Николай Всеволодович в эту ночь не спал и всю просидел на диване, часто устремляя неподвижный взор в одну точку в углу у комода. Всю ночь у него горела лампа. Часов в семь поутру заснул сидя, и когда Алексей Егорович, по обычаю, раз навсегда заведённому, вошёл к нему ровно в половину десятого с утреннею чашкою кофею и появлением своим разбудил его, то, открыв глаза, он, казалось, неприятно был удивлён, что мог так долго проспать и что так уже поздно. Наскоро выпил он кофе, наскоро оделся и торопливо вышел из дому. На осторожный спрос Алексея Егоровича: "Не будет ли каких приказаний?" - ничего не ответил. По улице шёл, смотря в землю, в глубокой задумчивости и лишь мгновениями подымая голову, вдруг выказывал иногда какое-то неопределённое, но сильное беспокойство. На одном перекрёстке, ещё недалеко от дому, ему пересекла дорогу толпа проходивших мужиков, человек в пятьдесят или более; они шли чинно, почти молча, в нарочном порядке. У лавочки, возле которой с минуту пришлось ему подождать, кто-то сказал, что это "шпигулинские рабочие". Он едва обратил на них внимание. Наконец около половины одиннадцатого дошёл он к вратам нашего Спасо-Ефимьевского Богородского монастыря, на краю города, у реки. Тут только он вдруг как бы что-то вспомнил, остановился, наскоро и тревожно пощупал что-то в своём боковом кармане и - усмехнулся. Войдя в ограду, он спросил у первого попавшегося ему служки: как пройти к проживавшему в монастыре на спокое архиерею Тихону. Служка принялся кланяться и тотчас же повёл его. У крылечка, в конце длинного двухэтажного монастырского корпуса, властно и проворно отбил его у служки повстречавшийся с ними толстый и седой монах и повёл его длинным узким коридором, тоже всё кланяясь (хотя по толстоте своей не мог наклоняться низко, а только дёргал часто и отрывисто головой) и всё приглашая пожаловать, хотя Ставрогин и без того шёл за ним. Монах всё предлагал какие-то вопросы и говорил об отце архимандрите; не получая же ответов, становился всё почтительнее. Ставрогин заметил, что его здесь знают, хотя, сколько помнилось ему, он здесь бывал только в детстве. Когда дошли до двери в самом конце коридора, монах отворил её как бы властною рукой, фамильярно осведомился у подскочившего келейника, можно ль войти, и, даже не выждав ответа, отмахнул совсем дверь и, наклонившись, пропустил мимо себя "дорогого" посетителя: получив же благодарность, быстро скрылся, точно бежал. Николай Всеволодович вступил в небольшую комнату, и почти в ту же минуту в дверях соседней комнаты показался высокий и сухощавый человек, лет пятидесяти пяти, в простом домашнем подряснике и на вид как будто несколько больной, с неопределённою улыбкой и с странным, как бы застенчивым взглядом. Это и был тот самый Тихон, о котором Николай Всеволодович в первый раз услыхал от Шатова и о котором он, с тех пор, успел собрать кое-какие сведения.
Сведения были разнообразны и противуположны, но имели и нечто общее, именно то, что любившие и не любившие Тихона (а таковые были), все о нём как-то умалчивали - нелюбившие, вероятно, от пренебрежения, а приверженцы, и даже горячие, от какой-то скромности, что-то как будто хотели утаить о нём, какую-то его слабость, может быть юродство. Николай Всеволодович узнал, что он уже лет шесть как проживает в монастыре и что приходят к нему и из самого простого народа, и из знатнейших особ; что даже в отдалённом Петербурге есть у него горячие почитатели и преимущественно почитательницы. Зато услышал от одного осанистого нашего "клубного" старичка, и старичка богомольного, что "этот Тихон чуть ли не сумасшедший, по крайней мере совершенно бездарное существо и, без сомнения, выпивает". Прибавлю от себя, забегая вперёд, что последнее решительный вздор, а есть одна только закоренелая ревматическая болезнь в ногах и по временам какие-то нервные судороги. Узнал тоже Николай Всеволодович, что проживавший на спокое архиерей, по слабости ли характера или "по непростительной и несвойственной его сану рассеянности", не сумел внушить к себе, в самом монастыре, особливого уважения. Говорили, что отец архимандрит, человек суровый и строгий относительно своих настоятельских обязанностей и, сверх того, известный ученостию, даже питал к нему некоторое будто бы враждебное чувство и осуждал его (не в глаза, а косвенно) в небрежном житии и чуть ли не в ереси. Монастырская же братия тоже как будто относилась к больному святителю не то чтоб очень небрежно, а, так сказать, фамильярно. Две комнаты, составлявшие келью Тихона, были убраны тоже как-то странно. Рядом с дубоватою старинною мебелью с протёртой кожей стояли три-четыре изящные вещицы: богатейшее покойное кресло, большой письменный стол превосходной отделки, изящный резной шкаф для книг, столики, этажерки - всё дарёное. Был дорогой бухарский ковёр, а рядом с ним и циновки. Были гравюры "светского" содержания и из времён мифологических, а тут же, в углу, большой киот с сиявшими золотом и серебром иконами, из которых одна древнейших времён, с мощами. Библиотека тоже, говорили, была составлена слишком уж многоразлично и противуположно: рядом с сочинениями великих святителей и подвижников христианства находились сочинения театральные, "а может быть, ещё и хуже".
После первых приветствий, произнесённых почему-то с явною обоюдною неловкостию, поспешно и даже неразборчиво, Тихон провёл гостя в свой кабинет и усадил на диване, перед столом, а сам поместился подле в плетёных креслах. Николай Всеволодович всё ещё был в большой рассеянности от какого-то внутреннего подавлявшего его волнения. Похоже было на то, что он решился на что-то чрезвычайное и неоспоримое и в то же время почти для него невозможное. Он с минуту осматривался в кабинете, видимо не замечая рассматриваемого; он думал и, конечно, не знал о чём. Его разбудила тишина, и ему вдруг показалось, что Тихон как будто стыдливо потупляет глаза и даже с какой-то ненужной смешной улыбкой. Это мгновенно возбудило в нём отвращение; он хотел встать и уйти, тем более что Тихон, по мнению его, был решительно пьян. Но тот вдруг поднял глаза и посмотрел на него таким твёрдым и полным мысли взглядом, а вместе с тем с таким неожиданным и загадочным выражением, что он чуть не вздрогнул. Ему с чего-то показалось, что Тихон уже знает, зачем он пришёл, уже предуведомлен (хотя в целом мире никто не мог знать этой причины), и если не заговаривает первый сам, то щадя его, пугаясь его унижения.
Вы меня знаете? - спросил он вдруг отрывисто, - рекомендовался я вам или нет, когда вошёл? Я так рассеян…
Может быть, забыли? - осторожно и не настаивая заметил Тихон.
ПРИЛОЖЕНИЕ
Ненапечатанная глава.
У ТИХОНА
Печатаемая здесь глава должна была находиться между главами "Иван-Царевич" и "Степана Трофимовича описали". Она была набрана для журнала "Русский Вестник", но, как свидетельствует Н. Страхов, "одну сцену из Ставрогина (растление и пр.) Катков не хотел печатать, но Достоевский здесь ее читал многим" (письмо Страхова к Л. Толстому от 28 ноября 1883 г. "Толстовский музей" т. II, С. Петербург, 1914, стр. 308).
Первоначально, в рукописи, эта глава нумеровалась девятой и должна была заключать вторую часть; затем, в корректуре, она была переименована в первую главу, и, вероятно, ею должна была начаться третья часть, напечатанная в журнале "Русский Вестник" 1872 г., и начинавшаяся в журнале со следующей главы романа: "Степана Трофимовича описали" (в позднейших изданиях глава девятая второй части).
Глава печатается по копии, сделанной А. Г. Достоевской и хранящейся в Пушкинском Доме, с дополнениями и исправлениями по корректурным гранкам журнала, хранящимся в Москве, в Центрархиве.
У Тихона
I.
