Что такое душа? Вы можете отличить душевного человека от равнодушного? Знакомы вам состояния, когда « на душе кошки скребут » или « душа поёт »? Душа - 1. Внутренний психический мир человека, его сознание Предан душой и телом. 2. То или иное свойство характера, а также человек с теми или иными свойствами Низкая д. 3. Вдохновитель чего - н., главное лицо. Д. общества. 4. О человеке (в идиомах) В доме ни души.5. В старину крепостной крестьянин. Мёртвые души. Словарь С. И. Ожегова и Н. Ю. Шведова
« Чистый лист » « Каждую ночь к Игнатьеву приходила тоска. Тяжелая, смутная, с опущенной головой, садилась на краешек постели, брала за руку – печальная сиделка у безнадёжного больного. Так и молчали часами – рука в руке. За стеной землистая, усталая, дорогая жена спит под рваным пледом. Разметался беленький Валерик – хилый, болезненный росточек, жалкий до спазм – сыпь, желёзки, тёмные круги под глазами. Тоска ждала, лежала в широкой постели, подвинулась, дала место Игнатьеву, обняла, положила ему голову на грудь. На срубленные сады. Обмелевшие моря, пепелища городов. Но ещё не все убиты: под утро, когда Игнатьев спит, откуда – то из землянок выходит Живое; разгребает обгоревшие брёвна, сажает маленькие ростки рассады: пластмассовые примулы, картонные дубки, таскает кубики, возводит времянки. Из детской лейки наполняет чаши морей и простым карандашом проводит тёмную извилистую черту прибоя.»
« Плохо, понимаешь, - давит. Каждый день даю себе слово: завтра стану другим человеком, взбодрюсь, Анастасию забуду, заработаю кучу денег, вывезу Валерочку на юг... Квартиру отремонтирую, буду бегать по утрам... А ночью – тоска. - Я не понимаю, - говорил друг,- ну что ты выкобениваешься? У всех примерно такие обстоятельства, в чём дело? Живём же как - то. - Ты пойми: вот тут, - Игнатьев, показывая на грудь, - живое, живое, оно болит! - Ну и дурак, - друг чистил зуб спичкой. – Потому и болит, что живое. А ты как хотел? - А я хочу, чтоб не болело. А мне вот тяжело. А я вот, представь себе, страдаю. И жена страдает, и Валерочка страдает, и Анастасия, наверное, тоже страдает и выключает телефон. И все мы мучаем друг друга... Я болен и хочу быть здоровым. - А коли так, отдай себе отчет: больной орган необходимо ампутировать. Как аппендикс. Игнатьев поднял голову, изумился. - В каком смысле ампутировать? - В медицинском. Сейчас это делают.»
« Только слабые жалеют о напрасных жертвах. Он будет сильным. Он сожжет всё, что воздвигает преграды. Он заарканит, приторочит к седлу, приручит ускользающую Анастасию. Он при подымет землистое, опущенное лицо дорогой измученной жены. Противоречия не будут разрывать его. Ясно, справедливо уравновесятся достойные. вот твоё место, жена. Владей. Вот твоё место, Анастасия. Цари. Улыбнись и ты, маленький Валерик. Твои ножки окрепнут, и желёзки пройдут, ибо папа любит тебя, бледный городской картофельный росточек. Папа станет богатым. Он позовёт дорогих докторов в золотых очках, с кожаными саквояжами. Бережно передавая тебя с рук на руки, они понесут тебя к фруктовым берегам вечно синего моря, и лимонный, апельсинный ветерок сдует тёмные круги с твоих глаз. Кто это идёт, стройный, как кедр, крепкий как сталь, пружинистыми шагами, не знающий постыдных сомнений? Это идёт Игнатьев. Путь его прям, заработок высок, взгляд уверен, женщины смотрят ему вслед.»
« Сзади послышался перестук каталки, глухие стоны - и две пожилые женщины в белых халатах провезли корчащееся, безымянное тело, всё в присохших кровавых бинтах – и лицо и грудь, - только рот черным мычащим провалом Тоже, это? Ему?.. Вырвали, да? Медсестра невесело засмеялась. - Нет, ему пересадили. Вам удалят, другому пересадят. Не волнуйтесь. Это стационарный больной. - Ах, значит, наоборот тоже делают? А почему такой... - Не жилец. Не живут они. Подписку берём перед операцией. Бесполезно. Не выживают. - Отторжение? Иммунная система? – щегольнул Игнатьев. - Обширный инфаркт. - Почему? - Не выдерживают. Они ж такими родились, всю жизнь прожили, знать не знали, что она за штука такая – и вдруг нате – сделайте им пересадку. Мода такая пошла, что ли. В очереди стоят, переклички раз в месяц. Доноров не хватает. - А я, стало быть, донор?»
