«Весь мир - театр. В нем женщины, мужчины - все актеры». Перефразируя эти строки из пьесы Шекспира «Как вам это понравится», можно заявить: «Весь мир - книга. Все люди - читатели». Именно, что все, хоть часть из них и является/считает себя писателями. Ведь пишут далеко не все, но все читают: литературу художественную и техническую, публицистику, новостные ленты… Но если часть написанного - просто информация, которую необходимо изучить или принять к сведению, литература художественная всегда желает «обратной связи».
Неоднократно автор статьи видел и слышал заявления: «Я пишу для себя, мне не нужны отзывы и ваши мнения». Увы, подобные речи можно расценить лишь как лицемерие, быть может, лукавство, хитрость. Если автор написанного не убрал сразу же свое произведение «в стол» или не уничтожил, а выставил на всеобщее обозрение, значит, он, так или иначе, хочет признания. Не хотел бы - не выставил, всё логично. Это касается любого произведения, созданного в творческом запале «своими руками»: музыкальные композиции, фотографии, поделки…
Да, очень редко можно встретить авторов, исключающих возможность оставлять отзывы под своими произведениями, но при желании донести свое мнение до автора остается возможным. Вероятно, так эти авторы, ограничивая способы комментирования, желают найти идеального читателя, настолько восхищенного текстом, что он пройдет огонь и воду, лишь бы довести свое мнение до автора.
А, значит, каждый автор явно или в глубине души мечтает, чтоб его читали, признали, комментировали…
В настоящее время в связи с повсеместным и широким использованием сети Интернет, получить «обратную связь» по своему произведению очень просто: не нужно писать письмо в издательство или автору лично, нет необходимости организовывать литературные встречи. Достаточно написать комментарий под выложенным текстом или личное сообщение автору. Этого ждет каждый человек, который явил миру свое произведение, написанное как способ самовыражения, так и самоутверждения. Признания хотят всё.
Но, к сожалению, не всё так просто и не всё так быстро.
Читатели бывают разные, один и тот же человек может в зависимости от настроения, нехватки времени или прочитанного текста, перейти из одной категории в другую. Но выделить их всё же стоит:
Читатель-невидимка.
Он вроде бы есть (заметен по факту наличия просмотров), но его и нет - его присутствие ничем себя не выдает: он не оставляет отзывов, не нажимает на пометку «нравится» или иную, в зависимости от особенностей сайта.
Пользы от таких читателей не особо много: да, они вроде как и тешат самолюбие автора, но участия в «судьбе» произведения не принимают. В итоге, автор остаётся в неведении: это так плохо его произведение? Он недостаточно грамотен и интересен читателю? Как много текста прочитал этот «невидимка» - только лишь первый абзац, бегло просмотрел всё или вдумчиво изучал характер каждого героя и следил за сюжетом?
Таким читателем может стать каждый: «Я читал в метро с телефона, неудобно оставлять отзывы, да и выходить уже надо было», «Текст настолько «никакой», что и комментировать нечего», «Да ну ещё, тратить время на отзывы, я лучше пойду ещё чего-нибудь у этого автора прочитаю, интересно же пишет!».
А автор ведь ждет...
Читатель избирательный.
Не редко можно встретить отзывы по типу: «Ваш рассказ такой шикарный, что я ради него зарегистрировалась, чтоб об этом написать!», «Я вообще редко пишу отзывы, только если работа реально крутая. Так вот - я написал, ваша работа крутая».
Логика таких читателей понятна, они намеренно не тратят свое время и силы на отзывы «недостойным», по их мнению, работам. К чести таких читателей, как правило, отзывы оказываются развернутыми и обширными, больше похожими на мини-рецензии, значит, они действительно читали и прониклись текстом. Тут ценность в качестве, а не в количестве, и по эмоциям от их отзывов авторы отбивают негатив от томительного ожидания.
Но таких читателей очень-очень мало.
Читатель верный и преданный.
У некоторых авторов есть постоянные читатели, которые ответственно комментируют каждый новый и старый рассказ, вне зависимости от его качества, жанра или направленности.
В такую «группу поддержки» читатели, как правило, попадают по двум причинам:
. Личное знакомство с автором (форумы, социальные сети, повседневное общение в учебных заведениях, клубах по интересам и работе),
. Симпатия к автору именно как к писателю.
Общение автора и его «группы поддержки» часто может выходить за рамки сайта, где тексты выкладываются, и продолжается в тех же соц. сетях. Такое комментирование часто является обоюдным, когда читатели одновременно являются и авторами.
С одной стороны у автора есть проверенная «клиентская база», которая будет рада любому произведению, будет добросовестно комментировать, советовать, исправлять ошибки, но с другой… Часто отзывы в связи Читатель/друг - Автор/друг не являются стопроцентно откровенными. Желание порадовать друга выходит на первый план, даже, если автор представил откровенно слабую работу. В случае ссор при общении, негатив накладывается и на творческую сферу.
И опять же, далеко не у всех авторов есть такая «группа-поддержки».
Читатель абстрагированный.
Данное явление наблюдается, но почва под ним очень зыбкая, малейший шаг в сторону, и читатель уйдет из этой категории.
Такой человек читает ради… чтения. Ему не интересна личность автора, комментарии других читателей, пояснения и причины написания конкретного текста.
Он читает только те тексты, которые ему интересны, комментирует при желании, четко и подчас жестоко, ему всё равно: первый это рассказ автора или сотый, любят его на этом ресурсе или ещё никто не читал. Как правило, такие читатели - люди грамотные, не желающие вступать в дискуссии, но подчас стремящиеся помочь, отмечая недостатки работ, предлагая способы их исправления. Отзывы они оставляют разные по качеству, в зависимости от качества самой работы. Их взгляд непредвзят, но из-за этого часто кажется негативным, особенно в глазах авторов неопытных. Необходимо отличать таких читателей от людей, намеренно желающих обидеть автора. По принципу: «Ваша работа - полный бред. Мне не понравилось» - это автор злобный, но «Ваша работа - полный бред, потому что…» - это уже читатель абстрагированный, желающий помочь, даже если автору пятнадцать лет, это его первый текст, и автор не знает особенностей лечения колото-резанных ран, но пишет, как его герой ужасно пострадал и истекает кровью, но бойко вырвался из рук врачей и резво поскакал продолжать бой.
Такого читателя можно получить в «постоянные», если ему понравился слог и стиль автора, но риск в том, что читатель не пойдет на сближение ради общения и напишет отзыв «как есть», без прикрас. Тут уже воля автора - прислушаться к чужому мнению и совершенствоваться или огрызаться и заявлять, что «мы сами с усами».
Как уже было выше сказано, один и тот же человек может, в зависимости от различных причин, переходить из одной категории в другую.
Но ни одна из категорий, ни одна из этих манер читательского поведения не может считаться единственно хорошей, правильной, идеальной.
