«Проклятый орден». Шаламов, Солженицын и блатные

Материалы к биографии. 2012 г. 435 с.

Варлам Шаламов о Солженицыне
(из записных книжек)

Почему я не считаю возможным личное мое сотрудничество с Солженицыным? Прежде всего потому, что я надеюсь сказать свое личное слово в русской прозе, а не появиться в тени такого, в общем-то, дельца, как Солженицын...

У С/олженицына/ есть любимая фраза: «Я этого не читал».

Письмо Солженицына - это безопасная*, дешевого вкуса, где по выражению Хрущева: «Проверена юристом каждая фраза, чтобы все было в «законе». Недостает еще письма с протестом против смертной казни и /нрзб./ абстракций.

Через Храбровицкого сообщил Солженицыну, что я не разрешаю использовать ни один факт из моих работ для его работ. Солженицын - неподходящий человек для этого.

Солженицын - вот как пассажир автобуса, который на всех остановках по требованию кричит во весь голос: «Водитель! Я требую! Остановите вагон!» Вагон останавливается. Это безопасное упреждение необычайно...

У Солженицына та же трусость, что и у Пастернака. Боится переехать границу, что его не пустят назад. Именно этого и боялся Пастернак. И хоть Солженицын знает, что «не будет в ногах валяться», ведет себя так же. Солженицын боялся встречи с Западом, а не переезда границы. А Пастернак встречался с Западом сто раз, причины были иные. Пастернаку был дорог утренний кофе, в семьдесят лет налаженный быт. Зачем было отказываться от премии - это мне и совсем непонятно. Пастернак, очевидно, считал, что за границей «негодяев», как он говорил - в сто раз больше, чем у нас.

Деятельность Солженицына - это деятельность дельца, направленная узко на личные успехи со всеми провокационными аксессуарами подобной деятельности... Солженицын - писатель масштаба Писаржевского, уровень направления таланта примерно один.

Восемнадцатого декабря умер Твардовский. При слухах о его инфаркте думал, что Твардовский применил точно солженицынский прием, слухи о собственном раке, но оказалось, что он действительно умер /.../ Сталинист чистой воды, которого сломал Хрущев.

Ни одна сука из «прогрессивного человечества» к моему архиву не должна подходить. Запрещаю писателю Солженицыну и всем, имеющим с ним одни мысли, знакомиться с моим архивом.

В одно из своих /нрзб./ чтений в заключение Солженицын коснулся и моих рассказов. - Колымские рассказы... Да, читал. Шаламов считает меня лакировщиком. А я думаю, что правда на половине дороги между мной и Шаламовым. Я считаю Солженицына не лакировщиком, а человеком, который не достоин прикоснуться к такому вопросу, как Колыма.

На чем держится такой авантюрист? На переводе! На полной невозможности оценить за границами родного языка те тонкости художественной ткани (Гоголь, Зощенко) - навсегда потерянной для зарубежных читателей. Толстой и Достоевский стали известны за границей только потому, что нашли переводчиков хороших. О стихах и говорить нечего. Поэзия непереводима.

Тайна Солженицына заключается в том, что это - безнадежный стихотворный графоман с соответствующим психическим складом этой страшной болезни, создавший огромное количество непригодной стихотворной продукции, которую никогда и нигде нельзя предъявить, напечатать. Вся его проза от «Ивана Денисовича» до «Матрениного двора» была только тысячной частью в море стихотворного хлама. Его друзья, представители «прогрессивного человечества», от имени которого он выступал, когда я сообщал им свое горькое разочарование в его способностях, сказав: «В одном пальце Пастернака больше таланта, чем во всех романах, пьесах, киносценариях, рассказах и повестях, и стихах Солженицына», - ответили мне так: «Как? Разве у него есть стихи?». А сам Солженицын, при свойственной графоманам амбиции и вере в собственную звезду, наверно, считает совершенно искренне - как всякий графоман, что через пять, десять, тридцать, сто лет наступит время, когда его стихи под каким-то тысячным лучом прочтут справа налево и сверху вниз и откроется их тайна. Ведь они так легко писались, так легко шли с пера, подождем еще тысячу лет. - Ну что же, - спросил я Солженицына в Солотче, - показывали Вы все это Твардовскому, Вашему шефу? Твардовский, каким бы архаическим пером ни пользовался, - поэт и согрешить тут не может. - Показывал. - Ну, что он сказал? - Что этого пока показывать не надо.

После бесед многочисленных с С/олженицыным/ чувствую себя обокраденным, а не обогащенным.

«Знамя», 1995, № 6

На последней странице эпопеи Александра Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ» читаем: «И кому предлагал я взять отдельные главы - не взяли, а заменили рассказом, устным или письменным, в мое распоряжение. Варламу Шаламову предлагал я всю книгу вместе писать - отклонил и он» .

Отклонил Шаламов это предложение неслучайно - слишком по-разному поняли зэковский опыт оба писателя. Солженицын иногда приписывает лагерю нравственно-очистительную функцию, и это связывает его с традицией русской классики (в его прозе переплелись традиционные темы: тема «маленького человека» и тема очищения через страдание). Шаламов эту возможность отрицал, видя в лагере опыт сугубо негативный, о котором не нужно знать человеку; опыт, одинаково губительный для жертв и для палачей. Тем не менее он считал своим нравственным долгом поведать о своем лагерном опыте, причем по возможности имманентно, не ставя его в более широкий социальный и исторический контекст, отказываясь от внешней точки зрения. Замысел «Колымских рассказов» беспрецедентен по радикализму, его автор как бы идет по литературной целине, с трудом прокладывая себе дорогу. Подобное самоограничение предъявляет особые требования и к читателю этих текстов - ему также предстоит трудный путь по литературной целине, отказ от литературных аналогий, столкновение с невообразимым.

В отличие от Ивана Денисовича и других «маленьких людей» Солженицына, простые люди из рассказов Шаламова не вызывают умиления: у них нечему учиться, они такая же «лагерная пыль», как и все другие зэки. Даже человеческая порядочность, для сохранения которой в ГУЛАГе требовался огромный, ни с чем не сравнимый внутренний труд, изображается в «Колымских рассказах» без пафоса и морализации, как нечто обыденное и заурядное. Солженицын поступает иначе: с одной стороны, он судит сталинский лагерный мир, вынося ему обвинительный приговор, а с другой, находит в нем героев, носителей сопротивления (верующих, ученых, троцкистов и т. д.).

Проза Шаламова художественно-документальна, связана с пережитым лично; отсюда в его рассказах большое число повторов, которые автор принципиально не желает устранять . Парадоксальным образом связывая художественность с отсутствием вымысла, он считает, что лучше описать несколько раз одно и то же реальное событие, чем один раз нечто выдумать . При этом, однако, Шаламов не хочет, чтобы его прозу отождествляли с журналистикой: мои рассказы, многократно повторяет он, не очерки .

В позднем тексте «О прозе», личном литературном манифесте, Шаламов подвел итоги своей работы:

«Автор “КР” [«Колымских рассказов». - М. Р.] считает лагерь отрицательным опытом для человека - с первого до последнего часа. Человек не должен знать, не должен даже слышать о нем. Ни один человек не становится ни лучше, ни сильнее после лагеря. Лагерь - отрицательный опыт, отрицательная школа, растление для всех - для начальников и заключенных, конвоиров и зрителей, прохожих и читателей беллетристики.

В “КР” взяты люди без биографии, без прошлого, без будущего...

“КР” - это судьба мучеников, не бывших, не умевших [стать. - М. Р.] и не ставших героями.

Потребность в такого рода документах чрезвычайно велика» .

В стране, подобной СССР, продолжает Шаламов, где ГУЛАГ вошел в жизнь миллионов, чьи родственники, друзья, знакомые не вернулись оттуда, «читатель - и не только русский - ждет от нас ответа» . В таких условиях повествование о лагерном опыте не просто обретает значимость, но и становится долгом писателя.

Понять, почему Шаламов считал осужденных по знаменитой 58-й статье - он пишет прежде всего о них и от их имени - мучениками, не просто. Традиционно мученичество мыслилось как принесение себя в жертву ради чего-то более высокого, чем жизнь (прежде всего ради потустороннего). Ho огромное большинство осужденных по 58-й статье не страдали за идею, их преступления были мнимыми, и они вообще не считали себя виновными. Ради чего страдали эти люди? Ради чего хотели биологически продлить духовно завершившуюся жизнь?

Солженицын сурово их за это осуждает, называя «политической шпаной» . «Как же мало нужно для борьбы и победы, - восклицает он, - только жизнью не дорожить? Жизнью все равно уже пропащей» . Он приводит в пример пленных японских офицеров, которые, протестуя против беспредела блатных, пригрозили лагерному начальству по очереди совершить харакири; испугавшись, администрация улучшила условия их содержания.

Совершенно иначе смотрел на поведение таких людей Шаламов. Он уважал в них мученичество жизни, любой ценой стремящейся сохранить саму себя. Это не религиозное мученичество, приносящее жизнь в жертву ценности, ее бесконечно превосходящей, и даже не мученичество революционное, чья цель - измененная, приобретшая черты идеальности жизнь. У Шаламова мы имеем дело с жизнью, запредельной любой духовно-преобразованной жизни, с ее биологическим остатком.

Издавна мучениками считали людей с сильнейшей религиозной мотивацией, презревших законы «мира сего» и воссоединяющихся с потусторонним как с изначально и осознанно родным; революционеров можно было причислить к мученикам лишь по аналогии. В ГУЛАГе были и религиозные подвижники, и «верующие» революционеры, и люди, умиравшие с именем Сталина на устах, и блатные, отдававшие жизнь за «воровской закон». Ho основная масса заключенных претерпевала мученичество «в понимании Шаламова», т. е. умирала или выживала бесцельно. Точнее, сохранение жизни оставалось самоцелью даже для «доходяг», неспособных к труду. Они сохраняли жизнь за пределами жизни, и это, на первый взгляд, негероическое деяние перед лицом уникальной, невиданной бесчеловечности лагеря истолковывается Шаламовым как акт мученичества.

Принципиальные разногласия между Шаламовым и Солженицыным начинаются именно здесь, в отношении к лагерному опыту как таковому. Шаламов отказался выносить суждение о его носителях; он знал: общие работы быстро превращают любую жизнь в ее биологический остаток. Сохраняющий жизнь за пределами жизни и есть, по Шаламову, мученик в новом смысле этого слова.

Солженицын не только не признает лагерный опыт последовательно и радикально бесчеловечным, но подвергает его морализации, строит иерархию тех, на чью долю он выпал. Он не скрывает своего презрения к «псевдополитическим» заключенным, осужденным по 58-й статье, противопоставляя им традиционных мучеников (верующих, старую интеллигенцию, народовольцев), не довольствующихся сохранением голой жизни. Он писал историю ГУЛАГа, прилагая к ней мерило сопротивления бесчеловечному режиму, тогда как Шаламов создавал не историю, а мгновенный снимок ГУЛАГа, просвеченного предельной бесчеловечностью. Солженицынскому морализму он противопос тавил удивление перед растущей мощью бесчеловечного, перед глубиной его проникновения в самую ткань жизни. На этом и только на этом фоне биологическое выживание стало для него подвигом мученичества. В отличие от Солженицына, Шаламов не пожелал овнешнять лагерное существование. Он встретил в ГУЛАГе несколько настоящих героев, но и на них он посмотрел с позиций основного опыта, опыта сохранения голой жизни .

В «Колымских рассказах», «Мастере лопаты», «Левом береге», «Воскрешении лиственницы», «Перчатке» писатель создал поэтику безнадежности; сквозь нее, однако, как чудо, пробивался луч сохраненной человеческой жизни.

Кроме перечисленных пяти циклов рассказов Варлам Шаламов написал еще один: «Очерки преступного мира». Я хотел бы сосредоточиться именно на этих, наименее «художественных» текстах писателя и сравнить их с тем, что о той же теме - «Политические и преступный мир» - писал в «Архипелаге ГУЛАГе» Александр Солженицын.