« Доставайте же свой скальпель, нож, серп, что там у вас принято, доктор, окажите благодеяние, отсеките ветвь. Ещё цветущую, но уже неотвратимо гибнущую, и бросьте в очищающий огонь. Игнатьев стал смотреть и увидел доктора. на голове его уступчатым конусом сидела шапочка – белая в синюю полоску тиара, крахмальный зиккурат. Смуглое лицо. Глаза опущены на бумаги. И мощно, водопад но, страшно – от ушей до пояса вниз – четырьмя ярусами, сорока спиралями закручивалась синяя жесткая ассирийская борода – густые колечки, смоляные пружины, ночной гиацинт. Я, Врач Врачей, Иванов. Глаз у него не было. Из пустых глазниц веяло черным провалом в никуда, подземным ходом в иные миры, на окраины мертвых морей тьмы. И туда нужно было идти. Глаз не было, но взгляд был. И он смотрел на Игнатьева.»
Найдите изменения в лексике « Приятно чувствовать тупой пятачок в солнечном сплетении. Всё хоре. - Ну ладно, борода, я почапал. Давай пять. Будь Ща в собес или куда следует? Не, собес после, а ща написать куда следует и просигнализировать кому положено, что врач, называющий себя Иванов, берёт взятки. Написать подробно, да так это с юморком: дескать, глаз нет, а денюшки ви - идит! И куда это смотрят те, кому положено? А потом уж в собес. Так и так, не могу больше дома держать этого недоноска. Антисанитария, понимаешь. Извольте обеспечить интернат. Будут кобениться, придётся дать на лапу. Это уж как заведено. Эт в порядке вещей. Игнатьев толкнул дверь почты.»
Беседа по содержанию рассказа Каким будет будущее нашего героя? Станет ли он счастлив? Что хочет сказать автор таким финалом? Объясните смысл названия рассказа? Назовите признаки постмодернизма в рассказе Толстой. Какой смысл вкладывает автор в название рассказа?
Тоска Уйди, тоска! Татьяна Ежевская Татьяна Ежевская Зачем, тоска, ты душу гложешь И ешь, смакуя по кусочкам? Ты рода женского ведь тоже … Давай сейчас поставим точку. Оставь, уйди без сожаленья, Не надо грызть и мучить душу. Её отдай мне во владенье, Я договор наш не нарушу. Тревожить вновь тебя не буду. Лети, тоска, живи спокойно. Я просто о тебе забуду, Чтобы душе было не больно. И из растерзанных кусочков Слеплю прекрасное живое, И закруглю все уголочки, Ныряя в счастье с головою
Источники информации: php начать %20 с %20 чистого %20 листа &noreask=1&img_url= %2F08%2F18%2F3674.jpg&pos=20 одиночество &noreask =1&img_url=i93.beon.ru%2F46%2F30%2F %2F56%2F %2F165.jpeg&pos=3&rpt=simage душа %20 человека &no reask=1&img_url= 12%2F03%2F23%2F1329%2F0.jpg&pos=22&r душа %20 человека &no reask=1&img_url= 12%2F03%2F23%2F1329%2F0.jpg&pos=22&r ремин) портрет)
родилась 3 мая 1951 года в Ленинграде, в семье профессора физики Никиты Алексеевича Толстого с богатыми литературными традициями. Татьяна росла в многодетной семье, где у неё было семь братьев и сестёр. Дедушка будущей писательницы по материнской линии - Лозинский Михаил Леонидович, литературный переводчик, поэт. По отцовской линии является внучкой писателя Алексея Толстого и поэтессы Наталии Крандиевской.
После окончания школы, Толстая поступила в Ленинградский университет, на отделение классической филологии (с изучением латинского и греческого языков), который окончила в 1974 году. В этом же году выходит замуж и, вслед за мужем, переезжает в Москву, где устраивается работать корректором в «Главной редакции восточной литературы» при издательстве «Наука». Проработав в издательстве до 1983 года, Татьяна Толстая в этом же году публикует свои первые литературные произведения и дебютирует, как литературный критик со статьёй «Клеем и ножницами…» («Вопросы Литературы», 1983, № 9).
По собственным признаниям, начать писать её заставило то обстоятельство, что она перенесла операцию на глазах. «Это теперь после коррекции лазером повязку снимают через пару дней, а тогда пришлось лежать с повязкой целый месяц. А так как читать было нельзя, в голове начали рождаться сюжеты первых рассказов», - рассказывала Толстая.
