для журналов «Нева» и «Звезда».
Его проза не издавалась в СССР, и в 1978 году писатель эмигрировал сначала в Вену, а затем - в США, где вместе с единомышленниками создал русскоязычную газету «Новый американец», тираж которой достиг 11 000 экземпляров, и в 1980-82 гг. занимал пост главного редактора. Проза Довлатова получила широкое признание в США, где ее публиковали в самых известных журналах и газетах. Довлатов - второй после Набокова русский писатель, который печатался в «Нью-Йоркере».
После смерти Довлатова в России в течение пяти дней сдали в набор его книгу «Заповедник», которая стала первым изданным на родине значительным произведением Довлатова. Другие его значимые произведения, такие как «Зона», написанная в1964-82 гг., «Записные книжки» и «Соло на ундервуде» 1980 года, «Компромисс» 1981 года, «Наши» 1983 года и другие, были изданы в России позднее.
В основу каждого своего произведения Довлатов заложил факты и события собственной биографии. Так, «Зона» - это по сути записки надзирателя лагеря, обязанности которого он выполнял в лагере. «Компромисс» описывает эстонский период жизни писателя, его журналистскую деятельность, а «Заповедник» в горьком и ироничном тоне повествует об опыте работы Довлатова в Пушкинских Горах. «Наши» - эпос о семействе Довлатовых, «Чемодан» - воспоминания о проведенной в Ленинграде юности и история вывезенных за границу вещей, «Ремесло» же - заметки от лица «литературного неудачника». Вместе с тем, его книги сложно назвать документальными. В них писатель создает собственный жанр, названный им «псевдодокументалистикой», отличительной особенностью которой является стремление автора воссоздать «ощущение реальности» и узнаваемые ситуации, а не написать документальное произведение. В новеллах Довлатова прекрасно передано мироощущение и стиль жизни «шестидесятников», атмосфера богемных собраний на кухнях Москвы и Ленинграда, порой абсурдная советская действительность и злоключения эмигрантов из СССР в США.
Довлатов называл себя не писателем, а рассказчиком. Он хотел просто говорить о жизни людей, не прибегая к морализаторству, которое было, по его мнению, свойственно прозаикам, или назидательности и просветительскому тону, характерным для писателей вообще (Довлатов говорил, что первые говорят о том, как люди «должны жить», вторые - о том, «ради чего» живут люди). Он отмечал в русской литературе такие черты, как тяга к интеллектуальной трактовке действительности и свойственное религии намерение «воспитать народ». Становясь именно рассказчиком, Довлатов, таким образом, порывает с этой традицией и открещивается от намерения решать нравственно-этические задачи. Литературу он всегда ценил за способность увлечь, вызвать радость или повергнуть в печаль, и ценил ее как хороший текст, а не источник глубинной мудрости и ответов на вечные вопросы.
Будучи автором, Довлатов получал удовольствие от процесса рассказывания, не стремясь придать словам некую идейную функцию (что, по его мнению, может обернуться бессмысленным и неосязаемым текстом). Именно поэтому он во многом предпочитал зарубежную литературу русской: он высоко ценил Хемингуэя и Фолкнера, и куда меньше - Толстого и Достоевского. Следуя традиции американской прозы, он соединял в циклы свои новеллы, каждая из которых оставалась самостоятельным произведением. Такая структура позволяла дополнить и видоизменять циклы, которые, будучи составленными из самостоятельных частей целым, приобретали при этом новые оттенки и звучания.
Тем не менее, Довлатов вкладывал в свои произведения некий нравственный смысл и видел его в восстановлении нормы. Он создавал тексты, оставляющие у читателя ощущение нормы, в противовес крепнувшему в литературе того периода ощущению приближения абсурда происходящего, когда чем-то нормальным и повсеместным становится безумие. Он сообщил об этом в интервью Джону Глэду, американскому исследователю русскоязычной литературы. «Безумие становится нормой. Норма вызывает ощущение чуда», - написал он в «Заповедника». Касаясь в своих произведениях абсурдных ситуаций и живописуя нелепые обстоятельства и случайности, Довлатов делал это вовсе не из любви к абсурду. Скорее напротив, писатель использовал все это в качестве художественных приемов, призванных подчеркнуть присущее его герою чувство естественного, нормального, гармоничного. От крайностей и сложностей, от противоречий он идет к однозначной простоте. В «Зоне» герой Довлатова понимает, что всю свою сознательную жизнь он шел к «вершинам банальности», до которых добрался лишь с тем, чтобы понять то, что ему «внушали с детства».