Автор «Колымских рассказов» упрекает мировую литературу (прежде всего русскую классику) в идеализации мира профессиональных преступников, в чрезмерном «сочувствии» и даже «подобострастии» по отношению к нему . Он считает, что литераторы судили об этом мире по людям, которые настоящими блатными, ворами в законе не были. В качестве примеров Шаламов приводит «Отверженных» Гюго, «Записки из мертвого дома» Достоевского, «Воскресение» Толстого, «Остров Сахалин» Чехова и «Челкаша» Горького. «...Это вовсе не мир профессиональных преступников, не мир блатных. Это просто люди, столкнувшиеся с негативной силой закона, столкнувшиеся случайно, в потемках переступившие какую-то грань... Блатной же мир - это мир особого закона...» Писатели либо вовсе не знали этот мир, либо от него отвернулись.

Сходным образом определяет «особый» воровской мир и Солженицын: «И что значит само их слово “фраерский”? Фраерский значит - общечеловеческий, такой, как у всех нормальных людей. Именно этот общечеловеческий мир, наш мир, с его моралью, привычками жизни и взаимным обращением, наиболее ненавистен блатным, наиболее высмеивается ими...»

Оба писателя считают блатной мир очень древним, существующим веками, и судят о нем на основании своего лагерного опыта, опыта прямого столкновения с профессиональными преступниками. Предшествующая литература представляется им крайне нереалистичной в описании этой среды.

Своего апогея романтизация преступного мира достигает в советский период. «...Кажется, все писатели [называются Бабель, Леонов, Сельвинский, Инбер, Каверин, Ильф и Петров. - М. Р.], - пишет Шаламов, - отдали легкомысленную дань внезапному спросу на уголовную романтику. Безудержная поэтизация уголовщины выдавала себя за “свежую струю” в литературе и соблазнила много опытных литературных перьев. Несмотря на чрезвычайно слабое понимание существа дела... они имели успех у читателя, а следовательно, приносили значительный вред» . Ясно, что представление о возможности «перековки» блатных порождалось официальным отношением к ним как к «социально близким», возникшим в первые годы советской власти.

И Шаламов, и Солженицын усматривают здесь просчет, недомыслие, ошибку советской литературы, крайне вредную, но невольную, объяснявшуюся незнанием закрытой среды профессиональных преступников. Они не видят в массовой социализации блатных неотъемлемой части советского политического проекта.

Львиная доля осужденных по 58-й статье попала в лагерь, как тогда казалось им самим, по недоразумению, и то, что над ними, советскими людьми, поставили «социально близких» блатных, воспринималось как трагическая нелепость, дополнительная, ненужная жестокость по отношению к невинно пострадавшим людям.

Они были не способны посмотреть на себя глазами новой власти и ее основных органов - ВКП(б), прокуратуры и, главное, политической полиции, НКВД. Если же использовать революционную оптику, с этой (прямо скажем, чудовищной) точки зрения именно «идейные» преступления, за которые, фабрикуя обвинения, преследовала новая власть, действительно представали более опасными, чем обычные уголовные преступления. Ситуация оказалась парадоксальной. Носители воровского закона ненавидели «общечеловеческий» мир и его законы, но советская власть объявила их «социально близкими», поддающимися перевоспитанию («перековке») и поэтому достойными многочисленных привилегий. А осужденные по различным параграфам 58-й статьи платили непомерную цену за то, что новая власть - произвольно, как им тогда казалось, - отметила их клеймом своих политических противников.

Шаламов считает абсолютно бесчеловечный (внутри и так бесчеловечного лагерного мира), «проклятый орден» блатных очень древним. Солженицын же исходит из того, что массовая социализация профессиональной преступной среды, превращение ее в союзницу в борьбе с поточно фабрикуемыми на конвейере превентивного террора «политическими противниками» - уникальная особенность сталинского времени. То, пишет он, был не произвол исполнителей, а «высокая теория». «Когда же эта стройная теория опускалась на лагерную землю, получалось вот что: самым заядлым, матерым блатнякам передавалась безотчетная власть на островах Архипелага, на лагучастках и лагпунктах, - власть над населением своей [курсив мой. - М.Р.] страны, над крестьянами, мещанами и интеллигенцией, власть, которой они не имели никогда, ни в одном государстве, о которой на воле они и помыслить не могли, - а теперь отдавали им всех прочих людей как рабов» .

Я не случайно выделил курсивом слово «своей». Весь вопрос в том, в каком смысле для болыневиков-сталинцев, поставивших задачей выковать нового человека, «своим» был старый, унаследованный человеческий материал (крестьяне, мещане, интеллигенция). Похоже, он был для них как раз наиболее чуждым, обреченным на радикальную переделку. Именно потому что «идейные» преступления были для сталинского режима опасней уголовных, в лагерях политические и псевдополитические отдавались во власть уголовников. И если блатные пользовались подобными привилегиями на воле, то вовсе не потому, что там царила даже видимость закона, а потому, что там террор не менее радикальными методами осуществляли руководимые ВКП(б) подразделения тайной политической полиции. Естественно, нет ничего более относительного и условного, чем эта сталинская, «замордованная», по выражению Солженицына, «воля». В глубинном смысле партийный закон, упразднивший закон писаный, не только был криминальней воровского - он требовал социализации носителей последнего. Блатные, жившие по антисоциальному воровскому закону, не могли вторгаться только в основную, идеологическую компетенцию советской власти, а их преступления против жизни и собственности (особенно частных лиц) на фоне масштабного превентивного террора вполне логично представлялись несущественными.

Другими словами, на протяжении всего советского периода, но особенно в сталинское время, существовал гигантский разрыв между тем, как воспринимали себя осужденные по «политической» 58-й статье, и тем, какими они виделись тогдашней партийно-полицейской машине. И хотя именно эта машина делала блатных «социально близкими» и отдавала «фашистов» (так звали осужденных по 58-й статье другие обитатели ГУЛАГа) в их полную власть, ее истинная репрессивная роль от огромного большинства «мучеников» была скрыта. Случившееся представлялось им поэтому нелепым недоразумением, которое должно скоро разрешиться. Скорее всего, это непонимание было условием выживания выброшенных за грань жизни людей.

Ho в таком случае нельзя было избежать переноса на блатных вины самого режима, его не поддававшейся расшифровке глубинной, бессознательной логики, ускользавшей от понимания не только жертв, но и многих палачей. «Груб и жесток начальник, - читаем в рассказе Шаламова «Красный крест», - лжив воспитатель, бессовестен врач, но все это пустяки [курсив мой. - М. Р.\ по сравнению с растлевающей силой блатного мира. Te все-таки люди, и нет-нет да и проглянет в них человеческое. Блатные же - не люди.

Влияние их морали на лагерную жизнь безгранично, всесторонне. Лагерь - отрицательная школа жизни целиком и полностью...»

Итак, Шаламов выводит блатных за пределы человеческого мира - они «не люди».

Ho что же тогда сказать о партийно-полицейской машине, которая делает этот нечеловеческий мир возможным? Ведь она не ограничивается лагерным начальником, воспитателем, врачом и даже «кумом» (офицером НКВД, занимающимся на зоне вербовкой заключенных), а оправдывает себя высшими сферами теории, учением о непогрешимости партии, овладевшей единственно правильным пониманием законов истории (Ленин), доктриной обострения противоречий по мере построения социализма (Сталин), многочисленными противоправными подзаконными актами, решениями Политбюро и т. д. и т. п. «Проклятый орден» в том виде, в каком с ним столкнулся Шаламов и миллионы других людей, не только не был вечен, но являлся продуктом устройства власти, окончательно сложившегося в результате коллективизации 1929-1933 годов (некоторые исследователи с основанием называют ее второй, «сталинской» революцией).

Сталинская власть вовсе не ошибалась, когда рекрутировала из среды блатных своих сообщников для расправы с «фашистами», и советские писатели не просто по наивности воспевали добродетели воров в законе: без их социализации превентивный террор не достиг бы вселенских масштабов. Блатных - во всяком случае таких, какими их застали узники ГУЛАГа, - не было до советской власти; отношения между воровским и сталинским законом с исторической дистанции выглядят куда более сложными и интимными, чем это представлялось даже таким незаурядным жертвам и свидетелям этой смычки, как Варлам Шаламов.

Автор «Очерков преступного мира» рисует блатных как отделенных от всего. Блатной - это не тот, кто украл, убил или ограбил, это - не хулиган, которого боится обыватель. Даже самый страшный уголовный преступник может не быть блатным. Настоящие воры - это, по выражению писателя, «талмудисты» . Блатной, полноправный член «проклятого ордена», живет в соответствии с воровским законом (кодексом правил), способен его применять к меняющимся обстоятельствам. Это тот, чье мнение авторитетно на «правилках» (собраниях знатоков воровского закона). Если верить писателю, воровская среда эндогамна, закрыта для посторонних, пополняется почти исключительно за счет родственников блатных: «Для того чтобы быть “хорошим”, настоящим вором, нужно вором родиться; только тем, кто с самых юных лет связан с ворами, и притом с «хорошими», известными ворами, кто прошел полностью многолетнюю науку тюрьмы, кражи и блатного воспитания, достается решать важные вопросы блатной жизни» .

Отрезая блатных от окружающего мира, трудно их не демонизировать, не придать слову «орден» тайный, эзотерический смысл. При всей ненависти Шаламов много раз именно по отношению к ворам в законе употребляет выражения «аристократия», «высшие воровские круги», «верхушка воровского мира» и т. д.

Здесь возникает еще одно затруднение. Блатная среда презирает женщину, считает ее низшим существом; когда вора сажают, его сожительница переходит к другому «авторитетному» вору. Никакие эмоциональные отношения между полами у блатных невозможны, а стало быть, невозможна и семья. Даже культ матери, существующий среди воров, Шаламов разоблачает как явное лицемерие; нельзя, пишет он, поклоняться матери и относиться к женщине как к низшему существу.

Блатные собираются на «правилки», играют в карты, отбирают у «политических» деньги, еду, вещи; часто они гомосексуалисты, иногда зоофилы. Они чудовищно, запредельно жестоки. «Все фрайерское выглядит крайне целомудренно по сравнению с дикими сценами блатарского быта», - читаем в очерке «Жульническая кровь» . Они не работают на тюремную администрацию, не ходят к лагерному оперативнику, не «стучат», наказывают предателей из своей среды.

Нов чем состоит позитивная сущность воровского закона, мы так и не узнаём, да и едва ли можем узнать, так как за пределами человеческого - не закон, а только природные проявления. Зато мы на каждом шагу сталкиваемся с тем, что сама антисоциальность блатной среды используется лагерной властью как социальный фактор. Разве блатные не сотрудничают с властью (т. е. нарушают свой же закон), когда, выполняя отведенную им роль, грабят и обворовывают тех, на кого их натравливают? Разве они, «не люди», случайно оказались этой власти ближе собственных граждан? От блатных вовсе не ожидали, что они «перекуются»; просто их преступления выглядели как незначительные с точки зрения самосохранения этого типа власти. К тому же масштаб совершаемых ею преступлений заставляет обычные преступления казаться незначительными. Последовавшая за экспроприацией тотальная переделка человеческого материала, унаследованного от царистского прошлого, сместила все традиционные представления о преступлении.

Сталинский мир во многих своих проявлениях ощущал себя стоящим ближе к миру уголовному, чем к миру обычных граждан, объявленных его политическими противниками. Тайная политическая полиция, читаем в «Архипелаге ГУЛАГ», многому научилась у блатных: «...Кто же кого перевоспитал: чекисты ли - урок? или урки - чекистов? Урка, принявший чекистскую веру, - это уже сука, урки его режут. Чекист же, усвоивший психологию урки, - это напористый следователь 30-40-х годов или волевой лагерный начальник, они в чести, они продвигаются по службе» .