Каждый автор хочет найти своего идеального читателя. Если спросить авторов, какой читатель для вас идеален, можно услышать в ответ:
- хороший,
- чтоб комментировал каждую работу, каждую часть этой работы,
- чтоб оставлял отзывы своевременно, сразу как работа появилась в сети (даже если у читателя в этот момент три часа ночи),
- чтоб оставлял отзыв развернутый, слов на пятьсот минимум, а лучше сразу профессиональную рецензию, разбирая каждый сюжетный поворот, характер каждого персонажа, отмечая каковы описания и наряды героев,
- чтоб приносил пользу своими советами, помогая автору расти, выуживал в тексте все ляпы, стилистические ошибки, культурологические огрехи, попутно учил его пользоваться незнакомой техникой и основам ксено-ботаники.
- чтоб был вежливым и учтивым, не переходил на личности и не грубил,
- чтоб отмечал ошибки и ляпы, но так, чтоб другие читатели этого сообщения не видели (вдруг они не заметили этих ошибок, зачем им портить впечатление?),
- чтоб предлагал дальнейшие развитие событий, подкидывал идеи, если работа не дописана, сразу писал, какие персонажи хороши, а каких лучше убить, чтоб глаза не мозолили,
- чтоб интересовался автором, как личностью, его интересами, но в личную жизнь не лез.
- чтоб восторгался понравившимися работами (всеми у автора) и перечитывал, отписываясь об этом каждый раз, даже если он десятый за неделю.
- чтоб читал и радовался каждой работе, не смотря на её качество, а если и заметил, что это бред сумасшедшего и просто глупый набор слов, молчал об этом и всё равно радовался!
После анализа этих «требований» понимаешь, что авторы мечтают не о читателе, а о личном роботе, запрограммированном на выполнение конкретных функций по отслеживанию, улучшению и восхвалению их творчества.
Авторы, вы ждете хорошего, идеального читателя? А являетесь ли вы сами такими же идеальными читателями хоть для кого-то?
Нет. Просто потому, что это невозможно. Чтоб стать для кого-то идеальным читателем, придется пойти на сделку с собственной совестью. Как можно радовать автора, если его работа ужасна, и ты это понимаешь, но сообщить об этом не можешь, ведь он твой друг, раньше его работы тебе нравились, да и вообще ты просто мимо проходил? Выход один - лицемерить. А как к этому относиться, зависит уже от самого человека.
Можно стремиться к этой «категории», но требования к ней противоречат сами себе.
Но ведь можно ставить себе определенные рамки, чтоб быть хорошим читателем:
Оставлять отзыв к прочитанной работе.
Раз уж ты потратил время на прочтение, не так проблемно потратить ещё пять минут на отзыв. Ведь не зря чтение вообще началось, значит, чем-то работа привлекла: личностью автора, персонажами, даже просто названием или описанием.
Быть вежливым.
С тебя не убудет ради уважения к самому себе написать культурно и грамотно, это не сложно.
Краткость - сестра таланта не в этом случае.
Напишите хоть пару строк о самом рассказе: о его атмосфере, о том понравились или нет герои, может быть, автор хорошо описывает экшен-сцены или романтику? Может быть, в тексте есть ляпы или требующие исправления моменты, не всё же удается из задуманного. Отметьте это.
Честность - не порок.
Будьте честны с собой и с автором. Можно выразить свое недовольство и не обижая человека, но если текст изобилует ошибками, это нужно устранять. Окажите помощь, даже если автор не обрадуется этому, он хотя бы заметит, что не всё так гладко, как ему казалось. Вдруг, прислушается?
Вот уже и отзыв готов!
Если читатель следит за творчеством конкретного автора, необходимо помнить: как бы не нравился сам автор, лесть и словоблудие не доведут до добра. Всем необходимо развиваться и учиться, а без указания ошибок и помощи этого сделать не получится. Тот, кто хочет расти, прислушается в любом случае, помните лишь о вежливости. Сказанное добрым словом примется на веру куда быстрее.
Но все люди разные.
У каждого автора свое представление о хорошем, добром, идеальном читателе. У кого-то они уже есть (соответствуя необходимым требованиям), например, «группы поддержки» - верные и преданные читатели, вопрос лишь в том, так ли они идеальны и полезны, и у многих ли авторов они есть?
Идеального читателя не существует, как и идеального писателя.
Но стремиться к этим категориям нам ведь никто не запрещает.
Так, может, стоит попробовать?
Учитель не может мечтать об идеальном ученике, потому что идеальный ученик всегда лучше учителя, из-за чего тот в глубине души ощущает своё несовершенство. Точно так же, как хирург не может мечтать об идеальном больном, поскольку идеальный больной - это, как известно, тот, кто болен неизлечимо, а какой хирург готов признать свою профессиональную беспомощность?
Впрочем, на свете хватает профессий, представители которых могут мечтать об идеальном потребителе их таланта.
Я помню повара из ашхабадского «Brand Turkmen Hotel», где мне, участнику международной книжной ярмарки, довелось жить целую неделю. Мне очень понравился вечерний илов, и я сказал повару, назвавшемуся Атамурадом, что хотел бы, чтобы этот вкус узнала и моя жена, поэтому не скажет ли он мне рецепт его приготовления.
Но Атамурад помотал головой:
Это агурджалинский аш. Чтобы овладеть всеми секретами его приготовления, надо быть туркменом не ближе, чем в пятом колене. А чтобы ощутить его настоящий вкус, надо родиться и вырасти там, где Сумбара впадает в Атрек.
Почему именно там? спросил я.
Потому что оттуда мне привозят шафран и ажгон, которые добавляются в агурджалинский аш. Потому что там пасутся бараны, мясо которых идёт на агурджалинский аш. Потому что я родился там. Каждый раз, когда готовлю агурджалинский аш, я с нежностью и любовью вспоминаю свои родные места, и эти любовь и нежность придают блюду особенный привкус, который ощутит только тот, кто, как и я, родился и вырос там, где Сумбара впадает в Атрек.
Атамурад мечтал об идеальном посетителе ресторана «Grand Turkmen Hotel», который мог бы ощутить в его блюдах привкус любви и нежности, а я мечтаю о своём идеальном читателе.
Написав несколько страниц будущей книги, я люблю выйти из квартиры и в городских парках и скверах, на улицах и проспектах, в магазинах и кофейнях, в автобусах и метро наблюдать за людьми, пытаясь по лицам узнать того, для кого, в первую очередь, эта книга пишется. Того, кто безошибочно может определить, над какими страницами я мучился больше всего, а в каких местах делал паузы во время работы, чтобы прогуляться по городу.
Идеальный читатель признаёт только оригинал, а не перевод, что значительно сужает пространство моих поисков, а значит, увеличивает шансы найти его. С другой стороны, это пространство сегодня уже слишком мало, чтобы в нём обязательно мог появиться идеальный читатель, и с каждым годом оно сужается всё больше.
Да, я пишу на языке, на котором поэзию и прозу читает не слишком много людей.