Язык Довлатова подчинен задаче писателя «восстановить норму». Довлатов - минималист и мастер сверхкороткой формы. Его рассказы, бытовые зарисовки, афоризмы и анекдоты отличаются потрясающей лаконичностью стиля, вниманием к деталям и разговорной интонацией.
Основное средство раскрытия характеров героев - виртуозно построенные диалоги, которых в довлатовской прозе намного больше, чем драматических коллизий. «Сложное в литературе доступнее простого», - нередко говорил писатель. Довлатов в своих произведениях «Зона», «Заповедник» и «Чемодан» настойчиво возвращает слову его изначальное, нередко утраченное значение. Он кропотливо работает над простотой и ясностью фраз, подвергая каждый свой текст колоссальной работе и являя своим читателям новые свидетельства своего неоспоримого мастерства. Поэтому П. Вайль и А. Генис говорили о нем как о «трубадуре отточенной банальности». Известно, к примеру, что Довлатов каждое предложение старался строить так, чтобы оно не только не было перегружено сложными конструкциями, но и не содержало слов, начинающихся на одну и ту же букву.
Заняв позицию рассказчика, Довлатов ушел от оценочности суждений. Он обладал беспощадным зрением, но не выносил своим героям приговора, не давал их поступкам и отношениям этической оценки. Самые разные герои, будь то заключенный или охранник, праведник или злодей, оказываются в равных правах, а зло в художественном пространстве произведений писателя порождается трагичностью жизни и ходом вещей, «определяется конъюнктурой», функцией и спросом его носителя, а также фактором случайности. Рассказчик снисходителен, и среди его разнообразных чувств - главным всегда оказывается любовь.
Юмор и абсурд, трагизм и комизм тесно переплетаются в довлатовской писательской манере. Литературовед А. Арьев писал, что художественной мыслью Довлатова является стремление рассказать о странной жизни героев - как они «печально смеются» и «смешно печалятся».
В сборнике рассказов «Зона» Довлатов изображает мир, в котором правят абсурд и насилие. Драки не на жизнь, а на смерть, голод, жестокость, когда жизнь человека могла быть оценена в пачку чая - все это изложено в записках тюремного надзирателя. Однако Довлатов в своей книге, как ни странно, все же отказывается от лагерной темы, изображая, в первую очередь, не тюрьму и заключенных, а людей и их жизнь. В сравнении с опубликованными в тот же период («Зона» писалась с 1964 года) книгами Солженицына и Шаламова (то есть, с «Одним днем Ивана Денисовича» и «Колымскими рассказами») книга Довлатова не эксплуатирует экзотический для большинства обывателей материал. Он акцентирует внимание не на чудовищных подробностях лагерного или армейского быта, а на повсеместно характерных пропорциях зла и добра, радости и горя. Лагерь выступает своеобразной моделью государства, мира и человеческих отношений. Противоречия и парадоксы, свойственные жизни вообще, концентрируются в условиях замкнутого пространства лагеря.
Надзиратель Довлатова - такой же попавший в неприятные жизненные обстоятельства человек, как и зависящий от него заключенный. Автор, не пользуясь сложившимися в литературе стереотипами, согласно которым заключенный - или страдалец, или исчадие ада, а охранник или полицейский - либо злодей, либо злодей, создает уравненные образы и тех, и других. Довлатов характеризует обе стороны, и заключенных и охранников, как две части единого «бездушного мира», где говорят на «приблатненном языке», поют одни и те же песни и терпят одинаковые лишения. «Мы были очень похожи и даже - взаимозаменяемы». Любой заключенный мог стать охранником и наоборот.
