» Советская пропаганда

© О.А. Костерева

Образ врага в отечественной политической культуре периода Холодной войны
Опыт анализа визуального источника

Образ врага в контексте «холодной войны» представляется довольно перспективной темой для изучения. Вся историография холодной войны сосредоточена, главным образом, на изучении событий политической истории. Но нельзя забывать, что любое политическое событие, тем более такое значительное явление, как «холодная война», находит свое место в политической культуре.

Посредством пропаганды образ того или иного явления входит в общественное сознание и формирует соответствующее отношение общества. В этом смысле очень мощным потенциалом воздействия на общество является визуальная пропаганда. В советском государстве это был в первую очередь плакат, в котором воплотились все символы советской эпохи. Теме «холодной войны» в плакате уделено значительное место на протяжении всего периода противостояния. Выходили целые альбомы с плакатами, посвященными событиям внешней политики, представленными в жанре политической карикатуры. В первую очередь нужно выделить таких мастеров этого вида творчества, как блестящая триада Кукрыниксы: Куприянов М.В., Крылов П.Н. и Соколов Н.А. Их карикатуры печатались также в журнале «Крокодил», пользовавшемся огромной популярностью. Этот источник дает богатый материал для исторического анализа: на нем можно выделить механизмы формирования образа врага и увидеть сам этот образ.Под образом врага в данном случае мы подразумеваем: кто для нас является врагом, какими качествами он обладает и что значит для государства и общества в определенный период времени. Образ существует, во-первых, в пропаганде, а, во-вторых, как результат этой пропаганды, - в общественном сознании. Анализировать общественное сознание чрезвычайно сложно, но пропаганда, даже в условиях тоталитарного государства, создается представителями общества, поэтому по образу, представленному в прессе, можно судить об отношении власти и, частично, общества к какой-либо проблеме.Историографический прецедент подобного анализа создан: это работа С. Кина «Лица врага. Размышления над образом», вышедшая в 1986 г. в Нью-Йорке. Книга посвящена образу врага в политической карикатуре ХХ в. Исследование выполнено в рамках историко-психологического подхода. Автор, опираясь на работы К.Г. Юнга, подробно прописывает свою методологию, выделяя архетипы образа врага. Архетип врага имеет много ипостасей: чужака, агрессора, иноверца, варвара, захватчика, преступника, насильника. Этот подход действует, когда речь идет о собирательном образе врага, перед которым сплачивается общество в условиях опасности. Очень часто изображают реальных политических противников, и тогда нужно изобразить их так, чтобы подчеркнуть превосходство собственного политического руководства. Для этого очень часто практикуется изображение исторических лиц в виде животных или мифологических персонажей. Таким образом, автор дает нам инструмент анализа. К сожалению, эта работа пока единственная в своем роде.Предметом моего исследования является образ врага в альбоме Кукрыниксы «Бредовые англо-американизаторы», вышедшем в 1951 г. Целью моего исследования является анализ сборника как элемента воздействия на общественное сознание в период позднего сталинизма. В рамках этой цели можно выделить следующие задачи: установить характерные признаки образа врага (понять, кто для нас враг, и чем он для нас опасен) и выявить степень взаимосвязи образа врага с реальным политическим содержанием.Единая концептообразующая идея сборника: «Во всем виновата Америка». Америка покушается на ООН: карикатура «В поте лица» изображает дерево (ООН), которое подпиливают Даллес и Маршалл путем создания Временного комитета. Америке приписывается связь с фашистами: долларовые знаки и свастика присутствуют на всех врагах советского союза. Очень показательна карикатура «Новогоднее гаданье», где Трумен, глядя в зеркало, видит Гитлера. Идея очевидна: Трумен - это сегодняшний Гитлер. В роли фашиста представлен и де Голль (карикатура «Очередной кандидат в фюреры»). Эта мысль продолжена в теме войны. Америка готовит войну: многочисленные изображения ядерного оружия с долларовыми знаками. А все остальные ей помогают: Черчилль вместе с Даллесом в форме ядерной ракеты несутся по морю к Европе от берегов Америки («Оборона по-американски»). Черчилль изображается, как правило, со лбом в виде кирпичей - это воплощение настойчивости и упрямства, характеризующих английского премьер-министра.В сборнике нашла отражение и девальвация фунта стерлинга («Поединок», «У постели больного», «Наступление фунта на доллар»). Фунт стерлинга в известной карикатуре «Уолл-стрижка» изображен в виде льва, которого стригут американцы. Англию и англичан очень часто изображали в виде царя зверей - ведь это животное является символом Великобритании.После разрыва с Югославией Тито оказался в стане «империалистов» («Гадючье гнездо»). В Испании в конце 40-х гг., по мнению США, наметились тенденции к демократизации - сборник иллюстрирует позицию СССР в этом вопросе: в карикатуре «Демократия» палача Франко» диктатор в виде змеи обвивает испанского рабочего, что может означать «Каким ты был [фашистом], таким ты и остался».«План Маршалла» также нашел отражение в сборнике. В карикатурах «Всадник со спутником», изображающей въезд Кризиса в виде смерти вместе с «Планом Маршалла» в Европу, и «Распределение кредита по «плану Маршалла» проводилась идея об угрозе экономикам Западной Европы со стороны этого проекта. Подобная трактовка должна была объяснить отказ СССР от участия в этой акции.Расстановку сил в мире, как ее представляли в СССР, лучше всего характеризует карикатура «Новогоднее гаданье». В центре композиции находится гадалка - Ачесон (сыгравший значительную роль в создании НАТО), в очередь к гадалке стоят: Бевин и Эттли (Англия), Жорж Бидо (Франция), де Гаспери (Италия) и Спаак (Бельгия). Другая «скульптурная группа»: Трумен, восседая в кресле, сделанном из Аденауэра и Франко, гадает на зеркале и вместо своего отражения видит Гитлера (Тито - в качестве скамеечки для ног). В углу разместились те, кто готовит войну: Эйзенхауэр, Риджуэй, Маккартур, Черчилль, Монтгомери и Чан Кайши. Над ними летает призрак Форрестола, сошедшего с ума и выбросившегося из окна. Наконец, отдельно изображен Тодзио, держащий свою голову в руках, - напоминание о приговоре военного трибунала. Рядом с ним Иосида - его антисоветски настроенный наследник. Эта карикатура продолжает мысль о США как силе, направляющей развязывание новой войны.СССР же выступает яростным борцом за мир: плакат «Остановить подготовку новой войны» изображает советского рабочего, который останавливает руку американского империализма с атомной бомбой, предъявляя подписи миллионов борцов за мир. Эта единственный пример, когда в сборнике фигурирует Советский Союз. Очень показательно, что СССР выступает в обобщенном образе, - формировать положительный образ легче на деперсонифицированном материале.Проведенный анализ позволяет констатировать, что есть определенная степень корелляции между содержанием карикатур и реальной политической ситуацией, но всем событиям придается мощный образный акцент, что формирует определенную эмоциональную заданность, которая и рождает ощущение уверенности в способности противостоять врагу. Таким образом, создается система мифологем, которая успешно функционирует в политической культуре, и карикатура является одним из наиболее сильных механизмов формирования тех или иных образов.В системе постоянно транслируемых советской пропагандой мифов особую роль играл миф о том, что в случае войны мы сможем нанести врагу ответный удар. В конце 40-х - начале 50-х гг. у большей части общества было весьма смутное представление о гибельном потенциале ядерного оружия. И этот факт активно использовался властями. На примере карикатуры данного сборника видно, что атрибутами советского человека, призванного бороться за мир, являются, во-первых, «подписи миллионов борцов за мир», а, во-вторых, - его трудовые руки. Как правило, подобный подход рождает настроения шапкозакидательства, которые в ситуации реального столкновения с врагом быстро сходят «на нет» и уступают место другому чувству - полнейшего отчаяния, который приводит к неспособности что-либо предпринять. Поэтому очень важно учитывать образ, в котором то или иное политическое событие входит в культуру.О.А. Костерева, Российский Государственный Гуманитарный Университет, Факультет истории, политологии и права.

Кирилл Кобрин: Антизападные настроения в сегодняшнем российском обществе во многом являются наследием пропагандистских стереотипов "холодной войны". К такому выводу, в частности, пришли участники международного семинара "Культура и власть в период "холодной войны". Семинар этот прошел в Саратове. Конференция, в которой принимают участие и сотрудники "Радио Свобода", организована в рамках совместного научного проекта Саратовского Государственного университета и университета Темпл из Филадельфии. Над темой работала саратовский корреспондент "Радио Свобода" Ольга Бакуткина.

Ольга Бакуткина: Рассказывает организатор семинара с российской стороны, директор Саратовского межрегионального института общественных наук, профессор Велихан Мерзиханов.

