В Любеке Кафка вновь, похоже, случайно встречается с Эрнстом Вайсом и его подругой - актрисой Рахель Санзара. Парочка увозит его в Мариелист, курортное место на берегу Балтийского моря, где он проводит десяток дней. Эрнст Вайс, обладающий подозрительным характером, склонен к ревности, и между супругами часто возникают ссоры. Гостиница посредственная, в меню нет ни овощей, ни фруктов. Кафка собирается тотчас же уехать, но верх берет его обычная нерешительность, и он остается без особого удовольствия. Несколько дней спустя, вспоминая свое пребывание в Дании, он запишет в своем "Дневнике": "Я становлюсь по-прежнему все более неспособным размышлять, наблюдать, замечать, вспоминать, говорить, принимать участие, я каменею".
Тем не менее было бы ошибкой считать, что он впал в отчаяние. Наоборот, разрыв с Фелицей, скорее всего окончательный, освободил его от навязчивой идеи жениться. Из Мариелиста он пишет Максу Броду и Феликсу Вельчу, информируя их о событиях: "Я отлично знаю, что все сложилось к лучшему, а по отношению к этому столь очевидно необходимому делу я не до такой степени страдаю, как это могло бы показаться". Он также пишет своим родителям, разрыв помолвки ему представляется благоприятным моментом для осуществления давнего плана: покончить с мрачной жизнью функционера, которую он ведет в Праге, отправиться в Германию и попытаться зарабатывать на хлеб своим пером; у него в кармане пять тысяч крон, которые позволят ему продержаться в течение двух лет.
26 июля на обратном пути он проезжает через Берлин, где встречает Эрну Бауэр. На следующий день после прибытия в Прагу он продолжает делать в "Дневнике" записи о поездке. 29 июля пишет два первых черновых наброска, которые станут отправной точкой "Процесса". В первом Йозеф К., сын богатого купца, ссорится со своим отцом, который упрекает его в безалаберной жизни; он отправляется в купеческий клуб, где привратник склоняется перед ним; этот персонаж присутствует с самого начала, его значение раскроется в дальнейшем. Во втором наброске коммерческий служащий позорно изгоняется хозяином, который обвиняет его в краже: служащий заявляет о своей невиновности, но он лжет, он действительно украл из кассы сам не зная почему пятифлориновый билет. Это была мелкая кража, которая, без сомнения, должна была, по замыслу рассказчика, повлечь за собой многие последствия.
Кафка не использовал этот первый набросок, вероятно, решив, что, оставляя за своим героем вину, даже самую безобидную, он ослаблял мотив. Необходимо, чтобы Йозеф К. был невиновен, чтобы природа или двусмысленность его процесса прояснилась в полной мере.
"Дьявольский во всей невиновности" - так он сам писал о себе в своем "Дневнике". Можно быть виновным и, следовательно, справедливо наказанным, а можно действовать неумышленно, то есть уступая требованию своей природы. Вина и невиновность не находятся в противоречии, это две неразрывные реальности, сложно взаимосвязанные.
"Хоть Вы и сидели во время разбирательства в "Асканишер Хоф" как вознесенный надо мной судья /.../, - пишет Кафка Грете Блох в октябре 1914 года, - но так лишь казалось - на самом деле на Вашем месте сидел я и не покинул его до сих пор". В написанной вскоре после этого первой главе "Процесса", где Йозеф К. рассказывает фрейлейн Бюрстнер о своем аресте, возникает почти та же самая ситуация. Первая глава, без всякого сомнения, является романической транскрипцией "трибунала "Асканишер Хоф". Когда Кафка написал "Приговор", он с удивлением заметил, что своей героине Фриде Бранденфельд дал инициалы Фелицы Бауэр: эта мысль пришла подсознательно. В "Процессе" же он по собственной воле вновь использует для обитательницы пансиона Грубах фрейлейн Бюрстнер те же инициалы; на сей раз этот тайный намек, предназначенный ему одному. Кафка не собирается рассказывать о своей несчастной любви, скорее наоборот, с самого начала он принимает отставку Фелицы. Фрейлейн Бюрстнер не только не походила на нее, но, что особенно важно, она не сыграла никакой роли в жизни Йозефа К. Он даже не разговаривал с ней до начала рассказа. Некоторые авторы комментариев, стремясь найти в его истории вину, из-за которой он стал преступником, приписывали ему в качестве преступления это молчание. И фрейлейн Бюрстнер незамедлительно исчезает совсем, чтобы появиться вновь лишь в последней главе, в момент, когда Йозефа К. ведут на казнь, но он не уверен даже, она ли это, даже в это патетическое мгновение она не играет никакой роли. Еще одна глава, которую без сомнения можно толковать как референцию в прошлое, под названием "Подруга фрейлейн Бюрстнер": Йозеф К. надеется встретить свою соседку, с которой он перекинулся несколькими словами в тот самый вечер, когда его арестовали. Но соседка переехала, а на ее месте он находит некую фрейлейн Монтаг, старую хромающую и сварливую деву. Вполне вероятно, что Кафка хотел передать здесь впечатление, которое произвела на него Грета Блох во время их первой встречи, и, может быть, погасить по отношению к ней тайную обиду. Но это единственное, что связывает его с прошлым, Фелица исчезла, процесс происходит без нее.
В "Приговоре" и в "Превращении" автобиографическое начало было ощутимо: в первом - это несостоявшееся обручение, во втором - ужас одиночества. Особая психологическая ситуация рассказчика давала себя знать. Здесь же, в "Процессе", он заменяет себя героем без лица и истории. Йозеф К., личность и смысл существования которого оказываются под вопросом одним прекрасным утром, когда инспекторы полиции приходят арестовать его, не является интеллектуалом; у него нет привычки задавать себе вопросы о себе самом и видеть себя живущим. Это в высшей мере банальный персонаж - некоторые из комментаторов Кафки, начиная с самого Макса Брода, упрекали его в этом, словно банальность была преступлением, которое должно быть наказуемо. И, несмотря на это, он перестает ощущать себя невиновным, он не находит больше смысла ни в себе, ни в мире, он живет с отчаянием, которое его примитивный разум не в состоянии подавить. Он задает вопросы окружающим, он ищет руку помощи, но ничто не останавливает ход процесса над ним вплоть до финальной казни, более гротескной, нежели трагической, столь же жалкой, как и год предшествовавшего судебного следствия.
Кафка только что преодолел в своем творчестве решающий этап. Он рассказывает о себе меньше, он расширяет свой взгляд, отныне он размышляет и спрашивает, он оставляет анекдот и переходит к некоторой патетической абстракции, которая станет теперь его манерой.
"Ответственность" Кафки по отношению к Фелице была вполне определенной: в течение двух лет он подвергал ее бесполезным страданиям, он пользовался своими собственными сомнениями и даже своей слабостью, чтобы вводить в заблуждение наивную партнершу, не способную следовать за ним по всем извилинам его невроза. Ничего подобного нет в "Процессе": никто не сможет сказать о Йозефе К., что он "дьявольский в своей невиновности". В его посредственной жизни не было ничего, что могло бы прельстить дьявола. И тем не менее именно против этого "невиновного" разворачивается процесс. Чертеж максимально упрощается: сосуществование невиновности и вины должно проявиться со всей ясностью. И эта "вина" не является более правонарушением, которое должен был преследовать уголовный суд, ни отклонением в поведении, которое должно было бы осуждаться моралью: "вина" содержится в самом существовании, она словно тошнота, которая делает жизнь неопределенной, на пределе возможного.