Я знаю, что сказал бы на это Атамурад: «Чем чаще видишь людей с хотдогом в руках, тем более вкусный аш мне хочется приготовить».
Я спросил Атамурада, когда однажды мы сидели с ним на лавочке возле памятника поэту Караджаоглану, думает ли он о том, что у него в действительности не так-то много шансов встретить в ресторане того, кто родился и вырос там, где Сумбара впадает в Атрек, поскольку подавляющее большинство постояльцев «Grand Turkmen Hotel» - приезжие из других стран. На что Атамурад ответил:
У того, кто ждёт, четыре пары глаз, и он одновременно смотрит в четыре стороны света. У того, кто перестаёт ждать, нет ни одной пары. Я редко разговариваю с посетителями ресторана, поэтому не могу наверняка знать, был ли среди них тот, кто родился и вырос в долине Атрека. Возможно, он был вчера, но был слишком голоден и в дурном настроении. Голодные, как и те, что садятся обедать без настроения, не могут почувствовать настоящий вкус еды. А может, он сидит в ресторане сейчас или придёт завтра. Поэтому каждый раз я готовлю аш для прошлого, для будущего и для сегодняшнего дня. Ожидание помогает держать себя в форме. Я боюсь потерять свою работу не из-за того, что больше ничего не умею, а потому, что тогда перестану ждать.
Атамурад помолчал, будто бы до мельчайших подробностей восстанавливая в памяти один из эпизодов своей жизни, а после вспомнил, как познакомился с выдающимся, по словам рассказчика, белорусским пианистом Валентином, который так и не дождался своей славы на большой сцене. В Ашхабад он приехал вместе с братом Андреем, который тут служил офицером перед самым развалом Советского Союза и у которого тут осталась дочь Марина - она вышла замуж за туркмена. Квартиры Атамурада и Марины разделяла одна стена, пропускавшая звуки так, как листва деревьев пропускает солнечные лучи. Благодаря этому уроки игры на пианино, которые по выходным давала её дочке семидесятилетняя Вазига (о ней говорили, что она положит в пустой кошелёк копейку, а достанет из него рубль), давались его сыну даром.
Сам Атамурад хоть и любил музыку настолько, что не пропускал ни одной премьеры в оперном театре, нотной грамоты чурался, поскольку считал, что у человека может быть только одно призвание. Это та работа, о которой думаешь всё время, даже во сне, и как нельзя в одном казане одновременно готовить ыштыкму и аш, так нельзя одновременно думать о разной работе.
Однажды вечером Атамурад услышал, как за стеной кто-то начал играть на пианино. Это была не соседская дочка и не семидесятилетняя Вазига: играли не просто профессионально, а виртуозно. Причём звучал фортепианный концерт Равеля для левой руки. Последнее обстоятельство особенно заинтриговало Атамурада, поскольку тому, у кого две руки и десять пальцев, играть музыку, написанную для одной руки - такая же дурная примета, как здоровому на обе ноги ходить на костылях.
Атамурад подхватился со стула - и через минуту уже стоял перед Валентином. Когда они знакомились, Атамурад, не отрываясь, смотрел ему в глаза, но рукопожатие выдало, что у Валентина на правой руке не хватает безымянного пальца.
Как человек, у которого есть настоящее призвание, о котором он думает даже тогда, когда говорит совсем о другом, Валентин во всём слышал музыку и на всё смотрел глазами музыканта. В последний день перед возвращением в Минск он испек большой бисквитный торт и попросил Марину позвать на прощальный ужин Атамурада. Торт имел вид размещённых по спирали клавиш пианино - 52 клавиши были белого и 36 - красного цвета. Над последней - «до» пятой октавы - возвышался шоколадный скрипичный ключ. Валентин сказал, что каждая из клавиш имеет свой вкус, как каждая клавиша в действительности - свой звук. Чтобы почувствовать настоящий вкус торта, нужно ложечкой зачёрпывать от них в той последовательности, в какой нажимаются клавиши при исполнении определённой мелодии одной рукой. Разные мелодии придавали торту свою вкусовую особенность.
Когда Валентин рассказал это присутствующим, за столом повисло молчание. Мало того, что никто, кроме Валентина и Марининой дочки, не знал нотной грамоты, каждый из присутствующих не мог отважиться первым ложечкой взять общий торт.
И тут из-за стола подхватилась Марина. Она полоснула по беззвучным клавишам ножом.
Атамурад увидел, как вздрогнула правая рука Валентина.
А я предлагаю… - звонко сказала Марина и смолкла, не закончив фразы: её дочка подхватилась из-за стола и бросилась к дверям.
Что такое? - крикнула ей вдогонку Марина. - Дядя Валентин пошутил! Какие ноты, какая мелодия?!
Я спросил у Атамурада, знает ли он, где теперь Валентин и чем занимается.
К сожалению, я не уверен, что он живёт счастливо, чтобы спрашивать о нём у Марины, - сказал Атамурад. - Люди сами рассказывают про свою родню, когда у тех всё хорошо, и стараются обойти эту тему, когда всё плохо. Валентин называл себя музыкантом, у которого прошлого больше, чем настоящего, поэтому я не знаю, где и кем он теперь работает, но если у меня спросить, кто такой Валентин из Беларуси, я, не раздумывая, отвечу: в первую очередь - выдающийся пианист, а всё остальное не имеет большого значения.
Я посмотрел на руки Атамурада, напоминавшие руки двадцатилетнего юноши.
Может, он стал хорошим поваром?
В его торте слишком много музыки, - с улыбкой помотал головой Атамурад. - А это то же самое, как если в агурджалинский аш добавить слишком много перца.
«Сегодня термином «читатель» в литературоведении обозначаются одновременно три понятия. Во-первых, это читатель как каждый человек, взятый в отдельности, как лицо реально существующее , имеющее собственную биографию. Во-вторых, это читатель-образ , существующий лишь в самом тексте на равных правах с остальными образами литературного произведения и, подобно им, созданный волей и фантазией автора. И, наконец, читатель, несомненно существующий в воображении автора как некий идеальный читатель-адресат ».
Избранный нами эпиграф позволяет сразу перейти к делу, сфокусировав внимание преимущественно на третий ипостаси «читателя» – идеального читателя-адресата. В силу того простого обстоятельства, что количество таких читателей приблизительно равно количеству посланий (всякое послание адресовано своему получателю – реальному или идеальному), нас интересует не всякий читатель, но читатель вполне определенный, собранный из фрагментов-осколков «типических», значимых, узнаваемых.
Существенная особенность этого читателя состоит в том, что он читает материалы сайта «Наше мнение». Но делится своими впечатлениями о «НМ» он не с «НМ», а с «Советской Белоруссией», которую он, вроде, тоже читает, хотя об этом ничего не известно: о материалах «СБ» он ничего не сообщает. Впечатление это такое: мне, идеальному читателю-адресату «СБ» , не нравятся материалы «НМ». Далее мы узнаем, почему они ему не нравятся, а пока отметим эту специфическую особенность ideal-читателя: он знает что читать и куда писать. Предварительно резюмируем: а.) данный читатель по совместительству является еще и писателем; б.) этот писатель-читатель (трудно сказать, что нравится ему больше, – читать или писать) читает одни издания, пишет же в другие, которые, возможно, не читает, хотя и числится в качестве их идеального читателя-адресата.