Тоталитарную власть объединяет с уголовниками и то, что оба они враждебны трансцендентному, радикально посюсторонни. А в этом посюстороннем мире и те, и другие безжалостно разрушают все, что объединяет людей. После коллективизации официальная идеология закостеневает, отождествляясь с именем Сталина; опаснейшим преступлением становится всякое возможное отклонение от нее. Смертельно запуганное общество защищается от универсального подозрения в крамоле с помощью доносительства; эта эпидемия свирепствует и «на воле», и за колючей проволокой. Вербовка впервые в европейской истории приобретает универсальный характер. Всесильные «органы» получают санкцию на массовое производство «врагов народа». «Вербовка, - читаем в «Архипелаге», - в самом воздухе нашей страны... Вербовка кружевно сплетается с идеологией: ведь и Органы хотят, ведь и вербуемые должны хотеть только одного: успешного движения нашей страны к социализму... Поэзия вербовки сексотов еще ждет своего художника... Везде натянуты паучьи сети, и мы при движениях не замечаем, как они нас оплетают» .

Шаламов в одном из рассказов назвал стукачество «высшей властью природы» и признался в своем полном бессилии перед ней: «...Я приучен мало обращать внимания на разговоры об осведомителях и стукачах. Слишком я бессилен перед этой высшей властью природы» . Стоит герою рассказа «Эсперанто», явно автобиографического, сказать: «Никакой разницы между блатарями, которые нас грабят, и государством для нас нет» , - как на него тут же доносят (хотя подобное говорилось в кругу тех, кому безусловно доверяли).

Жертвы превентивного террора в огромном большинстве не понимали безжалостной логичности своего положения. Вера в то, что лично они - жертвы роковой случайности, повторяю, была условием их выживания. Она далеко не всегда распространялась на товарищей по несчастью, на солагерников - их считали врагами и при первой возможности (когда становились бригадирами, нарядчиками и т. д.) не щадили, превращая в доходяг, в лагерную пыль. Лагерный и писательский подвиг Шаламова заключался в том, что он категорически не принимал этой логики и в нечеловеческих условиях остался порядочным («честным») человеком. Граница между честным человеком и подлецом проходила, по его словам, именно здесь, в отношении к собственной и чужой вине. «Разница между подлецом и честным человеком заключается вот в чем: когда подлец попадает невинно в тюрьму - он считает, что только он не виноват, а все остальные - враги государства и народа, преступники и негодяи. Честный же человек, попав в тюрьму, считает, что раз его могли невинно упечь за решетку, то с его соседями по нарам могло случиться то же» .

Ниже этого различия располагается мир блатных, нечеловеческий по определению.

Закон в эпоху превентивного террора играет прикрывающую роль, является частью конспиративных стратегий, необходимых, в частности, для легитимации режима в глазах «буржуазного» мира. Блатные ненавидят закон открыто, они не скрывают своей враждебности обществу; проводники же превентивного террора нуждаются в фикции законности, творят беззаконие именем закона. Сталинский репрессивный аппарат, с одной стороны, был крайне идеологизирован, подчинен реализации «высших» целей, а с другой, как следствие этого, внешне декриминализован, полностью переориентирован на борьбу с им же синтезируемыми преступлениями. He блатные придумали новую конструкцию закона, но они в нее встроились, т. е. в какой-то мере социализировались, согласившись сыграть роль «социально близких». По сравнению с преступным демонизмом большевиков из ближайшего ленинского круга, инсценированным и предъявленным миру на показательных процессах, поблекли иные преступления, в первую очередь уголовные. Конвейер по производству вины набрал полный ход. Ее носители объявлялись врагами нового режима в силу своей «старорежимности», просто потому, что логика новой власти еще не была записана на их телах. Для блатных проект создания «нового человека», думаю, был не меньшей неожиданностью, чем для других «ветхих» людей того времени, не закаленных в горниле сталинизма. Именно этот невиданный по масштабам проект и сделал воровской закон меньшим злом. Блатные оказались чуть ли не единственной дореволюционной социальной группой, которую сталинизм не только не разрушил, но укрепил, естественно, за счет всех остальных групп.

(Новый союз власти и уголовщины пережил советский период. Достаточно вспомнить о том, с каким почтением о ворах в законе пишут в СМИ со времен «дикой приватизации», какие важные функции они выполняют в качестве «крыш» и консультантов по деловой этике. Другого закона на тот момент в стране не оказалось. Шаламовские «не люди» предстают в современных СМИ и массовой культуре вполне респектабельными персонами.)

Итак, хотя блатные в ближней, лагерной перспективе несомненно выглядели зверьми, условия и пределы их зверства определялись неведомым им подпольным партийным законом, проводимым в жизнь политической полицией сталинского режима. Воровской закон стал одним из приводных ремней более мощного, конспиративного и криминального закона, который был вручен «мечу партии», НКВД, и проводился в жизнь с беспрецедентной жестокостью.

Шаламов и Солженицын подметили главный парадокс времени Большого Террора: в то время как блатные не принимали мир, объявивший их социально близкими, осужденные по 58-й статье люди продолжали отождествлять себя со строем, провозгласившим их своими заклятыми врагами (при том что никто из них не считал себя виновным). Блатные в лагерях были несравненно лучше организованы и вели себя как люди, которым было за что умирать, в то время как окружающий их мир - как вольный, так и подневольный - был ориентирован на выживание любой ценой. Он являлся рабским миром в гегелевском смысле этого слова, карал за великое неопределенное преступление, в котором по сути виновен каждый. Негодным, подлежащим радикальной перекройке представлялся ему весь унаследованный от прошлого человеческий материал. Воры презирали все формы человеческой солидарности и боролись с частной собственностью не менее радикально, чем советская власть. Они расточали, проматывали ее, проигрывали в карты, подкупали с помощью краденого врачей и лагерное начальство. Сближение советской идеологии с этой средой, воспевание воровского мира - не недоразумение, не ошибка, оно вытекает из самого ее существа, из ориентации на тотальную экспроприацию. Построенный на собственности буржуазный мир естественно ополчался против тех, кто ее незаконно присваивает и бездумно расточает, но власть, разорившая даже мелких собственников (крестьян), не заблуждалась, видя в других экспроприаторах своих союзников, а в носителях традиционных собственнических инстинктов своих врагов.

По Гегелю, господин - тот, кто, поставив на карту свою жизнь, рискуя ей, подчинил себе другого. Перспектива насильственной смерти для этого другого, раба, невыносима; при любых обстоятельствах он трудится и стремится выжить. Господин полностью зависим от рабского труда, являющегося условием его существования. История, как ее понимает Гегель, это история трудящегося раба, подчиняющего себя господина; ее закономерным итогом является вымывание остатков суверенности, господского принципа. Поэтому, когда Лукач, Брехт, Беньямин, Агамбен и другие пишут, что история, записанная в книгах и на скрижалях, является историей победителей, что историей побежденных мы не располагаем, не следует забывать, что победителем неизменно становился вчерашний раб. Побеждая, раб отменял себя как раба, становился господином, отказавшимся, правда, от предыдущего принципа господства. Христианский Бог поставил раба и господина в равное к себе отношение; основные проблемы, неразрешимые на земле, были перенесены в сферу чистого упования, в потустороннее. И если бы истиной этой религии, по Гегелю, не был атеизм, они остались бы замурованными в потустороннем навсегда .

Когда же провозглашается радикальный атеизм и декретом отменяется потустороннее, происходит сакрализация сосуда, в котором содержится единственно верное учение, упраздняющее заповеди Бога. После Октябрьской революции таким сосудом стала ВКП(б), орден хранителей учения. Несмотря на протесты Троцкого, Крупской и других старых большевиков, сразу после смерти основателя ордена, В. И. Ленина, возник его культ. «В траурные ленинские дни... тов. Сталин дал от имени партии великую клятву. Он сказал:

“Мы, коммунисты, - люди особого склада. Мы скроены из особого материала. Мы - те, которые составляем армию великого пролетарского стратега, армию товарища Ленина. Нет ничего выше, как честь принадлежать к этой армии...”» Как и «проклятый орден», орден хранителей учения понимал себя как сугубо закрытый, элитарный, воинственно противопоставленный обычному миру, как прибежище самых достойных. Большевики работали в подполье; годами они были исключены из сферы действия закона, втянуты в игру без правил с тайной полицией царского режима . И после взятия власти они привнесли подпольный опыт в свой стиль правления, объявив самое длительное чрезвычайное положение в XX веке. Трудно сравнивать сколь угодно консервативное, но, как выражались в старину, «упорядоченное» правление, включая и абсолютную монархию, с революционной властью. Многочисленные сопоставления, проводимые Солженицыным, естественно, оказываются в пользу старой России. Шаламов понял беспрецедентность случившегося и отказался от его непосредственной исторической контекстуализации, точнее, возложил ее бремя на будущего читателя. Солженицын писал для современников, отсюда и огромный успех «Архипелага»; Шаламов писал для будущего. У первого для всего находилось суждение, осуждение, поучение, у второго для самого главного нашлось только молчание. Шаламов был удивлен не только грузом пережитого, но и чудом дистанции, которая делала его письмо возможным. Разобщенных людей, произвольно названных политическими преступниками, не просто убивали непосильным трудом, но отдали во власть блатных, которые цинично подталкивали их к последней черте. Жизнь самих блатных, констатирует Шаламов, коротка, поэтому формула, которая стала их визитной карточкой в ГУЛАГе - «умри ты сегодня, а я - завтра», - часто реализовалась буквально: особенно ясно это стало, когда началась «сучья война», кровавая междоусобица внутри блатного сообщества, которую Шаламов подробно описывает в «Очерках преступного мира». Как заключенные нацистских концлагерей ненавидели своих капо, а не Гиммлера или Эйхмана, так и осужденные по 58-й статье зэки сталинского времени ненавидели в основном блатных и своих непосредственных начальников, а не Вышинского и Берию (не говоря уж о Сталине). Они меньше всего думали о советском типе экономической рациональности, об особом статусе партии и структуре ее карательных органов. Ho то, что представлялось досадной случайностью, было, увы, закономерностью. Пострадавшие от сталинской власти люди по традиции еще связывали власть с законом и недоумевали, почему она приняла сторону откровенных ненавистников закона.

Кроме блатных, в лагере был еще один орден, связанный тайной и круговой порукой. Я имею в виду оперуполномоченных, на лагерном жаргоне - «кумовьев». Они вербовали стукачей, всеми средствами склоняли к доносительству, разрушая и без того слабые связи между «политическими», подрывая основы их солидарности. Партия, несомненно, давала им установку, но методы ее осуществления были в их руках. Точно такой же вербовкой выковывали нового человека и на воле. Если большевистская партия, правя огромной страной, фактически так и не вышла из подполья, не отказалась от своих конспиративных навыков, то своей политической полиции она передала ключи от этой тайны, ее истинную сущность, заключавшуюся в невозможности для новой идеологии воплотиться в легальных институтах, подчиниться писаному закону. Полиция проводила в жизнь мессианскую программу партии по выковыванию нового человека из старого материала, по подчинению страны идеологии, остававшейся в основных чертах негативной. Вместо того чтобы вытекать из совершенного преступления, вина оказывается записанной в людях изначально (отсюда знаменитая «презумпция виновности» Вышинского). Много ли значит на фоне подобной мессианской задачи обычное уголовное преступление?

Чтобы сталинская система работала, страх должен был перестать быть боязнью конкретного наказуемого деяния, а стать всеобъемлющим страхом, приобрести онтологический характер. Для этого строится универсальная система доносительства. Оперативные работники неформально заверяют вербуемых: достаточно, чтобы в их донесениях было пять процентов правды; остальное они вольны додумывать и выдумывать сами . В такой ситуации попытка путем самооговора доказать абсурдность обвинения была обречена на неудачу просто потому, что разница между фактом и вымыслом в мире тотального сыска и тотального дознания была стерта принципиально. Комический эффект ложного самообвинения в нем не срабатывает, остается пустым звуком . Исходя из презумпции изначальной виновности, орден чекистов производит преступление из любых, даже самых абсурдных фантазий. Новым человеком, полностью интериоризовав- шим в своей работе запрос новой власти, является не завербованный человек («стукач»), боящийся разоблачения (Солженицын описывает такие ситуации в своем романе «В круге первом»), и даже не партиец, в скромных рамках могущий позволить себе роскошь оставаться «идейным коммунистом», а сам чекист. Он выполняет план, на него возложена ответственность за максимально полную завербованность строящегося социалистического мира. Только сам чекист знает, что его методы значительно существенней обволакивающей их, как паутина, идеологии. Его время - это время вербовки, бюрократического подавления чужой воли. Вербуя, он живет во времени «нового человека». Необходимой изнанкой пропагандистского захлеба коммунистической власти является цинизм новой касты, осуществлявшей невиданный по масштабности госзаказ.