В судебном процессе такого сорта наиболее существенной была бы, конечно, возможность получить помощь женщины, так как они имеют тесные связи с судьями, которые намного облегчают положение дел. Но тут у Йозефа К. мало шансов на успех. Он набросился на фрейлейн Бюрстнер, поцеловал ее в шею "у самого горла", но он, без сомнения, вкладывал в желание больше ненависти, чем любви. Жена судебного исполнителя, которую он встречает в пустынном зале ожидания, томится от сексуального желания, но, как только появляется ее любовник студент Бертольд, она бросается в его объятия, оставляя Йозефа К. в одиночестве. В дальнейшем любовное желание, которое неотступно следует почти по всем страницам романа, принимает форму порока: с Лени, служанкой адвоката Гульда, любовницей всех обвиняемых, которая охотно показывает свое "маленькое уродство" - ладонь с перепончатыми пальцами; с не по возрасту зрелыми уличными девчонками, осаждающими лестницу художника Титорелли, с которым, по-видимому, они проводят ночи. У Йозефа К., как и у Кафки, мало надежд на помощь со стороны женщин.
Тогда за него берется общество: дядя, заботящийся о добром имени семьи, которое он не желает видеть втоптанным в грязь бесчестьем процесса, отводит его к знакомому старому адвокату. И этот адвокат со смешной фамилией Гульд, что на старом возвышенном языке поэзии означает "милость", обещает ему воспользоваться всеми своими связями, чтобы вытащить его из процесса. Он не описывает всю иерархию судей, адвокатов, высоких чинов, от которых зависит судьба всех обвиняемых. Кто они, эти могущественные люди, которых никогда не видишь, но которые предстают как тщеславные и мстительные, чувствительные к лести и чинопочитанию? Люди ли они, которых убеждают прошениями, или боги, к которым обращаются с молитвами? Рассказ не дает определенного ответа, поскольку небо, как представляют себе Гульд и его друзья, создано наподобие общества людей, с его бесконечной иерархией, с такими же недостатками и слабостями. Об этих всемогущих заступниках ходят анекдоты: говорят, что некоторые из них, уставшие от назойливых просьб адвокатов, сбрасывают этих несчастных с лестницы. Чего только не рассказывают об этих персонажах, в существовании которых в конечном счете нет полной уверенности, как нет уверенности и в том, что их вмешательство могло бы что-либо изменить. Гульд - старый, больной и потрепанный адвокат - живет в мрачной лачуге, слабо освещаемой газовым светильником. Но в то же время он принадлежит к лучшему обществу города, являя собой порядок, общепринятые представления, общественные устои. Йозеф К., устав наконец от пустых обещаний и проволочек Гульда, решает обойтись без его услуг.
Ему рассказали о другом персонаже, который слывет ловкачом в урегулировании подобных процессов, его зовут Титорелли. Это голодный художник, который живет в мансарде в заброшенном квартале. Картины, что он рисует, изображают все один и тот же пустынный пейзаж. Но вялый, циничный, порочный Титорелли располагает лишь сомнительными уловками, ненадежными компромиссами, способными скорее камуфлировать процессы, нежели их выигрывать.
Йозеф К. не может сделать выбор между Гульдом и Титорелли: нужное ему решение не находится ни на одной, ни на другой стороне. Гульд - это холодный общественный порядок, лишенный смысла, Титорелли - беспорядок, распущенность, богема. Мы уже видели Кафку как в его американском романе, так и в жизни колеблющимся между оседлостью и приключением, между моральным комфортом и свободой. Подобный конфликт описывается в "Процессе", однако все изменилось: и с одной, и с другой стороны он находит только ложь и пустоту. Гульд и Титорелли - оба шулеры, торговцы ложной мудростью.
Но надо уточнить: Гульд, с его прошениями и молитвами, - это образ - или карикатура - мертвой религии, лишенной своего содержания, сведенной к практике, в добродетель которой верится с трудом; он - выражение изношенного, больного мира, несчастный пережиток в прошлом живой веры; все говорит в нем о разложении и смерти; он сам лишь чуть-чуть выходит из оцепенения только для того, чтобы запустить машину процесса, но машина сломана. Титорелли не верит ни в Бога, ни в черта, но его бесхарактерность вызывает лишь отвращение; в духоте, царящей в его мансарде, Йозеф К. чувствует, что вот-вот потеряет сознание.
После того как Кафка прекращает работу над "Процессом", он приступает к написанию "В исправительной колонии", единственного рассказа этого периода, который ему удается закончить. Используя другую среду, он рассказывает по сути ту же историю. В центре повествования находится ужасная машина для пыток, пережиток былых времен. Когда на каторжном острове правил еще прежний комендант, машина, по рассказам ее последних приверженцев, во время агонии заставляла сиять на лице осужденного свет экстаза. Когда путешественнику, приехавшему посетить это исправительное учреждение, настоятельно предлагают высказать свое мнение по поводу таких нравов прошлого, он выражает лишь свое неодобрение. Единственное отличие "В исправительной колонии" от "Процесса" состоит в том, что религия здесь не изношенная и больная, а жестокая, бесчеловечная, неприемлемая. Ни один здравомыслящий свидетель не может более отстаивать этот кодекс безжалостного правосудия, эти нравы, эти наказания. Он не может осуждать нового коменданта, который ввел на острове гуманную практику; хотели смягчить страдания, облегчить пытки заключенным. Но эти новые нравы привели только к алчности, к скотским аппетитам. Известно, что происходит с машиной для пыток: когда ее запускают, она разлетается вдребезги; это свидетельство прошлого, одновременно скандальное и чудесное, исчезает навсегда. Путешественник спешит покинуть каторжный остров, такой ужас внушало ему зрелище, на котором ему пришлось присутствовать, - смерть офицера, последнего приверженца былой строгости. Но, когда он хочет сесть в лодку, осужденный и солдат цепляются за ее борта. Для них этот мир без веры и закона стал необитаемым.
Путешественник из рассказа "В исправительной колонии", находящийся между старым и новым комендантами, напоминает Йозефа К. между Гульдом и Титорелли, исполненного чувства отчуждения к первому и полного отвращения и презрения ко второму. Новое измерение, которое следует назвать религиозным, проникло в творчество Кафки. Если хорошо присмотреться, оно заявляло о себе уже в ранних произведениях: так, в одном из домов, где останавливается Карл Росман из "Пропавшего без вести", была замурована старая часовня, и порыв холодного ветра обдавал каждого, кто проходил мимо нее: холодная американская эффективность смогла взять верх, лишь обложив стеной духовные потребности прошлого. Но то, что было только случайной темой во время написания "Процесса", "В исправительной колонии" стало главным мотивом. К медитации именно такого рода приступает Кафка после того, как ему удается освободиться наконец от своей фальшивой любви.
Если бы в "Процессе" были только две антагонистические темы Титорелли и Гульда, роман превратился бы в мрачный ряд гротесков. Надо было, чтобы появился давно подготавливаемый, мы это видели, привратник. И он появляется, как известно, в притче, которую священник рассказывает и комментирует Йозефу К. в городском кафедральном соборе. Эта глава смущала и портила настроение некоторым читателям, которые плохо приспосабливались к такому внезапному вторжению религиозной темы, они предлагали изобразить раньше, и не в форме заключения эти события в романе, значение которых стремились приуменьшить. Но Макс Брод при издании "Процесса" не предал намерения Кафки: глава с кафедральным собором является ключевым сводом всего сооружения, с первой страницы все течет к ней. И не потому, что парабола о Двери - единственный отрывок из "Процесса", который Кафка разрешил опубликовать при жизни, - содержит уверенность или надежду; наоборот, притча еще более сгущает тени; вместо того чтобы обнадежить, как это пытался делать своими пустыми обещаниями Гульд, она вскрывает обескураживающую истину: сельский житель так до конца и остается чужд Закону, он тратит свою жизнь на просьбы и ожидания. Доступ к истине, которая сияет по ту сторону двери, для него остается закрытым; его парализует страх; он не осмеливается преодолеть немую угрозу ее стражей; он умирает, не зная Закона, который его касается и который дал бы ему смысл жизни. Кафка в дальнейшем на этом не остановится: он изобразит пути, способные, может быть, дать доступ к святая святых. Но в рамках "Процесса" медитация обрывается; она заканчивается констатацией бессилия, позором существования, лишенного своего смысла.