Николай Всеволодович в эту ночь не спал и всю просидел на диване, часто устремляя неподвижный взор в одну точку в углу у комода. Всю ночь у него горела лампа. Часов в семь по утру заснул сидя и когда Алексей Егорович, по обычаю раз навсегда заведенному, вошел к нему ровно в половину десятого с утреннею чашкою кофею и появлением своим разбудил его, то, открыв глаза, он, казалось, неприятно был удивлен, что мог так долго проспать и что так уже поздно. Наскоро выпил он кофе, наскоро оделся и торопливо вышел из дому. На осторожный спрос Алексея Егоровича: "не будет ли каких приказаний?" ничего не ответил. По улице пошел, смотря в землю, в глубокой задумчивости и, лишь мгновениями, подымая голову, вдруг выказывал какое-то неопределенное, но сильное беспокойство. На одном перекрестке, еще недалеко от дому, ему пересекла дорогу толпа проходивших мужиков, человек в пятьдесят или более; они шли чинно, почти молча, в нарочном порядке. У лавочки, возле которой с минуту пришлось ему подождать, кто-то сказал, что это "Шпигулинские рабочие". Он едва обратил на них внимание. Наконец около половины одиннадцатого дошел к вратам нашего Спасо-Ефимьевского Богородского монастыря, на краю города у реки. Тут только он как бы что-то вспомнил тревожное и хлопотливое, остановился, наскоро пощупал что-то в своем боковом кармане и - усмехнулся. Войдя в ограду, он спросил у первого попавшегося ему служки: как пройти к проживавшему в монастыре на спокое архиерею Тихону. Служка принялся кланяться и тотчас же повел. У крылечка, в конце длинного двухэтажного монастырского корпуса, властно и проворно отбил его у служки повстречавшийся с ними толстый и седой монах и повел длинным узким корридором, тоже всё кланяясь (хотя по толстоте своей не мог наклоняться низко, а только дергал часто и отрывисто головой), и всё приглашая пожаловать, хотя Николай Всеволодович и без того за ним шел. Монах предлагал какие-то вопросы и говорил об отце архимандрите; не получая же ответов, становился всё почтительнее. Ставрогин заметил, что его здесь знают, хотя, сколько помнилось ему, он здесь бывал только в детстве. Когда дошли до двери в самом конце корридора, монах отворил ее как бы властною рукой, фамильярно осведомился у подскочившего келейника, можно ль войти и, даже не выждав ответа, отмахнул совсем дверь и наклонившись пропустил мимо себя "дорогого" посетителя: получив же благодарность, быстро скрылся, точно бежал. Николай Всеволодович вступил в небольшую комнату и почти в ту же минуту в дверях соседней комнаты показался высокий и сухощавый человек, лет пятидесяти пяти, в простом домашнем подряснике и на вид как будто несколько больной, с неопределенною улыбкой и с странным, как бы застенчивым взглядом. Это и был тот самый Тихон, о котором Николай Всеволодович в первый раз услыхал от Шатова и о котором он, с тех пор успел и сам мимоходом собрать кое-какие сведения.Сведения были разнообразны и противуположны, но имели и нечто общее, именно то, что любившие и нелюбившие Тихона (а таковые были), все о нем как-то умалчивали - нелюбившие, вероятно, от пренебрежения, а приверженцы и даже горячие от какой-то скромности, что-то как будто хотели утаить, какую-то его слабость, может быть юродство. Николай Всеволодович узнал, что он уже лет шесть как проживает в монастыре, и что приходят к нему и из самого простого народа и из знатнейших особ; что даже в отдаленном Петербурге есть у него горячие почитатели и преимущественно почитательницы. Зато услышал от одного осанистого нашего "клубного" старичка, и старичка богомольного и такой отзыв: что "этот Тихон чуть ли не сумасшедший и без сомнения выпивает". Прибавлю от себя, забегая вперед, что последнее решительный вздор, а есть одна только закоренелая ревматическая болезнь в ногах и по временам какие-то нервные судороги. Узнал тоже Николай Всеволодович, что проживавший на спокое архиерей, по слабости ли характера или "по непростительной и несвойственной его сану рассеянности" не сумел внушить к себе, в самом монастыре, особливого уважения. Говорили, что отец архимандрит, человек суровый и строгий относительно своих настоятельских обязанностей, и сверх того известный ученостию, даже питал к нему некоторое будто бы враждебное чувство и осуждал его (не в глаза, а косвенно) в небрежном житии и чуть ли не в ереси. Монастырская же братия тоже как будто относилась к больному святителю не то чтоб очень небрежно, а так сказать фамильярно. Две комнаты, составлявшие келью Тихона, были убраны тоже как-то странно. Рядом с дубоватою старинною мебелью с протертой кожей стояли три-четыре изящные вещицы; богатейшее покойное кресло, большой письменный стол превосходной отделки, изящный резной шкаф для книг, столики, этажерки, всё разумеется дареное. Был дорогой бухарский ковер, а рядом с ним и цыновки. Были гравюры "светского" содержания и из времен мифологических, а тут же в углу, большой киот, с сиявшими золотом и серебром иконами, из которых одна древнейших времен с мощами. Библиотека тоже, говорили, была составлена слишком уж многоразлично и противуположно: рядом с сочинениями великих святителей и подвижников христианства, находились сочинения театральные и романы, "а может быть, и гораздо хуже".
После первых приветствий, произнесенных почему-то с явною обоюдною неловкостию, поспешно и даже неразборчиво, Тихон провел гостя в свой кабинет и всё как будто спеша усадил на диване, перед столом, а сам поместился подле в плетеных креслах. Тут к удивлению Николай Всеволодович совсем потерялся. Похоже было, что он как бы решался из всех сил на что-то чрезвычайное и неоспоримое, и в то же время почти для него невозможное. Он с минуту осматривался в кабинете, видимо не замечая рассматриваемого; он задумался, но может быть не зная о чем. Его разбудила тишина, и ему вдруг показалось, что Тихон как будто стыдливо потупляет глаза с какой-то совсем ненужной улыбкой. Это мгновенно возбудило в нем отвращение и бунт; он хотел встать и уйти; по мнению его, Тихон был решительно пьян. Но тот вдруг поднял глаза и посмотрел на него таким твердым и полным мысли взглядом, а вместе с тем, с таким неожиданным и загадочным выражением, что он чуть не вздрогнул, и вот ему вдруг показалось совсем другое: что Тихон уже знает, зачем он пришел, уже предуведомлен (хотя в целом мире никто не мог знать этой причины) и, если не заговаривает первый сам, то щадя его, пугаясь его унижения.
Вы меня знаете? - спросил он вдруг отрывисто, -рекомендовался я вам или нет, когда вошел? Извините, я так рассеян...
Я не был в здешнем монастыре четыре года назад, - с какою-то ненужною грубостию возразил Николай Всеволодович; - я был здесь только маленьким, когда вас еще тут совсем не было.
Может быть забыли? - осторожно и не настаивая заметил Тихон.
Нет не забыл; и смешно, если б я не помнил, - как-то не в меру настаивал с своей стороны Ставрогин, - вы, может быть, обо мне только слышали и составляли какое-нибудь понятие, а потому и сбились, что сами видели.
Тихон смолчал. Тут Николай Всеволодович заметил, что по лицу его проходит иногда нервное содрогание, признак давнишнего нервного расслабления.
Я вижу только, что вы сегодня нездоровы, - сказал он, - и, кажется, лучше, если б я ушел.
Он даже привстал было с места.
Да, я чувствую сегодня и вчера сильные боли в ногах и ночью спал мало...
Тихон остановился. Гость его внезапно впал в какую-то неопределенную задумчивость. Молчание продолжалось долго, минуты две.
Вы наблюдали за мной? - спросил он вдруг тревожно и подозрительно.
Я на вас смотрел и припоминал черты лица вашей родительницы. При несходстве внешнем, много сходства внутреннего, духовного.
Никакого сходства, особенно духовного. Даже со-вер-шен-но никакого! - затревожился в меру настаивая, сам не зная зачем Николай Всеволодович. - Это вы говорите так... из сострадания к моему положению, - брякнул он вдруг. - Ба! разве мать моя у вас бывает?
Бывает.
Не знал. Никогда не слыхал от нее. Часто?
Почти ежемесячно; и чаще.
Никогда, никогда не слыхал. Не слыхал. (Он как бы ужасно встревожился этим фактом.) - А вы, конечно, слышали от нее, что я помешанный? - брякнул он опять.
Нет, не то, чтобы как о помешанном. Впрочем и об этой идее слышал, но от других.
Вы стало быть очень памятливы, коли могли о таких пустяках припомнить. А о пощечине слышали?
Слышал нечто.
То-есть всё. Ужасно много у вас времени слушать. И об дуэли?
И о дуэли.
Вот где газет не надо. Шатов предупреждал вас обо мне?
Нет. Я впрочем знаю господина Шатова, но давно уже не видал его.
Гм. Что это у вас там за карта? Ба, карта последней войны. Вам-то это зачем?
Справлялся по ландкарте с текстом. Интереснейшее описание.
Покажите; да, изложение не дурное. Странное однако же для вас чтение.
Он придвинул к себе книгу и мельком взглянул на нее. Это было одно объемистое талантливое изложение обстоятельств последней войны, не столько впрочем в военном, сколько в чисто литературном отношении. Повертев книгу, он вдруг нетерпеливо отбросил ее.
Я решительно не знаю, зачем я пришел сюда, - брезгливо произнес он, смотря прямо в глаза Тихону, будто ожидая от него же ответа.
Вы тоже как бы не очень здоровы?
Да пожалуй.
И вдруг он, впрочем в самых кратких и отрывистых словах, так что иное трудно было и понять, рассказал, что он подвержен, особенно по ночам, некоторого рода галлюсинациям, что он видит иногда или чувствует подле себя какое-то злобное существо, насмешливое и "разумное", "в разных лицах и в разных характерах, но оно одно и то же, а я всегда злюсь...."
Дики и сбивчивы были эти открытия и действительно как бы шли от помешанного. Но при этом Николай Всеволодович говорил с такою странною откровенностью, невиданною в нем никогда, с таким простодушием, совершенно ему несвойственным, что, казалось, в нем вдруг и нечаянно исчез прежний человек совершенно. Он нисколько не постыдился обнаружить тот страх, с которым говорил о своем привидении. Но всё это было мгновенно и так же вдруг исчезло как и явилось.
Всё это вздор, - быстро и с неловкой досадой проговорил он спохватившись. - Я схожу к доктору.
Несомненно сходите, - подтвердил Тихон.
Вы так говорите утвердительно... Вы видали таких как я, с такими видениями?
Видывал, но очень редко. Запомню лишь одного такого же в моей жизни, из военных офицеров, после потери им своей супруги, незаменимой для него подруги жизни. О другом лишь слышал. Оба лечились потом заграницей... И давно вы сему подвержены?
Около году, но всё это вздор. Я схожу к доктору. И всё это вздор, вздор ужасный. Это я сам в разных видах и больше ничего. Так как я прибавил сейчас эту... фразу, то вы наверно думаете, что я всё еще сомневаюсь и не уверен, что это я, а не в самом деле бес?
Тихон посмотрел вопросительно.
И... вы видите его действительно? - спросил он, то-есть устраняя всякое сомнение в том, что это несомненно фальшивая и болезненная галлюсинация, - видите ли вы в самом деле какой-нибудь образ?
Странно, что вы об этом настаиваете, тогда как я уже сказал вам, что вижу, - стал опять раздражаться с каждым словом Ставрогин, - разумеется, вижу, вижу так как вас... а иногда вижу и не уверен, что вижу, хоть и вижу... а иногда не знаю, что правда: я или он... вздор всё это. А вы разве никак не можете предположить, что это в самом деле бес! - прибавил он, засмеявшись и слишком резко переходя в насмешливый тон, - ведь это было бы сообразнее с вашей профессией?
Вероятнее, что болезнь, хотя...
Хотя что?
Беси существуют несомненно, но понимание о них может быть весьма различное.
Вы оттого опять опустили сейчас глаза, - подхватил Ставрогин с раздражительной насмешкой, - что вам стало стыдно за меня, что я в беса-то верую, но под видом того, что не верую, хитро задаю вам вопрос: есть ли он или нет в самом деле?
Тихон неопределенно улыбнулся.