В 1983 году написала первый рассказ под названием «На золотом крыльце сидели…», опубликованный в журнале «Аврора» в том же году. Рассказ был отмечен как публикой, так и критикой и признан одним из лучших литературных дебютов 1980-х годов. Художественно произведение представляло собой «калейдоскоп детских впечатлений от простых событий и обыкновенных людей, представляющихся детям различными таинственными и сказочными персонажами». Впоследствии Толстая публикует в периодической печати ещё около двадцати рассказов. Её произведения печатаются в «Новом мире» и других крупных журналах. Последовательно выходят «Свидание с птицей» (1983), «Соня» (1984), «Чистый лист» (1984), «Любишь - не любишь» (1984), «Река Оккервиль» (1985), «Охота на мамонта» (1985), «Петерс» (1986), «Спи спокойно, сынок» (1986), «Огонь и пыль» (1986), «Самая любимая» (1986), «Поэт и муза» (1986), «Серафим» (1986), «Вышел месяц из тумана» (1987), «Ночь» (1987), «Пламень небесный» (1987), «Сомнамбула в тумане» (1988). В 1987 году выходит первый сборник рассказов писательницы, озаглавленный аналогично её первому рассказу - «На золотом крыльце сидели…». В сборник вошли, как известные ранее произведения, так и не опубликованные: «Милая Шура» (1985), «Факир» (1986), «Круг»(1987). После издания сборника Татьяна Толстая была принята в члены Союза писателей СССР.
Советская критика восприняла литературные произведения Толстой настороженно. Её упрекали в «густоте» письма, в том, что «много в один присест не прочтешь». Другие критики восприняли прозу писательницы с восторгом, но отмечали, что все её произведения написаны по одному, выстроенному шаблону. В интеллектуальных кругах Толстая получает репутацию оригинального, независимого автора. В то время основными героями произведений писательницы были «городские сумасшедшие» (старорежимные старушки, «гениальные» поэты, слабоумные инвалиды детства…), «живущие и гибнущие в жестокой и тупой мещанской среде». С 1989 года является постоянным членом Российского ПЕН-центра.
В 1990 году писательница уезжает в США, где ведёт преподавательскую деятельность. Толстая преподавала русскую литературу и художественное письмо в колледже Скидмор, расположенном в городе Саратога-Спрингс и Принстоне, сотрудничала с New York review of books, The New Yorker, TLS и другими журналами, читала лекции в других университетах. Впоследствии, все 1990-е годы писательница по несколько месяцев в году проводила в Америке. По её словам, проживание заграницей поначалу оказало на неё сильное влияние в языковом аспекте. Она жаловалась на то, как меняется эмигрантский русский язык под влиянием окружающей среды. В своём коротком эссе того времени «Надежда и опора», Толстая приводила примеры обычного разговора в русском магазине на Брайтон-Бич: «там в разговор постоянно вклиниваются такие слова, как „свисслоуфетный творог“, „послайсить“, „полпаунда чизу“ и „малосольный салмон“». После четырёх месяцев пребывания в Америке, Татьяна Никитична отмечала, что «мозг её превращается в фарш или салат, где смешиваются языки и появляются какие-то недослова, отсутствующие как в английском, так и в русском языках».
В 1991 году начинает журналистскую деятельность. Ведёт собственную колонку «Своя колокольня» в еженедельной газете «Московские новости», сотрудничает с журналом «Столица», где входит в состав редколлегии. Эссе, очерки и статьи Толстой появляются также в журнале «Русский телеграф». Параллельно с журналистской деятельностью, она продолжает издавать книги. В 1990-х были опубликованы такие произведения, как «Любишь - не любишь» (1997), «Сёстры» (в соавторстве с сестрой Наталией Толстой) (1998), «Река Оккервиль» (1999). Появляются переводы её рассказов на английский, немецкий, французский, шведский и другие языки мира. В 1998 году стала членом редколлегии американского журнала «Контрапункт». В 1999 году Татьяна Толстая возвращается в Россию, где продолжает заниматься литературной, публицистической и преподавательской деятельностью.
В 2000 году писательница публикует свой первый роман «Кысь». Книга вызвала много откликов и стала очень популярной. По роману многими театрами были поставлены спектакли, а в 2001 году в эфире государственной радиостанции «Радио России», под руководством Ольги Хмелевой, был осуществлен проект литературного сериала. В этом же году были изданы ещё три книги: «День», «Ночь» и «Двое». Отмечая коммерческий успех писательницы, Андрей Ашкеров в журнале «Русская жизнь» писал, что общий тираж книг составил около 200 тысяч экземпляров и произведения Татьяны Никитичны стали доступны широкой публике. Толстая получает приз XIV Московской международной книжной ярмарки в номинации «Проза». В 2002 году Татьяна Толстая возглавила редакционный совет газеты «Консерватор».
В 2002 году писательница также впервые появляется на телевидении, в телевизионной передаче «Основной инстинкт». В том же году становится соведущей (совместно с Авдотьей Смирновой) телепередачи «Школа злословия», вышедшей в эфире телеканала Культура. Передача получает признание телекритики и в 2003 году Татьяна Толстая и Авдотья Смирнова получили премию «ТЭФИ», в категории «Лучшее ток-шоу».