Эти религиозные размышления, по правде говоря, не вызывают удивления. Еще в феврале 1913 года они появлялись в письме к Фелице. "Какой природы твоя набожность? - спрашивал он. - Ты ходишь в храм, но последнее время, очевидно, ты туда не ходила. И что тебя поддерживает, идея иудаизма или идея Бога? Ощущаешь ли ты - самое главное - непрерывные связи между тобой и очень возвышенной или очень глубокой инстанцией, внушающей доверие, поскольку она далеко и, возможно, бесконечна? Всякому, кто испытывает это постоянно, нет необходимости метаться во все стороны, словно потерянная собака, и бросать вокруг себя просящие, но немые взгляды, у него нет желания спускаться в могилу, словно она теплый спальный мешок, а жизнь - холодная зимняя ночь. И, когда он поднимается по лестнице, ведущей в его контору, ему не надо видеть себя бросающимся в лестничный пролет, словно пятно света в сумерки, вращающимся вокруг собственной оси в увлекающем его вниз движении и качающим головой от нетерпения". Тот, кто пишет такие строки, явно находится на стороне нечестивцев и брошенных собак. И тем не менее эта ностальгия по вере, в данный момент не имеющей содержания, не так уж далека от веры в Бога, подобие которой она может принимать.
В августе 1914 года началась фаза интенсивной творческой активности, которая прослеживается в этой главе. В октябре Кафка берет две недели отпуска, чтобы довести до конца начатые рассказы. Ему это не удалось, только "В исправительной колонии" может быть закончен (хотя Кафка и недоволен последними страницами, которые несколько лет спустя, в 1917 году, он попытается, впрочем, безуспешно, изменить). Когда листаешь дневник 1914 года, видишь, что день за днем его охватывают усталость и сомнения. 13 декабря он сочиняет "экзегезу притчи", то есть диалог между священником и Йозефом К. о параболе с привратником и замечает: "Вместо того чтобы работать - я написал только одну страницу (толкования легенды), перечитывал готовые главы и нашел их отчасти удачными. Меня постоянно преследует мысль, что чувство удовлетворения и счастья, которое дает мне, например, легенда, должно быть оплачено, причем - чтобы никогда не знать передышки - оно должно быть оплачено тут же". 14 декабря: "Жалкая попытка ползти вперед - а ведь это возможно, самое важное место в работе, где так необходима была бы одна хорошая ночь". 31 декабря: "С августа работал, в общем - немало и неплохо, но и в первом и во втором отношении не в полную силу своих возможностей, как следовало бы, особенно если учесть, что по всем признакам (бессонница, головная боль, сердечная слабость) возможности мои скоро иссякнут". 20 января 1915 года: "Конец писанию. Когда я снова примусь за него?" 29-го: "Снова пытался писать, почти безрезультатно". 7 февраля: "Полнейший застой. Бесконечные мучения", 16-го: "Не нахожу себе места. Словно все, чем я владел, покинуло меня, а вернись оно - я едва ли был бы рад". Таким образом, начинается новый и долгий период творческого бесплодия.
Тем не менее в контрапункте его основных произведений довольно длинные наброски в то же самое время развивают другие темы. В одном из них речь идет о железнодорожной линии, затерянной в русской степи: она никуда не ведет, ни для чего не служит, изредка по ней движется одинокий путник. Служащий маленькой станции, снедаемый одиночеством, каждый день все глубже погружается в скуку, болезнь, садизм. И чтобы не было никаких недоразумений, связанных со смыслом этого рассказа, Кафка дает железнодорожной линии имя, скалькированное с его собственного, - железная дорога Кальда, такая же бесполезная и такая же лишенная смысла, как он сам. В другом отрывке дается история деревенского учителя - это заголовок рассказа, - который нашел у себя в саду громаднейшего крота, самого крупного, как ему кажется, из всех известных. Это открытие составляет его гордость и вскоре смысл существования. Он пытается заинтересовать ученый мир, он пишет трактат за трактатом, но никто не обращает внимание на его сочинения. Даже друзья, которые более всего желают ему добра, отговаривают его упорствовать; в итоге он остается единственным, кто верит в то, что он делает. Кафка затрагивает здесь не только свою личность и свою жизнь, он иронизирует также и над смыслом своего творчества - кто может его понять? кто вообще будет когда-либо читать его произведения? стоит ли говорить то, что он говорит? Он делает на шаг больше, чем учитель школы: случается, что он абсолютно не верит в литературу, которая ему представлялась предназначенной компенсировать все его неудачи и слабости.
Рассказ Кафки "В исправительной колонии" был написан в 1914 году и вместе с двумя другими знаменитыми рассказами ("Приговор", "Превращение") вошел в сборник, получивший название "Кары".
Франц Кафка (1883-1924) - немецкоязычный писатель, творчество которого стало ярчайшим явлением в литературе начала XX века. Однако его проза читается нелегко - она необычна, сочетает в себе черты реализма и фантастики, полна абсурда и гротеска.
Личность и судьба
Литературное творчество, которое было для писателя, как сам он говорил, "оправданием существования", так и не принесла ему при жизни ни славы, ни денег. Большая часть его произведений была опубликована лишь после кончины автора.
И судьба Кафки складывалась непросто - сложные отношения с родными, работа, которую он ненавидел и которую все-таки делал хорошо (он был ведущим специалистом, и начальство даже не хотело увольнять его в связи с болезнью), неуверенность в себе, аскетизм и отчуждение в отношениях с окружающими. Несколько раз Кафка был влюблен, но так и не смог создать семью. Его преследовали недуги, которые и привели к ранней смерти.
"Совершенно несуразной птицей" (ведь kavka по-чешски означает "галка") называл сам себя писатель. И продолжал автохарактеристику:
Мои крылья отмерли. И теперь для меня не существует ни высоты, ни дали. Смятенно я прыгаю среди людей... Я сер, как пепел. Галка, страстно желающая скрыться среди камней.
Не случайно общей объединяющей тематикой книг Франца Кафки стал страх. Это ужас человека перед жестокостью и бездушностью внешнего мира, тем более что мир этот часто представлен некими безличными авторитетными силами, бюрократическими машинами - механизмами по своему существу. Причем обстоятельства жизни персонажей и привходящих в нее трудностей настолько невероятны и абсурдны, что чаще всего герои прозы Кафки не способны вызвать у читателя ни сочувствия, ни жалости. Общее чувство отчуждения, одиночества, неясного беспокойства, страха - вот то, что определяет настроение читающего кафкианскую прозу.
В статье мы кратко остановимся на анализе "В исправительной колонии" Кафки, приведем краткое изложение сюжета, расскажем о действующих лицах рассказа.
Начало
В некую исправительную колонию приезжает Ученый-путешественник, которому комендант колонии предложил присутствовать при экзекуции одного солдата, осужденного за непослушание начальству. Событие это, в общем, рядовое, и никого особо не интересует. Да и сам Путешественник принял приглашение скорее из вежливости, чем из любопытства.
Наказание осуществляет специальная машина, которая была изобретена прежним старым комендантом колонии.
Большая часть рассказа - монолог Офицера, который поясняет гостю принципы работы машины и ее устройство. Офицер, бывший когда-то другом прежнего коменданта, так проникся строительством и отладкой этого аппарата, что это стало частью и его жизни. Теперь он говорит о механизме, объясняя все тонкости его устройства, с любовью и знанием дела. Устройство это, даже на взгляд неискушенного в механике путешественника, впрочем, не очень сложно:
Лежак и разметчик имели одинаковую площадь и походили на два темных ящика. Разметчик был укреплен метра на два выше лежака и соединялся с ним по углам четырьмя латунными штангами, которые прямо-таки лучились на солнце. Между ящиками на стальном тросе висела борона.
На борону-то, собственно, и возложено исполнение приговора.