Единственная категория заключенных, которую, несмотря на признание их «социально близкими», в принципе нельзя было вербовать, это - блатные, носители воровского закона. Этот закон под страхом смерти запрещал им сотрудничать с властью (другое дело, насколько строго он выполнялся в экстремальных условиях Колымы).

Здесь пути двух писателей-свидетелей расходятся. Если лозунгом Шаламова остается «Карфаген должен быть разрушен! Блатной мир должен быть уничтожен!» , повторяемый на все лады и в рассказах, и в «Очерках преступного мира», то Солженицын, заклеймив в «Архипелаге» «вольницу вурдалаков» , заключает свои записи о «социально близких» «словом в защиту блатных» . Что же говорится в их защиту? Во-первых, у них есть «своеобразный кодекс» и понятие чести, состоящие, однако, не в том, что они патриоты, как того хотелось советской власти, «а в том, что они совершенно последовательные материалисты и последовательные пираты. И хотя за ними ухаживала диктатура пролетариата - не уважали они ее ни минуты» .

Во-вторых, они хотят жить, жить любой ценой. А так как половину жизни они проводят в тюрьме и в лагере, то они «и там хотят срывать цветы жизни... пользоваться плодами непокорности». «...Почему им заботиться о тех, кто гнет спину и умирает рабом?» Им нужно есть - и они отнимают все съедобное, им нужно пить - и за водку они продают конвою вещи, отобранные у «рабов», и т. д. и т. п. Здесь разверзается этическая пропасть между позицией Шаламова и позицией Солженицына: второй способен отождествиться с точкой зрения блатных на «политическую шпану», назвав заключенных по 58-й статье «рабами», тогда как первый считает политических исключительно «мучениками», а их врагов - зверями, недостойными никакого отождествления со стороны своих жертв.

В-третьих, они не признают институт собственности, и поэтому «берут как свое» все, что им под руку подворачивается. А затем бездумно проигрывают наворованное в карты, после чего вновь грабят «фраеров». He любят они и трудиться, поэтому за них должны трудиться другие, чей и так непосильный труд в результате становится непосильным вдвойне. Получается, что и явное хищничество (которое Солженицын в других контекстах вроде бы осуждал) можно повернуть «в защиту блатных».

И пусть в финале этих размышлений мы узнаем, что блатным ненавистен весь «наш, общечеловеческий» мир, нельзя отделаться от впечатления, что автору «Архипелага ГУЛАГа» поведение блатных часто импонирует больше, чем поведение «политической шпаны», что его симпатии (не лишенные, повторяю, известной амбивалентности) оказываются в итоге на стороне шаламовских «не людей».

При этом материал, на котором работают Шаламов и Солженицын, очень сходен, практически идентичен. Создается впечатление, что они не раз обсуждали проблемы «проклятого ордена» между собой.

Солженицын заклеймил универсальную систему доносительства, созданную «органами» по заданию партии. Он не пожалел для нее таких слов, как «массовая парша душ» и «рак души» . «Люди, - писал он, - жили в поле предательства - и лучшие доводы шли на оправдание его» . Одному из четырех-пяти городских жителей, читаем в «Архипелаге», предлагали быть стукачом. «А то и гуще», - добавляет писатель . В условиях тотальной вербовки каждый акт противостояния власти требовал мужества, не соизмеримого с существом дела (например, при Сталине приютить сироту было, по Солженицыну, опасней, чем хранить динамит при Александре III). Шаламов же увидел в доносительстве «высшую власть природы», т. е. нечто заведомо превосходящее своей чудовищностью его способность суждения.

Какие выводы следуют из сказанного для нашего времени?

В каком-то смысле если не «перековка», то социализация блатных в советский период состоялась; их язык стал употребляться далеко за пределами уголовной среды. Неслучайно и то, что после распада СССР функция регулирования отношений в сфере бизнеса на некоторое время отошла к носителям воровского закона; другого закона в тот момент под рукой не оказалось. Пережившие период «дикой приватизации» блатные растворились в предпринимательской среде. Представление о вековечно существующем «проклятом ордене», пребывающем за пределами всего человеческого, отошло в прошлое.

Когда рухнул партийный закон, выяснилось, что представители другого всесильного советского ордена, чекисты, могут существовать автономно и осуществлять политику методами, наработанными за время превентивного террора и борьбы с диссидентским движением в 60-80-е годы.

Способность этих «новых людей» к быстрому обогащению оказалась просто феерической. Второй виток приватизации, начавшийся в XXI веке, прошел для них успешно потому, что они столкнулись со знакомым человеческим материалом. Способность постсоветских людей смиряться со всем ради гипотетического «порядка» не удивит тех, кто знает советскую историю. Объявить приученное к покорности общество стабильным нетрудно. Часто иностранцы пишут о способности русского человека к бунту (цитируя пушкинское высказывание о «русском бунте, бессмысленном и беспощадном»), забывая, что нынешние власти имеют дело не с русским, а с постсоветским человеком, в котором на протяжении трех поколений каленым железом выжигали малейшее поползновение на бунт. Шаламовские люди-деревья отмирали, выработав свой ресурс. Энергию бунта за колючей проволокой сохранял разве что «проклятый орден», клан блатных, хотя и он пользовался ей очень осторожно, исключительно в интересах воровского закона. Шаламов последовательно отрицал качество человечности за блатными, но он отказался от суждения о тех, кто поручил чекистам выковывать «нового человека», и о самих чекистах. Он осудил романтизацию блатных в советской литературе как заблуждение, а не как часть нового социального заказа.

Солженицын поставил блатных в более широкий социальный контекст, связал «замордованную волю» и лагерь и отказался от однозначного осуждения носителей воровского закона.

Зато автор «Архипелага ГУЛАГ» не просто возмутился проектом воспитания «нового человека» и его проводниками, чекистами, энкавэдэшниками, кагэбэшниками, но осознал мощь их влияния на советское общество в целом и, главное, долговременность этого влияния. Поэтому я хотел бы закончить его словами:

«Энкавэдэшники - сила. И они никогда не уступят добром... Потому что они - костяк. Костяк многого.

Ho не только сила у них - у них и аргументы есть. С ними не так легко спорить.

Звучит современно, не правда ли?

Москва, февраль - апрель 2007 года

Солженицын А. Архипелаг ГУЛАГ. 1918-1956: Опыт художественного исследования. М.: Книга, 1990. Т. 3. С. 548. Так, арестованный в 1937 году писатель Сергей Третьяков, подвергнувшись на Лубянке «физическому воздействию» (т. е. пыткам), назвался японским шпионом и сочинил повесть, рассказывавшую, как он был завербован, где встречался с японскими резидентами, какие задания выполнял и т. д. Его рассказ содержал огромное множество абсурдных деталей; проверка хотя бы одной из них привела бы к его полному оправданию. Ho в 1937 году никто ничего не проверял. Сразу после суда создатель литературы факта был расстрелян (см.: Верните мне свободу! Деятели литературы и искусства России и Германии - жертвы сталинского террора: Мемориальный сборник документов из архивов бывшего КГБ. М.: Медиум, 1997. С. 46-69).

"Меня часто приглашают выступать с воспоминаниями о Солженицыне, и там упоминание о Шаламове считается нецензурным."
Из выступления Сергея Гродзенского на обсуждении книги В. Есипова "Шаламов", сент. 2012

"Если посмотреть на Солженицына из определенной, шаламовской перспективы, то получается следующая картина.
Солженицын - графоман, писавший чудовищные “стихи” вроде поэмы “Прусские ночи”. Условия содержания в лагере у Солженицына были ласковые, так что он мог упражняться в стихосложении, пока другие доходили.
Сам Солженицын пишет про себя, что он был лагерным осведомителем-стукачем, работавшим под псевдонимом “Ветров”. При этом якобы он никого не сдал и с администрацией лагеря не сотрудничал (в это никто из заключенных не верит).
Потом он написал повесть “Щ-854", которая была достаточно мягкой и беззубой, в меру лживой и просоветской, приспособленческой, чтобы ее могли напечатать во время оттепели. [...]
После этого и даже еще прежде Солженицын решил стать “главным по лагерям” на Западе, и это была чисто советская, надо сказать, установка - создать под себя кресло и назначить ГлавЛагПисом и ГлавСовестью.
В мемуарах Солженицына описана душераздирающая сцена, как в 1964 году он предлагает Шаламову писать “Архипелаг ГУЛаг” вместе. По версии Солженицына они для этого - в целях конспирации - отошли в пустынный сквер, легли в траву и говорили в землю. Шаламов отказался с совершенно загадочной для Александра Исаича мотивацией - “хочу быть уверенным, для кого пишу”. А Солженицын уже тогда мыслил строго в категориях самопиара - например, главный герой должен быть обязательно носителем христианского мировоззрения, чтобы ТАМ было понятно.
Дальше была всемирная слава - она, как видно, достается именно тем, кто активно ее добивается, ходит за ней по пятам, умоляет. Поместье в Вермонте, иронически описанное Войновичем в “Москве 2042" - там Солженицын тренировался въезжать в Россию на белом коне. Примечательно, что как и в случае Ивана Ильина почвенничество, монархизм и православие Солженицына совершенно не мешали ему сотрудничать с западными спецслужбами, а точнее им - использовать Александра Исаича.
В конечном счете Солженицын дослужился до совести нации.
[...] Вот метод: взять реальную тему, приватизировать ее, оттеснить конкурентов, прославиться на западе в контексте Холодной войны, а дальше гнать пургу как пророк. Хороший бизнес."

Это надо в курьезы: оказывается, Шаламов писал не прозу, а репортаж. "С петлей на шее", кстати, не парамоновское, это философ и лауреат разных премий по-хлестаковки отсылает к известному советскому бренду - книге чешского коммуниста Юлиуса Фучика, написанную в немецкой тюрьме, "Репортаж с петлей на шее".

"Скажу откровенно, "Колымские рассказы" Шаламова показались мне послабее "Архипелага ГУЛАГ" Солженицына. Интересные разумеется, но солженицынской глубины не достигают. При этом, как личность, Шаламов был ярче Солженицына. Такой вот интересный диссонанс имеет место быть."
Журналист Евгений Солодовников в

Это письмо Варлам Шаламов написал Александру Солженицыну в ноябре 1962 года. В нем речь идет, главным образом, о повести Солженицына «Один день Ивана Денисовича», опубликованной в 11-м номере журнала «Но-вый мир» за 1962 год. Текст письма цитируется по изданию: Шаламов В.Т. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 6: Переписка / Сост., подгот. текста, прим. И. Сиротинской. - М.: Книжный Клуб Книговек, 2013.

В.Т. Шаламов - А.И. Солженицыну
Ноябрь, 1962 г.

Повесть очень хороша. Мне случалось слышать от-зывы о ней - ее ведь ждала вся Москва. Даже позавчера, когда я взял одиннадцатый номер «Нового мира» и вышел с ним на площадь Пушкинскую, три или четыре человека за 20-30 минут спросили: «Это одиннадцатый номер?» - «Да, одиннадцатый». - «Это где повесть о лагерях?» - «Да, да!» - «А где Вы взяли, где купили?» Я получил несколько писем (я это говорил Вам в «Новом мире»), где очень-очень эту повесть хвалили. Но только прочтя ее сам, я вижу, что похвалы преуменьшены неизмеримо. Дело, очевидно, в том, что материал этот такого рода, что люди, не знающие лагеря (счаст-ливые люди, ибо лагерь - школа отрицательная - даже часа не надо быть человеку в лагере, минуты его не видеть), не смогут оценить эту повесть во всей ее глубине, тонкости, верности. Это и в рецензиях видно, и в симоновской, и в баклановской, и в ермиловской. Но о рецензиях я писать Вам не буду.