Почему он числится идеальным читателем-адресатом «СБ»? Потому что его письмо выдержало испытание пристрастного редакторского отбора и попало на страницы газеты. Не будем забывать: не всякий читатель нужен газетам, тем более не всякого читателя-писателя газеты публикуют. Не следует воспринимать эту констатацию в качестве разоблачения: всякая редакция осуществляет отбор публикаций в соответствии с редакционной политикой. С другой стороны, у читателя – не читателя-образа и не идеального читателя-адресата, но у вполне реального лица (с собственной биографией) – есть возможность выбрать издание, соответствующее его вкусам, ценностям, политическим пристрастиям. В особенности, если редакционная политика такова, что его, читателя, письма при выходе в широкий свет обдирают себе бока или вообще не публикуются. Но у идеального читателя-адресата возможности выбирать нет: собственно говоря, в другом качестве он редакции и не нужен. Поэтому такой читатель в некотором смысле вынужден читать одни издания, а жаловаться в другие – на те издания, которые любит читать, хотя прочтенное ему сильно не нравится.
Зачем идеальному читателю читать то, что не отвечает его идеальным представлениям? Для того, чтобы эти идеальные представления заблистали во всей своей нереальной красе. Другими словами, необходим момент сопоставления: демонизация врагов и идеализация героев (в частности, идеальных читателей и столь же идеальных писателей) суть необходимое условие этой черно-белой раскраски мира. Если нет врагов, то как мне узнать, что я – воображаемый герой собственного письма? Словом, враг необходим, да ниспошлют ему боги долгих дней. Таким образом, бинарное восприятие мира может рассматриваться в качестве еще одной черты идеального читателя-писателя «СБ». Подобная бинарность (или дуальность, или черно-белость) – это, так сказать, исходное обстоятельство идеального чтения. И вот же: буквы черные, фон белый. Это многое объясняет.
Нужно отметить, что наш герой (в данном смысле он выступает в роли читателя-образа, присутствующего в настоящем тексте) терпеть не может ни сложных объяснений, ни сложных предложений, ни – упаси Господи! – трудных слов. Любой тест должен проходить проверку на состоятельность именно посредством этого канона. Каким образом? Он должен быть доступен пониманию пятиклассника. Идеального пятиклассника, который, добавим, пишет лучше «некоторых белорусских журналистов». Автор подкрепляет свою мысль следующим образом: «Правда, пятиклассники – те хоть ясно выражаются, а некоторые белорусские журналисты тужатся спрятать свою чепуху и отсутствие информации под развесистой клюквой надерганных из каких-то умных книг чужих словечек». Обращает на себя внимание то, что «чужие» словечки встречаются именно в «умных» книгах. Отсюда вопрос: где встречаются «свои» словечки? В глупых книгах? Глупых речах? Вообще не встречаются? Является ли, например, слово «клюква» «своим» словом, учитывая, что в научной литературе оно встречается относительно редко? Особенно в том значении, в котором его употребляет наш идеальный ридер? Очень хочется надеяться, что последнее слово расценивается пятиклассниками как незнакомое, поскольку им нужно учить географию, а не заниматься контролем своего сознания на предмет соответствия идеологии.
Итак, мы уяснили, что «СБ» активно читают в пятом классе. Начиная с шестого класса переходят к более сложным текстам. Это правильно: динамика интеллектуального взросления должна сказываться на круге чтения. Возможно, в наших рассуждениях присутствует определенная «ребячливость» (по меткому определению идеального читателя), однако цитируемое нами письмо сконструировано таким образом, что открывает широкие возможности для подобных интерпретаций. Широкие врата возможностей.
Нужно, однако, отдать должное нашему идеальному читателю: он знаком с некоторыми сложными идеями и образами, в частности почерпнутыми из биологии. Сложность этих образов касается неопределенности (или неограниченности) связанных с ними ассоциативных рядов. Как понимать, например, выражение «рептильная публицистика»? Является ли эта публицистика чем-то таким, что при случае отбрасывает хвост? Обладает ядовитостью? Пресмыкается? Из биологии нам известно, что ни то, ни другое, ни третье не функционирует как родовое отличие рептилий. И если все рептилии хладнокровны, то является ли хладнокровие уделом «рептильной публицистики»?
Испытывая известное недоверие к сложным идеям и словам, идеальный читатель, тем не менее всегда способен должным образом их классифицировать, так сказать, внести ясность. Так, например, он обращает внимание на следующее заявление В.Путина, произнесенное в Ялте: «Во всяком случае, какой-то крайней озабоченности тем, что некоторые вопросы решить не удалось, у нас нет. Все это будет решаться в рабочем порядке». Это заявление классифицируется в качестве «достаточно ясных слов» – при всей их очевидной расплывчатости. Совершенно неясно, какие именно вопросы решить не удалось, велика ли озабоченность российского президента этими «нерешенностями», или отсутствие «крайней» озабоченности можно истолковать как полное равнодушие? Какую же ясность усмотрел идеальный читатель в этом туманном послании?
Возможен лишь один ответ на этот вопрос: идеальному читателю все ясно загодя. Априори. Ясность – это не эффект встречи с текстом, это нечто, что присутствует до всякого события и текста. Не успел Путин рот открыть – как идеальному чтецу уже все понятно. Показателен простой пример. Из публикаций Андрея Колесникова («Коммерсантъ»), наблюдавшего ялтинскую интермедию, следует, что ничего не ясно – ни президентам, ни наблюдателям. Какова будущность Единого экономического пространства? Сколько документов требуется подписать? Что в них следует оговорить? Чего не следует оговаривать? Каким образом согласовать противоречивые интересы? У каждой стороны – своя версия ответа на эти вопросы, а то и несколько версий (следует ли повторять банальную мысль о том, что политика – открытый процесс с непредзаданными результатами?).
Нужно полагать, что именно эта своеобычная «ясность» позволяет идеальному читателю держаться менторского тона. Мол, так-то и так-то писать можно и нужно, а так – нельзя. Тому-то и тому-то следует учить на факультете журналистики; учить, опираясь на «негативные» методики, – скажем, заставляя читать тексты, которые нельзя писать. Вообще говоря, озабоченность особым образом понятым журналистским каноном и внутрицеховыми тонкостями – еще одна отличительная черта идеального читателя (не будем забывать о том, что он еще и писатель).