Машина, опускаясь, с помощью специальных зубьев выцарапывает надпись на теле осужденного - это та заповедь, выполнением которой он пренебрег, совершая преступление. Затем тело смещается или переворачивается, и та же процедура выполняется на другом месте. Пытка продолжается в течение двенадцати часов, до тех пор, пока осужденный не умирает.
Достаточно подробно, чтобы можно было себе представить, насколько это жутко, объясняет Офицер суть работы, которую производит механизм:
Возле каждого длинного зубца имеется короткий. Длинный пишет, а короткий выпускает воду, чтобы смыть кровь и сохранить разборчивость надписи. Кровавая вода отводится по желобкам и стекает в главный желоб, а оттуда по сточной трубе в яму.
Так все глубже и глубже пишет она в течение двенадцати часов. Первые шесть часов осужденный живет почти так же, как прежде, он только страдает от боли.
Речь Офицера спокойна и деловита - так автомеханик говорил бы об устройстве автомобиля. Самая большая его ценность - листки с чертежами машины, выполненные рукой Прежнего коменданта. Он показывает их Путешественнику, даже не давая в руки.
Судопроизводство
Дальнейшие пояснения у Путешественника, который вначале из-за палящего солнца и невозможности сосредоточится слушал невнимательно, внезапно вызывают живой интерес.
Невероятными кажутся слова, произнесенные Офицером о судопроизводстве, которое принято в этих местах.
Он сообщает, что, несмотря на молодость, выполняет здесь обязанности судьи. Да, как когда-то и прежний комендант, Офицер теперь в колонии - и судья, и конструктор, и механик. И, по его словам, вынося приговор, он придерживается правила:
Виновность всегда несомненна
Совершенно невозможным с точки зрения как Путешественника, так и читателя, кажется тот факт, что осужденный не узнает ни того, что осужден, ни своего приговора. У него также нет и возможности защиты. Офицер поясняет это совершенно спокойно:
Было бы бесполезно объявлять ему приговор. Ведь он же узнает его собственным телом.
То есть, прочитав выцарапанную машиной надпись на своей коже.
Преступление денщика
Виноват же солдат, который нынче стоял поблизости, в ожидании своего наказания, был в следующем: служа денщиком у капитана, он должен был каждый час, и днем и ночью, отдавать честь перед дверью этого офицера. Но солдат проспал. А когда капитан, застав его спящим, ударил по лицу хлыстом, он
схватил своего господина за ноги, стал трясти его и кричать: «Брось хлыст, а то убью!»
Капитан явился к судье, который не замедлил вынести приговор. Денщика заковали в цепи. Теперь на его теле предстоит появиться надписи «Чти начальника своего!».
А расследование, по словам Офицера, неминуемо привело бы к путанице и проволочкам: ведь нерадивый солдат, если бы его стали допрашивать, врал бы и изворачивался. А будучи изобличенным во вранье, он придумывал бы новую ложь на место старой.
Казнь как зрелище
А когда-то, вспоминает Офицер, каждая казнь была в этих местах событием. На то, как проводится экзекуция, собиралось посмотреть большое общество:
Уже за день до казни вся долина была запружена людьми; все приходили ради такого зрелища, рано утром появлялся комендант со своими дамами, фанфары будили лагерь, я отдавал рапорт, что все готово, собравшиеся - никто из высших чиновников не имел права отсутствовать - располагались вокруг машины. ... Начищенная машина сверкала... На виду у сотен людей комендант собственноручно укладывал осужденного под борону.
Через два часа, - рассказывал Офицер, - в миску у изголовья с преступником накладывали рисовой каши. Ее
осужденный при желании может лизнуть языком. Никто не пренебрегает этой возможностью.
Но на шестом часу у казнимого обычно пропадал аппетит. Вот тогда-то, по словам Офицера, он присаживался и смотрел на то, как наступало "озарение":
Но как затихает преступник на шестом часу! Просветление мысли наступает и у самых тупых. Это начинается вокруг глаз. И отсюда распространяется. Это зрелище так соблазнительно, что ты готов сам лечь рядом под борону. Вообще-то ничего нового больше не происходит, просто осужденный начинает разбирать надпись, он сосредоточивается, как бы прислушиваясь.
Желающих взглянуть вблизи на это, по рассказу Офицера, было столько, что не было никакой возможности удовлетворить их всех. Но на то, как торжествует справедливость, в первую очередь, по распоряжению коменданта, пропускали посмотреть детей.
Восхищенные слова Офицера о том, с какой жадностью ловили все зрители
выражение просветленности на измученном лице, как подставляли лица сиянию этой наконец-то достигнутой и уже исчезающей справедливости,
Воскликнув "О, какие это были времена, дружище!", прочувствованный Офицер даже обнял Путешественника и положил голову ему на плечо.
В конце концов, по прошествии еще шести часов, борона протыкала узника окончательно и сбрасывала в яму.
Разговор
и такого механизированного исполнения приговора в частности,
все-таки предлагает Путешественнику план для того, чтобы изменить к нему отношение нового коменданта. На совещании, которое должно пройти на следующий день, он просит гостю высказаться в поддержку и экзекуций и адской машины. По сути же - в поддержку старого коменданта.
Интересно, что Офицер нисколько не сомневается в согласии гостя, и его отказ звучит для него как гром среди ясного неба. Более того, Путешественник пообещал высказать новому Коменданту свое негативное отношение к местному судопроизводству.
Развязка
После отказа в помощи Офицер поступает неожиданно: он отпускает осужденного и снова вытаскивает из кармана чертежи Старого коменданта. "Будь справедлив!" - написано там на одном из листков. Затем он поднимается на машину, кладет листок с этой заповедью в механизм, который производит надписи, раздевается, при этом бросив мундир с аксельбантами и кортик в яму, и ложится на лежак. Солдат, охранявший осужденного, и сам осужденный привязывают его.
И тут происходит непостижимое: машина включается сама собой. Лежак начинает вибрировать, борона поднимается и опускается, зубцы ранят кожу.
Осужденный, ни слова не понявший из прошлых разговоров (поскольку Офицер общался с Путешественником на языке, который был ему незнаком), решает, что предстоящее наказание Офицера - месть за него, осужденного, от Путешественника. Поэтому бывший денщик злорадно улыбается, глядя на то, что происходит.
Путешественник хотел было прогнать солдата и бывшего осужденного с места самоубийственного поступка Офицера, но тут капот машины сам собой открывается и из него начинают вываливаться шестерни. Борона перестает писать, она только глубже насаживает тело на зубья. Это уже не медленная пытка, а убийство. Тело, проткнутое насквозь, висит над ямой.
В кофейне
Заключительная страница рассказа Кафки "В исправительной колонии" описывает, как Солдат и Осужденный привели Путешественника к месту, где был похоронен Прежний комендант. Поскольку священник отказал ему в месте на кладбище, похоронили его под одним из столов в старой кофейне.
Иностранный гость смог рассмотреть даже надгробие.
Это был простой камень, достаточно низкий, чтобы столик мог его спрятать. На нем очень мелкими буквами была сделана надпись. Путешественнику пришлось стать на колени, чтобы ее прочесть. Надпись гласила: «Здесь покоится старый комендант. Его сторонники, которые сейчас не могут назвать своих имен, выкопали ему эту могилу и поставили этот камень. Существует предсказание, что через определенное число лет комендант воскреснет и поведет своих сторонников отвоевывать колонию из этого дома. Верьте и ждите!»
Окружающим эта надпись и предсказание кажутся забавными.
Путешественник отправляется в порт, чтобы сесть на лодку и покинуть остров, где находится колония. Солдат и Осужденный хотели бы уплыть вместе с ним, но не успевают.
Таково краткое содержание "В исправительной колонии" Кафки.
Герои
Они не имеют обычных имен, так как предельно функциональны и необходимы автору для создания общей картины. Эти персонажи - Путешественник (он слушает), Офицер (дает пояснения о работе машины), Осужденный (которому предстоит быть казненным), Солдат (охраняющий его). То есть в рассказе "В исправительной колонии" действующих лиц всего четыре.