В «Заповеднике» Довлатов подчеркивает атмосферу абсурда с помощью многоплановости названия. Главный герой приезжает на заработки в Пушкинский заповедник - клетку для гения, средоточие фальши, «заповедник человеческий нравов», названный именем ссыльного поэта, ставшего всеобщим кумиром. Для героя, все того же Алиханова, надзирателя из «Зоны», разделяющего с Довлатовым общий жизненный опыт, был выбран прототип - Иосиф Бродский, который пытался получить место библиотекаря в Михайловском. В «Заповеднике» своеобразно развивается и пушкинская тема - июнь, проведенный Алихановым в заповеднике, напоминает пушкинскую болдинскую осень, когда впереди лежат ответственные решения, опала, горести семейной жизни, а вокруг - «минное поле жизни». Довлатов уравнивает Алихонова и Пушкина в правах, и таким образом напоминает о человечности пушкинского гения, о трагикомичности ситуации, в которой вдохновенные хранители культа Пушкина глухи к живому таланту. Алиханов разделяет пушкинскую отстраненность в вопросах нравственности и стремление осваивать жизнь, не преодолевая ее. Довлатов видит пафос творчества Пушкина в сочувственном отношении к жизни и ее движению, в том, что тот не стремился записать себя ни в одно общественное движение и, общаясь с самыми разными людьми и будучи открытым для многих идей, не отвергал ни одного проявления жизни. По мнению Довлатова, литература Пушкина была выше нравственности, побеждала и даже заменяла ее.
Сборник «Компромисс» повествует об опыте Довлатова, как журналиста, и об эстонском периоде его биографии. Герой Довлатова и сам автор делают выбор между двумя полярными взглядами на мир: оптимистичным и потому лживым, а также реалистичным взглядом на жизнь со всей ее ущербностью и абсурдностью. Журналистские материалы, вошедшие в книгу, не имеют с действительностью ничего общего, как показано в комментариях. Довлатов приглашает читателей за кулисы журналистской деятельности, показывает истинную суть вещей, скрытую за обманчиво спокойным и благостным фасадом.
В «Иностранке» Довлатов становится летописцем эмиграции и показывает существование эмигрантов в ироническом ключе. На 108-й улице района Квинс в Нью-Йорке, описанной в книге, живут не просто русские эмигранты, а шаржи на них. «Чемодан» тоже затрагивает тему эмиграции и являет читателям образы ленинградской юности Довлатова, повествует о человеке, который не смог состояться ни в одной из выбранных профессий. В каждом рассказе сборника говорится о сложных ситуациях, жизненном выборе, но при всем драматизме происходящего автор каждый раз «собирает чемодан» - символ кочевой жизни эмигранта. Довлатов вновь отказывается от глобализма и провозглашает ценность для каждого человека «житейской мелочи», которую он сможет носить с собой.
24 августа 1990 года Сергей Донатович Довлатов умер в Нью-Йорке. Его творчество удивительным образом сочетает в себе отказ от оценочных суждений, от морально-нравственных выводов и инвектив с гротесковым мироощущением, в целом не характерным для русской литературы. В настоящее время Довлатов популярен как за рубежом, так и в России, и его проза переведена на многие языки мира, включая основные европейские и японский.
Обращаем Ваше внимание, что в биографии Довлатов Сергей Донатович представлены самые основные моменты из жизни. В данной биографии могут быть упущены некоторые незначительные жизненные события.
Ефрейтор Петров по кличке Фидель – малограмотный человек с нарушенной психикой, спивается с катастрофической быстротой. Он тяжело ранил товарища по службе Алиханова и не испытывает ни малейших угрызений совести. В его молитве, обращенной к Богу, потрясает безысходность
Ситуации, в которую попал герой, и жестокость его саморазоблачения: “Милый Бог! Надеюсь, ты видишь этот бардак. Надеюсь, ты понял, что значит вохра. Распорядись, чтобы я не спился окончательно”. Фидель говорит о сослуживцах: “Публика у нас бесподобная. Ворюги да хулиганы”.
Накануне Нового года в казарме чекистов происходит безобразная пьянка. После этого главный герой цикла Борис Алиханов вспоминает, как еще в детстве и юности насилие постоянно вторгалось в его жизнь. У героя Довлатова – двойника автора хватает мужества для жесткого самоанализа. Он признается самому себе в том, что молчаливое соучастие в коллективном
Издевательстве над школьным ябедой, постыдный эпизод студенческих лет в спортивном лагере за Коктебелем свидетельствуют о его сходстве с насильниками из лагерной охраны, подтверждают, что насилие стало нормой жизни. Не менее буднично воспринимается в этом мире воровство, за которое отбывает срок летчик Мищук. Он попал в лагерь за кражу случайно – прежде ему удавалось воровать безнаказанно. Продолжают заниматься воровством оставшиеся на воле товарищи Мищука.