Ясность идеальному читателю, конечно, ясна, но неясна ее природа. Иными словами, ему многое ясно (насчет Ялты и пр.), но многое, так сказать, застает его врасплох. Даже удивляет. Например, наличие текстов, не соответствующих упомянутому канону. «Откуда мизантропия и публичное пожелание бед своему Отечеству?» – недоумевает этот писатель/читатель, имея в виду, что кое-кто из авторов «стонет, почему «Газпром» не «наказывает Лукашенко» отключением газа, неужели действительно хотят видеть свои же Минск, Витебск и Мозырь замерзающими, а белорусские заводы остановившимися?». Быть может, действительно кто-то этого хочет (в конце концов, Конституция РБ не запрещает хотеть), хотя не понятно, кого именно читатель имеет в виду. Быть может, этого хочет белорусский президент? Или первый вице-премьер Владимир Семашко, уже пять месяцев «уклоняющийся» (так его действия квалифицирует в «Газпроме») от подписания контракта? Даже сегодня, когда руководство «Газпрома» определенно высказалось насчет того, что квоты независимых поставщиков газа близки к исчерпанию, белорусское правительство ведет себя так, как если бы проблема квот была несущественной. Как если бы их не беспокоили картины замерзающего Минска, Витебска и Мозыря. Как если бы белорусское лето было южным… Впрочем, возможно, «ясность» позволяет нашему читателю/писателю предвкушать тягостные картины зимы. Ему что, уже ясно, что контракт не будет подписан до конца года?
Что он еще знает, этот ясновидящий? Ответ, конечно, состоит в том, что он знает все – за исключением, как уже сказано, природы собственной ясности. Это вызывает временные приступы недоумения. Структурную логику этого недоумения можно проиллюстрировать на таком примере. Многие комментаторы не разделяют политических убеждений президента Лукашенко. Этот факт (который можно было бы счесть обычным) сопровождается следующей интерпретацией идеального читателя: «Многие пишут о руководителе своего же государства с такой ненавистью, с какой фронтовые корреспонденты в дивизионных газетах зимой 41-42-го годов наставляли читателей-бойцов – «выгоняй немчуру на мороз и добивай». Здесь обращает на себя внимание сразу несколько моментов. Во-первых, руководитель государства – с помощью какого-то стилистического маневра ассоциируется с представителем «немчуры». Этого немца – обратим внимание – кто-то призывает выгнать на мороз (газа, напомним, нет, и это обстоятельство заставляет нас мысленно пережить холод). Все это происходит зимой – возможно, ближайшей. Прямо какое-то предсказание.
В литературе, посвященной психоаналитически проблемам (в частности, проблеме неясности природы ясности) все это называется сгущение фантазма .
Как это понимать? Налицо все основные конструктивные элементы идеологического фантазма (т.е. некоего предвосхищаемого сценария событий), зашифрованного посредством символов. Во-первых, существует некая «органическая» гармония (фундаментальный уровень фантазма). Во-вторых, для того, чтобы подобная фиктивная гармония возникла, необходим момент вытеснения – главным образом, дисгармоничных эмоций (стыд, ненависть, злоба, зависть и пр.). Все подобные эмоции должны быть «забыты», т.е. делегированы какому-то носителю – обобщенному образу врага (журналист, почему-то получающий деньги из Брюсселя, оппозиционный политик, «Газпром», зачем-то обрекающий Беларусь на холодную зиму и пр.). В-третьих, именно образ врага позволяет состояться фантазматической гармонии: он является ее начальным и замыкающим элементом, одновременно скрывающим реальность – невозможность реализации социальной гармонии. В-четвертых, все образы этого фантазматического «сна» (сценария) легко узнаваемы: а.) война, которая не закончилась по сей день (основа фантазма, который функционирует как направленный на устранение элемента, воплощающего невозможность гармонии; вместе с тем – критерий для различения «своих» и «чужих»); б.) зима как ключевой образ идеологического представления о «войне», своего рода фоновый режим сна; в.) защитники Отечества в лице…
Впрочем, именно в этот момент идеальный читатель «путает» образы-компоненты идеологического сна: президент становится «немцем», а журналисты – «корреспонденетами дивизионных газет», т.е. защитниками Отечества. Такой парадоксальный поворот как раз и называется «сгущением фантазма» – когда символика сна приходит в хаотическое движение, когда символы меняются местами.
Наш идеальный читатель/писатель жаждет простоты? Попробуем объяснить все проще. Белорусской агитпроп усиленно создает образ идеального гражданина (а равным образом – идеального врага этого гражданина). Вот этот образ-конструкция: идеальный гражданин не думает (сознание на уровне пятиклассника), всегда принимает «верные» решения (все объяснили в школе, отсюда – пресловутая ясность в голове), движим пиететом к власти и строг к врагам (главная отличительная особенность гражданской позиции: если уж о чем-то пишет, то исключительно о том, как писать не нужно). Но в какие-то моменты происходит сбой в работе агитпроповской машины (на уровне личности): вчерашние друзья становятся врагами. Это не случайный сбой: вытесненные негативные эмоции, как правило, направлены на инстанцию Отца. Время от времени эта направленность дает о себе знать. Она же предостерегает от опасности чрезмерного идеологического усилия: все в какой-то момент может поменяться местами (даже идеального читателя/писателя могут принять за врага те, от кого он этого не ожидает).
Эффект агитпроповского усилия проявил себя в случае с Ираком. Многие иракцы сегодня говорят о том, что американцы такие же (или хуже), чем Садам Хусейн. То есть Хусейн стал для них абсолютной точкой зла. Идеологические символы очень легко меняют свои объекты. Это к вопросу о «неуважительном отношении» к белорусскому президенту. Это неуважительное отношение, скорее всего, ютится в голове идеального читателя «СБ». У большинства авторов «интернет-изданий» не сложилось личного отношения к главе государства. Они просто не согласны с проводимой им политикой. Только и всего.
Теперь наш идеальный читатель/писатель может распечатывать этот текст и нести его на журфак.
Добавить комментарий
У Толкиена несколько иные цели и иное их решение. Но, например, история любовей Эовин/Эовюн абсолютно точна психологически.
Популярное сравнение Толкиена и Мартина лично мне представляется не очень корректным, прежде всего, потому что книги разножанровые, и этим объясняются такие их отличия, как, например, подробность в описании психологического портрета персонажа.
А насчет возрастной категории... Вы знаете, я бы Мартина как раз и назвала литературой для юношества, если бы не ряд стилевых и сюжетных особенностей, которые к смысловой нагрузке текста не имеют отношения.Нажмите, чтобы раскрыть...
Я вообще пойду настолько далеко, чтобы утверждать, что есть очень мало произведений фэнтези, которые были бы самобытны. Обычно фэнтези - это условно говоря, сказка, "в которой детерминизм судьбы подпорчен стохастикой случайностей "(А. Сапковский) + что-то еще. Например:
1. Произведения Толкина - это сказка + эпос/миф. Герои Толкина мифичны, они мыслят архетипами Героя, Судьбы, Врага, Предопределения. У Толкина очень мало аллегорий или же указаний на реальную историю. Сама история у него мифична, пропитана вымышленными языками, местами и проч. Толкин ради того, чтобы отгородиться от остальной литературы выдумал целый мир, где может жить "вот этот вот конкретный эпос".