Ну так знайте, что я вовсе не стыжусь и чтоб удовлетворить вас за грубость, я вам сериозно и нагло скажу: я верую в беса, верую канонически, в личного, не в аллегорию, и мне ничего не нужно ни от кого выпытывать, вот вам и всё.
Он нервно, неестественно засмеялся. Тихон с любопытством смотрел на него, но как бы несколько робким, хотя и мягким взглядом.
В бога веруете? - брякнул вдруг Николай Всеволодович.
Ведь сказано, если веруешь и прикажешь горе сдвинуться, то она сдвинется... впрочем извините меня за вздор. Однако я всё-таки хочу полюбопытствовать: сдвинете вы гору или нет?
Бог повелит и сдвину, - тихо и сдержанно произнес Тихон, начиная опять опускать глаза.
Ну, это всё равно, что сам бог сдвинет. Нет, вы, вы, в награду за вашу веру в бога?
Может быть и не сдвину.
- "Может быть". Ну и это не дурно. Хе-хе! А впрочем всё еще сомневаетесь?
По несовершенству веры моей сомневаюсь.
Как? и вы несовершенно веруете? вот бы не предположил, на вас глядя? - окинул он вдруг его глазами с некоторым удивлением, совсем уже прямодушным, что вовсе не гармонировало с насмешливым тоном предыдущих вопросов.
Да... может быть, верую и не в совершенстве, - ответил Тихон.
Ну всё-таки однако же веруете, что хоть с божиею-то помощию сдвинете, и это ведь не мало. По крайней мере хотите веровать. И гору принимаете буквально. Это всё-таки много. Хороший принцип. Я заметил, что передовые из наших Левитов сильно наклонны к лютеранству и очень готовы объяснять чудеса причинами естественными. Это всё-таки побольше, чем trés peu [слишком мало (франц.)] одного тоже архиепископа, правда под саблей. Вы, конечно, и христианин? Ставрогин говорил быстро, слова сыпались, то серьозно, то насмешливо, а может быть и сам не зная, с какою целью ведет такой разговор, спрашивает, тревожится, любопытствует.
Креста твоего, господи, да не постыжуся, - почти прошептал Тихон, каким-то страстным шопотом и склоняя еще более голову.
А можно ль веровать в беса, не веруя в бога? - засмеялся Ставрогин.
О, очень можно, сплошь и рядом, - поднял глаза Тихон и улыбнулся.
И уверен, что такую веру вы находите всё-таки почтеннее, чем полное безверие... - захохотал Ставрогин.
Напротив полный атеизм почтеннее светского равнодушия, - повидимому весело и простодушно ответил Тихон, но в то же время осторожно и с беспокойством всматриваясь в гостя.
Ого, вот вы как, да вы решительно удивляете.
Совершенный атеист, как хотите, а всё-таки стоит на предпоследней верхней ступени до совершеннейшей веры (там перешагнет ли ее, нет ли), а равнодушный никакой уже веры не имеет кроме дурного страха, да и то лишь изредка, если чувствительный человек.
Гм. Вы читали Апокалипсис?
Помните: "Ангелу Лаодикийской церкви напиши"?..
Где у вас книга? - как-то странно заторопился и затревожился Ставрогин, ища глазами на столе книгу, - мне хочется вам прочесть... русский перевод есть?
Я знаю место, помню, - проговорил Тихон.
Помните наизусть? Прочтите!...
Он быстро опустил глаза, упер обе ладони в колени и нетерпеливо приготовился слушать. Тихон прочел, припоминая слово в слово:
"И Ангелу Лаодикийской церкви напиши: сие глаголет Аминь, свидетель верный и истинный, начало создания божия: знаю твоя дела; ни холоден, ни горяч: о есть ли б ты был холоден или горяч! Но поелику ты тепл, а не горяч и не холоден, то изблюю тебя из уст моих. Ибо ты говоришь: я богат, разбогател, и ни в чем не имею нужды; а не знаешь, что ты жалок и беден, и нищ, и слеп, и наг?..."
Довольно, - оборвал Ставрогин. - Знаете, я вас очень люблю.
Ставрогин замолк и вдруг впал опять в давешнюю задумчивость. Это происходило точно припадками, уже в третий раз. Да и Тихону сказал он "люблю" тоже чуть не в припадке, по крайней мере неожиданно для себя самого. Прошло более минуты.
Не сердись, - прошептал Тихон, чуть-чуть дотронувшись пальцем до его локтя и как бы сам робея. Тот вздрогнул и гневно нахмурил брови.
Почему вы узнали, что я хотел рассердиться? - быстро произнес он. Тихон хотел было что-то сказать, но тот вдруг перебил его в необъяснимой тревоге:
Почему вы именно предположили, что я непременно должен был разозлиться? Да, я был зол, вы правы, и именно за то, что вам сказал "люблю". Вы правы, но вы грубый циник, вы унизительно думаете о природе человеческой. Злобы могло и не быть, будь только другой человек, а не я... Впрочем дело не о человеке, а обо мне. Всё-таки вы чудак и юродивый...
Он раздражался всё больше и больше и странно, не стеснялся в словах:
Слушайте, я не люблю шпионов и психологов, по крайней мере таких, которые в мою душу лезут. Я никого не зову в мою душу, я ни в ком не нуждаюсь, я умею сам обойтись. Может быть вы думаете, я вас боюсь, - возвысил он голос и с вызовом приподнял лицо; - может быть вы теперь совершенно убеждены, что я пришел вам открыть одну "страшную" тайну и ждете ее со всем келейным любопытством, к которому вы способны? Ну, так знайте, что я вам ничего не открою, никакой тайны, потому что совершенно могу без вас обойтись... и что даже тайны нет никакой... в одном только вашем воображении.
Тихон твердо посмотрел на него:
Вас поразило, что агнец любит лучше холодного, чем только лишь теплого, - сказал он; - вы не захотели быть только теплым. Предчувствую, что вас борет намерение чрезвычайное, может быть, ужасное. Умоляю, не мучьте себя и скажите всё.
А вы наверно знали, что я с чем-то пришел?
Я.... угадал, - прошептал Тихон, опуская глаза.
Николай Всеволодович был несколько бледен, руки его немного дрожали. Несколько секунд он неподвижно и молча смотрел, как бы решаясь окончательно. Наконец вынул из бокового кармана своего сертука какие-то печатные листики и положил на стол.
Вот листки, назначенные к распространению, - проговорил он обрывающимся голосом. - Если прочтет хоть один человек, то знайте, что я уже их не скрою, а прочтут и все. Так решено. Я в вас... я не нуждаюсь в вас, потому что я все решил. Но прочтите... Когда будете читать, ничего не говорите, а как прочтете - скажите всё....
Читайте; я спокоен.
Нет, без очков не разберу, печать тонкая, заграничная.
Вот очки, - подал ему со стола Ставрогин и отклонился на спинку дивана. Тихон не смотрел на него и углубился в чтение.
Т.Ю. ТАРАСЕНКО
(Уральский государственный педагогический университет, г. Екатеринбург, Россия)
УДК 821.161.1.3(Достоевский Ф.М.)
ББК Ш33(2Рос=Рус)-8,44
ТВОРЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ РОМАНА Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО «БЕСЫ»:
«ПРОПУЩЕННАЯ» ГЛАВА «У ТИХОНА»
Аннотация. Статья посвящена творческой истории создания «Бесов» Ф.М. Достоевского, связанной с замыслом главы «У Тихона», не вошедшей в окончательный текст романа. Рассматривается история вопроса, выявляются сложности его и зучения, связанные с нали чи ем двух редакци й главы (московской и петербургской). Утверждается важность главы в раскрытии образа Ни -колая Ставроги на и идейно-философского смысла романа.
Ключевые слова: Ф.М. Достоевский, «Бесы», история создания, «пропущенная» глава «У Т хона».
Ф.М. Достоевский вошел в русскую и мировую литературу как романист, художественно освоивший глубины человеческого сознания. Вершину его творчества составляет великое пятикнижие - пять романов, вобравших в себя наи более значимые бытийные проблемы. В ряду пятикнижия третий роман - «Бесы» - занимает особое место, обусловленное его первоначальной установкой на злобу дня. Несмотря на то что в ходе реал зац замысла «Бесы» далеко вышл за рамк политического памфлета, глубину и потаенные смыслы произведения для современн ков п сателя скрывала тесная связь сюжета с нечаев-ск м преступлен ем, а для последующ х поколен й - с советской политической действительностью XX века. Поэтому актуальны слова
А.Б. Есина: «Начиная с момента его выхода, “Бесы” в русском культурном сознан был, пожалуй, на менее оцененным про зведен ем Достоевского служ л не столько предметом углубленного осмысления в качестве художественного создания, сколько объектом хвалы л хулы - в качестве пол т ческой акц »1. Мысль о богатом потенциале изучения именно этого романа разделяет также Л.И. Сараскина, отметившая во введении к своей монографии «“Бесы” - роман-предупреждение», что «полнозвучный разговор о “Бесах” только
1 Есин А.Б. Философский роман Ф.М. Достоевского «Бесы» // Есин А.Б. Литературоведение. Культурология. М. : Флинта, 2002 . С. 208. Курсив автора. - Т.Т.
Русская классика: динамика художественных систем
начинается: главные интеллектуальные потрясения и эмоциональные итоги еще впереди »2.
Одна из важнейших проблем изучения «Бесов», которая имеет принципиальное значение как для понимания романа в целом, так и для трактовки образа Николая Ставрогина, - определение места и роли главы «У Тихона» в структуре романа.