В 2010 году, в соавторстве с племянницей Ольгой Прохоровой, выпустила свою первую детскую книжку. Озаглавленная, как «Та самая Азбука Буратино», книга взаимосвязана с произведением дедушки писательницы - книгой «Золотой ключик, или Приключения Буратино». Толстая рассказывала: «Замысел книги родился 30 лет назад. Не без помощи моей старшей сестры… Ей всегда было жалко, что Буратино так быстро продал свою Азбуку, и что об ее содержании ничего не было известно. Что за яркие картинки там были? О чем она вообще? Шли годы, я перешла на рассказы, за это время подросла племянница, родила двоих детей. И вот, наконец, на книгу нашлось время. Полузабытый проект был подхвачен моей племянницей, Ольгой Прохоровой». В рейтинге лучших книг XXIII Московской международной книжной выставки-ярмарки, книга заняла второе место в разделе «Детская литература».
В 2011 году вошла в рейтинг «Сто самых влиятельных женщин России», составленный радиостанцией «Эхо Москвы», информационными агентствами РИА Новости, «Интерфакс» и журналом «Огонёк». Толстую относят к «новой волне» в литературе, называют одним из ярких имен «артистической прозы», уходящей своими корнями к «игровой прозе» Булгакова, Олеши, принесшей с собой пародию, шутовство, праздник, эксцентричность авторского «я».
О себе говорит : «Мне интересны люди „с отшиба“, то есть к которым мы, как правило, глухи, кого мы воспринимаем как нелепых, не в силах расслышать их речей, не в силах разглядеть их боли. Они уходят из жизни, мало что поняв, часто недополучив чего-то важного, и уходя, недоумевают как дети: праздник окончен, а где же подарки? А подарком и была жизнь, да и сами они были подарком, но никто им этого не объяснил».
Татьяна Толстая жила и работала в Принстоне (США), преподавала русскую литературу в университетах.
Сейчас живёт в Москве.
Татьяна Толстая
Рассказы
Вот зачем, в часы заката
Уходя в ночную тьму,
С белой площади Сената
Тихо кланяюсь ему.
И долго буду тем любезен я народу…
Допустим, в тот самый момент, когда белый указательный палец Дантеса уже лежит на спусковом крючке, некая рядовая, непоэтическая птичка Божия, спугнутая с еловых веток возней и топтанием в голубоватом снегу, какает на длань злодея. Кляк!
Рука, естественно, дергается непроизвольно; выстрел, Пушкин падает. Какая боль! Сквозь туман, застилающий глаза, он целится, стреляет в ответ; падает и Дантес; "славный выстрел", – смеется поэт. Секунданты увозят его, полубессознательного; в бреду он все бормочет, все словно хочет что-то спросить.
Слухи о дуэли разносятся быстро: Дантес убит, Пушкин ранен в грудь. Наталья Николаевна в истерике, Николай в ярости; русское общество быстро разделяется на партию убитого и партию раненого; есть чем скрасить зиму, о чем поболтать между мазуркой и полькой. Дамы с вызовом вплетают траурные ленточки в кружева. Барышни любопытствуют и воображают звездообразную рану; впрочем, слово «грудь» кажется им неприличным. Меж тем, Пушкин в забытьи, Пушкин в жару, мечется и бредит; Даль все таскает и таскает в дом моченую морошку, силясь пропихнуть горьковатые ягодки сквозь стиснутые зубы страдальца, Василий Андреевич вывешивает скорбные листы на дверь, для собравшейся и не расходящейся толпы; легкое прострелено, кость гноится, запах ужасен (карболка, сулема, спирт, эфир, прижигание, кровопускание?), боль невыносима, и старые друзья-доброхоты, ветераны двенадцатого года, рассказывают, что это как огонь и непрекращающаяся пальба в теле, как разрывы тысячи ядер, и советуют пить пунш и еще раз пунш: отвлекает.
Пушкину грезятся огни, стрельба, крики, Полтавский бой, ущелья Кавказа, поросшие мелким и жестким кустарником, один в вышине, топот медных копыт, карла в красном колпаке, Грибоедовская телега, ему мерещится прохлада пятигорских журчащих вод – кто-то положил остужающую руку на горячечный лоб – Даль? – Даль. Даль заволакивает дымом, кто-то падает, подстреленный, на лужайке, среди кавказских кустиков, мушмулы и каперсов; это он сам, убит, – к чему теперь рыданья, пустых похвал ненужный хор? – шотландская луна льет печальный свет на печальные поляны, поросшие развесистой клюквой и могучей, до небес, морошкой; прекрасная калмычка, неистово, туберкулезно кашляя, – тварь дрожащая или право имеет? – переламывает над его головой зеленую палочку – гражданская казнь; что ты шьешь, калмычка? – Портка. – Кому? – Себя. Еще ты дремлешь, друг прелестный? Не спи, вставай, кудрявая! Бессмысленный и беспощадный мужичок, наклонившись, что-то делает с железом, и свеча, при которой Пушкин, трепеща и проклиная, с отвращением читает полную обмана жизнь свою, колеблется на ветру. Собаки рвут младенца, и мальчики кровавые в глазах. Расстрелять, – тихо и убежденно говорит он, – ибо я перестал слышать музыку, румынский оркестр и песни Грузии печальной, и мне на плечи кидается анчар, но не волк я по крови своей: и в горло я успел воткнуть и там два раза повернуть. Встал, жену убил, сонных зарубил своих малюток. Гул затих, я вышел на подмостки, я вышел рано, до звезды, был, да весь вышел, из дому вышел человек с дубинкой и мешком. Пушкин выходит из дома босиком, под мышкой сапоги, в сапогах дневники. Так души смотрят с высоты на ими сброшенное тело. Дневник писателя. Записки сумасшедшего. Записки из Мертвого дома. Ученые записки Географического общества. Я синим пламенем пройду в душе народа, я красным пламенем пройду по городам. Рыбки плавают в кармане, впереди неясен путь. Что ты там строишь, кому? Это, барин, дом казенный, Александровский централ. И музыка, музыка, музыка вплетается в пенье мое. И назовет меня всяк сущий в ней язык. Еду ли ночью по улице темной, то в кибитке, то в карете, то в вагоне из-под устриц, шср ыеукиу, – не тот это город, и полночь не та. Много разбойники пролили крови честных христиан! Конь, голубчик, послушай меня… Р, О, С, – нет, я букв не различаю… И понял вдруг, что я в аду.