Можно было бы добавить, что незримо присутствует в повествовании и Старый комендант исправительной колонии, к моменту начала событий уже умерший.
Толкование
Книги Франца Кафки вряд ли могут быть подвергнуты безапелляционному толкованию. То же и с данным рассказом. Например, объясним его так.
Священник, отказывая Прежнему коменданту в месте для погребения, выражает общее отношение к нему и его деятельности. Однако казни-пытки продолжились и после смерти этого начальника. И даже новая власть, исключая создание мелких бюрократических помех, сделать с этим ничего не может. Порядок судопроизводства и наказания словно заведен здесь раз и навсегда. Он - выше, чем разум и обычный, поддающийся осмыслению, порядок вещей. Никто не в силах изменить его. Об этом сообщает и надпись, сделанная на надгробии.
Таким образом, центральная проблема и смысл "В исправительной колонии" Кафки - в неразумной, нерациональной и могущественной судебно-правовой власти. Даже погибая, она оставляет за собой право противостоять новому.
Хотя самое светлое в рассказе - это эпизод с саморазрушением машины. Когда хозяин ее сознательно пошел на смерть, начала разваливаться и она сама. Напоследок она сделала для своего хранителя все, что смогла: вместо того, чтобы мучиться, умирая в течение 12 часов, как это всегда происходило до него, Офицер погибает быстро.
«…Путешественник не проявлял к аппарату интереса и прохаживался позади осужденного явно безучастно, тогда как офицер, делая последние приготовления, то залезал под аппарат, в котлован, то поднимался по трапу, чтобы осмотреть верхние части машины. Работы эти можно было, собственно, поручить какому-нибудь механику, но офицер выполнял их с великим усердием – то ли он был особым приверженцем этого аппарата, то ли по каким-то другим причинам никому больше нельзя было доверить эту работу…»
– Это особого рода аппарат, – сказал офицер ученому-путешественнику, не без любования оглядывая, конечно же, отлично знакомый ему аппарат. Путешественник, казалось, только из вежливости принял приглашение коменданта присутствовать при исполнении приговора, вынесенного одному солдату за непослушание и оскорбление начальника. Да и в исправительной колонии предстоявшая экзекуция большого интереса, по-видимому, не вызывала. Во всяком случае, здесь, в этой небольшой и глубокой песчаной долине, замкнутой со всех сторон голыми косогорами, кроме офицера и путешественника, находились только двое: осужденный – туповатый, широкоротый малый с нечесаной головой и небритым лицом, – и солдат, не выпускавший из рук тяжелой цепи, к которой сходились маленькие цепочки, тянувшиеся от лодыжек и шеи осужденного и скрепленные вдобавок соединительными цепочками. Между тем во всем облике осужденного была такая собачья покорность, что казалось, его можно отпустить прогуляться по косогорам, а стоит только свистнуть перед началом экзекуции, и он явится.
Путешественник не проявлял к аппарату интереса и прохаживался позади осужденного явно безучастно, тогда как офицер, делая последние приготовления, то залезал под аппарат, в котлован, то поднимался по трапу, чтобы осмотреть верхние части машины. Работы эти можно было, собственно, поручить какому-нибудь механику, но офицер выполнял их с великим усердием – то ли он был особым приверженцем этого аппарата, то ли по каким-то другим причинам никому больше нельзя было доверить эту работу.
– Ну, вот и все! – воскликнул он наконец и слез с трапа. Он был чрезвычайно утомлен, дышал, широко открыв рот, а из-под воротника мундира у него торчали два дамских носовых платочка.
– Эти мундиры, пожалуй, слишком тяжелы для тропиков, – сказал путешественник, вместо того чтобы, как ожидал офицер, справиться об аппарате.
– Конечно, – сказал офицер и стал мыть выпачканные смазочным маслом руки в приготовленной бадейке с водой, – но это знак родины, мы не хотим терять родину. Но поглядите на этот аппарат, – прибавил он сразу же и, вытирая руки полотенцем, указал на аппарат. – До сих пор нужно было работать вручную, а сейчас аппарат будет действовать уже совершенно самостоятельно.
Путешественник кивнул и поглядел туда, куда указывал офицер. Тот пожелал застраховать себя от всяких случайностей и сказал:
– Бывают, конечно, неполадки: надеюсь, правда, что сегодня дело обойдется без них, но к ним все-таки надо быть готовым. Ведь аппарат должен работать двенадцать часов без перерыва. Но если и случатся неполадки, то самые незначительные, и они будут немедленно устранены… Не хотите ли присесть? – спросил он наконец и, вытащив из груды плетеных кресел одно, предложил его путешественнику; тот не смог отказаться.
Теперь, сидя у края котлована, он мельком туда заглянул. Котлован был не очень глубок. С одной его стороны лежала насыпью вырытая земля, с другой стороны стоял аппарат.
– Не знаю. – сказал офицер, – объяснил ли вам уже комендант устройство этого аппарата.
Путешественник неопределенно махнул рукой; офицеру больше ничего и не требовалось, ибо теперь он мог сам начать объяснения.
– Этот аппарат, – сказал он и потрогал шатун, на который затем оперся, – изобретение прежнего нашего коменданта. Я помогал ему, начиная с самых первых опытов, и участвовал во всех работах вплоть до их завершения. Но заслуга этого изобретения принадлежит ему одному. Вы слыхали о нашем прежнем коменданте? Нет? Ну, так я не преувеличу, если скажу, что структура всей этой исправительной колонии – его дело. Мы, его друзья, знали уже в час его смерти, что структура этой колонии настолько целостна, что его преемник, будь у него в голове хоть тысяча новых планов, никак не сможет изменить старый порядок по крайней мере в течение многих лет. И наше предвидение сбылось, новому коменданту пришлось это признать. Жаль, что вы не знали нашего прежнего коменданта!.. Однако, – прервал себя офицер, – я заболтался, а наш аппарат – вот он стоит перед нами. Он состоит, как вы видите, из трех частей. Постепенно каждая из этих частей получила довольно-таки просторечное наименование. Нижнюю часть прозвали лежаком, верхнюю – разметчиком, а вот эту, среднюю, висячую, – бороной.
– Бороной? – спросил путешественник.
Он не очень внимательно слушал, солнце в этой лишенной тени долине палило слишком жарко, и сосредоточиться было трудно. Тем больше удивлял его офицер, который, хотя на нем был тесный, парадный, отягощенный эполетами и увешанный аксельбантами мундир, так ревностно давал объяснения и, кроме того, продолжая говорить, еще нет-нет да подтягивал ключом гайку то тут, то там. В том же состоянии, что и путешественник, был, кажется, и солдат. Намотав цепь осужденного на запястья обеих рук, он оперся одной из них на винтовку и стоял, свесив голову, с самым безучастным видом. Путешественника это не удивляло, так как офицер говорил по-французски, а французской речи ни солдат, ни осужденный, конечно, не понимали. Но тем поразительней было, что осужденный все-таки старался следить за объяснениями офицера. С каким-то сонным упорством он все время направлял свой взгляд туда, куда в этот миг указывал офицер, а теперь, когда путешественник своим вопросом прервал офицера, осужденный, так же как офицер, поглядел на путешественника.
– Да, бороной, – сказал офицер. – Это название вполне подходит. Зубья расположены, как у бороны, да и вся эта штука работает, как борона, но только на одном месте и гораздо замысловатее. Впрочем, сейчас вы это поймете. Вот сюда, на лежак, кладут осужденного… Я сначала опишу аппарат, а уж потом приступлю к самой процедуре. Так вам будет легче за ней следить. К тому же одна шестерня в разметчике сильно обточилась, она страшно скрежещет, когда вращается, и разговаривать тогда почти невозможно. К сожалению, запасные части очень трудно достать… Итак, это, как я сказал, лежак. Он сплошь покрыт слоем ваты, ее назначение вы скоро узнаете. На эту вату животом вниз кладут осужденного – разумеется, голого, – вот ремни, чтобы его привязать: для рук, для ног и для шеи. Вот здесь, в изголовье лежака, куда, как я сказал, приходится сначала лицо преступника, имеется небольшой войлочный шпенек, который можно легко отрегулировать, так чтобы он попал осужденному прямо в рот. Благодаря этому шпеньку осужденный не может ни кричать, ни прикусить себе язык. Преступник волей-неволей берет в рот этот войлок, ведь иначе шейный ремень переломит ему позвонки.