Велихан Мерзиханов: Идея этой конференции родилась в ходе моего визита в университет Темпл на исторический факультет. Мы решили вместе разработать эту тему, потому что "холодная война", наследие "холодной войны" - это очень важная проблема, все еще даже политически актуальная для нынешней России. И мы хотели взять этот сюжет: как происходили пропагандистские кампании, как происходила мобилизация людей в ходе "холодной войны" и у нас, и в Америке, и сравнить это.

Владислав Зубак: Лично я продукт этой эпохи, мы росли в 70-е годы, пользуясь тем культурным багажом, который был создан шестидесятниками и культурой "оттепели", поэтому мне и интересно изучить, что же собственно сформировало меня, как личность. Во-вторых, я считаю, что культура 50-60-х годов - культура "оттепели" - отчасти сыграла роль в том, что "холодная война" окончилась распадом Советского Союза, потерей воли к имперскому созиданию, так сказать, внутри советских элит, то есть она окончилась мирно, действительно, как соперничество культур. Я не хочу сказать, что американская культура выиграла у советской культуры, просто в рамках советской культуры было много недовольства самим собой, много противоречий. Советские люди интеллигентные редко могли сказать: "Я воин холодной войны", - тогда как в Америке таких людей было действительно много, которые себя отождествляли с "холодной войной" и считали, что они действительно служат народу, государству, Америке в этой "холодной войне".

Ольга Бакуткина: Разговор об эпохе "холодной войны" важен сегодня потому, что живы ее стереотипы.

Владислав Зубак: Безусловно, поскольку они живы и они репродуцируются в новейшей литературе, их можно встретить на книжных полках, в книжных магазинах. Это не только литература о "холодной войне", это литература, оправдывающая сталинскую империю, геополитические какие-то сочинения, которые постулируют то, что мы все время будем в конфронтации с Западом. Это все, безусловно, стереотипы, которые сформировались в годы "холодной войны", и те авторы, которые пишут эти книги, они питаются тем пропагандистским багажом, который был создан в годы "холодной войны".

Ольга Бакуткина: Американский историк, профессор Анна Крылова объектом своих исследований сделала политический анекдот, как контраргумент массовой пропаганде, существовавшей в Советском Союзе.

Анна Крылова: Политический анекдот очень критичен по отношению к Советскому Союзу. Образ советской страны в анекдоте он очень сложен. Образ Америки упрощен и идеализирован. В советском анекдоте видно отчуждение, отход от советской идеологии. Антиамериканская пропаганда - это все отрицается. Получается такой идеализированный образ Америки, где в общем можно только приехать и сразу же получить все, что ты хочешь. Мне кажется, что то, как во время перестройки, и сразу после распада Советского Союза интеллигенция надеялась на быстрые экономические перемены и то, как она воспринимала американские идеалы, то, как приезжали американские специалисты и предлагали свои решения, то, как это некритически воспринималось, воспринималось на-ура, эта реакция уже заложена вот в этом некритическом отношении к Западу, которую можно увидеть в советском политическом анекдоте.

Ольга Бакуткина: Но и на Западе поколение 60-х отказывалось воспринимать Россию по навязанным стереотипам, даже если их источником была русская эмиграция третьей волны. Рассказывает Джейн Таубман, профессор русского языка и литературы из колледжа в штате Массачусетс.

Джейн Таубман: Самая интересная для нас, конечно, третья волна, которая появилась в начале 70-х. Я уже преподавала и они стали моими очень близкими друзьями, особенно Виктория Александровна Швейцер, которая занимается Цветаевой, как я тогда занималась. И она написала основную книгу "Быт и бытие Марины Цветаевой". И ежедневные чаепития, разговоры, когда она приехала в Америку с семьей. Она была из шестидесятников, ее муж был диссидентом, она училась у Синявского, так что вся эта культура диссидентства к нам приходила. Они были для нас не только преподаватели, но свидетели иствории. Ну, конечно, обычно они очень критически относились к Росии. Это не значило, что мы тоже критически всегда относились к Росиии, но они внедрили в нас любовь к русской культуре, к русской литературе особенно. И это самое главное, что они делали для нас, даже если мы не совсем делили их политические взгляды.

Ольга Бакуткина: Пропаганда дпериода "холодной войны" оказала противоположное действие на выбор профессии и судьбы Джейн Таубман.

Джейн Таубман: Запуск первого спутника, когда сказали, что надо догнать русских и перегнать в области науки, я решила заняться наукой и первый курс в университете я интенсивно занималась математикой и химией. После этого курса я решила, что лучше к ним присоедениться, чем бороться, и я занялась русским языком, по которому я получила гораздо лучшие отметки, чем по математике и по химии. Второй момент был, когда я заканчивала школу в 60-ом году, по телевизору нам показывали Берлинский кризис и вывеска: "Сейчас вы выезжаете из американского сектора". Было написано по-английски, по-французски. По-русски я не могла читать даже буквы. Это мне было обидно и любопытно. Я сказала: "Я хочу знать этот язык". Вот такая глупость, но из-за этого вся моя жизнь изменилась.

Ольга Бакуткина: Семинар, организованный российскими и американскими учеными, начало большой совместной работы. Ее итоги будут подведены через два года на международной конференции, которая также пройдет в Саратове.

Специально для портала «Перспективы»

Хауке Ритц

Ритц Хауке (Ritz, Hauke) – немецкий философ и политолог, доктор философии по философии истории, приглашенный лектор факультета глобальных процессов МГУ, участник форума «Петербургский диалог».

В XIX в. весь европейский континент, включая Россию, был в культурном отношении неразделим. Существует ли сегодня возможность вновь найти общий язык? Чтобы понять это, необходимо ответить на другие вопросы. Какие духовные традиции в первую очередь определяли европейское единение? Что именно развело пути развития Запада и Востока Европы? Почему сегодня, через 25 лет после падения Берлинской стены, их отношения зашли в тупик? Суть проблемы в том, что за годы холодной войны Запад пережил колоссальную культурную трансформацию, которая серьезно затронула две главные составляющие европейской культуры. Не осознав этот факт, вести разговоры о Большой Европе бесполезно.

Очевидно, что совокупный вес Европы в мире неуклонно сокращается. И конфликт внутри самой Европы может лишь ускорить этот процесс. Кроме того, нельзя допустить, чтобы континент, переживший столько войн в прошлом, вновь утратил стабильность и, возможно, даже стал ареной Третьей мировой войны. Вот почему идея Большой Европы важна как никогда. Но как бы безотлагательна она ни была, приходится признать, что о «Европе от Лиссабона до Владивостока» чаще всего говорят так, будто никто по-настоящему не верит в это понятие.

К примеру, если западные политики обсуждают идею Большой Европы, они обычно имеют в виду исключительно продвижение на Восток западной политической системы и западных культурных ценностей. И в основном речь идет о политической системе, построенной на Западе после Второй мировой войны. При этом там редко раздумывают над тем, что Россия ‒ в силу культурных особенностей, о которых я скажу позже ‒ просто не может принять эту концепцию.

Нечто подобное происходит и с российской стороны. Здесь идею Большой Европы представляют как сугубо прагматические отношения, основанные на экономических интересах, либо как отношения, уходящие корнями в классическую европейскую культурную традицию. Однако ни то, ни другое не находит понимания на Западе. Европейские политики предпочитают не слышать отсылок к старым традициям – ведь Европа отказалась от этих традиций под влиянием Америки. Идея чисто прагматических экономических связей также не встречает отклика, потому что после 1989 г. геополитически влиятельные круги Запада сформулировали для себя масштабную стратегию, далеко выходящую за пределы экономики и имеющую колоссальные последствия для культуры. Но культурная составляющая западной экспансии больше не связана с классическими европейскими традициями. Напротив, теперь она представляет систему ценностей нового типа, которая выросла из поп- и лайфстайл-культуры, возникшей на Западе начиная с 1968 г.

Надежды Москвы на то, что Запад в какой-то момент осознает взаимные экономические интересы, связывающие его с Россией, понятны. Однако, чтобы дожить до этого, России крайне важно понять, что на самом деле представляет из себя западный мир. В частности, в современной западной политике есть псевдорелигиозные мотивы, к которым доводы разума неприменимы. И вся эта риторика об «избранном» западном мире в ближайшее время никуда не исчезнет.

Таким образом, разговоры о Большой Европе в большинстве случаев ведутся заведомо не всерьез. В обозримом будущем ни Россия не станет частью Запада, ни Запад не сможет, да и не захочет, смотреть на вещи под другим углом. Мы находимся в тупике, и признать это значит быть реалистом. Но это не повод, чтобы унывать или отчаиваться. Вполне возможно, еще настанет время, когда перспектива Большой Европы станет реальной. А сегодня важнее сосредоточиться на вопросе, как взаимоотношения России и Запада зашли в этот тупик.