"Битая посуда два века живет!" – кряхтит Василий Андреевич, помогая тащить измятые простыни из-под выздоравливающего. Все норовит сделать сам, суетится, путается у слуг под ногами, – любит. "А вот бульончику!" Черта ли в нем, в бульончике, но вот хлопоты о царской милости, но вот всемилостивейшее прощение за недозволенный поединок, но интриги, лукавство, притворные придворные вздохи, всеподданнейшие записки и бесконечная езда взад-вперед на извозчике, "а доложи-ка, братец…" Мастер!
Василий Андреевич сияет: выхлопотал-таки победившему ученику ссылку в Михайловское – только лишь, только лишь! Сосновый воздух, просторы, недальние прогулки, а подзаживет простреленная грудь – и в речке поплавать можно! И – "молчи, молчи, голубчик, доктора тебе разговаривать не велят, все потом! Все путем. Все образуется."
Конечно, конечно же, вой волков и бой часов, долгие зимние вечера при свече, слезливая скука Натальи Николаевны, – сначала испуганные вопли у одра болящего, потом уныние, попреки, нытье, слоняние из комнаты в комнату, зевота, битье детей и прислуги, капризы, истерики, утрата рюмочной талии, первая седина в нечесанной пряди, и каково же, господа, поутру, отхаркивая и сплевывая набегающую мокроту, глядеть в окно, как по свежевыпавшему снегу друг милый в обрезанных валенках, с хворостиной в руке, гоняется за козой, объедавшей сухие стебли засохших цветов, торчащие там и сям с прошлого лета! Синие дохлые мухи валяются между стекол – велеть убрать.
Денег нет. Дети – балбесы. Когда дороги нам исправят?.. – Никогда. Держу пари на десять погребов шампанского «брют» – ни-ко-гда. И не жди, не будет. "Пушкин исписался", – щебечут дамы, старея и оплывая. Впрочем, новые литераторы, кажется, тоже имеют своеобразные взгляды на словесность – невыносимо прикладные. Меланхолический поручик Лермонтов подавал кое-какие надежды, но погиб в глупой драке. Молодой Тютчев неплох, хоть и холодноват. Кто еще пишет стихи? Никто. Пишет возмутительные стихи Пушкин, но не наводняет ими Россию, а жжет на свечке, ибо надзор, господа, круглосуточный. Еще он пишет прозу, которую никто не хочет читать, ибо она суха и точна, а эпоха требует жалостливости и вульгарности (думал, что этому слову вряд ли быть у нас в чести, а вот ошибся, да как ошибся!), и вот уже кровохаркающий невротик Виссарион и безобразный виршеплет Некрасов, – так, кажется? – наперегонки несутся по утренним улицам к припадочному разночинцу (слово-то какое!): "Да вы понимаете ль сами-то, что вы такое написали?"…А впрочем, все это смутно и суетно, и едва проходит по краю сознания. Да, вернулись из глубины сибирских руд, из цепей и оков старинные знакомцы: не узнать, и не в белых бородах дело, а в разговорах: неясных, как из-под воды, как если бы утопленники, в зеленых водорослях, стучались под окном и у ворот. Да, освободили крестьянина, и теперь он, проходя мимо, смотрит нагло и намекает на что-то разбойное. Молодежь ужасна и оскорбительна: "Сапоги выше Пушкина! " – "Дельно!". Девицы отрезали волосы, походят на дворовых мальчишек и толкуют о правах: ьщт Вшуг! Гоголь умер, предварительно спятив. Граф Толстой напечатал отличные рассказы, но на письмо не ответил. Щенок! Память слабеет… Надзор давно снят, но ехать никуда не хочется. По утрам мучает надсадный кашель. Денег все нет. И надо, кряхтя, заканчивать наконец, – сколько же можно тянуть – историю Пугачева, труд, облюбованный еще в незапамятные годы, но все не отпускающий, все тянущий к себе – открывают запретные прежде архивы, и там, в архивах, завораживающая новизна, словно не прошлое приоткрылось, а будущее, что-то смутно брезжившее и проступавшее неясными контурами в горячечном мозгу, – тогда еще, давно, когда лежал, простреленный навылет этим, как бишь его? – забыл; из-за чего? – забыл. Как будто неопределенность приотворилась в темноте.