Как известно, глава «У Тихона» была изъята из печати в журнале «Русский вестник» уже после набора в корректуре в связи с «нецело-мудренностью содержания», поскольку центральная ее часть - исповедь - содержала сцену растлен я девочк. Несмотря на то что Ф.М. Достоевский переделывал главу так, чтобы удовлетворить запросам редакции (в феврале-марте 1872 года), адаптированный вариант также был отвергнут, в журнальном здан роман вышел без главы. В канонический текст - прижизненное книжное издание 1873 года -глава также не вошла, навсегда оставш сь в стор л тературы «ненапечатанной», «девятой» главой, что формально дает повод в деть в ее исключении выражение авторской воли писателя. Д.С. Лихачев, обобщая редакторск й л тературоведческ й опыт зучен я некано-н ческ х текстов, предостерегает от механ ческого пр менен я этого принципа: «...совершенно ясно, что без полного изучения истории текста, истории замысла произведения и истории “воли автора”, а также без художественной оценк всех вар антов редакц й текста пр -менять принцип “последней авторской воли” нельзя. Поэтому в последнее время текстологи говорят не о “последней авторской воле”, а о
Мы не меем основан й с полной уверенностью утверждать, как делает это А.Л. Бем, что глава была исключена из-за того, что «внешняя причина. совпала с какими-то внутренними колебаниями »4. Учи -тывая то, какое значен е отвод лось главе в замысле романа как долго п сатель боролся за возможность ее опубл ковать, нам в д тся более вероятной г потеза о внешнем воздейств на про зведен е. Так, А.С. Дол н н, напр мер, предполагает, что главу невозможно было печатать из-за незначительности временного промежутка, отделяющего здан я: «Был пере зданы “Бесы” пр ж зн Достоевского только од н раз, в самом начале 1873 года, почт одновременно с окончанием печатания их в “Русском Вестнике”. Ввести такую сенса-
2 Сараскина Л.И. «Бесы» - роман-предупреждение. М. : Сов. писатель, 1990. С. 5.
3 Лихачев Д.С. Текстология. Краткий очерк. М. : Наука, 1964. С. 69. Курсив наш. - Т.Т.
4 Бем А.Л. Эволюция образа Ставрогина (К спору об «Исповеди Ставрогина») // Бем А.Л. Исследования. Письма о литературе. М. : Языки славянской культуры, 2001. С. 151.
Русская классика: динамика художественных систем
ционную в смысле сюжетном главу... в отдельное издание, в то время, как в только что напечатанном ее не было, - не знач ло л это: сделать ее еще более выпуклой, привлечь к ней особливое внимание»5. И.С. Гессен, ссылаясь на письмо автора «Бесов» А.Н. Майкову от 9 октября 1870 года, утверждает: «Если Достоевский в конце концов пр м р лся с пропуском главы не включ л ее в отдельное здан е романа, то только потому, что полож тельная дея, которую он хотел выраз ть в образе “ нока”, была ему сл шком дорога, он не захотел ее, по собственному своему пр знан ю, спорт ть тем беглым зоб-ражен ем ее, которое только дано в пропущенной главе» .
Значительно осложняет изучение главы «У Тихона» и сосуще-ствован е двух ее вар антов (гранк сп сок л, по другой терм но-лог, московская петербургская редакц соответственно). Первый вариант - это гранки декабрьской книжки «Русского вестника» 1871 года, соответствующ е той рукоп с, которая первоначально была послана автором в Москву. Гранк содержат многоч сленные разновременные правки, отражающие процесс творческой переработки текста. Второй сточн к - коп я, сделанная А.Г. Достоевской с не з-вестного источника и не доведенная до конца (список). Различие вари -антов связано с попыткой сделать главу пр емлемой для печат: на большей правке была подвергнута вторая часть главы - сама «Исповедь», а самое знач мое разл ч е заключается в том, что сцена нас л я над девочкой, оп санная в гранках, в сп ске была заменена эпизодом с выброшенным листом. Это различие актуализирует вопрос о том, действительно ли по замыслу поздней редакции в биографии Ставрогина имело место надругательство над ребенком и им ли обусловлен траг ческ й сход героя.
Осмысляя эту проблему, А.Л. Бем настаивает на том, что «Петер-бургск й текст, подводя Ставрог на вплотную к преступлен ю, скус-ственно оставляет ч тателя в недоумен, было л оно действ тельно совершено»7. Но, пр н мая во вн ман е пр ч ну переработк главы, более убед тельной представляется точка зрен я А.С. Дол н на: «“Исповедь” так, как она дана, и в Петербургской редакции мыслима и художественно пс холог ческ может быть пр емлема л шь на основе доподл нного преступлен я», поскольку «все, что про сход т после
5 Долинин А.С. Исповедь Ставрогина (В связи с композицией «Бесов») // Достоевский Ф.М. «Бесы». «Бесы»: Антология русской критики. М. : Согласие, 1996. С. 540.
6 Гессен С.И. Трагедия зла (Философский смысл образа Ставрогина) // Достоев-ск й Ф. М. « Бесы ». С. 679.
7 Бем А. Л. Эволюц я образа Ставрог на. С. 146.
Русская классика: динамика художественных систем
преступлен я, совершенно тождественно в ней (Петербургской редакции - Т.Т.) с редакцией Московской, по крайней мере, в основном.»8.
Определяя взаимосвязь между преступлением и гибелью Ставро-г на, сследовател пре мущественно склоняются к тому, что надругательство над ребенком не сключало возможност спасен я героя, аргументируя это религиозной позицией Ф.М. Достоевского («Ясно, что для Достоевского самое преступлен е, будь оно даже столь ужасное, как изнасилование Матреши, еще не закрывало пути к спасению»9; «Согласно религиозным взглядам Достоевского, кажется, нет такого греха, которому не может быть прощен я, как нет абсолютно безнадежного грешн ка»10) высказыван ем Т хона: «Даже самое страшное преступлен е может быть прощено»11.
Впервые часть главы (гранок) была опубл кована А.Г. Достоевской в 1906 году, и уже в работе Д.С. Мережковского «Л. Толстой и Достоевск й» (1901-1902) анал з романа дается с ее учетом12, а ставшая хрестомат йной работа Л.П. Гроссмана13 рассматр вает споведь как знач мую, художественно ценную часть романа.
В полном объеме глава под назван ем «Исповедь Ставрог на» была обнародована только в 1922 году. Эта публикация, конечно, не могла не пр влечь вн ман е сследователей, а первоочередной проблемой на данном этапе закономерно оказался статус текста: от того, сч тать л его вар антом чернов ка л полноценной частью романа без преувел чен я зав сел все дальнейш е зыскан я.
Текстолог ческ й анал з положен е главы определяет неоднозначно. Как указывает В.Л. Комарович, часть исповеди повторяется в следующем романе Ф.М. Достоевского «Подросток», а осмысление отрывка Апокал пс са «И ангелу Лаод к йской церкв нап ш.» в рамках «Бесов» отдается Степану Троф мов чу Верховенскому14, что не согласуется с намерен ем автора восстанов ть главу. Однако, подчерк вает А.С. Дол н н, знач тельное кол чество сцен канон ческого текста так или иначе отсылают к «пропущенной» главе и обретают
8 Долинин А.С. Исповедь Ставрог на. С. 537-538.
9 Бем А. Л. Эволюц я образа Ставрог на. С. 139.
10 Долинин А.С. Указ. соч. С. 543.
11 Гессен С.И. Трагед я зла. С. 681.
12 Мережковский Д.С. Л. Толстой и Достоевский. Вечные спутники. М. : Респуб-л ка, 1995.
13 Гроссман Л.П. Стилистика Ставрогина. К изучению новой главы «Бесов» // Гроссман Л.П. Поэтика Достоевского. М. : ГАХН, 1925. С. 144-163.
14 Комарович В.Л. Неизданная глава романа «Бесы» // Достоевский Ф.М. «Бесы». «Бесы»: Антолог я русской кр т к. С. 572.
Русская классика: динамика художественных систем
СМЫСЛ ТОЛЬКО с ее учетом15, и, хотя ни один из двух вариантов не является окончательным, завершенным текстом, по мнению В.И. Кулешова, изъятие этой главы из романа «внесло незавершенность в образ Ставрогина»16.
В. Л. Комарович справедливо отмечает идентичность главы «Бесам» в аспекте композиции и поэтики, но отрицает возможность ана-л за романа с опорой на главу, аргумент руя это несоответств ем образа Ставроги на канонического текста и исповеди: «Омертвелая маска, таящая под собою безразличие добра и зла, - таков Ставрогин, доныне известный в романе. “Глава девятая” явно оживляет эту неживую, на религиозном пути - костную силу»17. Однако, при трактовке образа Ставрогина как «маски», на наш взгляд, не учитывается та специфическая черта героев Достоевского, которую М.М. Бахтин обозначил как «внутренняя незавершимость», «несовпадение с самим собой»18, Е.М. Мелетинский - «“парадоксальной” незавершенностью характера
в смысле отнесенности его к доброму или злому»19, а С.В. Жожика-
шв лл - как «момент парадокса» .
Другой аргумент В.Л. Комаровича также связан с образом главного героя: «Есл включ ть эту споведь в роман - совершенно невозможным, художественно неподготовленным окажется конец Ставрог на, его безразл чное - в смысле рел г озном - самоуб й-ство»21. В ответ на этот тезис А.С. Долинин, а вслед за ним и Н.К. Савченко, ссылаясь на черновики к роману, напоминают, что самоубийство устойчиво связывалось с этим героем даже и тогда, когда его духовный обл к мысл лся без открытых в сповед поро-ков22. В целом В.Л. Комаров ч полагает, что глава является «вар ан-том рукописи, не больше», введена в текст эта часть была, когда «Бесы» сблизились с «Жити ем Великого Грешника», а образ Ставроги -на - с героем Жития23.
Схожей точки зрения придерживается и А.Л. Бем: «Чрезвычайно существенным является в эт х зап сях то, что “ споведь” предусмот-
15 Долинин A.C. Исповедь Ставрогина. С. 543-544.
16 Кулешов В.И. Жизнь и творчество Ф.М. Достоевского. М. : Дет. лит., 1984. С. 147.
17 Комарович В.Л. Неизданная глава романа «Бесы». С. 571.
18 Бахтин ММ. Проблемы поэтики Достоевского. М. : Сов. Россия, 1979. С. 134.
19 Мелетинский ЕМ. О литературных архетипах. М. : РГГУ, 1994. С. 89
20 Жожикашвили С.В. Заметки о современном достоевсковедении // Вопросы ли -тературы. 1997. @4. С. 130.
21 Комарович В.Л. Указ. соч. С. 571.
22 Долинин A.C. Указ. соч. С. 546; Савченко Н.К. О нравственно-философской концепции романа «Бесы» // Филологические науки. 1971. @5. С. 23.