Прежнее культурное единство Европы

Если вернуться на некоторое время назад, можно увидеть, что культурное единство Большой Европы ‒ вовсе не недостижимый идеал, а нечто реально существовавшее. В XIX в. весь европейский континент был в культурном отношении неразделим. Революционный порыв того времени не обошел стороной ни одну из европейских наций. Жаркие споры о философии XVIII‒XIX вв. велись повсюду от Москвы до Лиссабона. Произведения французской и немецкой литературы читали и анализировали в России, русскую литературу ценили в Центральной Европе. Кажется, континент существовал как единый организм, и изменения в одной его части вскоре сказывались во всех остальных. Так длилось на протяжении как минимум столетия, от Венского конгресса до начала Первой мировой войны. Томас Манн запечатлел эту эпоху единой европейской культуры в романе «Волшебная гора», где в интернациональной атмосфере швейцарского санатория европейцы всех мастей вели философские дискуссии о будущем Европы.

Существует ли сегодня хоть какая-то возможность вновь найти общий язык, на котором говорила Европа тогда?

Чтобы понять это, необходимо ответить на другой вопрос: какие духовные традиции в первую очередь определяли европейское единение? Бесспорно, русская революция 1917 г., последующий подъем фашизма в Центральной Европе и, наконец, холодная война развели пути развития Востока и Запада. Что же случилось с нами на этих разных путях? Почему сегодня, через 25 лет после падения Берлинской стены, мы оказались там, где мы есть?

Мой тезис заключается в следующем. За годы холодной войны Запад пережил колоссальную культурную трансформацию, которая серьезно затронула две главные составляющие европейской культуры. Не осознав этот факт, вести разговоры о Большой Европе бесполезно.

Две главные составляющие европейской культуры

1. История

Очень часто мы смотрим на европейскую культуру изнутри. И тогда нам кажется, что республиканские ценности и права человека – краеугольный камень европейской культуры. Но если отступить на несколько шагов и посмотреть на историю Европы извне, станут очевидны другие важнейшие черты. На мой взгляд, наиболее удивительными, выдающимися особенностями европейской культуры ‒ теми, благодаря которым Европа останется в веках, ‒ являются европейское понимание истории и европейское понимание искусства. Другие элементы – республиканские ценности, верховенство закона – тоже неотъемлемы от европейской культуры. Но эти черты не уникальны. Похожие формы организации встречаются не только в Европе.

В плане истории европейцев отличает особое восприятие времени. Это ‒ линейное восприятие, которое изначально возникло в иудейской религии и затем в течение 2000 лет утверждалось христианством. Время понимается как история Спасения, имеющая начало и конец. Начало – исход евреев из Египта, конец – приход Мессии. Или же начало – распятие и воскресение Христа, а конец – его второе пришествие в день Страшного Суда. Или русская либо французская революция – и затем окончательная победа революционных идей. Что считать началом, а что концом, может определяться по-разному. Понимание может быть религиозным или секулярным: центральной идеей может быть спасение или прогресс. Однако то, что история представляется линейным процессом и человеческая жизнь должна играть свою роль в этом движении, есть незаменимая краеугольная основа европейской культуры .

Люди многих культур пытались найти связь между собой и вечностью. Но пути такого поиска в разных культурах неодинаковы. У народов Азии часто практикуется способ существования, предписывающий отстранение от всего скоротечного. В европейской культуре, по существу, люди заняты прямо противоположным, пытаясь нащупать связь с вечностью через непостоянство. Представители азиатских культур часто пытаются бежать от пут земной суеты, например с помощью медитации. В Европе же получил развитие иной подход: земная жизнь здесь воспринимается как должное, и борьба с земными путами возможна лишь в пределах самой этой жизни. Европейская цивилизация выработала традицию, в которой преодолевалось противоречие вечного и смертного. Человек, воспитанный в европейской традиции, стремится приобщиться к вечности, вовлекаясь в быстротечность времени, видит в мимолетности всех явлений свершение истории в ее целостности, с ее началом, концом и общим смыслом .

Как Иисус несет свой крест, как верующий христианин несет в себе всю боль и скорбь земной жизни, так европейская культура несет крест самой истории, какой бы мимолетной и несовершенной ни казалась реальность текущего времени. Не случайно именно Европа подвигла другие народы войти в историческое измерение . Многие из них жили в почти доисторической системе, в которой время уподоблялось бесконечному вращению колеса. Приход европейцев часто приносил этим народам множество бед: геноцид, болезни, рабство, разрушение местного уклада и традиций. Однако, нередко действуя жестоко и грубо, европейцы вместе с тем помогли этим народам осознать историческое измерение и войти в него. Тот факт, что Европа дала толчок историческому развитию, является несомненной заслугой европейской культуры перед человечеством, несмотря на оборотную сторону, которую мы все сегодня признаем.

Восприятие времени, присущее европейской культуре и позволившее Европе сыграть в истории такую роль, разумеется, отразилось также на политическом устройстве нашего континента. В этой связи можно упомянуть такие (часто неверно употребляемые) термины, как «демократия» и «республика». Однако необходимо отметить, что в основе лежит именно европейское восприятие времени и истории. Без него никакой западной политической культуры вообще бы не было . Поэтому объявить конец истории, как это сделал Френсис Фукуяма в 1989 г. , и одновременно ссылаться на республиканскую систему ценностей ‒ это либо глупость, либо подмена понятий.

2. Искусство

Другая важная составляющая европейской культуры связана с искусством. Почему именно с искусством? Дело в том, что в большинстве других культур искусство понимается во многом иначе, чем в Европе. Там искусство либо играет декоративную роль, либо является частью религиозного культа. Только в Европе искусство было удостоено иного назначения. Только здесь художественное творчество стало восприниматься как отдельный способ передачи знания. Искусство, наряду с философией, естествознанием и богословием, стало одной из почитаемых областей учености. Ничего подобного не было ни в одной другой культуре .

Сегодня можно сказать, что это определило вектор развития европейской культуры в целом. Ведь мысль, выраженная в искусстве, менее логична, однако именно потому гораздо более характерна и самобытна, чем знание, высказанное в научной или даже философской форме . Благодаря своему особому значению, искусство помогло сгладить негативные последствия научно-технической революции с ее жестко-технологичным и сугубо прикладным подходом к действительности.

Европейское восприятие искусства оказалось еще и противовесом упадку христианской религии, переживавшей глубокий кризис в связи с научно-технической революцией. Таким образом, можно утверждать, что европейское искусство, с момента своего зарождения и до недавнего прошлого – по крайней мере до середины XX в., – играло роль спасательной шлюпки для христианской системы ценностей, поскольку христианство было попросту слишком важно для цивилизации, чтобы забыть о нем, но и слишком своеобразно, чтобы стать доказанным фактом в научно-ориентированной культуре, получившей развитие в эпоху модерна .

Вот почему с периода Возрождения до XIX в. мы видим взлет феномена, названного Гегелем «Kunstreligion» («религия искусства»), когда произведение искусства и мастер, его создавший, становятся предметом культа, подобного религиозному. Это религиозное отношение к искусству, вместе с появившимся тогда же понятием философии истории, объединило европейскую культуру ‒ впервые после Великого церковного раскола 1054 г. А первый вариант того, что мы называем Большой Европой, возник в XVIII в. и существовал до начала XX столетия, объединяя пространство от Иберийского полуострова до российского Дальнего Востока. Происходившее было, по сути, секуляризацией христианства и потому неразрывно связано с христианством. Если Бог стал человеком в теле Иисуса Христа, значит и человек несет в себе нечто божественное. А значит и человек может стать создателем ‒ хотя бы произведения искусства . К тому же произведение искусства само по себе виделось частью откровения, поскольку оно открывало божественную природу языка, который Бог, с его способностью творить изреченным словом, оставил своим творениям.

Именно эта вера лежала в основе религиозного почитания искусства, охватившего всю Европу. Подобное отношение было особенно характерно для областей, исповедовавших православное христианство, где иконография еще раньше внесла свою лепту в общее понимание взаимоотношений Господа с его творением. Мысль о том, что божественное может проявиться в произведении искусства, здесь была гораздо привычнее, чем там, где главенствовали католическая и, в особенности, протестантская церкви. Этим объясняется и тот факт, что связи России с Европой, установленные во времена Петра I, поддерживались, в частности, путем взаимного обмена произведениями искусства, музыки и литературы.