2. Произведения К.С. Льюиса - это сказка + развернутая религиозная аллегория. Герои Льюиса аллегоричны, насквозь символичны, они постоянно отсылают к христианским/евангельским событиям. Мальчик срывает яблоко с волшебного Дерева, колдунья ест яблоко и бежит от Дерева, мальчик поборол искушение съесть яблоко и отдал его матери и яблоко стало целебным. Колдунья же стала после поедания навсегда злой. Явная аллегория с Древом познания добра и зла.
3. Произведения Урсулы Ле Гуин (цикл Земноморье") - это сказка + развернута магически-психологическая драма. Мир Урсулы Ле Гуин - магичен. Это даже не языческий мир, это мир первобытной магии слова. Каждое вещество или существо в этом мире имеет Истинное имя. Если знаешь имя можешь завладеть этим существом, как Исида, которая чтобы добиться власти над царем египетских богов - светлым Ра, напустила на него лихорадку и не говорила как её прогнать, пока измученный Ра не прошептал ей на ухо истинное имя своё. Психологическая она потому, что У. Ле Гуин - анархистка и феминистка. У неё много страниц посвящено мужской и женской психологии. Удивительно, но понимает она эту психологию вполне традиционно. Женщина - защитница и хранительница сущего, мужчина - вечный искатель, Тесей, идущий за Ариадной. Но ведет - женщина.
4. Произведения Анджея Сапковского (цикл "Ведьмак") - это сказка + магическое декадентство + политика. Если политика Мартина конспирологина и исторична, то политика у Сапковского всегда просто по бытовому грязна, кровава и проч. Это такая постмодернистская политика, где добро обречено на не-Победу, но и Зло тоже бессильно победить. Мир у Мартина живой. Мир у Сапковского - мертвый, умирающий. В нем бродят остатки былого магического величия, которое обречено уйти навеки - эльфы, единороги, ведьмаки. Все это разрушается, ветшает, увядает. Побеждают - грязные сделки за спиной проигравших, хитрые интриганы и мир, который хуже любой войны. У Мартина - зло это война, разрушения, порочность человеческой природы, лживость религиозных иллюзий. У Сапковского - зло это когда нет ориентира, нет добра и зла, когда даже прочный мир достигается путем жутких жертв.
5. Произведения Мартина - это понятно что. Скажу только что это сказка + историко-конспирологическое повествование. У Мартина реализма больше всего, а магии почти нету. И это меня так сильно задело, что я начал писать фанфик по Мартину - так до сих пор и пишу, пока что неудачно.
6. Произведения С. Кинга (цикл Темная башня) - это сказка + героический эпос+ постапокалиптика+магизм + мистицизм + хоррор+психологич. драма... Короче, там намешано всё. Сложно даже цикл отнести к какому-то жанру. Ясно одно, что это все-таки не научная фантастика - слишком много допущений. Но синтез очень оригинальный и самобытный, ни у кого похожего не видел.
7. Произведения Д. Батчера (цикл "Досье Дрездена") - это сказка + мистико-магический детектив. Не знаю, может он и не первый в этом жанре, но по-моему это довольно оригинальное сочетание. Конечно, он наименее интересен в смысле стиля и литературы, наиболее "поп-писатель", по типу "фэнтезийной Дарьи Донцовой", то есть ширпотреба. Но зато такого сочетания и в таком длинном цикле (более 14 книг) я не встречал. Цикл, кстати не окончен, если что.Больше ничего оригинально вспомнить не могу. Роулинг, при всей новизне идеи, прочно стоит где-то посредине между Толкиным и Льюисом в смысле самой модели. Сальваторе я пробовал читать, видно плохой перевод попался, не дочитал (хотя намереваюсь пробовать снова). Но там уже через 15 страниц ясно, что перед нами классическое фэнтези, то есть опять же Толкин. Кристофер Паолини - тоже не оригинален, по тем же причинам. Р. Желязны, опять же близок к Толкину и Сапковскому, стоит посредине с своими "Хрониками Амбера" (кстати, незаконченными).
Таким образом, понятие «текста», вводимое Р. Бартом, переносит акцент в рассмотрении художественного произведения с поисков того личного смысла, которое вложил в него автор, на его сверхличное содержание, способное даже противостоять «авторскому смыслу». Текст - это, как известно, прежде всего «материально закрепленное замкнутое языковое сообщение» 24 , в силу этого способное существовать совершенно независимо от своего автора, и уже потому текст может быть прочитан в таких контекстах, о которых автор не думал. Тем самым текст оказывается включен в большой мир жизни культуры, в котором он функционирует в соответствии с теми заключенными в нем возможностями, смыслами, которые способна обнаружить в нем культура, - благодаря которым она включает этот текст в жизнь своих смыслов. Способность текста «откликнуться» на вопросы той или иной культуры обусловливает его способность включиться в мир ее смыслов. Этот диалог текста с культурой идет уже помимо воли автора данного текста; здесь становится возможной жизнь текста сразу в нескольких культурах, мирах и контекстах смысла, не предусмотренных творцом текста. Эта самостоятельная жизнь текста обнаруживает сверхличный фундамент сознания его автора.
Однако содержание художественного произведения все же не может быть сведено к законам безличного его функционирования: этому сверхличному «измерению» бытия литературного произведения в качестве текста противостоит другое «измерение», другая форма его жизни - в качестве именно произведения как личного высказывания, творения личного автора. М. М. Гиршман, анализируя различен
ные аспекты противоположности текста и произведения, в частности, рассматривая их в свете противоположностей плюрализма и монизма, множественности и единства, - на чем настаивает Р. Барт, - говорит о том, что «не только не отрицая множественности, но, напротив, учитывая ее как очень существенную характеристику текста, теория произведения как целостности соотносит с ней идею глубинной неделимости бытия - единого мира, живущего в этих множествах. Множественность художественного текста - это в принципиально иной системе отсчета одна жизнь, единая и в глубине своей неделимая, единый внутренне развивающийся мир и смысл. А онтология произведения - это не готовое, гарантированное, объектное единство всего и всех, а объективно представленная и осуществленная в слове направленность на объединение всего реально разделяемого, множественного и каждый раз единственного в своем самоосуществлении» 25 .