23 Комарович В.Л. Указ. соч. С. 572.
Русская классика: динамика художественных систем
рена Достоевск м еще тогда, когда образ Князя он мысл л во многом иным, чем он сложился позже»24, и далее - «что “исповедь” предполагала ную ступень душевного опустошен я Ставрог на, чем она дана в канон ческом тексте, это мне кажется несомненным»25. В дальней-ш х сследован ях этот тез с не наход л н опровержен я, н подтвержден я, а потому требует проверк.
В своем видении романа и главы «У Тихона» В.Л. Комарович и А.Л. Бем сходят з пон ман я сповед как акта покаян я, который открывает герою путь к спасен ю. «Здесь покаян е Ставрог на, - как м бы нелепым формам не облекалось, - все же есть покаян е, т.е. акт живой религиозной воли»26. Но исповедь была написана в Швейцарии и зафиксированное в ней состояние относится к швейцарскому пер оду ж зн Ставрог на, а эп зод встреч с Т хоном про-зошел знач тельно позже. Поэтому, уч тывая разгран чен е романного дороманного времен, о необход мост которого напом нает
С.В. Жожикашвилли27, представляется убедительным мнение А.С. Долинина: «В лучшем случае был только “рост веры“, кульминационный пункт этого роста, выразившийся в одной лишь попытке “самопожертвования исповедью”, которая, однако, оказалась неудачной.»28; «В Исповед Московской редакц весь акт проход т так м образом, что перед нам с ла погасающая»29.
Еще более категор чно к рукоп с Н колая Ставрог на относ т-ся С.И. Гессен: «Но Ставрог н далек в “Исповед ” от всякой любв. Его споведь есть акт гордост, а не см рен я, есть вызов, а не пр -н жен е, он не в состоян преодолеть своего уед нен я той “брезгл вост ” которую он спытывает по отношен ю к сво м бл ж-ним»30. При этом, по мнению исследователя, то, что исповедь является вызовом, осознают и Тихон, и повествователь, и сам Ставрогин.31
Причину духовной гибели Николая Ставрогина И.С. Гессен находит в неспособности любить: «Из гордости и презрения к людям Ставрогин готов нести тяжесть своего каприза (женитьбы). Он готов наказать себя, но он не может сострадать, не может нест бремен любв, стало быть, также бремен ж зн. Для этого он сл шком уед нен,
24Бем А.Л. Эволюция образа Ставрогина. С. 138.
25 Там же. С. 144.
26 Комарович В.Л. Неизданная глава романа «Бесы». С. 571.
27 Жожикашвили С.В. Заметки о современном достоевсковедении. С. 134.
28 Долинин A.C. Исповедь Ставрогина. С. 546.
29 Там же. С. 558.
30 Гессен С.И. Трагедия зла. С. 680.
31 Там же. С. 680-681.
Русская классика: динамика художественных систем
и нет веры в его равнодушном сердце»32; и далее - «Сознание неисполненной любви, соединенное с бессилием любить, - в этом ад Став-рогина»33. Эту идею позже поддержал и развил Г.С. Померанц: «Но именно любви у Ставрогина никогда не было. И поэтому нет в нем внутренней силы, способной толкнуть к преображению, и все дары оказались бесплодными »34.
Наряду с целостным пониманием проблемы, изложенным в публикациях A.A. Бема, В. Л. Комаровича, А.С. Доли нина, были и работы, согласиться с подходом которых не представляется возможным. Т ако-вы, например, исследование Ю. Александрович в аспекте «проблемы женской души»35 и выводы С.П. Боброва36 о болезненности самого Достоевского.
Т аким образом, в 20-е годы XX века уже была поставлена проблема места и роли главы «У Тихона» в структуре романа и осмыслена ее научная важность, намечены основные подходы к сследован ю, опре-дел лся ряд вопросов, с решен ем которых данная проблема связана.
Вопрос о месте рол главы «У Т хона» не потерял свою актуальность в советском л тературоведен, хотя зыскан я по данному направлен ю в этот пер од был менее плодотворным малоч с-ленными. Например, Н.К. Савченко37 в своем исследовании дает попытку оправдать нтерес автора «Бесов» к рел г озной проблемат ке, в чем Ф.М. Достоевский совершенно не нуждается. Трудно согласиться и с идеей Ю.Г. Кудрявцева38 и О.И. Владимирской39 о том, что исповедь упрощает характер Ставрогина: «Глава пригвождает, приговаривает образ к однозначному толкованию его как “раскаивающегося, не могущего раскаяться до конца”»40. Мы думаем, что исповедь Ставрогина (как и глава в целом) не только не отвечает на все вопросы о герое, но став т новые, не менее сложные.
32 Гессен С.И. Трагедия зла. С. 677.
33 Там же. С. 678.
34 Померанц Г.С. Открытость бездне: Встречи с Достоевским. М. : Сов. писатель, 1990. С. 314.
35 Александрович Ю. Матрешкина проблема. «Исповедь Ставрогина» и проблема женской души // Достоевский Ф.М. «Бесы». «Бесы»: Антология русской критики. С. 574-583.
36Бобров С.П. «Я, Николай Ставрогин...» // Там же. С. 583-587.
37 Савченко Н.К. О нравственно-философской концепции романа Достоевского. С.15-25.
38 Кудрявцев Ю.Г. Три круга Достоевского: событийное, социальное, философское. М. : Изд-во Моск. ун-та, 1979. С. 192.
39 Владимирская О.И. О возможных мотивах изъятия главы «У Тихона» из романа «Бесы» Ф.М. Достоевского // Русская речь. 1990. № 4. С. 134.
40 Там же. С. 133.
Русская классика: динамика художественных систем
В 90-е годы вопреки заметному росту интереса к наследию Ф.М. Достоевского рассматриваемая нами проблема незаслуженно оказалась на пер фер научных сследован й: больш нство работ огран ч валось констатац ей проблемы л пр нят ем одной з позиций, обоснованных ранее, а аргументация, как отметил С.В. Жожи-кашвилли41, приобрела оттенок публицистичности. Таковы, например, «неотразимый» аргумент Л.И. Сараскиной в пользу учета главы: «Сознан е ч тателя, незав с мо от прежн х цензурных рогаток включающее исповедь Ставрогина в событийный и художественный ряд романа»42 или обоснование Ю.Ф. Карякина: «А она прекрасна эта глава. И “Бесы” без нее - это же все равно, что “Братья Карамазовы” без великого инквизитора, “Гамлет” без монолога “Быть или не быть.”, это все равно, что шестая симфония Чайковского без финальной части или р мск й собор святого Петра без своего центрального купола»43.
Так м образом, несмотря на об л е матер ала, проблема «пропущенной» главы «У Т хона» по-прежнему остается д скусс онной. Споры по поводу места знач мост главы «У Т хона» в художественной структуре романа «Бесы» с разной нтенс вностью ведутся почт сто лет, а д апазон вопросов, решен е которых зав с т от включен я л невключен я «пропущенной» «девятой» главы в канон ческ й текст, постоянно расш ряется. Между тем очев дно, что от решен я этой проблемы зав с т пон ман е не только образа героя-протагон ста «Бесов» Н колая Ставрог на, но дейно-
художественного смысла романа в целом.
41 Жожикашеили С.В. Заметки о современном достоевсковедении. С. 134.
42 Сараскина Л.И. Бесы, или Русская трагедия // Достоевский Ф.М. «Бесы». «Бесы»: Антология русской критики. С. 459.
43 Карякин Ю.Ф. Достоевский и канун XXI века. М. : Сов. писатель, 1989. С. 332.
Глава девятая. У Тихона
Николай Всеволодович в эту ночь не спал и всю просидел на диване, часто устремляя неподвижный взор в одну точку в углу у комода. Всю ночь у него горела лампа. Часов в семь поутру заснул сидя, и когда Алексей Егорович, по обычаю, раз навсегда заведенному, вошел к нему ровно в половину десятого с утреннею чашкою кофею и появлением своим разбудил его, то, открыв глаза, он, казалось, неприятно был удивлен, что мог так долго проспать и что так уже поздно. Наскоро выпил он кофе, наскоро оделся и торопливо вышел из дому. На осторожный спрос Алексея Егоровича: «Не будет ли каких приказаний?» - ничего не ответил. По улице шел, смотря в землю, в глубокой задумчивости и лишь мгновениями подымая голову, вдруг выказывал иногда какое-то неопределенное, но сильное беспокойство. На одном перекрестке, еще недалеко от дому, ему пересекла дорогу толпа проходивших мужиков, человек в пятьдесят или более; они шли чинно, почти молча, в нарочном порядке. У лавочки, возле которой с минуту пришлось ему подождать, кто-то сказал, что это «шпигулинские рабочие». Он едва обратил на них внимание. Наконец около половины одиннадцатого дошел он к вратам нашего Спасо-Ефимьевского Богородского монастыря * , на краю города, у реки. Тут только он вдруг как бы что-то вспомнил, остановился, наскоро и тревожно пощупал что-то в своем боковом кармане и - усмехнулся. Войдя в ограду, он спросил у первого попавшегося ему служки: как пройти к проживавшему в монастыре на спокое архиерею Тихону. Служка принялся кланяться и тотчас же повел его. У крылечка, в конце длинного двухэтажного монастырского корпуса, властно и проворно отбил его у служки повстречавшийся с ними толстый и седой монах и повел его длинным узким коридором, тоже всё кланяясь (хотя по толстоте своей не мог наклоняться низко, а только дергал часто и отрывисто головой) и всё приглашая пожаловать, хотя Ставрогин и без того шел за ним. Монах всё предлагал какие-то вопросы и говорил об отце архимандрите; не получая же ответов, становился всё почтительнее. Ставрогин заметил, что его здесь знают, хотя, сколько помнилось ему, он здесь бывал только в детстве. Когда дошли до двери в самом конце коридора, монах отворил ее как бы властною рукой, фамильярно осведомился у подскочившего келейника, можно ль войти, и, даже не выждав ответа, отмахнул совсем дверь и, наклонившись, пропустил мимо себя «дорогого» посетителя: получив же благодарность, быстро скрылся, точно бежал. Николай Всеволодович вступил в небольшую комнату, и почти в ту же минуту в дверях соседней комнаты показался высокий и сухощавый человек, лет пятидесяти пяти, в простом домашнем подряснике и на вид как будто несколько больной, с неопределенною улыбкой и с странным, как бы застенчивым взглядом. Это и был тот самый Тихон, о котором Николай Всеволодович в первый раз услыхал от Шатова и о котором он, с тех пор, успел собрать кое-какие сведения.