Провал экспансии европейской культуры на Запад

Ключевой вопрос нашего времени заключается в том, бесследно ли исчезла эта традиция, оставив о себе лишь память, подобно древнему миру, или ее можно хотя бы частично возродить. Ведь если традиция не может быть восстановлена, значит, культурное единство европейского континента в обозримом будущем недостижимо. Республиканские ценности как таковые – несмотря на то, что политики то и дело на них ссылаются – не смогут стать объединяющей основой.

Прежде всего, эти ценности даже на Западе остались не более чем фасадом . В последние десятилетия западный мир произвел над собственными народами множество психологических операций . Более того, сегодня он вполне открыто отрицает право на частную жизнь. Поэтому западный мир уже не может с полным основанием представлять себя воплощением республиканских ценностей. Европа и, в особенности, Соединенные Штаты уже вошли в постреспубликанскую эру. И даже если эти ценности все еще существуют, без европейского понимания истории и искусства они теряют опору .

Что же произошло с этими краеугольными камнями европейской культуры? Почему они были в целости в начале XX в., но не сохранились к концу столетия? Ответ нужно искать, в частности, в истории холодной войны.

Для понимания того, что произошло, необходимо осознать, что Европа с географической точки зрения имеет два крыла. Россия – крыло европейской культуры на Востоке, США – на Западе. Восточная экспансия происходила под глубоким влиянием православного христианства, наследия Византии, в то время как западная ‒ под влиянием кальвинистского варианта протестантства.

Несмотря на то, что Россия – многоэтническое государство, в этой стране сложилась культура, очень похожая на культуры традиционных европейских национальных государств, таких как Франция и Германия. Соединенные Штаты, напротив, никогда не являлись настоящим национальным государством, с самого начала будучи плавильным котлом наций. Так что американская культура не могла развиться во внутренне сложную систему, столь типичную для европейских национальных государств, включая Россию. Более того, американская культура возникла из необходимости создания общей основы, способной объединить миллионы иммигрантов из разных стран. Этой общей основой стала так называемая американская мечта, в сущности ‒ форма индивидуализма, сложившаяся под воздействием кальвинистской веры в то, что Бог заранее определил, кто спасется, а кто попадет в ад. К тому же американское государство создавалось приблизительно тогда же, когда формировался капитализм в его современном виде. Поэтому докапиталистических ценностей, способных уравновесить огромное влияние капитализма на культуру, там было слишком мало. Можно сказать, что американская культура стала первой в мире поистине капиталистической культурой .

Все это оказало воздействие на ранее упомянутые главные составляющие европейской культуры в США. Европейское восприятие искусства там так до конца и не прижилось, несмотря на то, что начало XIX в. было в этом смысле многообещающим. Европейское отношение к истории также не утвердилось. Вместо этого, протестантские церкви, поддерживающие ярко выраженный индивидуализм, проложили дорогу сугубо приватной интерпретации христианской истории спасения. Наконец, сама по себе молодость американского государства вкупе с географической изолированностью континента привели к тому, что история не осознавалась американцами как мировая реальность. Таким образом в XX в. в США утвердилась культура, вообще не имеющая прочной связи с историей и нацеленная, по-видимому, на жизнь в постоянном настоящем, а не в линейной концепции времени .

Трансформация европейской культуры в период холодной войны

Когда американцы пришли в Западную Европу после Второй мировой войны, они обнаружили, что европейское понимание истории и времени им не знакомо. Более того, они столкнулись с тем, что подобное философское и политическое видение истории тесно переплеталось с набиравшим обороты рабочим движением, с социалистической и коммунистической идеологией. Коммунистические партии в Италии и Франции, профсоюзы и социалистические партии в других странах в то время обладали большим влиянием и глубокими корнями в обществе. Учитывая геополитическую ситуацию, совершенно естественно, что США видели в этих объединениях потенциальную «пятую колонну» Советского Союза. Они начали искать способ сдержать рабочее движение.

Для этих целей был основан ряд организаций культурной направленности. Одной из них стал Конгресс за свободу культуры, в значительной степени определявший американскую культурную политику в Западной Европе на протяжении первых 20 лет холодной войны и тайно финансировавшийся ЦРУ . Среди основных задач организации были создание и поддержка нового левого движения, не связанного с социалистическим и коммунистическим видением мира. Некоммунистические левые силы стали реальностью на втором этапе холодной войны. Левые начали все больше заниматься проблемами защиты окружающей среды, прав человека, критики консервативных пережитков, сексуальной либерализации, равноправия сексуальных меньшинств, феминизма, борьбы против дискриминации и пр. Многие из этих вопросов на самом деле давно являлись частью левого дискурса. Однако теперь они стали краеугольным камнем политической идентичности левых, а социальные вопросы, которым прежде отводилось центральное место, утратили свое значение.

Мы видим, что подобный культурный сдвиг произошел и в искусстве. Конгресс за свободу культуры тратил немалые суммы на финансирование и поддержку новых направлений в искусстве, которые ценились как выражение индивидуальной свободы в капиталистическом обществе. Одним из таких направлений, получившим щедрую поддержку от ЦРУ, был абстрактный экспрессионизм, продвижением которого занимались Музей современного искусства и выставка современного искусства «Документа» (documenta – ред.) в Касселе . Абстракция здесь возобладала настолько, что вопрос о соотнесенности формы и содержания отпадал. В абстрактный экспрессионизм было уже невозможно вкладывать политический смысл. В этом течении ярко проявилось то, как современное общество переосмыслило идею свободы, которая теперь считается сугубо частным делом .

Помимо искусства, объектом американской культурной политики в период холодной войны стала философия. В 1970‒1980 годах главенствовали теории, отрицавшие философский смысл истории. Сама традиция философии истории теперь подвергалась постоянной критике со стороны нового поколения философов-постмодернистов, утверждавших, что история закончилась, как и эпоха великих нарративов. Многие из них отвергали не только идеологию марксизма, но и лежавшие у ее истоков гносеологические принципы: например, то, что история может рассматриваться как линейный процесс, что исторический прогресс в принципе возможен, что история может иметь субъект, будь то рабочий или интеллектуальный класс. Наконец, даже идеи справедливости и истины применительно к истории были оспорены. Утверждалось, что все эти идеи в конечном итоге ведут в ГУЛАГ . Сегодня в Европе мы наблюдаем ситуацию, когда к другим религиям порой относятся с большим уважением, чем к христианству.

Все это позволяет утверждать, что экспансия европейской культуры на запад, в США, не увенчалась успехом. Она не привела к расширению европейского культурного пространства. Напротив, в Северной Америке возник новый тип культуры, заданной капитализмом, – культуры, которую уже нельзя считать европейской. И в силу своего отличия этот новый тип культуры становится со временем все более враждебным по отношению к главным чертам европейской культуры.

Одним из итогов Второй мировой войны стало американское присутствие в Западной Европе. Преступления нацистов, а также холодная война дали американцам предлог, чтобы проникнуть вглубь европейской культуры и трансформировать ее. В наши дни эта трансформация достигла такого уровня, что культурный фундамент и культурное сознание Европы оказались в серьезной опасности и близки к окончательному исчезновению. Только ощутимое снижение американского влияния вместе с новым Просвещением, с учетом прошлого опыта, способны остановить этот процесс. В противном случае культурное разделение Европы, одна часть которой трансформируется под влиянием США, а другая, восточная, поддерживает суверенитет, достаточный для сохранения своих традиций, ‒ такое разделение будет увековечено.

Уже сейчас мы являемся свидетелями того, какие трагические последствия несет утрата двух краеугольных камней европейской культуры. Фактически она ведет к так называемому технологическому нигилизму, когда методы управления природой переносятся на управление человеком и обществом в целом. Когда человек рассматривается всего лишь как «оттиск» природы и заслуживает соответствующего отношения. А вследствие этого высшее измерение человеческой жизни и культуры, когда-то сформированное христианством, снова оказывается утеряно.

Россия как единственная значительная европейская страна, не входящая в НАТО, до сих пор успешно отражала американские попытки проникновения в культурную сферу. Время покажет, сможет ли она избежать в культурном отношении участи остальной Европы. Если ей это удастся, Россия станет своего рода Ноевым ковчегом для всей европейской культуры.

«Лучший способ вести пропаганду -

это никогда не выглядеть ведущим пропаганду ».

Ричард Кроссман (Richard Crossman)

В разгар холодной войны правительство США вложило громадные средства в секретную программу культурной пропаганды в Западной Европе. Центральным аспектом программы было распространение утверждения о том, что её не существует.

Руководство пропагандой осуществлялось в обстановке строжайшей секретности Центральным разведывательным управлением.

Средоточием этой тайной кампании являлся Конгресс за свободу культуры, который с 1950 по 1967 год возглавлял агент ЦРУ Майкл Джоссельсон (Michael Josselson). Его достижения, несмотря на непродолжительное время существования, были весьма значительны.