– Это вата? – спросил путешественник и наклонился вперед.
– Да, конечно, – сказал офицер, улыбаясь. – Пощупайте сами. – Он взял руку путешественника и провел ею по лежаку. – Это вата особым образом препарирована, поэтому ее так трудно узнать; о ее назначении я еще скажу.
Путешественник уже немного заинтересовался аппаратом; защитив глаза от солнца рукою, он смотрел на аппарат снизу вверх. Это было большое сооружение. Лежак и разметчик имели одинаковую площадь и походили на два темных ящика. Разметчик был укреплен метра на два выше лежака и соединялся с ним по углам четырьмя латунными штангами, которые прямо-таки лучились на солнце. Между ящиками на стальном тросе висела борона.
Прежнего равнодушия путешественника офицер почти не замечал, но зато на интерес, пробудившийся в нем теперь, живо откликнулся, он приостановил даже свои объяснения, чтобы путешественник, не торопясь и без помех, все рассмотрел. Осужденный подражал путешественнику; поскольку прикрыть глаза рукой он не мог, он моргал, глядя вверх незащищенными глазами.
– Итак, приговоренный лежит, – сказал путешественник и, развалясь в кресле, закинул ногу на ногу.
– Да, – сказал офицер и, сдвинув фуражку немного назад, провел ладонью по разгоряченному лицу. – А теперь послушайте! И в лежаке и в разметчике имеется по электрической батарее, в лежаке – для самого лежака, а в разметчике – для бороны. Как только осужденный привязан, приводится в движение лежак. Он слегка и очень быстро вибрирует, одновременно в горизонтальном и вертикальном направлении. Вы, конечно, видели подобные аппараты в лечебных заведениях, только у нашего лежака все движения точно рассчитаны: они должны быть строго согласованы с движениями бороны. Ведь на борону-то, собственно, и возложено исполнение приговора.
– А каков приговор? – спросил путешественник.
– Вы и этого не знаете? – удивленно спросил офицер, покусывая губы. – Извините, если мои объяснения сбивчивы, очень прошу простить меня. Прежде объяснения обычно давал комендант, однако новый комендант избавил себя от этой почетной обязанности; но что такого высокого гостя, – путешественник попытался обеими руками отклонить эту почесть, но офицер настоял на своем выражении, – что такого высокого гостя он не знакомит даже с формой нашего приговора, это еще одно нововведение, которое… – На языке у него вертелось проклятье, но он совладал с собой и сказал: – Меня об этом не предупредили, я не виноват. Впрочем, я лучше чем кто-либо другой, смогу объяснить характер наших приговоров, ведь здесь, – он похлопал себя по нагрудному карману, – я ношу соответствующие чертежи, сделанные рукой прежнего коменданта.
– Рукой самого коменданта? – спросил путешественник. – Он что же, соединял в себе все? Он был и солдат, и судья, и конструктор, и химик, и чертежник?
– Так точно, – кивая головой, сказал офицер.
Он придирчиво поглядел на свои руки; они показались ему недостаточно чистыми, чтобы прикоснуться к чертежам, поэтому он подошел к бадейке и снова тщательно вымыл их.
Затем извлек кожаный бумажник и сказал:
– Наш приговор не суров. Борона записывает на теле осужденного ту заповедь, которую он нарушил. Например, у этого, – офицер указал на осужденного, – на теле будет написано: «Чти начальника своего!»
Путешественник мельком взглянул на осужденного; когда офицер указал на него, тот опустил голову и, казалось, предельно напряг слух, чтобы хоть что-нибудь понять. Но движения его толстых сомкнутых губ со всей очевидностью показывали, что он ничего не понимал. Путешественник хотел о многом спросить, но при виде осужденного спросил только:
– Знает ли он приговор?
– Нет, – сказал офицер и приготовился продолжать объяснения, но путешественник прервал его:
– Он не знает приговора, который ему же и вынесли?
– Нет, – сказал офицер, потом на мгновение запнулся, словно требуя от путешественника более подробного обоснования его вопроса, и затем сказал: – Было бы бесполезно объявлять ему приговор. Ведь он же узнает его собственным телом.
Путешественник хотел уже умолкнуть, как вдруг почувствовал, что осужденный направил взгляд на него; казалось, он спрашивал, одобряет ли путешественник описанную процедуру. Поэтому путешественник, который уже откинулся было в кресле, опять наклонился и спросил:
– Но что он вообще осужден – это хотя бы он знает?
– Нет, и этого он не знает – сказал офицер и улыбнулся путешественнику, словно ожидая от него еще каких-нибудь странных открытий.
– Вот как, – сказал путешественник и провел рукой по лбу. – Но в таком случае он и сейчас еще не знает, как отнеслись к его попытке защититься?
– У него не было возможности защищаться, – сказал офицер и поглядел в сторону, как будто говорил сам с собой и не хотел смущать путешественника изложением этих обстоятельств.
– Но ведь, разумеется, у него должна была быть возможность защищаться, – сказал путешественник и поднялся с кресла.
Офицер испугался, что ему придется надолго прервать объяснения; он подошел к путешественнику и взял его под руку; указав другой рукой на осужденного, который теперь, когда на него так явно обратили внимание, – да и солдат натянул цепь, – выпрямился, офицер сказал:
– Дело обстоит следующим образом. Я исполняю здесь, в колонии, обязанности судьи. Несмотря на мою молодость. Я и прежнему коменданту помогал вершить правосудие и знаю этот аппарат лучше, чем кто бы то ни было. Вынося приговор, я придерживаюсь правила: «Виновность всегда несомненна». Другие суды не могут следовать этому правилу, они коллегиальны и подчинены более высоким судебным инстанциям. У нас все иначе, во всяком случае, при прежнем коменданте было иначе. Новый, правда, пытается вмешиваться в мои дела, но до сих пор мне удавалось отражать эти попытки и, надеюсь, удастся в дальнейшем… Вы хотели, чтобы я объяснил вам данный случай; что ж, он так же прост, как любой другой. Сегодня утром один капитан доложил, что этот человек, приставленный к нему денщиком и обязанный спать под его дверью, проспал службу. Дело в том, что ему положено вставать через каждый час, с боем часов, и отдавать честь перед дверью капитана. Обязанность, конечно, нетрудная, но необходимая, потому что денщик, который охраняет и обслуживает офицера, должен быть всегда начеку. Вчера ночью капитан пожелал проверить, выполняет ли денщик свою обязанность. Ровно в два часа он отворил дверь и увидел, что тот, съежившись, спит. Капитан взял хлыст и полоснул его по лицу. Вместо того чтобы встать и попросить прощения, денщик схватил своего господина за ноги, стал трясти его и кричать: «Брось хлыст, а то убью!». Вот вам и суть дела. Час назад капитан пришел ко мне, я записал его показания и сразу же вынес приговор. Затем я велел заковать денщика в цепи. Все это было очень просто. А если бы я сначала вызвал денщика и стал его допрашивать, получилась бы только путаница. Он стал бы лгать, а если бы мне удалось опровергнуть эту ложь, стал бы заменять ее новой и так далее. А сейчас он у меня в руках, и я его не выпущу… Ну, теперь все понятно? Время, однако, идет, пора бы уже начать экзекуцию, а я еще не объяснил вам устройство аппарата.
Он заставил путешественника снова сесть в кресло, подошел к аппарату и начал:
– Как видите, борона соответствует форме человеческого тела; вот борона для туловища, а вот бороны для ног. Для головы предназначен только этот небольшой резец. Вам ясно?