Люди в лагере и на воле не отличаются друг от друга, они совершают одинаковые поступки. Их пребывание по разные стороны колючей проволоки обусловлено чистой случайностью. У Довлатова воссоздана обобщенная картина общества, живущего по уголовным законам. В центре повествования – описание поселка Чебью, в котором селились освобожденные из заключения люди, старавшиеся остаться вблизи от лагеря, потому что они разучились жить на свободе. Лагерный опыт позволил Довлатову переосмыслить проблему соотношения добра и зла в человеке. Лагерь предстает в “Зоне” как пространственно-временная ситуация, располагающая ко злу тех, кто в других обстоятельствах способен проявить человечность. Лагерь изображен в “Зоне” как модель советского общества, учреждение советское по духу. Писатель обнажил лживость идеологии, не соответствующей подлинным мотивам поведения людей и опровергаемой самой действительностью. Он показал контраст лагерной жизни и декларируемых здесь идеологических схем. Беседа с солдатами охраны в ленинской комнате проходит под крик свиньи, которую пытаются затащить в грузовик, чтобы доставить на бойню. Метафора превращения человека в покорное и грязное животное разворачивается и реализуется в сюжете “Зоны”.
Характер восприятия человека в цикле “Зона” указывал на предшественников писателя: низведение человека до уровня биологического существования было предметом изображения в произведениях Достоевского (“Преступление и наказание”, “Бесы”), Чехова (“Дуэль”), Платонова (“Котлован”, “Мусорный ветер”), Солженицына (“Один день Ивана Денисовича”), Гроссмана (“Жизнь и судьба”), В. Шаламова (“Колымские рассказы”). Те выводы, к которым пришел Довлатов, во многом близки обобщениям Шаламова. В то же время писатель вступает в полемику с автором “Колымских рассказов”, считая, что в описании лагерной жизни невозможно обойтись только сгущением черных тонов. В ней, вопреки всему, сохраняются добро и бескорыстие. Довлатов рассказывает историю любви учительницы Изольды Щукиной и уголовника Макеева, которому в его шестьдесят лет оставалось сидеть еще четырнадцать. Их единственная встреча на глазах колонны заключенных показала, что эти люди сохранили веру в святость любви.
Двойник автора. который проходит через все рассказы-главы цикла “Зона”, складывающиеся в “своего рода дневник”, напоминает героя “Конармии” И. Бабеля с его “летописью будничных злодеяний”. Герой “Зоны” надзиратель Борис Алиханов – интеллигент. Подобно Лютову, которому не удалось стать “своим” для бойцов Первой Конной, “он был чужим для всех. Для зэков, солдат, офицеров и вольных работяг. Даже караульные псы считали его чужим. На его лице постоянно блуждала рассеянная и тревожная улыбка. Интеллигента можно узнать по ней даже в тайге”. Как и герой “Конармии”, он попадает в бесчеловечные обстоятельства: его окружают уголовники и военнослужащие лагерной охраны, одинаково способные на любое насилие. У Бабеля описания зверств поляков во время гражданской войны чередовались с эпизодами, говорящими о том, что бойцы Конармии проявляли не меньшую жестокость: грабили, убивали и мстили, не щадя даже родственников. У Довлатова жестокость, насилие и ложь царят по обе стороны колючей проволоки.
Героя “Зоны” спасает “защитная реакция”: “Я чувствовал себя лучше, нежели можно было предполагать. У меня началось раздвоение личности. Жизнь превратилась в сюжет.
Довлатов лукавит, называя рассказы “Зоны” “хаотическими записками”: образ главного героя превращает их в главы целостного произведения. Жанр “Зоны” генетически связан с жанром “Конармии”. Произведения близки тем, что в каждом из рассказов цикла действует новый персонаж, рассмотренный во взаимоотношениях с окружающими и в контексте своей эпохи. У Довлатова возникает целая система образов: Густав Пахапиль, пилот Мищук, ефрейтор Петров, зэк Купцов, замполит Хуриев, капитан Павел Егоров. Автор создал живые характеры, отказавшись от деления персонажей на “плохих” и “хороших”. Ефрейтор Петров, трус и ничтожество, противопоставлен Купцову, оставшемуся и в заключении свободной личностью. Капитан Егоров, “тупое и злобное животное”, влюбился в аспирантку Катю Лунину и обнаружил способность к заботе и состраданию.
Сочинения по темам:
- Главный герой повести – 12-летний мальчик Ваня Солнцев. Он жил в одной из русских деревень. Отец Вани погиб на войне,...
- Герой-рассказчик славится своим чувством юмора. Природная находчивость удачно сочетается с тренированностью, шутки носят, как правило, безобидный характер, и он становится...