Повесть эта очень умна, очень талантлива. Это - лагерь с точки зрения лагерного «работяги» - который знает мастерство, умеет «заработать», работяги, не Це-заря Марковича и не кавторанга. Это - не «доплывающий» интеллигент, а испытанный великой пробой крестьянин, выдержавший эту пробу и рассказывающий теперь с юмором о прошлом. В повести все достоверно. Это лагерь «легкий», не совсем настоящий. Настоящий лагерь в повести тоже показан, и показан очень хорошо: этот страшный ла-герь - Ижма Шухова - пробивается в повести, как белый пар сквозь щели холодного барака. Это тот лагерь, где работяг на лесоповале держали днем и ночью, где Шухов потерял зубы от цинги, где блатари отнимали пищу, где были вши, голод, где по всякой причине заво-дили дело. Скажи, что спички на воле подорожали, и заводят дело. Где на конце добавляли срока, пока не выда-дут «весом», «сухим пайком » в семь граммов. Где было в тысячу раз страшнее, чем на каторге, где «номера не ве-сят».

На каторге, в Особлаге, который много слабее на-стоящего лагеря. В обслуге здесь в/н надзиратели (надзиратель на Ижме - бог, а не такое голодное создание, у которого моет пол на вахте Шухов). В Ижме". Где ца-рят блатари и блатная мораль определяет поведение и заключенных, и начальства, особенно воспитанного на романах Шейнина и погодинских «Аристократах». В ка-торжном лагере, где сидит Шухов, у него есть ложка, ложка для настоящего лагеря - лишний инструмент. И суп, и каша такой консистенции, что можно вылить через борт, около санчасти ходит кот - невероятно для настоящего лагеря - кота давно бы съели. Это грозное, страшное былое Вам удалось показать, и показать очень сильно, сквозь эти вспышки памяти Шухова, воспоми-нания об Ижме.

Школа Ижмы - это и есть та школа, где и выучился Шухов, случайно оставшийся в живых. Все это в повести кричит полным голосом, для моего уха, по крайней мере. Есть еще одно огромнейшее дос-тоинство - это глубоко и очень тонко показанная кре-стьянская психология Шухова. Столь тонкая высокоху-дожественная работа мне еще не встречалась, признаться, давно. Крестьянин, который сказывается во всем - и в интересе к «красилям», и в любознательно-сти, и природном цепком уме, и умении выжить, наблю-дательности, осторожности, осмотрительности, чуть скептическом отношении к разнообразным Цезарям Марковичам, да и всевозможной власти, которую при- ходится уважать, умная независимость, умное покорст-во судьбе и умение приспособиться к обстоятельствам, и недоверие - все это черты народа, людей деревни. Шу-хов гордится собой, что он - крестьянин, что он выжил, сумел выжить и умеет и поднести сухие валенки бога-тому бригаднику, и умеет «заработать». Я не буду пере-числять всех художественных подробностей, свидетель-ствующих об этом, Вы их знаете сами.

Великолепно показано то смещение масштабов, ко-торое есть у всякого старого арестанта, есть и у Шухова. Это смещение масштабов касается не только пищи (ощущение), когда глотает кружок колбасы - высшее блаженство, а и более глубоких вещей: и с Кильгасом ему было нтереснее говорить, чем с женой, и т. д. Это - глубоко верно. Это - одна из важнейших лагер-ных проблем. Поэтому для возвращения нужен «амор-тизатор» не менее двух-трех лет. Очень тонко и мягко о посылке, которую все-таки ждешь, хотя и написал, чтоб не посылали. Выживу - так выживу, а нет - не спа-сешь и посылками. Так и я писал, так и я думал перед списком посылок.

Вообще детали, подробности быта, поведение всех героев очень точны и очень новы, обжигающе новы. Сто-ит вспомнить только не выжатую тряпку, которую бро-сает Шухов за печку после мытья полов. Таких подроб-ностей в повести - сотни - других, не новых, не точных, вовсе нет. Вам удалось найти исключительно сильную форму. Дело в том, что лагерный быт, лагерный язык, лагерные мысли немыслимы без матерщины, без ругани самым последним словом. В других случаях это может быть преувеличением, но в лагерном языке - это характерная черта быта, без которой решать этот вопрос успеш-но (а тем более образцово) нельзя. Вы его решили. Все эти «фуяслице », « ...яди», все это уместно, точно и - не-обходимо. Понятно, что и всякие «падлы» занимают полно-правное место, и без них не обойтись. Эти «паскуды», между прочим, тоже от блатарей, от Ижмы, от общего лагеря.

Необычайно правдивой фигурой в повести, авторской удачей, не уступающей главному герою, я считаю Алеш-ку, сектанта, и вот почему. За двадцать лет, что я провел в лагерях и около них, я пришел к твердому выводу - сумма многолетних, многочисленных наблюдений - что, если в лагере и были "люди, которые, несмотря на все ужасы, голод, побои и холод, непосильную работу, со-хранили и сохраняли неизменно человеческие черты, - это сектанты и вообще религиозники, включая и право-славных попов. Конечно, были отдельные хорошие люди и из других «групп населения», но это были только оди-ночки, да и, пожалуй, до случая, пока не было слишком тяжело. Сектанты же всегда оставались людьми. В Вашем лагере хорошие люди - эстонцы. Правда, они еще горя не видели - у них есть табак, еда. Голодать всей Прибалтике приходилось больше, чем рус-ским - там все народ крупный, рослый, а паек ведь одинаковый, хотя лошадям дают паек в зависимости от веса.

«Доходили» всегда и везде латыши, литовцы, эс-тонцы раньше из-за рослости своей, да еще потому, что деревенский быт Прибалтики немного другой, чем наш. Разрыв между лагерным бытом больше. Были такие философы, которые смеялись над этим, дескать, не выдерживает Прибалтика против русского человека - эта мерзость встречается всегда. Очень хорош бригадир, очень верен. Художественно этот портрет безупречен, хотя я не могу представить себе, как бы я стал бригадиром (мне это предлагали когда-то неоднократно), ибо хуже того, что приказывать другим работать, хуже такой должности, в моем пони-мании, в лагере нет. Заставлять работать арестантов - не только голодных, бессильных стариков, инвалидов, а всяких - ибо для того, чтобы дойти при побоях, четыр-надцатичасовом рабочем дне, многочасовой выстойке, голоде, пятидесяти-шестидесятиградусном морозе, надо очень немного, всего три недели, как я подсчитал, чтобы вполне здоровый, физически сильный человек превра-тился в инвалида, в «фитиля », надо три недели в уме-лых руках. Как же тут быть бригадиром?

Я видел десятки примеров, когда при работе со слабым напарни-ком сильный просто молчал и работал, готовый перенести все, что придется. Но не ругать товарища. Сесть из--за товарища в карцер, даже получить срок, даже уме-реть. Одного нельзя - приказывать товарищу работать. Вот потому-то я не стал бригадиром. Лучше, думаю, умру. Я мисок не лизал за десять лет своих общих ра-бот, но не считаю, что это занятие позорное, это можно делать. А то, что делает кавторанг - нельзя. А вот потому-то я не стал бригадиром и десять лет на Колыме провел от забоя до больницы и обратно, принял срок де-сятилетний. Ни в какой конторе мне работать не разре-шали, и я не работал там ни одного дня. Четыре года нам не давали ни газет, ни книг. После многих лет пер-вой попалась книжка Эренбурга «Падение Парижа». Я полистал, полистал, оторвал листок на цигарку и за- курил.

Но это - личное мнение мое. Таких бригадиров, как изображенный Вами, очень много, и вылеплен он очень хорошо. Опять же, в каждой детали, в каждой подроб-ности его поведения. И исповедь его превосходна. Она и логична. Такие люди, отвечая на какой-то внутренний зов, неожиданно выговариваются сразу. И то, что он по-могает тем немногим людям, кто ему помог, и то, что ра-дуется смерти врагов - все верно. Ни Шухов, ни брига-дир не захотели понять высшей лагерной мудрости: никогда не приказывай ничего своему товарищу, осо-бенно - работать. Может, он болен, голоден, во много раз слабее тебя. Вот это умение поверить товарищу и есть самая высшая доблесть арестанта. В ссоре кавто-ранга с Фетюковым мои симпатии всецело на стороне Фетюкова. Кавторанг - это будущий шакал. Но об этом - после.

В начале Вашей повести сказано: закон - тайга, люди и здесь живут, гибнет тот, кто миски лижет, кто в санчасть ходит и кто ходит к «куму». В сущности об этом - и написана вся повесть. Но это - бригадирская мораль. Опытный бригадир Куземин не сказал Шухову одной важной лагерной поговорки (бригадир и не мог ее сказать), что в лагере убивает большая пайка, а не маленькая. Работаешь ты в забое - получаешь килограмм хлеба, лучшее питание, ларек и т. д. И умираешь. Рабо-таешь дневальным, сапожником и получаешь пятьсот граммов, и живешь двадцать лет, не хуже Веры Фигнер и Николая Морозова держишься. Эту поговорку Шухов должен был узнать на Ижме и понять, что работать надо так - тяжелую работу плохо, а легкую, посильную - хорошо. Конечно, когда ты «доплыл» и о качест-ве легкой работы не может быть речи, но закон верен, спасителен.

Каким-то концом это новая для Вашего героя фило-софия опирается и на работу санчасти. Ибо, конечно, на Ижме только врачи оказывали помощь, только врачи и спасали. И хотя поборников трудовой терапии и там было немало, и стихи заказывали врачи, и взятки бра-ли - но только они могли <спасти> и спасали людей. Можно ли допустить, чтобы твоя воля была исполь-зована для подавления воли других людей, для медлен-ного (или быстрого) их убийства. Самое худшее, что есть в лагере - это приказывать другим работать. Брига-дир - это страшная фигура в лагерях. Мне много раз предлагали бригадиром. Но я решил, что умру, но бри-гадиром не стану. Конечно, такие бригадиры любят Шуховых. Бригадир не бьет кавторанга только до той поры, пока тот не ослабел. Вообще это наблюдение, что в лагерях бьют лишь людей ослабевших, очень верно, и в повести пока-зано хорошо.

Тонко и верно показано увлечение работой Шухова и других бригадников, когда они кладут стену. Бригади-ру и помбригадиру размяться - в охотку. Для них это ничего не стоит. Но и остальные увлекаются в горячей работе - всегда увлекаются. Это верно. Значит, что ра-бота еще не выбила из них последние силы. Это увлече-ние работой несколько сродни тому чувству азарта, ко-гда две голодных колонны обгоняют друг друга. Эта детскость души, сказывающаяся и в реве оскорблений по адресу опоздавшего молдавана (чувство, которое и Шухов разделяет всецело), все это очень точно, очень верно. Возможно, что такого рода увлечение работой и спасает людей. Надо только помнить, что в бригадах ла-герных всегда бывают новички и старые арестанты - не хранители законов, а просто более опытные. Тяже-лый труд делают новички - Алешка, кавторанг. Они один за другим умирают, меняются, а бригадиры живут.

Это ведь и есть главная причина, почему люди идут ра-ботать в бригадиры и отбывают несколько сроков. В настоящем лагере на Ижме утреннего супа хвата-ло на час работы на морозе, а остальное время каждый работал лишь столько, чтобы согреться. И после обеда также хватало баланды только на час. Теперь о кавторанге. Здесь есть немного «клюквы». К счастью, очень немного. В первой сцене - у вахты. «Вы не имеете права» и т. д. Тут некоторый сдвиг во времени. Кавторанг - фигура тридцать восьмого года. Вот тогда чуть не каждый так кричал. Все, так кричав-шие, были расстреляны. Никакого «кондея» за такие слова не полагалось в 1938 году. В 1951 году кавторанг так кричать не мог, каким бы новичком он ни был.

С 1937 года в течение четырнадцати лет на его глазах идут расстрелы, репрессии, аресты, берут его товарищей, и они исчезают навсегда. А кавторанг не дает себе труда даже об этом подумать. Он ездит по дорогам и ви-дит повсюду караульные лагерные вышки. И не дает себе труда об этом подумать. Наконец, он прошел след-ствие, ведь в лагерь-то попал он после следствия, а не до. И все-таки ни о чем не подумал. Он мог этого не ви-деть при двух условиях: или кавторанг четырнадцать лет пробыл в дальнем плавании, где-нибудь на подвод-ной лодке, четырнадцать лет не поднимаясь на поверх-ность. Или четырнадцать лет сдавал в солдаты бездумно, а когда взяли самого, стало нехорошо. Не думает кавторанг и о бендеровцах, с которыми сидеть не хочет (а со шпионами? с изменниками родины? с власовцами? с Шуховым? с бригадиром?). Ведь эти бендеровцы - та-кие же бендеровцы, как кавторанг шпион. Его ведь не кубок английский угробил, а просто сдали по разверст-ке, по следовательским контрольным спискам.