Он приветливо склонился перед путешественником, готовый к самым подробным объяснениям.
Конец ознакомительного фрагмента.
Рассказ Франца Кафки задает вопросы, многие из них оставляя без ответа. Он шокирует. Эмоциональное напряжение мешает осмыслить ситуацию. Усиленные эффектом неожиданности эмоции захлестывают и долго потом не дают опомниться. Разум молчит, но он и не нужен. Рискну предположить, что главное здесь и есть это эмоциональное воздействие (которое всегда сильнее рационального), благодаря которому Кафка побеждает своего читателя, подчиняет себе его мысли, реакции. Вопрос о власти решается однозначно: автор управляет, манипулирует читателем, который это чувствует, но уже не может не подчиниться, освободиться, остаться таким же, каким он был до прочтения этих пятнадцати страниц. Такова агрессивная и властная коммуникативная стратегия автора в этом рассказе, если мы рассматриваем его как сложный коммуникативный акт, участники которого на внешнем уровне – автор и читатель. Когда же мы пытаемся преодолеть эмоциональное впечатление и рационально подойти к прочитанному тексту, центральной оказывается проблематика власти, которой мы и посвящаем эту работу.
В рассказе представлены два типа власти: власть старого коменданта, представителем которой является офицер, а символом – «машина», и власть нового коменданта, которая только начинает полноценно существовать с момента крушения этой старой системы. (Следует заметить, что речь здесь идет, прежде всего, о власти наказывать, о том, как она организует всю судебно-правовую систему. Она представляется главным проявлением сущности власти вообще во внутриполитических масштабах.) Первая власть (власть старого коменданта) связана с основной эмоциональной нагрузкой рассказа. Ее сущность заключается в доведенности до абсурда . Кафка показывает максимально усиленную и максимально неразумную, нерациональную власть. Она создается на последовательном выворачивании всех принципов современного «гуманного» судопроизводства. Тому, что считается «цивилизованным» и положительно оценивается соответственно, у Кафки соответствует нечто совершенно обратное: вместо презумпции невиновности – презумпция виновности («Вынося приговор, я придерживаюсь правила: «Виновность всегда несомненна».); вместо долгого судебного процесса с поиском доказательств вины обвиняемого, в который включено множество людей, – единоличное одномоментное решение чиновника; вместо участия обвиняемого в процессе (его возможности защититься, оправдаться) – здесь приговоренный даже не знает ни о процессе, ни об обвинении, ни о приговоре; вместо соизмерения силы наказания с важностью проступка –здесь наказание всегда одинаково: смерть от страшных пыток. Для любого здравомыслящего человека эта власть отвратительна и ужасна. А ужас заключается одновременно в ее мощи, жестокости и бессмысленности. В терминах Фуко, эта власть «неэкономна»: она не стремится рационально расходовать свои средства, распределять свои возможности, не жалеет сил. Она груба. Ее единственные инструменты примитивны, это – сила и устрашение. Кафка, видимо, стремился показать власть абсолютную в ее неразумном использовании, он доводит ее до абсурда, чтобы показать сущность власти как таковой, ее отвратительную и страшную сущность.
Новая власть имеет принципиально иной характер, что проявляется, прежде всего, в структуре коммуникативных практик между властью и подвластными и в том, как в них используется слово как носитель определенного значения, а значит инструмент воздействия. Существует понимание власти, как деятельности по производству значений. Власть создает смыслы и навязывает их коллективному сознанию, внедряет их в него. Благодаря этому она и осуществляется, то есть отправляется. Власть – это стратегия (Фуко), прежде всего коммуникативная (если понимать коммуникацию в широком смысле термина). При таком понимании слово приобретает особое значение при анализе властных стратегий и можно рассматривать как отдельную проблему «слово и власть» .
В отношении к слову как раз и различаются два типа власти, представленные в рассказе Кафки.
Первый тип власти, о котором уже писалось выше, представляет собой власть, персонифицированную и репрезентированную конкретным символом – «машиной». Это власть, отделенная и удаленная от объекта. Ее отделенность подчеркивается наличием особого «языка власти» - языка, которого не знают люди, лишенные ее (в данном случае – осужденные). Это позволяет избежать ненужного контакта между властью и «подвластными». Такая власть не говорит, а только «делает». Она не советуется, не опирается ни на чье другое мнение (например в процессе суда нет ни допросов, ни дознаний, ни дачи показаний). При этом коммуникация между представителями власти и ее объектами все равно происходит. Выглядит она так: подданные могут обратиться к власти (напр., донос капитана на своего денщика), в обратном направлении они получают действия (напр., казнь) и предписания (законы). Причем законы поступают тоже в форме физического воздействия: надписи на теле осужденного не что иное, как законы («Чти начальника своего!», «Будь справедлив!»), которые общество усваивает в процессе наблюдения за казнью. И это единственные слова, которые исходят от власти. Таким образом, диалога все же не получается. Власть выступает как «карающий меч», главные функции – установление правил (законов), наказание за нарушения и устрашение как простейшая форма предотвращения повторения преступления. В этом отсутствии диалогичности ее слабость: она может устрашать – управлять сознанием она не может. Она не проникает глубоко в «тело общества» из-за своей отделенности от него. Поэтому при потере административной опоры эта власть теряет свои позиции: она не способна непосредственно управлять обществом одними своими силами. Выходит, что вся сила ее заключалась в «надежном административном ресурсе» - поддержке старого коменданта.
Новая власть утверждается как полная противоположность старой, что выражается в отказе от прежней судебной системы. Но уже в том, как эта новая власть противостоит старой, какими методами она борется с ней, резко видно ее другое важное отличие. Новая власть опирается на коммуникативные практики. Она выстраивает диалоги и управляет ими. Изначально она лишена такой постоянной репрезентации, постоянного знака, каким была «машина» для власти старого коменданта. Но благодаря этому она не привязана к определенному действию. Вместо того чтобы для собственного ре-утверждения постоянно воспроизводить определенный знак (действие – казнь и текст закона, включенный в ее ритуал), новая власть может постоянно менять означающие, не привязываясь ни к одному из них. При верном использовании коммуникации любые слова могут обрести нужный смысл. Из слов офицера становится ясно, что практически любые слова путешественника могут быть использованы против него и его «машины». Противодействие этому возможно только при следовании определенной стратегии, что и предлагает путешественнику сделать офицер. На что путешественник совершенно справедливо замечает, что «если.. мнение [коменданта] об этой системе действительно так определенно, как вам кажется, тогда, я боюсь, этой системе пришел конец и без моего скромного содействия». Его мнение будет иметь вес, только если будет согласовываться с намерениями власти, и может быть не замечено вообще, если будет им противоречить. Случайное слово случайного человека в таком дискурсе может обрести власть, а может и не обрести. Управляющий всем этим процессом уже не выставляет себя, не репрезентирует, а прячется за паутиной коммуникативных практик, исподволь управляя всем этим. Эта новая власть – более сложная и более тонкая система, в которой действует хитрый механизм постоянного означивания. Эта власть не нуждается в силовой основе (в «прочном административном ресурсе») – в этом ее отличие от старой. Она более независима, при этом она более неуловима, неощущаема, и этим она страшнее. Она сильнее и изощреннее.
Единственный способ избежать подчинения и в том, и в другом случае – уйти. Не оглядываясь. Сесть в лодку и отчалить, пригрозив тем, кто попытается догнать.
ИСПОЛЬЗОВАННАЯ ЛИТЕРАТУРА
Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы., М., 1999.
Что такое филолог? – на пути к профессиональной идентичности.
Вопросы все животрепещущие – приступлю сразу к делу.