- Последние произведения Ивана Тургенева увидели свет в 1882 году. Это были короткие заметки, раздумья и наблюдения из записных книжек писателя....
- В повести В. Быкова “Дожить до рассвета” перед читателем предстает образ героя, лейтенанта Ивановского. В произведении четко раскрывается человеческая ответственность...
Сочинение
Довлатов лукавит, называя рассказы “Зоны” “хаотическими записками”: образ главного героя превращает их в главы целостного произведения. Жанр “Зоны” генетически связан с жанром “Конармии”. Произведения близки тем, что в каждом из рассказов цикла действует новый персонаж, рассмотренный во взаимоотношениях с окружающими и в контексте своей эпохи. У Довлатова возникает целая система образов: Густав Пахапиль, пилот Мищук, ефрейтор Петров, зэк Купцов, замполит Хуриев, капитан Павел Егоров. Автор создал живые характеры, отказавшись от деления персонажей на “плохих” и “хороших”. Ефрейтор Петров, трус и ничтожество, противопоставлен Купцову, оставшемуся и в заключении свободной личностью. Капитан Егоров, “тупое и злобное животное”, влюбился в аспирантку Катю Лунину и обнаружил способность к заботе и состраданию.
В то же время отдельные фрагменты выделяются у Довлатова в самостоятельные микроновеллы и могут существовать обособленно от цикла. Некоторые из них представляют собой законченные анекдоты.
Цикл рассказов Довлатова “Компромисс” повествует о периоде работы героя в эстонской газете. Переключение на журналистские будни не сделало прозу Довлатова менее острой и увлекательной. Здесь снова описывается то обостренное ощущение несвободы, которое было предметом исследования в “Зоне”. Журналист вынужден идти на компромиссы ради публикации своих статей. Перебирая старые заметки, он вспоминает, что за каждой стояла ложь. “Летопись” журналистской деятельности раскрывает законы общества, в котором на каждом шагу человек натыкается на невидимые тюремные решетки. Драматическое соседствует здесь с комическим. Подлинным героем в этом мире оказывается “лишний человек” – “неудержимый русский деградант”, полубезумный безработный журналист Эрик Буш. Необходимость компромисса вызывает у него протест, Буш неспособен угождать начальству и потому лишается работы.
Будничность трагедии, пережитой журналисткой Лидой Агаповой, напоминает о прозе Чехова, на которого Довлатов, по собственному признанию, стремился быть похожим. Анекдотическая ситуация лежит в основе рассказа о поездке героя в колхоз с заданием написать письмо Брежневу за доярку Линду Пейпс. Гротесковость ситуации усугубляется тем, что ответ Брежнева получен раньше, чем отослано письмо. Обстоятельства, изображенные здесь, напоминают “Апофегей” Полякова и “Москву 2042 года” Войновича: сотрудницы райкома ВЛКСМ выполняют при журналистах функции эскорт-сервиса. Как и в “Зоне”, в цикле “Компромисс” действие разворачивается на фоне всеобщего беспробудного пьянства.
В поисках подходящего новорожденного для заметки “Человек родился” герой “Компромисса” наталкивается на многочисленные трудности: отец ребенка оказывается то эфиопом, то евреем, что в равной мере не устраивает редактора газеты. В конце концов родителей с трудом найденного младенца принуждают назвать ребенка замысловатым архаичным именем. При этом выясняется, что семья, в которой родился ребенок, неблагополучна: муж пьет и не собирается жить с нелюбимой матерью новорожденного. Реальность полностью расходится с ее пропагандистским образом, создаваемым прессой.
Герой прозы Довлатова мучается над традиционными для русской литературы вопросами о неустроенности жизни, неясности будущего, неопределенности своих помыслов и чувств.
Довлатов не ограничивается изображением бесчеловечности тоталитарного государства. Он показывает абсурдность человеческого бытия, отсутствие гармонии в отношениях человека и мира. В трагифарсовой беседе лирического героя цикла с майором КГБ Беляевым последний советует: “… Я бы на твоем месте рванул отсюда, пока выпускают… У меня-то шансов никаких”. Телефонный разговор с женой, позвонившей из Австрии, приводит героя к обобщению бытийного уровня: “Я даже не спросил – где мы встретимся?.. Может быть, в раю. Потому что рай – это и есть место встречи… Камера общего типа, где можно встретить близкого человека…” Герою открывается “мир как единое целое”, он приобретает способность ощущать себя частью этого целого, но это отнюдь не радует его.