М. М. Гиршман рассматривает произведение и как выражение единства и целостности мира, и как выражение индивидуального претворения мира в неповторимом, только «здесь и сейчас единственный раз существующем конкретном человеке» 26 . Художественное произведение - это мир культуры в индивидуальном сознании личности, это прочитанный личностью текст культуры, граница текста культуры и личности, точка их встречи, которая стала личным высказыванием на языке культуры, личной переработкой текста культуры или наоборот - высказыванием культуры через личность, - границей культуры, обозначившейся в событии встречи с личностью, позволившей тексту культуры обнаружить какие-то свои упорядоченности. Это становится возможным благодаря тому, что произведение обладает своей собственной, не совпадающей со структурой текста структурой, - формой, организующей все элементы текста, все его голоса в особое единство. Эта структура, принцип построения художественной целостности является отпечатком-границей авторской воли, личности, по-своему организующей, переживающей, осмысливающей этот мир. Это - форма художественного произведения, определяющая собой его бытие, и «конструктивным моментом» ее, как показывает М. М. Бахтин, является автор-творец 27 , ее единство «есть единство активной ценностной позиции автора-творца 28 , встречающегося с активностью и «самозаконным» упорством текста.
Известно, что наличие некоего идеального (в смысле:
духовного) содержания, опредметившегося в форме, вводит искусство в ряд знаковых систем. Однако особенность искусства как знаковой системы состоит в том, что форма здесь отнюдь не посредник между содержанием искусства и рецепиентом. Она-то и есть само содержание.
Именно художественная форма превращает присущую любому человеку способность к образным представлениям в особое - интенсифицированное, укрупненное, концентрированное образное бытие. Говоря об образе в собственно художественном контексте, следует исходить из того, что «художественный образ - развившееся в чувственно-вещной и в то же время обобщенной эмоционально-познавательной духовной форме специфическое отношение...» 29 . Но «чувственно-вещая форма - это прежде всего конкретность, явленная в индивидуальном (индивидуально-неповторимом) облике. Познание здесь не сковывает себя нормами логико-аналитической обязательности, смыкается с этими нормами и отходит от них, следует им и их преодолевает. Поскольку процесс познания предстает, как мы уже договорились, в «эмоционально-познавательной духовной форме», образ «...использует все логические магистрали примерно так же, как использует их в городе человек, то есть как подсобные пути для своих целей»: «Если нужно: они перестраиваются и ломаются, внося временную дезорганизацию; появляются свои анархисты, мечтающие их вовсе взорвать; словом, идет именно живое развитие, где смысл объединяется не высчитываемым законом, а сосредоточен в индивидуальности, самостоятельном лице или их отношении» 30 .
Художественная форма всегда конкретна, чувственна, индивидуально неповторима, состоит из образов и, складываясь из них, несет в себе специфическое духовное отношение. При этом она системна, однако не в смысле статической систематизации, а как динамическая (то есть движущаяся) система образных компонентов большей или меньшей сложности, сообщающих тексту определенные границы. Элементы, составляющие художественную форму, называют приемами. Будучи духовным выражением и воплощением действительности, ее одухотворенным эквивалентом, художественная форма обнаруживает и реализует свои духовно-содержательные возможности через посредство составляющих ее, выражающих ее образов-приемов, каждый из которых, однако, представляет собой «...не материальный элемент..., а отношение» 31 . В сущности, художественный при-
ем - это уменьшенная копия художественной формы вообще (как таковой): в обоих случаях конструктивно значим принцип динамически выраженного отношения. Но если художественная форма - это конечный результат отношений человека и действительности, то художественный прием - то путь к становлению отношений человека и действительности, когда приемы между собой взаимокоординируются, образуя систему внутренних границ текста, сообщающих ему определенность смысла.
М. М. Бахтин писал, что «художественная форма, правильно понятая, не оформляет уже готовое и найденное содержание, а впервые позволяет его найти и увидеть» 32 . Но открывается эта художественная форма в полноте найденного и воспринятого содержания в результате внутренне и внешне согласованного действия художественных приемов. Тем самым художественная форма, понимаемая как систем a отношений, открывает полноту заключенных в ней «смыслов». Эти отдельные «смыслы», подчиняясь структурообразующим законам художественной формы, с одной стороны, оказываются связанными с отдельными приемами, воплощаются в них. С другой стороны, взаимосоотносясь и взамоорганизуясь, они восходят к единому смыслу, к тому содержанию, которое столько же является идейно-психологическим (идейным), сколько и художественным (художественно-психологическим), «художественной картиной мира» (В. Тюпа): художественная форма поэтому есть одновременно и концепция действительности.
Целостность опирается на жизнь образного сознания, стремящегося к тому, чтобы реализоваться и стать завершенным в себе феноменом художества. Учитывая то, что прием - это, как уже сказано, образ-отношение, следует постоянно иметь в виду следующее: отдельный образ, даже если он выступает как «маленький организм», как «микрокосм», при этом обязательно «...опирается на всеобщую связь и зависимость явлений» 33 . В результате каждый из «элементов» и «уровней» «...переходит во все другие, взаимодействует, резонирует вместе, отвечает на каждый голос, сливается в унисон с другими» 34 . Словом, целостность - неотъемлемая принадлежность художественной формы, порождаемой образным сознанием. Поэтому целостное явление искусства - не фрагмент бытия, но его феномен, как сказал Ю. В. Трифонов 35 . Этот феномен заявляет о себе и в отдельном образе, и в их системной взаимосоотнесенно-
сти. Целостность, следовательно, являет собой столько же результат движения, сколько и его исходную точку, то есть процесс в его полноте и завершенности. Понятно, что движение совершается не от разрозненности, дробности к целостности, а от целостности к целостности же - подобно, скажем, тому, как осуществляется переход от яйца к птенцу, а не от отдельных компонентов яйца все к тому же птенцу. Имеет место лишь смена уровней. Сам же принцип остается неизменным: «...Категория целостности относится не толь-до к целому эстетическому организму, но и к каждой значимой его частице» 36 .
Можно, думается, утверждать, что художественная целостность выступает как некий духовный, творчески активный эквивалент тому природно-биологическому единству, которое мы наблюдаем в окружающем нас бытии органического мира. В художественной целостности возрождается органика бытия в ее духовно преображенном виде. Это прежде всего нравственно ориентированная художественная целостность, знак присутствия света. Суть в том, что художественная целостность прежде всего отмечена активной одухотворенностью - именно поэтому художественная целостность несет в себе «...предельно упорядоченный смысл» 37 (В. И. Тюпа). Итак, «предельно упорядоченный смысл» заключается в «сильно организованной форме» 38 (М. К. Мамардашвили), а жизнь этого смысла и этой формы - в целостности как принципе художественного бытия «человеческого феномена». Источником, порождающим началом художественной целостности является поэтому личность, ведь дух существует только, как «единичное деятельное сознание и самосознание» и поэтому «необходим для единого в себе произведения искусства единый в себе дух одного индивида» 39 . М. М. Гиршман, цитирующий эти слова Гегеля 40 , подчеркивает, снова ссылаясь на великого философа: «Именно живой человек, «говорящий индивид» - это формирующий центр произведения» 41: «...речь не выступает здесь... сама по себе, независимо от художественного субъекта, но только сам живой человек, говорящий индивид является носителем чувственного присутствия и наличной реальности поэтического создания» 42 . М. М. Гиршман, автор основных разработок теории целостности художественного произведения, в ряде работ последовательно отстаивает идею личностного характера художественной целостности: «Это всегда личностная целостность, в каждом моменте своем обнаруживающая при-
сутствие в творении творца, присутствие созидающего завершенный художественный мир субъекта. Вне духовного, личностного освоения мира невозможна никакая художественная объективация» 43 . При создании художественного произведения происходит «взаимопроникающее отражение друг в друге человека и мира, который предстает в эстетическом единстве личностно освоенным и человечески завершенным» 44 .