Я выбирала филфак совершенно банально: мне нравились русский язык и литература, к тому же они мне легко давались. Конечно, свой выбор я аргументировала интересом к человеческой культуре, с самого начала я выбирала гуманитарное знание как знание культуры. При этом культуру я собиралась познавать через литературу, которую считала основой. Поэтому я и собиралась стать литературоведом. Меньше всего я задумывалась тогда о том, кем я буду потом работать: главным для меня был интерес к профессии, а достойное будущее должен был обеспечивать диплом МГУ. Я выбирала русское отделение, потому что думала, что иностранный язык невозможно выучитьтак же хорошо, как родной, соответственно нет таких возможностей познать культуру. А раз уж мне дан красивый и любимый язык, то я и должна этому радоваться и этим пользоваться. Все эти мысли, всё это было очень давно для меня – года 4 назад. Между прочим, именно с моментом выбора профессии я связываю мое вступление в полностью «сознательный» возраст.
С тех пор мои представления, конечно же, сильно изменились, а направленность моего интереса по сути осталась той же, только на место литературы встал язык. На первом курсе параллельно происходило знакомство с лингвистикой (прежде всего, курс «Введение в языкознание », где нам, конечно, сильно повезло с преподавателем, и «Лексика СРЯ», которую читала) и с проблематикой языка и мышления (в литературоведческом семинаре –). На Ломоносовских чтениях я ходила во многие секции, но больше всего времени провела на «Языковой картине мира», которую вели и. На начало второго курса именно это интересовало меня больше всего, но предстоял еще сложный выбор, где именно этим заниматься, ведь тема обширнейшая, в ней надо найти свою нишу и своего научного руководителя. Таким путем я и пришла на кафедру Общей теории словесности, где сейчас посещаю спецкурсы и спецсеминары Красных, Гудкова и Захаренко.
Чего недостает филологическому образованию? – 1) обучения практическим навыкам работы с текстом. Все же именно анализировать и составлять тексты – главное умение филолога, у нас же такое ощущение, что оно должно «прирастать» само, со временем. Однако чаще так получается, что с чем ты пришел в университет, то ты и умеешь. – 2) русскому отделению не хватает иностранных языков. 3 пары иностранного языка в неделю, особенно если ты учишь его с нуля, слишком мало – это уровень «второго иностранного», а у нас он первый и главный. Но филолог должен знать несколько иностранных языков, в современном мире это вообще необходимо. А у нас получается, что филолог-выпускник русского отделения (базового и основного) знает 1 иностранный язык («мертвые» латынь и древнегреческий и один год славянского языка на выбор могут считаться исключительно ознакомительными курсами), а выпускник любого другого «менее гуманитарного» факультета (тех же ФГУ или юрфака) знает минимум 2 иностранных языка. – 3) времени! чтобы читать необходимое количество литературы. Это одна из главных наших проблем. 4) спорный момент, но, не останавливаясь на этом подробно, все же выскажу этот тезис. Все успеть невозможно, это уже ясно как день после двух лет обучения. Так или иначе приходится выбирать предметы «нужные» и «не очень нужные», которые приходится учить вполсилы, а иногда и вообще учить только к экзамену или зачету. Поэтому я считаю, что имеет некую рациональную долю предложение ввести систему, при которой студент сам выбирает хотя бы часть предметов, чтобы при желании можно было одни заменить другими. Специализация должна яснее проявляться: лингвисты должны учить больше лингвистических предметов, литературоведы – литературоведческих, по крайней мере, на них должна распространяться возможность выбора. На практике получается так, что специализированные предметы мы можем ставить только вне основных, нагружая себя в свое личное время. Неприятна здесь частая ситуация, когда ты хочешь делать то, что интереснее, не жалея для этого времени и сил, а приходится делать то, что нужнее, потому что это обязательный семинар, а то – твой личный, по выбору. Вообще предлагаю с определенного курса (со второго семестра 2-го курса или с 3-го) ввести систему специализаций – групп предметов, организованных по тематике, уменьшить число обязательных предметов, но обязать выбирать несколько специализаций и таким образом реорганизовать учебный процесс.
P. S. Я очень извиняюсь перед читателем за сбивчивость и оставляющий желать лучшего стиль: эти заметки написаны в 6 утра после бессонной ночи.
Рассказ Франца Кафки (Franz Kafka) «В исправительной колонии» («In der Strafkolonie») написан в 1914-ом году. Это история об использовании пыточного приспособления, с помощью которого приводят смертельный приговор в действие, в течение 12 часов осуждённого мучают и, в конце концов, он умирает. В рассказе всего четыре действующих лица: офицер, являющийся оператором агрегата и исполнителем приговора, осужденный, солдат, охраняющий его, и путешественник (Европейский сановник). Путешественник, приплыв на остров, первый раз видит пыточную машину и офицер в подробностях рассказывает ему о ней, с ностальгией вспоминая былые времена, когда на смертельные пытки собирались все жители острова, в том числе и дети, которые в первых рядах с интересом наблюдали весь процесс от начала до конца; сейчас же нравы другие, и пыточная машина вызывает только негодование, протесты и призывы её запретить. Путешественник также узнает, что осужденный приговорён к смерти за то, что, будучи на службе в качестве солдата, уснул на посту перед кабинетом одного из высших чинов. Приговорён он к смерти судом в лице только одного офицера и сам еще не знает о своей участи. Офицер с путешественником разговаривают на французском языке в то время как солдат-охранник и осужденный находятся в той же комнате и пытаются понять о чём разговор, так как французский язык они не знают. Когда дело подходит к привидению приговора в исполнение, осуждённого, который, уже догадываясь, что жить ему осталось недолго, и сопротивляющегося, привязывают к пыточной машине, а офицер обращается к путешественнику с просьбой поговорить с руководством в пользу использования этой машины и дальше. Путешественник отказывается говорить вообще по поводу машины, будь-то в пользу или против неё, и сообщает, что вечером уплывет с острова, тогда офицер приказывает освободить осуждённого...
Небольшой отрывок, описывающий принцип работы пыточной машины.
— Вам понятен процесс? Борона начинает писать; как только она закончит первое наложение надписи на спине осужденного, тело медленно переворачивается на бок с тем, чтобы дать бороне место для продолжения работы. В это время раны, возникшие на спине от игл, прикладываются к вате, которая, вследствие особых своих качеств, сразу останавливает кровотечение и подготавливает тело для дальнейшего углубления надписи. Вот эти зубцы по краям бороны срывают при новом перевертывании тела вату с ран, сбрасывают ее в яму и бороне снова есть чем заняться. И так она пишет все глубже и глубже двенадцать часов кряду. Первые шесть часов осужденный живет почти так, как раньше, только страдает от боли. Через два часа после начала казни удаляется кляп, поскольку у человека нет больше сил кричать. Сюда, в эту электрически подогреваемую миску у изголовья, кладется теплая рисовая каша, которую он, если хочет, может есть или, лучше сказать, брать то, что достанет языком. Никто не упускает такой возможности. Во всяком случае я не знаю ни одного такого, а у меня огромный опыт. Лишь примерно к шестому часу желание есть у него проходит. Тогда я обычно опускаюсь вот здесь на колени и наблюдаю за этим явлением. Последний кусок осужденный редко глотает, он только ворочает его во рту и выплевывает потом в яму. Мне тогда приходится нагибаться, иначе он еще попадет мне в лицо. Каким же тихим он, однако, делается к шестому часу! Суть дела доходит до самого тупого. И начинается это с глаз. А уж оттуда расходится повсюду. Такой, знаете, бывает вид, что самого тянет лечь под борону. Ничего ведь такого не происходит, просто человек начинает разбирать надпись, он складывает губы трубочкой, словно во что-то вслушивается. Вы видели, не так-то легко разобрать надпись глазами; наш же человек разбирает ее своими ранами. Правда, это уйма работы; ему требуется еще шесть часов, чтобы довести ее до конца. Однако затем борона полностью нанизывает его на свои иглы и сбрасывает в яму, где он шлепается на окровавленную воду и вату. На этом суд заканчивается, и мы, то есть я и солдат, закапываем тело.