На пике своей активности Конгресс за свободу культуры имел отделения в 35 странах, его персонал насчитывал десятки работников, он издавал более 20 престижных журналов, владел новостными и телевизионными службами, организовывал престижные международные конференции, выступления музыкантов и выставки художников, награждал их призами.

Его задачей было отвлечь интеллигенцию Западной Европы от затянувшегося увлечения марксизмом и коммунизмом и привести её к воззрениям, более подходящим для принятия «американского образа жизни».

Привлекая обширное и очень влиятельное сообщество интеллектуалов, политических стратегов, корпоративной элиты, а также старые университетские связи «Лиги плюща» (Ivy League; общее название для самых старых и престижных университетов США. - Прим. ред.), это начинание ЦРУ стартовало в 1947 году с создания консорциума, чья двойная задача состояла в том, чтобы привить мир от коммунистической заразы и облегчить продвижение интересов американской внешней политики за рубежом.

Результатом стало создание сплочённого сообщества людей, работавших рука об руку с ЦРУ для распространения одной идеи: мир нуждается в Pax Americana (американский мир, мир по американскому образцу. - Прим. ред.), новой эпохе Просвещения, которая могла бы называться «американским веком».

Созданный ЦРУ консорциум, состоявший из тех, кого Генри Киссинджер (Henry Kissinger) характеризовал как «аристократию, посвятившую себя служению нации на основе принципа беспристрастности», являлся скрытным оружием Америки в холодной войне, применение которого имело обширные последствия. Нравилось им это или нет, знали они об этом или нет - в послевоенной Европе оставалось совсем немного писателей, поэтов, художников, историков, учёных и критиков, чьи имена не были бы связаны с этим тайным предприятием.

Никем не оспариваемая, так и не обнаруженная в течение более чем 20 лет, американская разведка управляла изощрённым, надёжно обеспеченным культурным фронтом на Западе, ради Запада, под предлогом свободы выражения. Определяя холодную войну как «битву за человеческие умы», она запаслась обширным арсеналом культурного оружия: журналами, книгами, конференциями, семинарами, выставками, концертами, премиями.

Среди членов консорциума была смешанная группа бывших радикалов и левых интеллектуалов, чья вера в марксизм и коммунизм оказалась подорвана свидетельствами о сталинском тоталитаризме. Берущее начало в «розовом десятилетии» 1930-х годов, оплаканном Артуром Кёстлером (Arthur Koestler) как «искусственно прерванная революция духа, безрезультатный Ренессанс, ложная заря истории» , их разочарование сопровождалось готовностью примкнуть к новому консенсусу, утвердить новый порядок, восполнив израсходованные силы.

Традиция радикального диссидентства, согласно которой интеллектуалы брали на себя исследование мифов, ставили под сомнение прерогативы учреждений и тревожили самодовольство властей, была прервана ради поддержки «американского проекта». Поощряемая и субсидируемая могущественными организациями, эта антикоммунистическая группа стала таким же «картельным сговором» в интеллектуальной жизни Запада, каким был коммунизм за несколько лет до этого (и включал зачастую тех же самых людей).

«Приходит время... когда, по-видимому, жизнь теряет способность устраивать саму себя, - говорит Чарли Ситрин, рассказчик в «Даре Гумбольдта» Сола Беллоу (Saul Bellow, Humboldt"s Gift). - Она была устроена. Интеллектуалы брались за это, как за свою работу.

Со времён, скажем, Макиавелли до наших дней устроение жизни было грандиозным, великолепным, мучительным, обманчивым, гибельным проектом. Человек, подобный Гумбольдту - вдохновенный, проницательный, увлекающийся, был вне себя от восторга с открытием того, что человеческое предприятие, такое величественное и бесконечно разнообразное, отныне будет руководимо выдающимися личностями.

Он был выдающейся личностью и, следовательно, приемлемым кандидатом для власти. Что ж, почему бы и нет?» . Подобно этому, многие Гумбольдты - интеллектуалы, преданные ложным идолам коммунизма, - теперь обнаружили себя внимательно изучающими возможность построения нового Веймара, американского Веймара. Если правительство и его тайная рука ЦРУ были готовы содействовать этому проекту - почему бы и нет?

То, что бывшие левые должны были идти в одной связке с ЦРУ, участвуя в общем деле, не так невероятно, как кажется. В холодной войне на культурном фронте существовала подлинная общность интересов и убеждений между Управлением и нанятыми интеллектуалами, даже если последние и не догадывались об этом.

Выдающийся либеральный историк Америки еврейского происхождения Артур Шлезингер (Arthur Schlesinger) отмечал, что влияние ЦРУ было не только «реакционным и зловещим... По моему опыту, его руководство было политически просвещённым и утончённым» . Взгляд на ЦРУ как на прибежище либерализма являлся мощным стимулом к сотрудничеству с ним или хотя бы оправдывал миф, что сотрудничество мотивировано хорошими намерениями.

Тем не менее, такое восприятие сталкивалось с большими неудобствами из-за репутации ЦРУ как беспощадного агрессора и пугающе опасного инструмента американских сил в холодной войне. Это была организация, которая руководила свержением премьер-министра Мосаддыка (Mossadegh) в Иране в 1953-м, устранением правительства Арбенса в Гватемале в 1954-м, гибельной операцией в заливе Свиней на Кубе в 1961-м, пресловутой программой «Феникс» во Вьетнаме.

Она шпионила за десятками тысяч американцев, преследовала демократически избранных лидеров в других странах, планировала убийства, отрицала свою деятельность в Конгрессе и вдобавок ко всему подняла искусство лжи на новую высоту. Посредством какой же замечательной алхимии смогло ЦРУ преподнести себя таким возвышенным интеллектуалам, как Артур Шлезингер, в качестве золотого вместилища лелеемого либерализма?

Глубина, которой американская разведка достигала в своём проникновении в культурные дела западных союзников, действуя в качестве непризнанного посредника в самом широком спектре творческой активности, ставя интеллектуалов и их работу в положение шахматных фигур в большой игре, остаётся одним из самых будоражащих вопросов в наследии холодной войны.

Защита, выстроенная покровителями ЦРУ в тот период, покоящаяся на утверждении, что существенные финансовые средства выделялись без дополнительных условий, никем ещё не была серьёзно оспорена. В интеллектуальных кругах Америки и Западной Европы продолжают с готовностью принимать за правду то, что ЦРУ всего лишь проявляло заинтересованность в расширении возможностей для свободного и демократического культурного самовыражения.

«Мы просто помогли людям сказать то, что они сказали бы в любом случае, - так беспроигрышно выстраивается эта линия защиты. - Если получатели средств из фондов ЦРУ не были осведомлены об этом факте, если их образ действий не изменился впоследствии, значит, их независимость как критически мыслящих индивидов не была затронута».

Однако официальные документы, относящиеся к культурному фронту холодной войны, подрывают этот миф об альтруизме. Люди и организации, оплачиваемые ЦРУ, были готовы выполнять свою роль участников широкой кампании убеждения, кампании пропагандистской войны, в которой пропаганда определялась как «любое организованное усилие или движение, направленное на распространение информации или конкретной доктрины посредством новостей, специальных аргументов или призывов, предназначенных для влияния на мысли и действия любой данной группы» .

Жизненно важной составляющей этих усилий была психологическая война, которая определялась как «планомерное использование нацией пропаганды и действий, отличных от военных, которые сообщают идеи и информацию, предназначенные для влияния на мнения, позиции, эмоции и поведение населения других стран, с целью поддержки осуществления национальных задач».

А наиболее эффективный вид пропаганды достигается, когда «субъект движется в желательном для вас направлении, веря, что руководствуется собственными мотивами» . Бесполезно отрицать эти определения. Они разбросаны по всей правительственной документации, это данность американской послевоенной культурной дипломатии.

Несомненно, маскируя финансовые вложения, ЦРУ действовало, исходя из предположения, что приглашение к сотрудничеству может быть отвергнуто, если делается открыто. Какой вид свободы может распространяться таким обманным путём? Свобода любого вида, безусловно, не стоит на повестке дня в Советском Союзе, где писатели и интеллектуалы, ещё не отправленные в лагеря, подневольно служат интересам государства.

Было бы, конечно, справедливо противостоять такой несвободе. Но какими средствами? Существовали ли какие-либо основания для того, чтобы считать невозможным возрождение принципов западной демократии в послевоенной Европе в соответствии с некоторыми внутренними механизмами? Или для того, чтобы не считать, что демократия может быть более сложным явлением, чем предполагает прославленный американский либерализм?

До какой степени приемлемо для другого государства тайно вмешиваться в фундаментальный процесс естественного интеллектуального роста, свободных дискуссий и несдерживаемого потока идей? Не было ли здесь риска создать вместо свободы разновидность недосвободы (ur-freedom), когда люди думают, что действуют свободно, в то время, как на самом деле они ограничены силами, над которыми не имеют контроля?