Сведения были разнообразны и противуположны, но имели и нечто общее, именно то, что любившие и не любившие Тихона (а таковые были), все о нем как-то умалчивали - нелюбившие, вероятно, от пренебрежения, а приверженцы, и даже горячие, от какой-то скромности, что-то как будто хотели утаить о нем, какую-то его слабость, может быть юродство. Николай Всеволодович узнал, что он уже лет шесть как проживает в монастыре и что приходят к нему и из самого простого народа, и из знатнейших особ; что даже в отдаленном Петербурге есть у него горячие почитатели и преимущественно почитательницы. Зато услышал от одного осанистого нашего «клубного» старичка, и старичка богомольного, что «этот Тихон чуть ли не сумасшедший, по крайней мере совершенно бездарное существо и, без сомнения, выпивает». Прибавлю от себя, забегая вперед, что последнее решительный вздор, а есть одна только закоренелая ревматическая болезнь в ногах и по временам какие-то нервные судороги. Узнал тоже Николай Всеволодович, что проживавший на спокое архиерей, по слабости ли характера или «по непростительной и несвойственной его сану рассеянности», не сумел внушить к себе, в самом монастыре, особливого уважения. Говорили, что отец архимандрит, человек суровый и строгий относительно своих настоятельских обязанностей и, сверх того, известный ученостию, даже питал к нему некоторое будто бы враждебное чувство и, осуждал его (не в глаза, а косвенно) в небрежном житии и чуть ли не в ереси. Монастырская же братия тоже как будто относилась к больному святителю не то чтоб очень небрежно, а, так сказать, фамильярно. Две комнаты, составлявшие келью Тихона, были убраны тоже как-то странно. Рядом с дубоватою старинною мебелью с протертой кожей стояли три-четыре изящные вещицы: богатейшее покойное кресло, большой письменный стол превосходной отделки, изящный резной шкаф для книг, столики, этажерки - всё дареное. Был дорогой бухарский ковер, а рядом с ним и циновки. Были гравюры «светского» содержания и из времен мифологических, а тут же, в углу, большой киот с сиявшими золотом и серебром иконами, из которых одна древнейших времен, с мощами. Библиотека тоже, говорили, была составлена слишком уж многоразлично и противуположно: рядом с сочинениями великих святителей и подвижников христианства находились сочинения театральные, «а может быть, еще и хуже». После первых приветствий, произнесенных почему-то с явною обоюдною неловкостию, поспешно и даже неразборчиво, Тихон провел гостя в свой кабинет и усадил на диване, перед столом, а сам поместился подле в плетеных креслах. Николай Всеволодович всё еще был в большой рассеянности от какого-то внутреннего подавлявшего его волнения. Похоже было на то, что он решился на что-то чрезвычайное и неоспоримое и в то же время почти для него невозможное. Он с минуту осматривался в кабинете, видимо не замечая рассматриваемого; он думал и, конечно, не знал о чем. Его разбудила тишина, и ему вдруг показалось, что Тихон как будто стыдливо потупляет глаза и даже с какой-то ненужной смешной улыбкой. Это мгновенно возбудило в нем отвращение; он хотел встать и уйти, тем более что Тихон, по мнению его, был решительно пьян. Но тот вдруг поднял глаза и посмотрел на него таким твердым и полным мысли взглядом, а вместе с тем с таким неожиданным и загадочным выражением, что он чуть не вздрогнул. Ему с чего-то показалось, что Тихон уже знает, зачем он пришел, уже предуведомлен (хотя в целом мире никто не мог знать этой причины), и если не заговаривает первый сам, то щадя его, пугаясь его унижения.
Вы меня знаете? - спросил он вдруг отрывисто, - рекомендовался я вам или нет, когда вошел? Я так рассеян…
Я не был в здешнем монастыре четыре года на зад, - даже как-то грубо возразил Николай Всеволодович, - я был здесь только маленьким, когда вас еще тут совсем не было.
Может быть, забыли? - осторожно и не настаивая заметил Тихон.
Нет, не забыл; и смешно, если б я не помнил, - как-то не в меру настаивал Ставрогин, - вы, может быть, обо мне только слышали и составили какое-нибудь понятие, а потому и сбились, что видели.
Тихон смолчал. Тут Николай Всеволодович заметил, что по лицу его проходит иногда нервное содрогание, признак давнишнего нервного расслабления.
Я вижу только, что вы сегодня нездоровы, - сказал он, - и, кажется, лучше, если б я ушел.
Он даже привстал было с места.
Да, я чувствую сегодня и вчера сильные боли в ногах и ночью мало спал…
Тихон остановился. Гость его снова и внезапно впал опять в свою давешнюю неопределенную задумчивость. Молчание продолжалось долго, минуты две.
Вы наблюдали за мной? - спросил он вдруг тревожно и подозрительно.
Я на вас смотрел и припоминал черты лица вашей родительницы. При несходстве внешнем много сходства внутреннего, духовного.
Никакого сходства, особенно духовного. Даже со-вер-шенно никакого! - затревожился опять, без нужды и не в меру настаивая, сам не зная почему, Николай Всеволодович. - Это вы говорите так… из сострадания к моему положению и вздор, - брякнул он вдруг. - Ба! разве мать моя у вас бывает?
Не знал. Никогда не слыхал от нее. Часто?
Почти ежемесячно, и чаще.
Никогда, никогда не слыхал. Не слыхал. А вы, конечно, слышали от нее, что я помешанный, - прибавил он вдруг.
Нет, не то чтобы как о помешанном. Впрочем, и об этой идее слышал, но от других.
Вы, стало быть, очень памятливы, коли могли о таких пустяках припомнить. А о пощечине слышали?
Слышал нечто.
То есть всё. Ужасно много у вас времени лишнего. И об дуэли?
И о дуэли.
Вы много очень здесь слышали. Вот где газет не надо. Шатов предупреждал вас обо мне? А?
Нет. Я, впрочем, знаю господина Шатова, но давно уже не видал его.
Гм… Что это у вас там за карта? Ба, карта последней войны! Вам-то это зачем?
Справлялся по ландкарте * с текстом. Интереснейшее описание.
Покажите; да, это недурное изложение. Странное, однако же, для вас чтение.
Он придвинул к себе книгу и мельком взглянул на нее. Это было одно объемистое и талантливое изложение обстоятельств последней войны * , не столько, впрочем, в военном, сколько в чисто литературном отношении. Повертев книгу, он вдруг нетерпеливо отбросил ее.
Я решительно не знаю, зачем я пришел сюда? - брезгливо произнес он, смотря прямо в глаза Тихону, будто ожидая от него же ответа.
Вы тоже как бы нездоровы?
Да, нездоров.
И вдруг он, впрочем в самых кратких и отрывистых словах, так что иное трудно было и понять, рассказал, что он подвержен, особенно по ночам, некоторого рода галлюцинациям, что он видит иногда или чувствует подле себя какое-то злобное существо, насмешливое и «разумное», «в разных лицах и в разных характерах, но оно одно и то же, а я всегда злюсь…».
Дики и сбивчивы были эти открытия и действительно как бы шли от помешанного. Но при этом Николай Всеволодович говорил с такою странною откровенностью, не виданною в нем никогда, с таким простодушием, совершенно ему несвойственным, что, казалось, в нем вдруг и нечаянно исчез прежний человек совершенно. Он нисколько не постыдился обнаружить тот страх, с которым говорил о своем привидении. Но все это было мгновенно и так же вдруг исчезло, как и явилось.
Всё это вздор, - быстро и с неловкой досадой проговорил он, спохватившись. - Я схожу к доктору.
Несомненно сходите, - подтвердил Тихон.
Вы так говорите утвердительно… Вы видали таких, как я, с такими видениями?
Видывал, но очень редко. Запомнил лишь одного такого же в моей жизни, из военных офицеров, после потери им своей супруги, незаменимой для него подруги жизни. О другом лишь слышал. Оба были излечены за границей… И давно вы сему подвержены?
Около году, но всё это вздор. Я схожу к доктору. И все это вздор, вздор ужасный. Это я сам в разных видах, и больше ничего. Так как я прибавил сейчас эту… фразу, то вы, наверно, думаете, что я все еще сомневаюсь и не уверен, что это я, а не в самом деле бес?
Тихон посмотрел вопросительно.
И… вы видите его действительно? - спросил он, то есть устраняя всякое сомнение в том, что это несомненно фальшивая и болезненная галлюцинация, - видите ли вы в самом деле какой-нибудь образ?
Странно, что вы об этом настаиваете, тогда как я уже сказал вам, что вижу, - стал опять раздражаться с каждым словом Ставрогин, - разумеется, вижу, вижу так, как вас… а иногда вижу и не уверен, что вижу, хоть и вижу… а иногда не уверен, что я вижу, и не знаю, что правда: я или он… вздор всё это. А вы разве никак не можете предположить, что это в самом деле бес? - прибавил он, засмеявшись и слишком резко переходя в насмешливый тон, - ведь это было бы сообразнее с вашей профессией?
Вероятнее, что болезнь, хотя…
Хотя что?
Беси существуют несомненно, но понимание о них может быть весьма различное.
Вы оттого опять опустили сейчас глаза, - подхватил Ставрогин с раздражительной насмешкой, - что вам стало стыдно за меня, что я в беса верую, а под видом того что не верую, хитро задаю вам вопрос: есть ли он или нет в самом деле?
Тихон неопределенно улыбнулся.
И знаете, вам вовсе нейдет опускать глаза: неестественно, смешно и манерно, а чтоб удовлетворить вас за грубость, я вам серьезно и нагло скажу: я верую в беса, верую канонически, в личного, не в аллегорию, и мне ничего не нужно ни от кого выпытывать, вот вам и всё. Вы должны быть ужасно рады…
Он нервно, неестественно засмеялся. Тихон с любопытством смотрел на него мягким и как бы несколько робким взглядом.