Вот един-ственная фальшь Вашей повести. Не характер (такие есть правдолюбцы, что вечно спорят, были, есть и бу-дут). Но типичной такая фигура могла быть только в 1937 году (или в 1938 - для лагерей). Здесь кавторанг может быть истолкован как будущий Фетюков. Первые побои - и нет кавторанга. Кавторангу - две дороги: или в могилу, или лизать миски, как Фетюков, бывший кавторанг, сидящий уже восемь лет. В тридцать восьмом году убивали людей в забоях, в бараках. Нормированный рабочий день был четырнад-цать часов, сутками держали на работе, и какой работе. Ведь лесоповал, бревнотаска Ижмы - такая работа - это мечта всех горнорабочих Колымы. Для помощи в уничтожении пятьдесят восьмой статьи были привле-чены уголовники - рецидивисты, блатари, которых на-зывали «друзьями народа», в отличие от врагов, кото-рых засылали на Колыму безногих, слепых, стариков - без всяких медицинских барьеров, лишь бы были «спец-указания» Москвы.

На градусники в 1938 году глядели, когда он достигал 56 градусов, в 1939-1947 - 52°, а после 1947 года - 46°. Все эти мои замечания, ясное дело, не умаляют ни художественной правды Вашей повести, ни той действительности, которая стоит за ними. Просто у меня другие оценки. Главное для меня в том, что ла-герь 1938 года есть вершина всего страшного, отврати-тельного, растлевающего. Все остальные и военные го-ды, и послевоенные - страшно, но не могут идти ни в какое сравнение с 1938 годом. Вернемся к повести. Повесть эта для внимательного читателя - откровение в каждой ее фразе. Это первое, конечно, в нашей литературе произведение, обладаю-щее и смелостью, и художественной правдой, и правдой пережитого, перечувствованного - первое слово о том, о чем все говорят, но еще никто ничего не написал. Лжи за время с ХХ съезда было уже немало. Вроде омерзи-тельного «Самородка» Шелеста или фальшивой и не- достойной Некрасова повести «Кира Георгиевна». Очень хорошо, что в лагере нет патриотических разговоров о войне, что Вы избежали этой фальши.

Война полностью говорит там трагическим голосом искалеченных судеб, преступных ошибок. Еще одно. Мне кажется, что понять лагерь без роли блатарей в нем нельзя. Именно блатной мир, его правила, этика и эстетика вносят растление в души всех людей лагеря - и заключенных, и начальни-ков, и зрителей. Почти вся психология рабочей каторги внутренней ее жизни определялась, в конечном счете, блатарями. Вся ложь, которая введена в нашу литера-туру в течение многих лет «Аристократами» Погодина и продукцией Льва Шейнина - неизмерима. Романтиза-ция уголовщины нанесла великий вред, спасая блатных, выдавая их за внушающих доверие романтиков, тогда как блатари - нелюди.

В Вашей повести блатной мир только просачивается в щели рассказа. И это хорошо, и это верно. Вот разрушение этой многолетней легенды о блата-рях-романтиках - одна из очередных задач нашей ху-дожественной литературы. Блатарей в Вашем лагере нет! Ваш лагерь без вшей! Служба охраны не отвечает за план, не выбивает его прикладами. Кот! Махорку меряют стаканом! Не таскают к следователю. Не посылают после работы за пять километров в лес за дровами. Не бьют. Хлеб оставляют в матрасе. В матрасе! Да еще наби-том! Да еще и подушка есть! Работают в тепле. Хлеб оставляют дома! Ложками едят! Где этот чуд-ный лагерь? Хоть бы с годок там посидеть в свое время. Сразу видно, что руки у Шухова не отморожены, ко-гда он сует пальцы в холодную воду. Двадцать пять лет прошло, а я совать руки в ледяную воду не могу.

В забойной бригаде золотого сезона 1938 года к кон-цу сезона, к осени оставались только бригадир и дневальный, а все остальные за это время ушли или «под сопку», или в больницу, или в другие еще работающие на подсобных работах бригады. Или расстреляны: по спискам, которые читались каждый день на утреннем разводе до глубокой зимы 1938 года - списки тех, кто расстрелян позавчера, три дня назад. А в бригаду при-ходили новички, чтобы в свою очередь умереть, или за-болеть, или встать под пули, или издохнуть от побоев бригадира, конвоира, нарядчика, надзирателя, парик-махера и дневального. Так было со всеми забойными бригадами у нас.

Ну, хватит. Поехал я в сторону, не удержался. Пере-счет бесконечный - все это верно, точно, знакомо очень хорошо. Пятерки эти запомнятся навек. Горбушки, се-рединки не упущены. Мера рукой пайки и затаенная надежда, что украли мало - верна, точна. Кстати, во время войны, когда шел белый американский хлеб, с подмесом кукурузы, ни один хлеборез не резал загодя, трехсотка за ночь теряла до пятидесяти граммов. Был приказ выдавать бригаде хлеб весом не резаный, а потом стали резать перед самым разводом. Именно КЭ-460. Все в лагере говорят «КЭ», а не «Ка». Кстати, почему «ЗЭК», а не «зэка ». Ведь это так пишется: з/к и склоняется з/к, зэки, зэкою. Невыжатая тряпка, которую Шухов бросает на вахте за печку, стоит целого романа, а таких мест сотни. Разговор Цезаря Марковича с кавторангом и с москвичом очень уловлен хорошо. Передать разговор об Эйзенштейне - не чужеродная для Шухова мысль. Здесь автор показывает себя как писателя, чуть отсту-пая от шуховской маски.

Обеднен язык, обеднено мышление, смещены все масштабы дум. Произведение чрезвычайно экономно, напряжено, как пружина, как стихи. И еще один вопрос, очень важный, решен Шуховым очень верно: кто находится на дне? Да те же, что и на- верху. Ничем не хуже, а даже, пожалуй, получше, по-крепче! Очень правильно подписал Шухов на следствии протокол допроса. И хотя я за свои два следствия не подписал ни одного протокола, обличающего меня, и ни-каких признаний не давал - толк был один и тот же. Дали срок и так. Притом на следствии меня не били. А если бы били (как со второй половины 1937 года и позднее) - не знаю, что бы я сделал и как бы себя вел. Отличен конец. Этот кружок колбасы, завершающий счастливый день. Очень хорошо печенье, которое не жадный Шухов отдает Алешке. Мы - заработаем. Он - удачлив. На!..

Стукач Пантелеев показан очень хорошо. «А прово-дят по санчасти!» Вот что такое стукач, вовсе не понял бедняга Вознесенский, который так хочет шагать в ногу с веком. В его «Треугольной груше» есть стихи о стука-чах, американских стукачах ни много ни мало. Я сначала не понял ничего, потом разобрался: Вознесенский называет стукачами штатных агентов наблюдения, «фи-леров», так их зовут в воспоминаниях. Художественная ткань так тонка, что различаешь латыша от эстонца. Эстонцы и Кильгас - разные люди, хоть и в одной бригаде. Очень хорошо. Мрачность Киль-гаса, тянущегося больше к русскому человеку, чем к со-седям прибалтийцам, - очень верна.

Великолепно насчет лишней пищи, которую ел Шу-хов на воле и которая была, оказывается, вовсе не нуж-на. Эта мысль приходит в голову каждому арестанту. И выражено это блестяще. Сенька Клевшин и вообще люди из немецких лаге-рей, которых обязательно сажали после - их было мно-го. Характер очень правдив, очень важен. Волнения о «зажиленных» воскресеньях очень вер-ны (в 1938 году на Колыме не было отдыха в забое. Пер-вый выходной получил я 18 декабря 1938 года. Весь ла-герь угнали в лес за дровами на целый день). И что радуются всякому отдыху, не думая, что все равно на-чальство вычтет. Это потому, что арестант не планирует жизнь дальше сегодняшнего вечера. Дай сегодня, а что там будет завтра - посмотрим.

О двух потах в горячей работе - очень хорошо. О сифилисе от бычков. Никто в лагере не заразился таким путем. Умирали в лагере не от этого. Бранящиеся старики - парашники, валенок, летя-щий в столб. Ноги Шухова в одном рукаве телогрейки - все это великолепно. Большой разницы в вылизывании мисок и в отирании дна коркой хлеба нет. Разница только подчеркивает, что там, где живет Шухов, еще нет голода, еще можно жить. Шепот! «Продстол передернули» и «у кого-то вече-ром отрежут». Взятки - очень все верно. Валенки! У нас валенок не было. Были бурки из ста-рой ветоши - брюк и телогреек десятого срока. Первые валенки я надел уже став фельдшером, через десять лет лагерной жизни. А бурки носил не в сушилку, а на починку. На дне, на подошве наращивают заплаты. Термометр! Все это прекрасно! В повести очень выражена и проклятая лагерная черта: стремление иметь помощников, «шестерок». Работу по уборке в конце концов делают те же работяги после тяжелой работы в забое подчас до утра. Обслуга человека - над человеком. Это ведь и не только для ла-геря характерно.

В Вашей повести очень не хватает начальника (большого начальника, вплоть до начальника прииско-вых управлений), торгующего среди заключенных ма-хоркой через дневального-з<аключенного> по пять руб-лей папироса. Не стакан, не пачка, а папироса. Пачка махорки у такого начальника стоила от ста до пятисот рублей. - Дверь притягивай! Описание завтрака, супчика, опытного, ястребиного арестантского глаза - все это верно, важно. Только рыбу едят с костями - это закон. Этот черпак, который дороже всей жизни прошлой, настоящей и будущей - все это вы-страдано, пережито и выражено энергично и точно. Горячая баланда! Десять минут жизни заключенного за едой. Хлеб едят отдельно, чтобы продлить удовольст-вие еды. Это - всеобщий гипнотический закон.

В 1945 году приехали репатрианты сменить нас на прииск Северного управления на Колыме. Удивлялись: «Почему ваши в столовой съедают суп и кашу, а хлеб берут с собой? Не лучше ли".» Я отвечал: «Не пройдет и двух недель, как вы это поймете и станете делать точно так же». Так и случилось. Полежать в больнице, даже умереть на чистой посте-ли, а не в бараке, не в забое, под сапогами бригадиров, конвоиров и нарядчиков - мечта всякого з<аключенно-го>. Вся сцена в санчасти очень хороша. Конечно, санчасть видела более страшные вещи (например, стук о железный таз ногтей с отмороженных пальцев работяг, которые срывает врач щипцами и бросает в таз) и т. д. Минута перед разводом - очень хороша. Холмик сахару. У нас сахар никогда не выдавался на руки, всегда в чае.

Вообще весь Шухов в каждой сцене очень хорош, очень правдив. Цезарь Маркович - вот это и есть герой некрасов-ской «Киры Георгиевны». Такой Цезарь Маркович вер-нется на волю и скажет, что в лагере можно изучать иностранные языки и вексельное право. «Шмон» утренний и вечерний - великолепен. Вся Ваша повесть - это та долгожданная правда, без которой не может литература наша двигаться вперед. Все, кто умолчит об этом, исказит правду эту - подлецы. Очень хорошо описана предзона и этот загон, где стоят бригады одна за другой. У нас такая была. А на фронтоне главных ворот (во всех отделениях лагеря по особому приказу сверху) цитата на красном сатине: «Труд есть дело чести, дело славы, дело доблести и ге-ройства!» Вот как!