Вступление ЦРУ в войну на культурном фронте ставит и другие вопросы. Могла ли финансовая помощь исказить процесс становления интеллектуалов и распространения их идей? Были ли люди отобраны для занимаемого ими положения на основаниях, отличных от их интеллектуальных заслуг? Что имел в виду Артур Кёстлер, когда высмеивал научные конференции и симпозиумы как «разъезды международных академических девочек по вызову»?

Обеспечивалась ли защита репутации или её улучшение членам консорциума по культуре ЦРУ? Сколько писателей и учёных, получивших доступ к международной аудитории для распространения своих идей, были в действительности второстепенными публицистами-однодневками, чьи труды обрекались пылиться в подвалах букинистических магазинов?

В 1966 году в «Нью-Йорк Таймс» (New York Times) вышла серия статей, продемонстрировавшая широкий размах тайной деятельности, осуществлявшейся американской разведкой. О том, что как только истории о попытках государственных переворотов и политических убийствах (по большей части неумело совершённых) выливаются на первые полосы газет, ЦРУ приходит в состояние, напоминающее отбившегося от стада слона, ломящегося через джунгли мировой политики, круша всё на своём пути, не ограниченного никакой ответственностью.

Среди этих драматических шпионских разоблачений появлялись и подробности того, каким образом американское правительство демонстрировало себя западным жрецам культуры, обеспечивавшим интеллектуальный авторитет его действиям.

Предположение, что многие интеллектуалы действовали под диктовку американских политиков, а не в соответствии с собственными принципами, порождает всеобщее отвращение. Моральный авторитет, которым пользовалась интеллигенция в разгар холодной войны, теперь серьёзно подорван и зачастую осмеян. Консенсократия развалилась, её основа не смогла удержаться.

Да и сама история стала фрагментированной, частичной, видоизменённой, иногда вопиющим образом - благодаря силам как правым, так и левым, которые хотели бы исказить правду ради достижения собственных целей. По иронии судьбы обстоятельства, которые сделали возможными разоблачения, сами способствовали тому, чтобы затушевать их истинное значение.

Когда безумная антикоммунистическая кампания во Вьетнаме поставила Америку на грань социального коллапса, когда последовали скандалы уровня «документов Пентагона» или Уотергейта, стало трудно поддерживать интерес к делу о культурной борьбе (Kulturkampf) или испытывать возмущение по этому поводу - на фоне всего остального оно казалось лишь второстепенной оплошностью.

«История, - писал Арчибальд Маклейш (Archibald MacLeish), - подобна плохо спроектированному концертному залу с мёртвыми зонами, где не слышно музыки» . Эта книга представляет собой попытку выявить и зафиксировать такие мёртвые зоны. Она ищет особую акустику, мелодию, отличную от той, что исполняется официальными виртуозами эпохи.

Это тайная история, поскольку она верит в действенность силы личных отношений, «мягких связей» и сговоров, в значение салонной дипломатии и будуарного политиканства. Книга бросает вызов тому, что Гор Видал (Gore Vidal) описывал как «официальные фикции, которые согласовываются слишком многими и слишком пристрастными сторонами, каждая со своей тысячей дней, за которые строятся собственные вводящие в заблуждение пирамиды и обелиски, претендующие показывать время по солнцу».

Любая история, которая исходит из изучения этих «согласованных фактов», неизбежно становится, по словам Цветана Тодорова (Tzvetan Todorov), «актом профанации. Речь идёт не о содействии в создании культа героев и святых, а о максимально возможном приближении к правде.

Это часть того, что Макс Вебер (Maks Weber) называл «расколдовыванием мира», того, что находится на противоположном крае от идолопоклонства. Речь об освобождении правды ради самой правды, а не об извлечении образов, которые считаются полезными для настоящего» .

1. Изысканный труп

«Место это неприветливое
во времена прежние и в будущем
в тусклом свете ».

Т. С. Элиот,

«Сожжённый Нортон»

Европа пробудилась на морозной послевоенной заре. Зима 1947 года была самой холодной за всё время наблюдений. Она открыла свой фронт, проходящий через Германию, Италию, Францию, Британию и с января по конец марта вела наступление без всякой жалости.

В Сен-Тропе выпал снег, штормовые ветра вызвали непроницаемые метели, плавучие льды достигали устья Темзы, поезда с продовольствием примерзали к рельсам, баржи, везущие уголь в Париж, вмерзали в лёд. Философ Исайя Берлин (Isaiah Berlin) ужасался скованному стужей городу, «покинутому, пустому и мёртвому, словно изысканный труп».

По всей Европе водоснабжение, канализация и большинство других коммунальных удобств перестали функционировать, снабжение продовольствием сократилось, запасы угля упали до самого низкого уровня за все времена, поскольку шахтёры с трудом справлялись с намертво смерзавшимися подъёмными механизмами.

За непродолжительными оттепелями опять следовали морозы, сковывавшие каналы и дороги толстым слоем льда. В Британии количество безработных выросло на один миллион за два месяца. Государственное управление и промышленность буквально застряли в снегу и льдах. Казалось, что замерзала и сама жизнь: более 4 миллионов овец и 30 тысяч коров погибли.

Вилли Брандт (Willy Brandt), будущий канцлер, видел Берлин, охваченным «новым ужасом», этот город в наибольшей степени символизировал коллапс Европы. Жуткий холод «нападал на людей как дикий зверь, загоняя их в дома. Но и там они не находили передышки. В оконных проёмах не было стёкол, их наспех заколачивали досками и гипсовыми панелями. Стены и потолки были в трещинах и дырах, люди затыкали их бумагой и тряпками. На отопление шли скамейки из парков... старики и больные сотнями замерзали насмерть в своих постелях» .

В качестве крайней меры каждой германской семье было выделено одно дерево на отопление. В начале 1946 года берлинский зоосад оказался уже полностью вырублен, его статуи стояли посреди пустыря, в окружении замёрзшей грязи; зимой 1947 года леса в знаменитом Грюневальде были уничтожены. Метели, засыпавшие развалины разрушенного бомбардировками города, не могли скрыть страшное наследие гитлеровской маниакальной мечты о Германии. Берлин, подобно разрушенному Карфагену, приводил в отчаяние, холодный, полный призраков, побеждённый, завоёванный, оккупированный.

Погода жестоко убеждала в физической реальности холодной войны, прокладывавшей себе путь в новой, послеялтинской топографии Европы, национальные территории которой были расчленены и прежний состав населения насильственно изменён. Оккупационные администрации союзников во Франции, Германии, Австрии и Италии бились над тем, чтобы как-то справиться с 13 миллионами бездомных, демобилизованных и перемещённых лиц.

Растущие ряды персонала союзных администраций, прибывающего на оккупированные территории, усугубляли проблему. Всё большее число людей, вынужденных покинуть свои дома, присоединялись к тем, кто уже ночевал в общественных зданиях, подъездах, подвалах и бомбоубежищах. Кларисса Черчилль (Clarissa Churchill), бывшая гостем Британской контрольной комиссии (British Control Commission) в Берлине, вспоминала, что была «защищена как географически, так и материально от воздействия хаоса и нищеты, царивших в городе.

Я ходила по тёплой спальне в бывшем доме какого-то нациста, лежала на обшитых кружевом простынях, изучала его полки с книгами - даже эти простые действия позволяли мне почувствовать привкус исступлённого торжества завоевателя, который, впрочем, немедленно исчезал, стоило только немного прогуляться по улицам или посетить неотапливаемую немецкую квартиру» .

Для победителей это было головокружительное время. В 1947 году блок американских сигарет стоил 50 центов на американской военной базе, тогда как на чёрном рынке он оценивался в 1800 рейхсмарок, что равнялось 180 долларам по легальному обменному курсу.

За четыре блока сигарет можно было нанять на вечер немецкий оркестр, а за двадцать четыре блока - приобрести «Мерседес-бенц» 1939 года выпуска. Пенициллин и сертификаты Persilscheine (Белее белого), которые гарантировали, что владелец не имел никаких связей с нацистами, стоили дороже всего. Благодаря таким чудесам экономики простые солдаты из рабочих семей Айдахо могли жить как новые цари.

Подполковник Виктор Ротшильд (Victor Rothschild), первый британский военный, прибывший в Париж в день освобождения в должности специалиста по обезвреживанию неразорвавшихся бомб, вернул свой фамильный дом на улице Мариньи, который был отобран нацистами. Там он угощал молодого офицера разведки Малкольма Маггериджа (Malcolm Muggeridge) марочным шампанским.