Автор Толстая Татьяна Никитична
Чистый лист
Жена как прилегла в детской на диване - так и заснула: ничто так не выматывает, как больной ребенок. И хорошо, пусть там и спит. Игнатьев прикрыл ее пледом, потоптался, посмотрел на разинутый рот, изможденное лицо, отросшую черноту волос - давно уже не притворялась блондинкой, - пожалел ее, пожалел хилого, белого, опять вспотевшего Валерика, пожалел себя, ушел, лег и лежал теперь без сна, смотрел в потолок.
Каждую ночь к Игнатьеву приходила тоска. Тяжелая, смутная, с опущенной головой, садилась на краешек постели, брала за руку - печальная сиделка у безнадежного больного. Так и молчали часами - рука в руке.
Ночной дом шуршал, вздрагивал, жил; в неясном гуле возникали проплешины - там собачий лай, там обрывок музыки, а там постукивал, ходил то вверх, то вниз по ниточке лифт - ночная лодочка. Рука в руке с тоской молчал Игнатьев; запертые в его груди, ворочались сады, моря, города, хозяином их был Игнатьев, с ним они родились, с ним были обречены раствориться в небытии. Бедный мой мир, твой властелин поражен тоской. Жители, окрасьте небо в сумеречный цвет, сядьте на каменные пороги заброшенных домов, уроните руки, опустите головы - ваш добрый король болен. Прокаженные, идите по пустынным переулочкам, звоните в медные колокольчики, несите плохие вести: братья, в города идет тоска. Очаги заброшены, и зола остыла, и трава пробивается между плит там, где шумели базарные площади. Скоро в чернильном небе взойдет низкая красная луна, и, выйдя из развалин, первый волк, подняв морду, завоет, пошлет одинокий клич ввысь, в ледяные просторы, к далеким голубым волкам, сидящим на ветвях в черных чащах чужих вселенных.
Игнатьев плакать не умел и потому курил. Маленькими, игрушечными зарницами вспыхивал огонек. Игнатьев лежал, тосковал, чувствовал табачную горечь и знал, что в ней - правда. Горечь, дым, крошечный оазис света во тьме - это мир. За стеной прошумел водопроводный кран. Землистая, усталая, дорогая жена спит под рваным пледом. Разметался беленький Валерик хилый, болезненный росточек, жалкий до спазм - сыпь, желёзки, темные круги под глазами. А где-то в городе, в одном из освещенных окон, пьет красное вино и смеется не с Игнатьевым неверная, зыбкая, уклончивая Анастасия. Погляди на меня... но она усмехается и отводит взгляд.
Игнатьев повернулся на бок. Тоска придвинулась к нему ближе, взмахнула призрачным рукавом - выплыли корабли вереницей. Матросы пьянствуют с туземками по кабакам, капитан засиделся на веранде у губернатора (сигары, ликеры, ручной попугай), вахтенный оставил свой пост, чтобы поглазеть на петушиный бой, на бородатую женщину в пестром лоскутном балагане; тихо отвязались канаты, подул ночной ветерок, и старые парусники, поскрипывая, выходят из гавани неведомо куда. Крепко спят по каютам больные дети, маленькие доверчивые мальчики; посапывают, зажав игрушку в кулачке; одеяла сползают, покачиваются пустынные палубы, в непроглядную тьму с мягким плеском уплывает стая кораблей, и разглаживаются на теплой черной глади узкие стрельчатые следы.
Тоска взмахнула рукавом - расстелила бескрайнюю каменистую пустыню - иней блестит на холодной скалистой равнине, равнодушно застыли звезды, равнодушно чертит круги белая луна, печально звякает уздечка мерно ступающего верблюда, - приближается всадник, закутанный в полосатую бухарскую промерзшую ткань. Кто ты, всадник? Отчего отпустил поводья? Зачем закутал лицо? Дай отвести твои окоченевшие руки! Что это, всадник, ты мертв?.. Рот всадника зияет бездонным провалом, спутаны волосы, и глубокие скорбные борозды прочертили на щеках тысячелетиями льющиеся слезы.