В бога веруете? - брякнул вдруг Ставрогин.
Ведь сказано, если веруешь и прикажешь горе сдвинуться, то она сдвинется * …впрочем, вздор. Однако я все-таки хочу полюбопытствовать: сдвинете вы гору или нет?
Бог повелит, и сдвину, - тихо и сдержанно произнес Тихон, начиная опять опускать глаза.
Ну, это всё равно, что сам бог сдвинет. Нет, вы, вы, в награду за веру в бога?
Может быть, и не сдвину.
- «Может быть»? Это недурно. Почему же сомневаетесь?
Не совершенно верую.
Как? вы не совершенно? не вполне?
Да… может быть, и не в совершенстве.
Ну! По крайней мере все-таки веруете, что хоть с божиею-то помощию сдвинете, и это ведь не мало. Это все-таки побольше, чем très peu одного тоже архиепископа, правда под саблей * . Вы, конечно, и христианин?
Креста твоего, господи, да не постыжуся, - почти прошептал Тихон, каким-то страстным шепотом и склоняя еще более голову. Уголки губ его вдруг задвигались нервно и быстро.
А можно ль веровать в беса, не веруя совсем в бога? - засмеялся Ставрогин.
О, очень можно, сплошь и рядом, - поднял глаза Тихон и тоже улыбнулся.
И уверен, что такую веру вы находите все-таки почтеннее, чем полное безверие… О, поп! - захохотал Ставрогин. Тихон опять улыбнулся ему.
Напротив, полный атеизм почтеннее светского равнодушия, - прибавил он весело и простодушно.
Ого, вот вы как.
Совершенный атеист стоит на предпоследней верхней ступени до совершеннейшей веры (там перешагнет ли ее, нет ли), а равнодушный никакой веры не имеет, кроме дурного страха.
Однако вы… вы читали Апокалипсис?
Помните ли вы: «Ангелу Лаодикийской церкви напиши…»?
Помню. Прелестные слова.
Прелестные? Странное выражение для архиерея, и вообще вы чудак… Где у вас книга? - как-то странно заторопился и затревожился Ставрогин, ища глазами на столе книгу, - мне хочется вам прочесть… русский перевод есть?
Я знаю, знаю место, я помню очень, - проговорил Тихон.
Помните наизусть? Прочтите!..
Он быстро опустил глаза, упер обе ладони в колени и нетерпеливо приготовился слушать. Тихон прочел, припоминая слово в слово: «И ангелу Лаодикийской церкви напиши: сие глаголет Аминь, свидетель верный и истинный, начало создания божия: знаю твои дела; ни холоден, ни горяч; о если б ты был холоден или горяч! Но поелику ты тепл, а не горяч и не холоден, то изблюю тебя из уст моих. Ибо ты говоришь: я богат, разбогател, и ни в чем не имею нужды; а не знаешь, что ты жалок, и беден, и нищ, и слеп, и наг…» * .
Довольно, - оборвал Ставрогин, - это для середки, это для равнодушных, так ли? Знаете, я вас очень люблю.
И я вас, - отозвался вполголоса Тихон. Ставрогин замолк и вдруг впал опять в давешнюю задумчивость. Это происходило точно припадками, уже в третий раз. Да и Тихону сказал он «люблю» тоже чуть не в припадке, по крайней мере неожиданно для себя самого. Прошло более минуты.
Не сердись, - прошептал Тихон, чуть-чуть дотронувшись пальцем до его локтя и как бы сам робея. Тот вздрогнул и гневно нахмурил брови.
Почему вы узнали, что я рассердился, - быстро произнес он. Тихон хотел было что-то сказать, но тот вдруг перебил его в необъяснимой тревоге:
Почему вы именно предположили, что я непременно должен был разозлиться? Да, я был зол, вы правы, и именно за то, что вам сказал «люблю». Вы правы, но вы грубый циник, вы унизительно думаете о природе человеческой. Злобы могло и не быть, будь только другой человек, а не я… Впрочем, дело не о человеке, а обо мне. Все-таки вы чудак и юродивый…
Он раздражался всё больше и больше и, странно, не стеснялся в словах:
Слушайте, я не люблю шпионов и психологов, по крайней мере таких, которые в мою душу лезут. Я никого не зову в мою душу, я ни в ком не нуждаюсь, я умею сам обойтись. Вы думаете, я вас боюсь? - возвысил он голос и с вызовом приподнял лицо, - вы совершенно убеждены, что я пришел вам открыть одну «страшную» тайну и ждете ее со всем келейным любопытством, к которому вы способны? Ну, так знайте, что я вам ничего не открою, никакой тайны, потому что в вас совсем не нуждаюсь.
Тихон твердо посмотрел на него:
Вас поразило, что Агнец любит лучше холодного, чем только лишь теплого, - сказал он, - вы не хотите быть только теплым. Предчувствую, что вас борет намерение чрезвычайное, может быть ужасное. Если так, то, умоляю, не мучьте себя и скажите всё, с чем пришли.
А вы наверно знали, что я с чем-то пришел?
Я… угадал по лицу, - прошептал Тихон, опуская глаза.
Николай Всеволодович был несколько бледен, руки его немного дрожали. Несколько секунд он неподвижно и молча смотрел на Тихона, как бы решаясь окончательно. Наконец вынул из бокового кармана своего сюртука какие-то печатные листики и положил на стол.
Вот листки, назначенные к распространению, - проговорил он несколько обрывающимся голосом. - Если прочтет хоть один человек, то знайте, что я уже их не скрою, а прочтут и все. Так решено. Я в вас совсем не нуждаюсь, потому что я всё решил. Но прочтите… Когда будете читать, ничего не говорите, а как прочтете - скажите всё…
Читайте; я давно спокоен.
Нет, без очков не разберу, печать тонкая, заграничная.
Вот очки, - подал ему со стола Ставрогин и отклонился на спинку дивана. Тихон углубился в чтение.
Печать была действительно заграничная - три отпечатанных и сброшюрованных листочка обыкновенной почтовой бумаги малого формата. Должно быть, отпечатано было секретно в какой-нибудь заграничной русской типографии, и листочки с первого взгляда очень походили на прокламацию. В заголовке стояло: «От Ставрогина».
Вношу в мою летопись этот документ буквально. Надо полагать, что он уже многим теперь известен. Я позволил себе лишь исправить орфографические ошибки, довольно многочисленные и даже несколько меня удивившие, так как автор все-таки был человеком образованным и даже начитанным (конечно, судя относительно). В слоге же изменений не сделал никаких, несмотря на неправильности и даже неясности. Во всяком случае явно, что автор прежде всего не литератор.
«От Ставрогина.
Я, Николай Ставрогин, отставной офицер, в 186- году жил в Петербурге, предаваясь разврату, в котором не находил удовольствия. У меня было тогда в продолжение некоторого времени три квартиры. В одной из (них) проживал я сам в номерах со столом и прислугою, где находилась тогда и Марья Лебядкина, ныне законная жена моя. Другие же обе квартиры мои я нанял тогда помесячно для интриги: в одной принимал одну любившую меня даму, а в другой ее горничную и некоторое время был очень занят намерением свести их обеих так, чтобы барыня и девка у меня встретились при моих приятелях и при муже. Зная оба характера, ожидал себе от этой глупой шутки большого удовольствия.
Приготовляя исподволь эту встречу, я должен был чаще посещать одну из сих квартир в большом доме в Гороховой, так как сюда приходила та горничная. Тут у меня была одна лишь комната, в четвертом этаже, нанятая от мещан из русских. Сами они помещались рядом в другой, теснее, и до того, что дверь разделявшая
всегда стояла отворенною, чего я и хотел. Муж у кого-то был в конторе и уходил с утра до ночи. Жена, баба лет сорока, что-то разрезывала и сшивала из старого в новое и тоже нередко уходила из дому относить, что нашила. Я оставался один с их дочерью, думаю, лет четырнадцати, совсем ребенком на вид. Ее звали Матрешей. Мать ее любила, но часто била и по их привычке ужасно кричала на нее по-бабьи. Эта девочка мне прислуживала и убирала у меня за ширмами. Объявляю, что я забыл нумер дома. Теперь, по справке, знаю, что старый дом сломан, перепродан и на месте двух или трех прежних домов стоит один новый, очень большой. Забыл тоже имя моих мещан (а может быть, и тогда не знал). Помню, что мещанку звали Степанидой, кажется, Михайловной. Его не помню. Чьи они, откуда и куда теперь делись - совсем не знаю. Полагаю, что если очень начать их искать и делать возможные справки в петербургской полиции, то найти следы можно. Квартира была на дворе, в углу. Всё произошло в июне. Дом был светло-голубого цвета.
Однажды у меня со стола пропал перочинный ножик, который мне вовсе был не нужен и валялся так. Я сказал хозяйке, никак не думая о том, что она высечет дочь. Но та только что кричала на ребенка (я жил просто, и они со мной не церемонились) за пропажу какой-то тряпки, подозревая, что та ее стащила, и даже отодрала за волосы. Когда же эта самая тряпка нашлась под скатертью, девочка не захотела сказать ни слова в попрек и смотрела молча. Я это заметил и тут же в первый раз хорошо заметил лицо ребенка, а до тех пор оно лишь мелькало. Она была белобрысая и весноватая, лицо обыкновенное, но очень много детского и тихого, чрезвычайно тихого. Матери не понравилось, что дочь не попрекнула за битье даром, и она замахнулась на нее кулаком, но не ударила; тут как раз подоспел мой ножик. В самом деле, кроме нас троих, никого не было, а ко мне за ширмы входила только девочка. Баба остервенилась, потому что в первый раз прибила несправедливо, бросилась к венику, нарвала из него прутьев и высекла ребенка до рубцов, на моих глазах. Матреша от розог не кричала, но как-то странно всхлипывала при каждом ударе. И потом очень всхлипывала, целый час.
Но прежде того было вот что: в ту самую минуту, когда хозяйка бросилась к венику, чтобы надергать розог, я нашел ножик на моей кровати, куда он как-нибудь упал
со стола. Мне тотчас пришло в голову не объявлять, для того чтоб ее высекли. Решился я мгновенно; в такие минуты у меня всегда прерывается дыхание. Но я намерен рассказать всё в более твердых словах, чтоб уж ничего более не оставалось скрытого.