Таким образом, поскольку художественное произведение является целостностью, постольку оно имеет личностный характер, а значит, произведение в отличие от текста имеет свой коррелат в совершенно определенном авторе» предстающем как форма этой целостности, как форма произведения. В форме явлена личность, и личность является неотъемлемым коррелатом целостности - того, что позволяет прочитать текст в качестве произведения. Эта личность, бытие которой заключено в форме произведения, в его внутренней организованности и соответствующей этой смысловой организованности концептуальности определяется Б. О, Корманом при помощи понятия «концепированный автор», Понятие произведения как целостности, обладающей личностным смыслом, было соотнесено ученым с понятием читателя, сознание которого встречается с этим смыслом - «концепированный читатель». Это читатель, который видит за текстом автора - вступает в диалог с автором произведения как личностью. Это читатель, который создан формой целостности, в его сознании, в его духовной активности произведение «собирается» в качестве системы особого типа - целостности. Но художественный текст может быть прочитан и именно как текст, и в таком случае его читатель должен быть понят иначе - не «по-кормановски», а так сказать, «по-бартовски». Тем самым один и тот же феномен искусства предстает одновременно как текст и как произведение, его автор - как язык культуры и как личность, его читатель - как читатель языка культуры, читатель текста и как концепированный читатель. За читателем текста можно было бы закрепить и понятие «идеальный читатель», вкладывая в слово «идеальный» не только представление о неконкретном, небиографическом читателе, не реально, а идеально присутствующем в тексте, но и как о читателе, способном прочитать произведение именно как текст и именно идеально, т. е. полно, исчерпывающе - вычитать в нем все то, что содержится в самом сверхличном языке, на кото-
ром автор строит свое высказывание. Такой читатель увидит в произведении не только его личного автора, но множество субъектов, сознание целой эпохи культуры, которой данный автор принадлежит, и более того, большой хор голосов истории культуры, создавшей и данную эпоху, и данное произведение; автором произведения окажется, таким образом, человечество с его сознательными и бессознательными стремлениями, многообразными формами сознания, способами понимания жизни. Этот «идеальный» читатель входит в текст, но не как сознание, в котором «собираются» в единство, а целостную структуру единственного смысла все элементы, голоса произведения, а как сознание, в котором все эти элементы свободно играют между собой, образуя самые многообразные сочетания и вступая во все новые отношения и связи - переигрывая, перерабатывая свои смыслы, обнаруживая все новые и новые мотивировки, контексты и уводящие далеко за пределы данного явления искусства смысловые ходы. Этот читатель может быть квалифицирован как «идеальный» также и в том смысле, что он включен в текст как сознание, которое исходит из представления о содержательности абсолютно всех моментов текста и актуализирует весь этот смысловой объем; оно не связано конкретной, фиксированной структурой художественной формы, а предстает как именно не реализованная в конкретной системе произведения универсальная возможность актуализации содержания текста во всех мыслимых его измерениях, потенциальной бесконечности его смыслов, заключенных в бесконечности внутренних отношений его элементов, присущей каждому художественному тексту, во внутренней форме каждого слова, исторической и актуальной содержательности всякого мотива, сюжетного хода, интонационной фигуры, так или иначе, прямо или косвенно, через множество посредников, связанных с миром всей человеческой культуры. Идеальный читатель - это сознание, в котором каждый смысл текста является не только одним из многих возможных его смыслов, осуществляющих в игре внутренних отношений в нем, но и отметаемых, отрицаемых его возможностей, которые, однако, существуют в данной игре именно как неосуществленные, может быть, упущенные. В таком случае идеальный читатель - это сознание бесконечности смыслового движения, которому кладет границы, придает личностную определенность сознание читателя концепированного. Произведение таким образом в точке
зрения концепированного читателя оказывается «собранной» и личностно переработанной бесконечностью, - личным высказыванием на языке бесконечности; бесконечность является человеку в как бы свернутом виде, в виде границы между тем, что вмещается в человеческое сознание и что в него не вмещается. Мы можем теперь уточнить вывод, сделанный уже в начале данной главы: произведение - это бесконечная жизнь текста, принявшая форму личности, творящей произведение, это границы личностного бытия, позволяющие бесконечной жизни предстать в определенности и конкретности, доступной человеческому сознанию. Следует пойти еще дальше и сказать больше: произведение - это целостность, внутренние и внешние границы которой обусловлены совершенным личностью выбором, в результате которого бесформенный хаос бесконечной жизни был преодолен и претворен в личный космос, где бесконечный хаос смыслов предстает как бесконечный смысл. В этой победе личной целостности над текстом, который, между прочим, Р. Барт не случайно характеризовал как «бесовскую текстуру», можно усматривать божественное достоинство искусства, его религиозный смысл. Но в таком случае сущность произведения заключается не в том, что это какая-то готовая, статичная структура, а в том творческом усилии по преодолению хаоса, которое составляет его основу и природу.
Неверно, однако, было бы механически противопоставлять текст и произведение: автор не просто преодолевает текст, организуя его в целостность, обусловленную характером его личности. Уже сама форма произведения, собирающая и личностно замыкающая текст, заключает в себе структуры, сверхличные по отношению к этой деятельности - автор и здесь, в этой системе своей деятельности, совершает свое личное высказывание на языке, субъектом которого является коллективное сознание, продуцирующее многочисленные формы литературного творчества, способы организации произведения, вне которых автор вообще не может быть понят. В эпоху традиционализма художник следует им как нормам, позволяющим говорить «должным образом» и говорить истину. Трудность художника эпохи рефлективного традиционализма заключается тем самым в том, как добиться того, чтобы его понимание жизненной проблемы, задача, которую он перед собой ставит в произведении, были бы «правильными», т. е. нашли органичное воплощение в «истинных» формах высказывания, обеспечивающих
движение к высшим, общезначимым ценностям. В посттрадиционалистскую эпоху индивидуального творчества автор в своем произведении не следует никаким канонам, всецело полагаясь на себя, однако формы, которые он, казалось бы создает совершенно «произвольно», несут в себе общезначимый опыт, заключенный в традиционных и «вечных» литературных мотивах и их старых контекстах, в способах построения образа, развертывании сюжета в пространстве и времени, в жанровых формах и их осколках - композиционных, ритмических, стилевых, в речевом стиле и т. д. Он не воспроизводит готовые, традиционные модели, но сами формы его деятельности, мышления являются проводниками сверхличного опыта в произведении. Автор литературного произведения - «литературная личность».