Взмах рукава. Анастасия, блуждающие огни над болотной трясиной. Что это гукнуло в чаще? Не надо оглядываться. Жаркий цветок манит ступить на пружинящие коричневые кочки. Погуливает редкий неспокойный туман - то приляжет, то повиснет над добрым манящим мхом; красный цветок плавает, мигает через белые клубы: сюда иди, сюда иди. Один шаг - разве это страшно? Еще один шаг - разве ты боишься? Мохнатые головы стоят во мху, улыбаются, подмигивают всем лицом. Гулкий рассвет. Не бойся, солнце не встанет. Не бойся, у нас еще есть туман. Шаг. Шаг. Шаг. Плавает, смеется, вспыхивает цветок. Не оглядываться!!! Я думаю, дастся в руки. Я так думаю, что все-таки дастся. Дастся, я думаю. Шаг.
И-и-и-и-и, - застонало в соседней комнате. Толчком прыгнул Игнатьев в дверь, кинулся к зарешеченной кроватке - что ты, что ты? Вскинулась спутанная жена, задергали, мешая друг другу, простыни, одеяло Валерика - что-то делать, двигаться, суетиться! Беленькая голова заметалась во сне, забредила: ба-да-да, ба-да-да! Быстрое бормотанье, отталкивает руками, успокоился, повернулся, улегся... Ушел в сны один, без мамы, без меня, по узенькой тропочке под еловые своды.
«Что это он?» - «Опять температура. Я здесь лягу». - «Лежи, я плед принес. Подушку сейчас дам». - «Вот так он до утра будет. Прикрой дверь. Хочешь есть, там сырники». - «Не хочу, ничего не хочу. Спи».
Тоска ждала, лежала в широкой постели, подвинулась, дала место Игнатьеву, обняла, положила голову ему на грудь, на срубленные сады, обмелевшие моря, пепелища городов.
Но еще не все убиты: под утро, когда Игнатьев спит, откуда-то из землянок выходит Живое; разгребает обгоревшие бревна, сажает маленькие ростки рассады: пластмассовые примулы, картонные дубки; таскает кубики, возводит времянки, из детской лейки наполняет чаши морей, вырезает из промокашки розовых пучеглазых крабов и простым карандашом проводит темную извилистую черту прибоя.
После работы Игнатьев не сразу шел домой, а пил с другом в погребке пиво. Он всегда торопился, чтобы занять лучшее место - в уголке, но это удавалось редко. И пока он спешил, обходя лужи, ускоряя шаг, терпеливо пережидая ревущие реки машин, за ним, затесавшись среди людей, поспешала тоска; то там, то тут выныривала ее плоская, тупая головка. Отвязаться от нее не было никакой возможности, швейцар пускал ее и в погребок, и Игнатьев радовался, если друг приходил быстро. Старый друг, школьный товарищ! Он еще издали махал рукой, кивал, улыбался редкими зубами; над старой заношенной курткой курчавились редеющие волосы. Дети у него были уже взрослые. Жена от него давно ушла, а снова жениться он не хотел. А у Игнатьева было все наоборот. Они радостно встречались, а расходились раздраженные, недовольные друг другом, но в следующий раз все повторялось сначала. И когда друг, запыхавшись, кивал Игнатьеву, пробираясь среди спорящих столиков, то в груди Игнатьева, в солнечном сплетении, поднимало голову Живое и тоже кивало и махало рукой.
Они взяли пиво и соленые сушки.
Я в отчаянии, - говорил Игнатьев, - я просто в отчаянии. Я запутался. Как все сложно. Жена - она святая. Работу бросила, сидит с Валерочкой. Он болен, все время болен. Ножки плохо ходят. Маленький такой огарочек. Чуть теплится. Врачи, уколы, он их боится. Кричит. Я его плача слышать не могу. Ему главное - уход, ну, она просто выкладывается. Почернела вся. Ну а я домой идти просто не могу. Тоска. Жена мне в глаза не смотрит. Да и что толку? Валерочке «Репку» на ночь почитаю, все равно - тоска же. И все вранье, если уж репка засела - ее не вытащишь. Я-то знаю. Анастасия... Звонишь, звонишь - ее дома нет. А если дома- о чем ей со мной говорить? О Валерочке? О службе? Плохо, понимаешь, - давит. Каждый день даю себе слово: завтра встану другим человеком, взбодрюсь. Анастасию забуду, заработаю кучу денег, вывезу Валерочку на юг... Квартиру отремонтирую, буду бегать по утрам... А ночью - тоска.
Я не понимаю, - говорил друг, - ну что ты выкобениваешься? У всех примерно такие обстоятельства, в чем дело? Живем же как-то.
Ты пойми: вот тут, - Игнатьев показывал на грудь, - живое, живое, оно болит!
Ну и дурак, - друг чистил зуб спичкой. - Потому и болит, что живое. А ты как хотел?
А я хочу, чтоб не болело. А мне вот тяжело. А я вот, представь себе, страдаю. И жена страдает, и Валерочка страдает, и Анастасия, наверное, тоже страдает и выключает телефон. И все мы мучаем друг друга.
Ну и дурак. А ты не страдай.
А я не могу.