Традиционное предупреждение конвоя, которое вся-кий з<аключенный> выучил наизусть. Называлось (у нас): «шаг вправо - шаг влево считаю побегом, прыжок вверх агитацией!» Шутят, как видите, везде. Письмо. Очень тонко, очень верно. Насчет «красилей» - ярче картины не бывало. Все в повести этой верно, все правда. Помните, самое главное: лагерь отрицательная шко-ла с первого до последнего дня для кого угодно. Челове-ку - ни начальнику, ни арестанту не надо видеть. Но уж если ты видел - надо сказать правду, как бы она ни была страшна. Шухов остался человеком не благодаря лагерю, а вопреки ему. Я рад, что Вы знаете мои стихи. Скажите как--нибудь Твардовскому, что в его журнале лежат мои стихи более года, и я не могу добиться, чтобы их показа-ли Твардовскому. Лежат там и рассказы, в которых я пытался показать лагерь так, как я его видел и понял.

Желаю Вам всякого счастья, успеха, творческих сил. Просто физических сил, наконец. В 1958 году (!) в Воткинской больнице у меня заполняли историю болезни, как вели протокол допроса на следствии. И полпалаты гудело: «Не может быть, что он врет, что он такое говорит!» И врачиха сказала: «В та-ких случаях ведь сильно преувеличивают, не правда ли? » И похлопала меня по плечу. И меня выписали. И только вмешательство редакции заставило начальни-ка больницы перевести меня в другое отделение, где я и получил инвалидность. Вот поэтому-то Ваша книга и имеет важность, не сравнимую ни с чем - ни с докладами, ни с письмами. Еще раз благодарю за повесть. Пишите, приезжайте. У меня всегда можно остановиться.

Ваш В. Шаламов.

Со своей стороны я давно решил, что всю мою остав-шуюся жизнь я посвящу именно этой правде. Я написал тысячу стихотворений, сто рассказов, с трудом опубликовал за шесть лет один сборник стихов-калек, стихов--инвалидов, где каждое стихотворение урезано, изуродо-вано. Слова мои в нашем разговоре о ледоколе и маятнике не были случайными словами. Сопротивление правде очень велико. А людям ведь не нужны ни ледоколы, ни маятники. Им нужна свободная вода, где не нужно ни-каких ледоколов.

В «Ответном слове на присуждение литературной награды Американского национального клуба искусств» Александр Исаевич Солженицын обвинил значительную часть писателей постмодернистского направления в сознательном разрыве с нравственной традицией великой русской литературы. Нравственный пафос А. Солженицына глубоко оправдан. Слава Богу, что не перевелись еще люди, способные отстаивать необходимость противостояния добра и зла, не боясь упреков в «старомодности».

И все же не случайно Солженицын начинает свое «ответное слово» с разговора о стиле, с известного выражения «стиль - это человек». Творческие пути Солженицына /205/ и Шаламова тесно связаны. «Архипелаг Гулаг» опирается на свидетельства Шаламова, а тот, в свою очередь, приветствовал появление «Одного дня Ивана Денисовича» как первого правдивого свидетельства о лагерной системе.

В ноябре 1962 г. Шаламов направляет Солженицыну письмо, представляющее развернутый (16 страниц машинописи) отклик на «Ивана Денисовича».

«Повесть - как стихи - в ней все совершенно, все целесообразно. Каждая строка, каждая сцена, каждая характеристика настолько лаконична, умна, тонка и глубока, что я думаю, что “Новый мир” с самого начала своего существования ничего столь цельного, столь сильного не печатал. И столь нужного - ибо без честного решения этих самых вопросов ни литература, ни общественная жизнь не могут идти вперед - все, что идет с недомолвками, в обход, в обман - приносило, приносит и принесет только вред».

В письмах Солженицына можно найти очень сочувственный разбор стихов Шаламова и высокую оценку его прозы, попавшей к тому времени в самиздат. Это было общение писателей, делающих общее дело, объединенных общими жизненными и литературными установками. Тем более интересно выявить различия между ними, различия в самом понимании литературных задач. Дело не в оценке литературной значимости того и другого. Это был бы вопрос типа детской загадки: «Кто сильнее - слон или кит?» Подлинная проблема в том, что речь идет о двух путях литературного процесса, каждый из которых необходим для сохранения и развития великой традиции русской литературы.

Сегодня уже немало сказано о том, что русская литература была не только художественным выражением жизни, но и часто брала на себя осмысление социально-исторических процессов, то есть принимала на себя функции философии, социологии и даже религиозного учительства. Литература соцреализма узурпировала и исказила эти функции, поставив себя на службу правящей идеологии. Солженицын вернул литературе духовную самостоятельность и, тем самым, право на учительство. Общественное значение Солженицына выходит далеко за /206/ рамки его писательства и в этом нельзя не усмотреть его глубинное сходство со Львом Толстым.

Шаламов принципиально отказался от учительства и поставил перед собой чисто литературную задачу создания новой прозы, основанной на документальном свидетельстве. Солженицыну важно не только описать лагерную жизнь, но дать возможность читателю осознать истинную реальность. Для этого нужна некоторая доля снисхождения к его способностям пережить шок от несоответствия этой реальности тому, что ему внушала пропаганда. Этим объясняется то, что в первых публикациях Солженицын несколько смягчает лагерные ужасы, сглаживает остроту проблем. В приведенном письме от 1962 г. Шаламов пишет: «В повести все достоверно. Это лагерь “легкий”, не совсем настоящий. Настоящий лагерь в повести тоже показан и показан очень хорошо: этот страшный лагерь... пробивается в повести, как белый пар сквозь щели холодного барака».

То, что Шаламов непосредственно описывает в «Колымских рассказах», Солженицын в первой публикации дает как предысторию героя, остающуюся за кадром. Сам Шаламов вспоминает далее, как в Боткинской больнице в 1958 г. с его слов «заполняли историю болезни, как вели протокол на следствии». И полпалаты гудело: «Не может быть, что он врет, что он такое говорит». Дозировать правду допустимо с точки зрения дидактики. Но Шаламов не ставил себе дидактических задач, как и никаких других задач внелитературного характера. Это не значит, что его творчество не принадлежит русской литературной традиции, но истоки его надо искать не у Толстого, а у Пушкина.

Характерно, что Шаламов осознавал себя прежде всего как поэта и это не могло не сказаться на его прозе. И еще одно - его лагерный опыт был существенно тяжелее, чем доставшийся на долю Солженицына, и Варлам Тихонович остро ощущал невозможность выразить его в традиционной форме психологической прозы. Здесь требуется особый художественный дар. Вот реплика Шаламова /207/ из той же переписки: «Пусть о “правде” и “неправде” спорят не писатели... Для писателя разговор может идти о художественной беспомощности, о злонамеренном использовании темы, спекуляции на чужой крови... Исполнение художественного долга и связано именно с талантом».

Сам Шаламов утверждал, «что именно мое искусство, моя религия, вера, мой нравственный кодекс, сохраняли мою жизнь для лучших дел» . Подобно рыбам, плывущим на нерест, он плыл «на зов судьбы-беды», чтобы оставить в русле русской литературы все выстраданное и выношенное им. Нужно было доплыть и донести все это для будущего читателя. Однажды Варлам Шаламов описал собственное состояние страха, которое он испытал на Иркутском вокзале:

«И я испугался, и холодный пот выступил на коже. Я испугался страшной силе человека - желанию и умению забывать. Я увидел, что я готов забыть все, вычеркнуть двадцать лет из своей жизни. И каких лет! И когда я это понял, я победил сам себя. Я знал, что и не позволю моей памяти забыть все, что я видел. И я успокоился и заснул». («Поезд». Из сб. «Артист лопаты»).

Нет никаких сомнений, что страх героя рассказа есть реально пережитое душевное состояние самого автора. В рукописи, которую по праву можно назвать литературным манифестом «новой прозы», он пишет: «новая проза - само событие, бой, а не его описание. То есть документ, прямое участие автора в событиях жизни» .

То состояние страха, о котором пишет Шаламов, свидетельствует, что еще на Колыме он жил мыслью о литературной деятельности, которая должна была впитать весь его лагерный опыт. Уже в 1949 г. он стал записывать стихи, послужившие началом шести стихотворных колымских тетрадей, состав которых окончательно определен автором в составленных им списках. Но писать прозу в /208/ условиях Колымы было слишком опасно. Прозу Шаламов стал записывать только после возвращения, когда он стал жить в поселке Туркмен Калининской области неподалеку от станции Решетниково, за две остановки от Клина. При всей своей документальности эта проза не бытоописание, не мемуарное отражение пережитого, не мораль, извлеченная из опыта. О своих литературных намерениях Шаламов писал следующим образом:

«Отражать жизнь? Я ничего отражать не хочу, не имею права говорить за кого-то (кроме мертвецов Колымы, может быть). Я хочу высказаться о некоторых закономерностях человеческого поведения в некоторых обстоятельствах не затем, чтобы чему-то, кого-то научить. Отнюдь» .

Реальный масштаб Шаламова до сих пор не осознан ни литературной критикой, ни фундаментальным литературоведением. Мешает этому обжигающая боль лагерной темы. Правда, поведанная Шаламовым со всей мощью его литературного таланта, заслонила самого художника. Ирония судьбы состоит в том, что мы восприняли художника, ставящего совершенно новые эстетические задачи, по законам традиционной сталинистской эстетики, стыдливо называемой соцреализмом. Вопросы о том, что изображается, за кого стоит автор, чьи интересы он выражает, от имени кого из героев он говорит - это все из джентльменского набора соцреалистической критики. А Шаламов - это прежде всего новая эстетика в русской литературе. Эта эстетика не только реализована им в прозе и поэзии, она выражена автором в его текстах о литературе, из которых лишь один был опубликован прижизненно, в его письмах, наконец, в многочисленных стихотворениях, посвященных самой поэзии.

В манифесте «О новой прозе» Шаламов четырежды упоминает о тайне Пушкина. Нет ли здесь подсознательного намека на некую тайну самого Шаламова? О наличии Шаламовской тайны свидетельствует ряд противопоставлений. /209/

Первое из них можно обозначить как «отказ от моральной проповеди - утверждение нравственных основ».

С одной стороны, неоднократно подчеркиваемый отказ от проповедничества (апостольства), а с другой - четко выраженные в письме к Солженицыну (да и в ряде других мест) моральные принципы поведения в лагере - не заставлять никого работать. Тем самым для самого Шаламова было недопустимо занять бригадирскую должность.

Ему принадлежат «Очерки преступного мира» - страстное обличение «блатной морали» с общечеловеческих нравственных позиций. Обличение - это тоже разновидность проповеди. Но при этом сам он провозглашает чуть ли не противоположное. Согласно Шаламову, «беда русской литературы в том, что в ней каждый мудак выступает в роли учителя, а чисто литературные открытия и находки со времен Белинского считаются делом второстепенным» .

Лагерная мораль (точнее, мораль честного человека в лагере) существенно отличается от принципов общечеловеческого нравственного поведения, хотя и не противоречит им в основе. Чтобы ее понять и выразить, необходим не просто опыт лагерной жизни, но опыт такой, при котором человек не ломается и выживает. При этом сам Шаламов многократно повторяет сентенции типа:

«Автор считает лагерь отрицательным опытом для человека - с первого до последнего часа. Человек не должен знать, не должен даже слышать о нем... Лагерь - отрицательный опыт, отрицательная школа, растление для всех - для начальников и заключенных, конвоиров и зрителей, прохожих и читателей беллетристики» («О прозе»).

Казалось, после этого автор должен был бы отказаться от писания рассказов об этом опыте. Однако, читая эти строки как вступление к подборке из «Колымских рассказов», мы не останавливаемся на этой мысли. Эти строки, /210/ отрицающие право писателя сообщать читателю о своем опыте, почему-то не режут глаз во введении к рассказам, передающим этот чудовищный опыт.

В стихотворении «Нерест» есть четверостишие, выброшенное редакцией при издании, но вставленное Шаламовым от руки в мой экземпляр его сборника «Дорога и судьба» на с. 43:

И мимо трупов в русло
Плывут живых ряды.
На нерест судеб русских,
На зов судьбы-беды.

Казалось бы, это четверостишие о трагизме лагерной жизни, уничтожившей не просто жизни, но судьбы. Но вдумаемся в слово «нерест»! Нерест, это то, что необходимо для продолжения вида. Нерестящиеся рыбы гибнут ради потомства. Так проявляется замаскированный обертон - необходимость собственной гибели поэта ради новых «судеб русских».