Старый семейный дворецкий, работавший в доме и при немцах, заметил, что ничего не изменилось. Отель «Риц», реквизированный миллионером и офицером разведки Джоном Хэем Уитни (John Hay Whitney), принимал Дэвида Брюса (David Bruce), друга Скотта Фицджеральда (F. Scott Fitzgerald) по Принстонскому университету. Брюс, явившись вместе с Эрнестом Хэмингуэем (Ernest Hemingway) и целой армией освободителей, отправил управляющему заказ на 50 коктейлей с мартини. Хэмингуэй, как и Дэвид Брюс, служивший в Управлении стратегических служб (Office of Strategic Services) - американской секретной службе времён войны, вместе со своими бутылками виски обосновался в «Рице» и там в алкогольном помутнении принимал в гостях нервного Эрика Блэра (Eric Blair; он же Джордж Оруэлл) и более уравновешенную Симону де Бовуар (Simone de Beauvoir) вместе с её возлюбленным Жан-Полем Сартром (Jean-Paul Sartre; который, как он впоследствии писал, напился до забытья и пережил худшее похмелье в своей жизни).

Философ и офицер разведки Э.Дж. «Фредди» Эйер (A.J. «Freddie» Ayer), автор книги «Язык, истина и логика», стал легко узнаваемой персоной в Париже, поскольку разъезжал с шофёром на большом «Бугатти», укомплектованном армейской радиостанцией. Артур Кёстлер со своей подругой Мамэн Паже (Mamaine Paget) «скудно обедали» вместе с Андре Мальро (Andre Malraux) блинами с икрой, балыком, водкой и souffle siberienne.

Опять-таки в Париже Сьюзан Мэри Олсоп (Susan Mary Alsop), молодая жена американского дипломата, устраивала вечеринки в своём «восхитительном доме, полном обюссоновских ковров и хорошего американского мыла». Но когда она выходила из дома, то встречала «только суровые, изнурённые и полные страданий лица. Людям нечего было есть, за исключением тех, кто мог позволить себе покупать продукты на чёрном рынке, да и там их было не так много.

Кондитерские магазины пустовали, на их витринах, как, например, в кафе Румпльмайера, можно было увидеть искусно сделанное картонное пирожное или пустую коробку из-под шоколада с надписью «модель», и больше ничего.

В витрине магазина на улице Фобур-Сент-Оноре могла гордо демонстрироваться пара ботинок с этикеткой «настоящая кожа» или «модель» в окружении отвратительных на вид вещей, сделанных из соломы. Как-то, будучи не на территории «Рица», я выбросила сигаретный окурок - и хорошо одетый пожилой джентльмен сразу схватил его» .

Примерно в то же время молодой композитор Николай Набоков, двоюродный брат писателя Владимира Набокова, выбросил окурок в советском секторе Берлина: «Когда я пошёл назад, из темноты выскочила фигура и подняла брошенную мной сигарету» .

Поскольку сверхраса была занята выискиванием в помойках окурков, топлива и еды, развалины бункера фюрера мало привлекали берлинцев. Зато американцы, служившие в военной администрации, по субботам исследовали с помощью фонарей подвалы разрушенной рейхсканцелярии Гитлера и растаскивали экзотические находки: румынские пистолеты, толстые пачки полусожженных банкнот, железные кресты и другие ордена.

Один мародёр открыл женский гардероб и подобрал там несколько латунных петлиц от мундиров с выгравированными нацистским орлом и словом Reichskanzlei (Рейхсканцелярия). Фотограф журнала Vogue Ли Миллер (Lee Miller), бывшая когда-то музой Мана Рэя (Man Ray), позировала одетой в ванной гитлеровского бункера.

Однако веселье вскоре иссякло. Разделённый на четыре сектора, подобный наблюдательному пункту на мачте корабля посреди моря контролируемой Советским Союзом территории, Берлин стал «травматической синекдохой холодной войны» .

Работая с нарочитой солидарностью в Союзной комендатуре (Kommandatur) над задачами «денацификации» и «переориентации» Германии, четыре державы боролись с усиливавшимися идеологическими ветрами, обнажавшими всю шаткость международной обстановки. «Я не чувствовал враждебности к Советам, - писал Майкл Джоссельсон, американский офицер эстонско-русского происхождения. - В то время я был фактически аполитичным, и это очень облегчало мне поддержание прекрасных личных отношений с большей частью советских офицеров, которых я знал» .

Однако помимо «дружественно» позиционирующей себя администрации советской зоны влияния существовала реальность массовых показательных процессов и переполненных лагерей в самой России, которая подвергала суровому испытанию дух сотрудничества. Зимой 1947-го, меньше чем через два года после того, как американские и русские солдаты обнимались на берегах Эльбы, отношения переросли во враждебность.

«Только после того как советская политика стала открыто агрессивной, когда сообщения о зверствах, происходящих в советской зоне оккупации, стали появляться ежедневно... и когда советская пропаганда стала грубо антизападной, тогда моя политическая сознательность пробудилась» , - записал Джоссельсон.

Штаб-квартира Управления военной администрации США была известна как OMGUS (Office of Military Government US), причём немцы сначала решили, что так пишется слово «автобус» по-английски, поскольку эта аббревиатура была нарисована на двухэтажных автобусах, реквизированных американцами.

Время, не занятое шпионажем за тремя другими державами, офицеры OMGUS проводили за конторскими столами, заваленными огромными стопками вездесущих Fragebogen (анкет), которую каждый немец, ищущий работу, обязан был заполнить, отвечая на вопросы о гражданстве, вероисповедании, судимостях, образовании, профессиональной квалификации, гражданской и военной службе, о том, что писал и с какими речами выступал, о доходах и имуществе, поездках за границу и, конечно, о членстве в политических организациях.

Проверка всего населения Германии на наличие даже малейших следов «нацизма и милитаризма» была неэффективной бюрократической затеей. В то время как какой-нибудь уборщик мог находиться в чёрном списке за то, что подметал коридоры в рейхсканцелярии, многие гитлеровские промышленники, учёные, администраторы и даже высокопоставленные офицеры незаметно возвращались на свои места союзными властями, отчаянно пытавшимися уберечь Германию от коллапса.

Для Майкла Джоссельсона заполнение бесконечных бланков было не тем методом, с помощью которого следовало разбираться со сложным наследием нацистского режима. Он применил другой подход. «Я не знал Джоссельсона тогда, но слышал о нём, - вспоминал философ Стюарт Хемпшир (Stuart Hampshire), работавший в то время на МИ-6 в Лондоне. - Его слава разошлась по тайным каналам связи всех европейских разведок.

Он был большим мастером, человеком, который мог взяться за любое дело. Любое. Если вы хотели пересечь русскую границу, что было практически невозможно, Джоссельсон мог это организовать. Если вам был нужен симфонический оркестр, Джоссельсон мог это устроить» ...

Конечно, имелись веские причины для противостояния Советскому Союзу, который быстро продвигался вместе с фронтом.

В январе коммунисты пришли к власти в Польше. В Италии и Франции ходили слухи о готовящемся коммунистами государственном перевороте. Советские стратеги быстро научились использовать огромный потенциал нестабильности послевоенной Европы. С энергией и изобретательностью, показавшими, что сталинский режим при всей его монолитной неподатливости может преследовать свои цели с впечатляющей силой, не имеющей соответствия у западных правительств, Советский Союз развернул батарею особых орудий, предназначенных для того, чтобы проникнуть в сознание европейцев и подготовить их мнение в свою пользу.

Была создана обширная система центров влияния, частью новых, частью возрождённых из спящего состояния, в которое они впали после гибели в 1940 году Вилли Мюнценберга (Willi Munzenberg), руководителя секретной кремлёвской довоенной пропаганды. Профсоюзы, женские организации, молодёжные группы, культурные учреждения, пресса, издательства - все были целью атаки.

Имея большой опыт в использовании культуры как орудия политической пропаганды, СССР предпринял очень многое для того, чтобы сделать культурный вопрос центральным в холодной войне.

Лишённый экономической мощи Соединённых Штатов и, что важнее, всё ещё не обладающий ядерным оружием, сталинский режим сосредоточил усилия на достижении победы «в битве за человеческие умы». Америка, хотя и занималась масштабным наведением порядка в области искусств в период «нового курса», была неопытна в ведении международной культурной борьбы.

Ещё в 1945 году один из офицеров разведки предсказывал возможность использования нетрадиционной тактики, которую позднее освоила Москва. «Изобретение атомной бомбы привело к изменению баланса между мирными и воинственными методами оказания международного давления, - рапортовал он начальнику Управления стратегических служб генералу Доновану - И мы должны ожидать заметного увеличения значения мирных методов.