Ну и дурак. Подумаешь, мировой страдалец! Ты просто сам не хочешь быть здоровым, бодрым, подтянутым, не хочешь быть хозяином своей жизни.
Я дошел до точки, - сказал Игнатьев, вцепился руками в волосы и тускло смотрел в измазанную пеной кружку.
Баба ты. Упиваешься своими придуманными мучениями.
Нет, не баба. Нет, не упиваюсь. Я болен и хочу быть здоровым.
А коли так, отдай себе отчет: больной орган необходимо ампутировать. Как аппендикс.
Игнатьев поднял голову, изумился.
То есть как?
Я сказал.
В каком смысле ампутировать?
В медицинском. Сейчас это делают.
Друг оглянулся, понизив голос, стал объяснять: есть такой институт, это недалеко от Новослободской, так там это оперируют; конечно, пока это полуофициально, частным образом, но можно. Конечно, врачу надо дать на лапу. Люди выходят совершенно обновленные. Разве Игнатьев не слышал? На Западе это поставлено на широкую ногу, а у нас - из-под полы. Косность потому что. Бюрократизм.
Игнатьев слушал ошеломленный.
Но они хотя бы… на собаках сначала экспериментировали?
Друг постучал себе по лбу.
Ты думай, а потом говори. У собак ее нет. У них рефлексы. Учение Павлова.
Игнатьев задумался.
Но ведь это же ужасно!
А чего тут ужасного. Великолепные результаты: необычайно обостряются мыслительные способности. Растет сила воли. Все идиотские бесплодные сомнения полностью прекращаются. Гармония тела и... э-э-э... мозга. Интеллект сияет как прожектор. Ты сразу наметишь цель, бьешь без промаха и хватаешь высший приз. Да я ничего не говорю - что я, тебя заставляю? Не хочешь лечиться, ходи больной. Со своим унылым носом. И пусть твои женщины выключают телефон.
Игнатьев не обиделся, покачал головой: женщины, да…
Женщине, чтоб ты знал, Игнатьев, будь она хоть Софи Лорен, надо говорить: пшла вон! Тогда и будет уважать. А так-то, конечно, ты не котируешься.
Да как я ей такое скажу? Я преклоняюсь, трепещу…
Во-во. Трепещи. ...
Чистый лист, расскажи мне о том,
Что досель не сказал я народу.
Как Голгофу делить со Христом,
Как не кланяться князю-уроду.
Как пожизненно честь соблюдать,
Не разменивать скорбь на сопливость.
Как нам выжить и перестрадать,
Видя подлую...
https://www.сайт/poetry/1121329
Чистый лист бумаги...
Чистый лист бумаги
на столе лежит,
Где же вдохновенье,
что же не спешит?
Я раздвину шторы,
Посмотрю на небо,
Мысли как оковы,
Всё сковали тело.
Хватит ли мне силы?
Жаждет сердце воли.
Дам ему раздолья,
Только бы без боли.
https://www.сайт/poetry/14356
Чистые листы из прошлой жизни...
Разбились детские мечты,
В которых были я и ты.
Разбилось зеркало всех грёз,
И стёрлись строчки тайных проз.
И позабылись все печали,
Которых может вы не знали.
Открылись чистые листы.
«По-новой, сам, давай живи!»
Тогда нужна была мне ты...
https://www.сайт/poetry/124289
Чистый лист в моей руке
Чистый лист в моей руке, и есть в кармане ручка
День ненастный, всё же, мне, не закроет тучка
Отражения в Неве, всех мостов с дворцами
Птиц, летящих вдалеке, и храмов с Купалами
Я смотреть не устаю на творцов создания
Слава старине Петру, за...
https://www.сайт/poetry/163952
Чистый лист
Белый листик пахнет свежей,
Первозданной чистотой.
Он неопытен, безгрешен.
В нём пока царит покой.
В нём ни боли нет, ни страсти,
Ни печали, ни обид.
Лист возможно даже счастлив,
Что тихонечко молчит.
Но уже подкралась ручка.
В ней...
https://www.сайт/poetry/1129436
Чистый Лист
хочется поговорить с кем нибудь..задумываешься не с кем..не каждый сможет тебя понять ведь вопросы в голове возникают всегда именно тогда когда мы этого не ожидаем и бывает такое что и ответы рядом с вопросами...если с кем нибудь начать беседу именно...
https://www.сайт/poetry/194774
Этюд о чистом листе
Но признать, значит понять, а понять никто в мире не в силах, и в итоге они просто соглашаются с вами. II Чистый лист - это всевозможные границы и просторы. Да! Я, как Вы заметили, повторился. Но это ничего не стоит, поскольку это бесславный конец этого... серой мурлычащей кошки, с прищуренными глазами, и лениво открывающей их при треске камина. IV И вот, перед Вами лист . Он даёт безграничные возможности, делайте что хотите! Пишите стихи, напишите рассказ, эссе, мемуары, составьте новую формулу для...