Сегодня мне видится в этом четверостишии еще один дополнительный смысл, относящийся к нам самим, чудом сохранившим самосознание среди многих погибших физически или духовно и пытающимся что-то восстановить и передать следующим поколениям. Наш общий опыт духовной несвободы, который мы только пытаемся изживать, одновременно вреден и необходим последующим поколениям. Итак - еще одно парадоксальное противопоставление: «Необходимость и ненужность лагерного опыта». Ассоциация с евангельской притчей слишком напрашивается, чтобы ее избежать: «если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода» (Иоанн, гл. 12-24). Но ведь и евангельская притча несет в себе парадокс, ибо стремление к смерти, самоубийство - это грех. Стремиться пожертвовать свою судьбу лагерной бездне - это страшный грех, но кто-то обязан пройти этот крестный путь сознательно и до конца. Тайна Шаламова в том, что он знал о своем предназначении. /211/ Казалось бы, ставя себе задачу выразить нечто фундаментальное о «закономерностях человеческого поведения», следует во главу угла поставить смысловой стержень текста, его содержание, приблизить все это максимально к тому, что происходило на самом деле. Да и сам Шаламов многократно настаивает на документальности новой прозы, на том, что это «проза бывалых людей». Но тут возникает еще одно фундаментальное противоречие: «Необходимость передачи факта (документальность) - самоценность художественной формы». Дело в том, что письма, статьи и заметки Шаламова о литературе переполнены проблемами творчества как такового, звуковой структуры стихов и прозы и т.п. В письме к автору он подчеркивает, что смысл не дается как нечто исходное по отношению к тексту:

«Стихи не пишут по модели “смысл - текст” - терялось бы существо искусства - процесс искания - с помощью звукового каркаса добираться до философии Гете и обратно из философии Гете почерпнуть звуковой каркас очередной частушки. Начиная первую строку, строфу, поэт никогда не знает, чем он кончит стихотворение» .

Когда составитель сборника лагерной поэзии пытался вместе со мной выбрать нечто, в буквальном смысле отвечающее этой теме из «Колымских тетрадей», то из 3-х просмотренных нами тетрадей его устроили только 2 произведения. Зато по тем же тетрадям я подсчитал, что около 25% стихотворений - это «стихи о стихах» или, реже, стихи о творчестве в более широком смысле. (У Шаламова немало стихотворений о живописи). Впрочем, это явно признает и сам Шаламов:

«Это и есть стихи о труде, о поэтическом труде. Стих о стихах - это и есть стихи о труде... Именно стихи о стихах дали бы возможность сравнить ряд поэтических концепций, показали бы, «кто есть кто».

Так и просится ассоциация с брюсовским: «Быть может, /212/ все мире лишь средство для ярко-певучих стихов». Ассоциация глубоко ошибочная. Шаламов отнюдь не любуется звучностью стихов или прозы - для него звук, интонация, «ритмизация сообщаемого» - средство выхода к подлинности, к достижению эффекта присутствия. Подлинность, достоверность достигаются не с помощью строгого метода или, что - то же, внешнего инструментария, но с опорой на собственную личность:

«Смотря на себя как на инструмент познания мира, как на совершенный из совершенных приборов, я прожил свою жизнь, целиком доверяя личному ощущению, лишь бы это ощущение захватило тебя целиком. Что бы в этот момент ни сказал - тут не будет ошибки».

«Личное ощущение» тут может относиться и к описываемым впечатлениям, и к создаваемому тексту. Высшая объективность (по признанию Шаламова) достигается через максимальную субъективность творческого акта. Тем самым отрицается возможность сформулировать приемы своего творчества в понятиях и этим сделать их воспроизводимыми, отчуждаемыми от авторской личности, канонизируемыми. Нет и нет! «Я добился каких-то важных для литературы результатов... не с тем, чтобы превратить их в очередной канон или схему» .

Это еще не разгадка тайны, но указание на то, что она относится не к каким-то приемам и принципам творчества Шаламова, а к его личности. И все противоречия, о которых выше шла речь, - это альтернативы, стоявшие перед самим Шаламовым. Альтернативы, в которых для него не могло быть жесткого «или..., или...», но требовалось парадоксальное «и..., и...».

Дидактичность, общественная запрограммированность послепушкинской русской литературы отвергалась Шаламовым, но его личный нравственный опыт настойчиво требовал литературного воплощения. Для Шаламова личный опыт ведет к отрицанию любого наперед заданного /213/ идеологического шаблона. Шаламов убежден в бессмысленности лагерного опыта, он бы сам не пошел на него по доброй воле, но он отлично понимает, что удалось ему сделать на основе этого страшнейшего нечеловеческого опыта, в какие шедевры отлились накопленные им впечатления. И все же эти впечатления, все перенесенные страдания, не заслоняют в нем самоценную страсть к творчеству, не отменили в Шаламове художника. Размышления над сущностью литературного творчества занимают в его жизни место, по меньшей мере, сопоставимое с собственно литературным творчеством. Эти размышления очень важны для понимания феномена Шаламова, которого нельзя рассматривать как одного из «лагерных писателей» - он резко выламывается из этого ряда, даже если говорить о самых лучших. Он сам признавал, что пишет о состояниях человека почти запредельных, когда от человека остается очень немногое.

В одном из очень хороших рассказов О. Волкова описывается судьба пианиста Рубина, отказывающегося работать на морозе, ибо еще один такой день погубит его руки. Это рассказ о трагической гибели человека, продолжающего в лагере жить своей прежней жизнью и гибнущего в попытках сохранить себя прежнего. Апофеоз одного из лучших рассказов Шаламова «Надгробное слово» это мечта героя о том, чтобы стать человеческим обрубком и «плюнуть им в рожу за все, что они делают с нами» . У этого героя уже нет никаких иллюзий о возвращении к прежней жизни. Не вернулся к ней и сам Шаламов. Олег Волков и Варлам Шаламов - оба абсолютно правдивы, но в приведенном сравнении выявляются некоторые принципиальные особенности писательского взгляда Шаламова. В «Надгробном слове» семь восьмых текста занимает экспликация - описываются жизни погибших. Посмертно им возвращаются их предлагерные биографии. Суть рассказа в его концовке, где говорится /214/ о еще живых, коротающих у натопленной печки рождественский вечер (этот чисто диккенсовский мотив только усиливает ощущение бесчеловечности происходящего). Живые лишены биографий - речь идет только об их запредельном состоянии, их выпадении из человеческой жизни.

Шаламова не интересует суд над жизнями тех, кто уже прошел лагерные муки. Все их идеологические схемы, житейские интересы, удачи, неудачи и вины остались по ту сторону бытия. Попал ли человек в волну 1929 года или 1937-го - не существенно. Важно то, кем он становится в лагерных условиях. Обвиняется не возможность осуждения невинных, а сама система, обессмыслившая понятие вины и наказания.

В рассказах Шаламова практически всегда присутствует персонаж, олицетворяющий автора и выносящий свой финальный суд над происходящим. Сам контраст между ясным сознанием автора и чудовищной бессмыслицей происходящего несет в себе оценку лагерного существования и самого существования лагерей. За счет этой оценки, воздействующей на читательские эмоции, строго документальный материал превращается в шедевры художественной прозы. В этой прозе начисто отсутствует психологизм, столь характерный для классической русской литературы 19-го века.

Именно поэтому интересно сопоставление лагерной прозы Шаламова с произведениями А.И. Солженицына, прямого наследника толстовской традиции, узнаваемой не только в его приемах, но и в самом наборе персонажей, среди которых есть свои Платоны Каратаевы, Пьеры Безуховы и Берги.

Проза Шаламова принципиально антипсихологична, это проза предельного экзистенциального опыта, получаемого человеком, попадающим за грань человеческого существования. Она с трудом воспринимается теми, кому этот опыт чужд, кто еще готов верить в то, что жизнь в социалистическом государстве не лишила его остатков человечности, кто хотел бы считать себя еще сохранившим /215/ человеческое достоинство. Вот почему советская интеллигенция не простила Шаламову его печально известное «отречение» и сразу отшатнулась от него, хотя подобные письма подписывали многие из читаемых и почитаемых . Я уверен, что Солженицын никогда бы такого письма не написал, ибо для него был слишком важен собственный образ в глазах читателей. Но Шаламов считал более важной возможность хоть что-то опубликовать в своей стране, он видел в себе только писателя.

Не исключено, что это было и своего рода «вызовом» интеллигенции, не оценившей должным образом его дар. После этой публикации многие от него отшатнулись, вокруг него создалась почти пустота. Лично я даже внутри себя не могу давать никаких оценок поведению Шаламова. Его нравственное чутье несравненно выше моего. Мне доводилось слышать от людей, отсидевших свои лагерные сроки, что де и в лагерях были и человеческие отношения, и человеческие радости, и в этом смысле «человечный» Солженицын ближе к правде, чем «бесчеловечный» Шаламов. Такие вещи Шаламова, как «Очерки преступного мира», «Четвертая Вологда» и особенно «Перчатка или КР-2» уже не имели широкого хождения в самиздате и не попали в то время за рубеж. Очерки плохо воспринимались из-за их «негуманной» позиции по отношению к блатарям или «ворам в законе» как поставившим себя вне человеческой морали. Воспоминания о Вологде касались больных вопросов Гражданской войны, имевшей в те годы еще некий ореол «святости» в глазах интеллигенции.

Отпугивала и жесткость второй серии Колымских рассказов, где автор прямо утверждал, что в лагере нельзя апеллировать к знакомствам, начавшимся на воле, ибо это смертельно опасно в силу всеобщего страха доносов о якобы попустительстве. Солженицына интересует человеческое в нечеловеческих условиях. Человеку свойственно /216/ обустраиваться в самых трудных ситуациях. Недаром Иван Денисович остро ощущает удачу прожитого дня. В конце концов, мы и на воле жили в нечеловеческих условиях непрерывного страха и несвободы, которую даже шепотом нельзя было назвать таковой. Требовалось не просто говорить, но и думать, что живешь в самой свободной стране. Именно эти, думавшие по велению партии, сегодня жаждут возврата к старому. Писатель, сумевший увидеть человеческие проявления в нашей страшной жизни, был не только обманщиком, он помогал выжить. Вопрос в том, какая цена платится за такое выживание, за возможность думать, что мы живем в стране Пушкина, Чехова и Толстого? Шаламов ясно понимал, что, в действительности, сохранить в себе человеческое можно, только осознав бесчеловечность нашей жизни. Его поле наблюдения принципиально отлично от того, которое выбрал Солженицын. В своем первом письме к нему Шаламов как бы предполагал, что молодой автор двинется в ту сторону, которую сам он, Шаламов, уже открыл. За восторженными похвалами повести можно не сразу заметить важные поправки Шаламова: «Очень хорош бригадир..., хотя я не могу представить себе, как бы я стал бригадиром..., ибо хуже такой должности... в лагере нет», «ни Шухов, ни бригадир не захотели понять высшей лагерной мудрости: никогда не приказывай ничего твоему товарищу, особенно работать».

А как оба писателя относились к лагерной литературе? Для Шаламова решающим аргументом служит вопиющая бездарность плеяды фальшиво пишущих о лагерях. Талант, по Шаламову, есть критерий и гарантия правды, ибо талант это и есть способность увидеть и высказать правду в единственно точных словах. Быть почти-правдивым - это называется лгать. Почти-талантливость - это бездарность. В литературе и то и другое равносильно подлости: «Желание обязательно изобразить “устоявших” - это тоже вид растления духовного». Стремление судить о писателе по его таланту, а не жизненному опыту, показывает, что Шаламов связывает талант с упомянутой /217/ выше способностью быть «инструментом познания мира». Бездарность - это негодность писателя как инструмента познания. В другом месте Шаламов писал, что талант это не труд, а свойство личности, однако труд есть потребность таланта в самореализации.

Пути, проложенные Шаламовым и Солженицыным, не отрицают, но дополняют друг друга. Солженицын делает акцент на отказе от лжи путем возвращения к лучшим традициям русской классики. Шаламов уверен в том, что подлинный талант художника гарантирует правду изображения и заставляет искать изобразительные средства, способные ответить на вызов эпохи.