Наши враги будут более чем когда-либо свободны в ведении пропаганды, организации переворотов и диверсий и оказании иного давления на нас, а мы сами будем стараться терпеть эти вызовы и потакать этим методам - в нашем стремлении избежать трагедии открытой войны любой ценой; мирные техники станут более действенными в спокойное довоенное время, актуальными во время явной войны и в период послевоенных манипуляций» .

Этот доклад демонстрирует его предвидение. Он предлагает определение холодной войны как психологического противостояния, возможность достижения положительных результатов мирными методами, использование пропаганды для ослабления позиций врага. И, как это полностью продемонстрировала открытая «вылазка» в Восточный Берлин, оперативным оружием стала культура. Холодная война на культурном фронте началась.

Итак, получалось, что посреди всеобщей деградации искусственно созданная культурная жизнь сидела на привязи у ног оккупационных сил, поскольку те соревновались друг с другом за получение пропагандистских очков. Уже в 1945 году, «когда зловоние от человеческих трупов ещё висело над руинами», русские подготовили блестящее открытие Государственной оперы постановкой «Орфея» Глюка в прекрасно освещённом, обитом красным бархатом «Адмирал Паласте» (Admiral Palast).

Коренастые набриолиненные русские полковники с высокомерной ухмылкой взирали на служащих американской военной администрации, когда они вместе смотрели постановку «Евгения Онегина» или антифашистскую интерпретацию «Риголетто», и звучание музыки перемежалось позвякиванием медалей .

Одним из первых заданий Джоссельсона стали поиск и доставка нескольких тысяч костюмов, принадлежавших бывшей Германской государственной опере (единственному серьёзному сопернику Российской государственной оперы), которые были бережно складированы нацистами на дне соляной шахты, находящейся теперь в американской зоне оккупации.

В один унылый дождливый день Джоссельсон с Набоковым отправились за костюмами. На обратном пути в Берлин джип Джоссельсона, который ехал впереди реквизированного «мерседеса» Набокова, на полной скорости врезался в советский блокпост. Джоссельсона, без сознания и всего покрытого порезами и ушибами, отправили в русский военный госпиталь, где советские женщины-врачи зашили его раны.

Когда уже достаточно хорошо себя чувствовал, Джоссельсон вернулся в свою квартиру в американской зоне, которую он делил с амбициозным актёром Петером ван Эйком (Peter van Eyck). He позаботься о нём советские доктора, Джоссельсон мог не выжить и не стать Дягилевым американской антисоветской культурной пропаганды. Советский Союз спас человека, который на протяжении последующих двух десятилетий сделал очень многое для того, чтобы сорвать попытки СССР по установлению культурной гегемонии.

В 1947 году русские произвели ещё один «залп», открыв Дом культуры на Унтер-ден-Линден. Это событие поразило великолепием одного из служащих британского Министерства культуры, который с завистью сообщал, что мероприятие «превзошло всё, что делали другие союзники, и совершенно отодвинуло в тень наши жалкие попытки в этой области...

Интерьер был самым роскошным - хорошая мебель, среди которой много старинной, ковры в каждом зале, великолепные люстры, почти плавящиеся и все заново окрашенные... русские просто реквизировали всё, что хотели... там были бар и комната для курения... которая, с её мягкими коврами и канделябрами, выглядела наиболее привлекательно, почти шикарно...

Это грандиозное культурное мероприятие достигнет широких масс и сделает очень многое для нейтрализации общепринятой здесь идеи, что русские нецивилизованны. Их последняя инициатива просто подавит - настолько, чтобы чувствительно задеть наши интересы, а возможность нашего влияния очень мала: один информационный центр и несколько читальных залов, которые и так должны быть закрыты из-за нехватки угля!..

Это вступление русских в культурную борьбу должно подстегнуть нас к ответной реализации такого же смелого плана ради достижения Британией новых успехов здесь, в Берлине» .

Пока британцы испытывали нужду в угле для отопления читального зала, американцы, набравшись смелости, предприняли ответный шаг, открыв Американский дом (Amerika-Hauser). Создаваемые в качестве «аванпостов американской культуры», эти заведения предоставляли убежище от жестокой непогоды в комфортабельных меблированных читальных залах, где показывались фильмы, исполнялась музыка, читались лекции и устраивались художественные выставки - всё это с «Америкой в качестве главной темы».

В речи, озаглавленной «Выбираясь из-под обломков», начальник Управления по образованию и культурным связям (Director of Education and Cultural Relations) так вырисовывал перед работниками Американского дома эпический размах их задачи: «Немного найдётся людей, которые были бы удостоены чести быть участниками миссии более важной, более перспективной или изобилующей большими трудностями, чем ваша.

Вы избрали своей целью помогать в достижении интеллектуальной, нравственной, духовной и культурной переориентации побеждённой, завоёванной и оккупированной Германии». Однако далее он заметил, что «несмотря на огромный вклад, сделанный Америкой в области культуры, он всё ещё не признан даже в Германии, как и в остальном мире. Наша культура считается материалистической, и часто можно слышать высказывание: «У нас есть мастерство и мозги, а у вас - деньги» .

Во многом благодаря русской пропаганде Америка представлялась в мире культурной пустыней, нацией жующих жвачку, разъезжающих на «шевроле», одетых от «Дюпон» обывателей, и Американский дом многое делал для изменения этого негативного стереотипа. «Одно абсолютно ясно, - писал восторженный администратор Американского дома, - привезённые сюда из Соединенных Штатов печатные материалы... оставят сильное впечатление среди тех кругов в Германии, которые на протяжении поколений считали Америку культурно отсталой, и среди тех, кто осуждал целое из-за недостатков отдельных частей».

Старые клише, основанные на историческом «предрассудке о культурном отставании Америки, были разрушены благодаря программе «хороших книг», и те круги, которые ранее держались пренебрежительно, теперь, как сообщается, сильно впечатлёны» .

Некоторые клише оказалось особенно трудно отбросить. Когда один из лекторов Американского дома излагал свою точку зрения о «современном положении негров в Америке», на него посыпались вопросы, некоторые из которых «не были продиктованы доброй волей». Лектор «стал решительно разбираться, кто из говоривших мог быть коммунистом».

К счастью для организаторов, сразу после лекции «началось выступление «цветного» квинтета. Негры продолжали петь ещё долго после официального завершения мероприятия и... впечатление от этого выступления осталось столь благоприятным, что было принято решение пригласить эту негритянскую группу на повторное представление» .

Проблема расовых взаимоотношений в США активно эксплуатировалась советской пропагандой, и многие европейцы пребывали в сомнениях относительно способности Америки осуществить на практике ту демократию, которую она теперь декларативно несла всему миру. Выступления афроамериканцев в Европе должны были развеять эти разрушительные опасения.

Из книги Ф.С Сондерса „ЦРУ и мир искусств. Культурный фронт холодной войны” .

В лондонском музее Виктории и Альберта развернута выставка о культурном и технологическом наследии холодной войны. На открытии выставки для прессы побывал корреспондент Русской службы Би-би-си Андрей Бекетов.

Экспонаты выставки, которая называется Cold War Modern: Design 1945-70, свидетельствуют о том, что острое соперничество между США и СССР по-своему стимулировало развитие цивилизации и культуры.

Об освоении космоса, что стало возможным благодаря гонке вооружений, напоминают макеты корабля "Аполлон" и первого спутника.

и советские плакаты,

Соперничество велось и в мирной области: некоторые из экспонатов, например, рассказывают о том, как Москва хотела обогнать Нью-Йорк по числу небоскребов, строя высотки.

В центре экспозиции - фото знаменитого "кухонного спора" Никиты Хрущева с Ричардом Никсоном на выставке американской бытовой техники в Москве.Никсон предложил тогда Хрущеву "воевать" стиральными машинами.

Я спросил куратора выставки Джейн Пэвитт, кто же все-таки победил в холодной войне или хотя бы набрал больше очков.

"Очки набирались в разных областях. Америка побеждала в удовлетворении потребностей общества, а Россия была впереди в освоении Космоса. В конце концов в начале 90-х верх одержало потребительство, на которое стали ориентироваться обе стороны. Но если запад завоевал только торжество материальных ценностей - то это пустая победа".

Сейчас на Западе поговаривают о возрождении конфронтации с Москвой и даже о новой холодной войне. Однако сотрудник Королевского колледжа искусств Дэвид Кроули считает, что история вряд ли повторяется.

"При всей напряженности противостояния супердержав, в нем было много оптимизма - люди по обе стороны Железного Занавеса верили, что строят лучшее общество. Коммунизм оказалось утопией. Не уверен, что сейчас у России есть такая позитивная идеология или план", - говорит эксперт.

Еще одно отличие от периода холодной войны - то, что сейчас у России меньше союзников, чем тогда, добавляет он. Выставка показывает, что холодная война была не только между Москвой и Вашингтоном.