Всякое чрезвычайно позорное, без меры унизительное, подлое и, главное, смешное положение, в каковых мне случалось бывать в моей жизни, всегда возбуждало во мне, рядом с безмерным гневом, неимоверное наслаждение. Точно так же и в минуты преступлений, и в минуты опасности жизни. Если б я что-нибудь крал, то я бы чувствовал при совершении кражи упоение от сознания глубины моей подлости. Не подлость я любил (тут рассудок мой бывал совершенно цел), но упоение мне нравилось от мучительного сознания низости. Равно всякий раз, когда я, стоя на барьере, выжидал выстрела противника, то ощущал то же самое позорное и неистовое ощущение, а однажды чрезвычайно сильно. Сознаюсь, что часто я сам искал его, потому что оно для меня сильнее всех в этом роде. Когда я получал пощечины (а я получил их две в мою жизнь), то и тут это было, несмотря на ужасный гнев. Но если сдержать при этом гнев, то наслаждение превысит всё, что можно вообразить. Никогда я не говорил о том никому, даже намеком, и скрывал как стыд и позор. Но когда меня раз больно били в кабаке в Петербурге и таскали за волосы, я не чувствовал этого ощущения, а только неимоверный гнев, не быв пьян, и лишь дрался. Но если бы схватил меня за волосы и нагнул за границей тот француз, виконт, который ударил меня по щеке и которому я отстрелил за это нижнюю челюсть, то я бы почувствовал упоение и, может быть, не чувствовал бы и гнева. Так мне тогда показалось.
Всё это для того, чтобы всякий знал, что никогда это чувство не покоряло меня всего совершенно, а всегда оставалось сознание, самое полное (да на сознании-то всё и основывалось!). И хотя овладевало мною до безрассудства, но никогда до забвения себя. Доходя во мне до совершенного огня, я в то же время мог совсем одолеть его, даже остановить в верхней точке; только сам никогда не хотел останавливать. Я убежден, что мог бы прожить целую жизнь как монах, несмотря на звериное сладострастие, которым одарен и которое всегда вызывал. Предаваясь до шестнадцати лет, с необыкновенною неумеренностью, пороку, в котором исповедовался Жан-Жак Руссо * ,
я прекратил в ту же минуту, как положил захотеть, на семнадцатом году. Я всегда господин себе, когда захочу. Итак, пусть известно, что я ни средой, ни болезнями безответственности в преступлениях моих искать не хочу.
Когда кончилась экзекуция, я положил ножик в жилетный карман и, выйдя, выбросил на улицу, далеко от дому, так, чтобы никто никогда не узнал. Потом я выждал два дня. Девочка, поплакав, стала еще молчаливее; на меня же, я убежден, не имела злобного чувства. Впрочем, наверно, был некоторый стыд за то, что ее наказали в таком виде при мне, она не кричала, а только всхлипывала под ударами, конечно потому, что тут стоял я и всё видел. Но и в стыде этом она, как ребенок, винила, наверно, одну себя. До сих пор она, может быть, только боялась меня, но не лично, а как постояльца, человека чужого, и, кажется, была очень робка.
Вот тогда-то в эти два дня я и задал себе раз вопрос, могу ли я бросить и уйти от замышленного намерения, и я тотчас почувствовал, что могу, могу во всякое время и сию минуту. Я около того времени хотел убить себя от болезни равнодушия; впрочем, не знаю от чего. В эти же два-три дня (так как непременно надо было выждать, чтобы девочка всё забыла) я, вероятно чтоб отвлечь себя от беспрерывной мечты или только на смех, сделал в номерах кражу. Это была единственная кража в моей жизни.
В этих номерах гнездилось много людей. Между прочим, и жил один чиновник, с семейством, в двух меблированных комнатках; лет сорока, не совсем глупый и имевший приличный вид, но бедный. Я с ним не сходился, и компании, которая там окружала меня, он боялся. Он только что получил жалование, тридцать пять рублей. Главное натолкнуло меня, что мне в самом деле в ту минуту нужны были деньги (хотя я через четыре дня и получил с почты), так что я крал как будто из нужды, а не из шутки. Сделано было нагло и явственно: я просто вошел в его номер, когда жена, дети и он обедали в другой каморке. Тут на стуле у самой двери лежал сложенный вицмундир. У меня вдруг блеснула эта мысль еще в коридоре. Я запустил руку в карман и вытащил портмоне. Но чиновник услышал шорох и выглянул из каморки. Он, кажется, даже видел по крайней мере что-нибудь, но так как не всё, то, конечно, и не поверил глазам. Я сказал, что, проходя коридором, зашел взглянуть,
который час на его стенных. „Стоят-с“, - отвечал он, я и вышел.
Тогда я много пил, и в номерах у меня была целая ватага, в том числе и Лебядкин. Портмоне я выбросил с мелкими деньгами, а бумажки оставил. Было тридцать два рубля, три красных и две желтых. Я тотчас же разменял красную и послал за шампанским; потом еще послал красную, а затем и третью. Часа через четыре, и уже вечером, чиновник выждал меня в коридоре.
Вы, Николай Всеволодович, когда давеча заходи ли, не сронили ли нечаянно со стула вицмундир… у двери лежал?
Нет, не помню. А у вас лежал вицмундир?
Да, лежал-с.
На полу?
Сначала на стуле, а потом на полу.
Что ж, вы его подняли?
Ну, так чего же вам еще?
Да коли так, так и ничего-с…
Он договорить не посмел, да и в номерах не посмел никому сказать, - до того бывают робки эти люди. Впрочем, в номерах все меня боялись ужасно и почитали. Я потом любил с ним встречаться глазами, раза два в коридоре. Скоро наскучило.
Как только кончились три дня, я воротился в Гороховую. Мать куда-то собиралась с узлом; мещанина, разумеется, не было. Остались я и Матреша. Окна были отперты. В доме всё жили мастеровые, и целый день изо всех этажей слышался стук молотков или песни. Мы пробыли уже с час. Матреша сидела в своей каморке, на скамеечке, ко мне спиной, и что-то копалась с иголкой. Наконец вдруг тихо запела, очень тихо; это с ней иногда бывало. Я вынул часы и посмотрел, который час, было два. У меня начинало биться сердце. Но тут я вдруг опять спросил себя: могу ли остановить? и тотчас же ответил себе, что могу. Я встал и начал к ней подкрадываться. У них на окнах стояло много герани, и солнце ужасно ярко светило. Я тихо сел подле на полу. Она вздрогнула и сначала неимоверно испугалась и вскочила. Я взял ее руку и тихо поцеловал, принагнул ее опять на скамейку и стал смотреть ей в глаза. То, что я поцеловал у ней руку, вдруг рассмешило ее, как дитю, но только на одну секунду, потому что она стремительно вскочила в другой
раз, и уже в таком испуге, что судорога прошла по лицу. Она смотрела на меня до ужаса неподвижными глазами, а губы стали дергаться, чтобы заплакать, но все-таки не закричала. Я опять стал целовать ей руки, взяв ее к себе на колени, целовал ей лицо и ноги. Когда я поцеловал ноги, она вся отдернулась и улыбнулась как от стыда, но какою-то кривою улыбкой. Всё лицо вспыхнуло стыдом. Я что-то всё шептал ей. Наконец вдруг случилась такая странность, которую я никогда не забуду и которая привела меня в удивление: девочка обхватила меня за шею руками и начала вдруг ужасно целовать сама. Лицо ее выражало совершенное восхищение. Я чуть не встал и не ушел - так это было мне неприятно в таком крошечном ребенке - от жалости. Но я преодолел внезапное чувство моего страха и остался.
Когда всё кончилось, она была смущена. Я не пробовал ее разуверять и уже не ласкал ее. Она глядела на меня, робко улыбаясь. Лицо ее мне показалось вдруг глупым. Смущение быстро с каждою минутой овладевало ею всё более и более. Наконец она закрыла лицо руками и стала в угол лицом к стене неподвижно. Я боялся, что она опять испугается, как давеча, и молча ушел из дому.
Полагаю, что всё случившееся должно было ей представиться окончательно как беспредельное безобразие, со смертным ужасом. Несмотря на русские ругательства, которые она должна была слышать с пеленок, и всякие странные разговоры, я имею полное убеждение, что она еще ничего не понимала. Наверное ей показалось в конце концов, что она сделала неимоверное преступление и в нем смертельно виновата, - „бога убила“.
В ту ночь я имел ту драку в кабаке, о которой мельком упоминал. Но я проснулся у себя в номерах наутро, меня привез Лебядкин. Первая мысль по пробуждении была о том: сказала она или нет; это была минута настоящего страха, хоть и не очень еще сильного. Я был очень весел в то утро и ужасно ко всем добр, и вся ватага была мною очень довольна. Но я бросил их всех и пошел в Гороховую. Я встретился с нею еще внизу, в сенях. Она шла из лавочки, куда ее посылали за цикорием. Увидев меня, она стрельнула в ужасном страхе вверх по лестнице. Когда я вошел, мать уже хлестнула ее два раза по щеке за то, что вбежала в квартиру „сломя голову“, чем и прикрылась настоящая причина ее испуга. Итак, всё пока было
спокойно. Она куда-то забилась и не входила всё время, пока я был. Я пробыл с час и ушел.
К вечеру я опять почувствовал страх, но уже несравненно сильнее. Конечно, я мог отпереться, но меня могли и уличить. Мне мерещилась каторга. Я никогда не чувствовал страху и, кроме этого случая в моей жизни, ни прежде, ни после ничего не боялся. И уж особенно Сибири, хотя и мог быть сослан не однажды. Но в этот раз я был испуган и действительно чувствовал страх, не знаю почему, в первый раз в жизни, - ощущение очень мучительное. Кроме того, вечером, у меня в номерах, я возненавидел ее до того, что решился убить. Главная ненависть моя была при воспоминании об ее улыбке. Во мне рождалось презрение с непомерною гадливостью за то, как она бросилась после всего в угол и закрылась руками, меня взяло неизъяснимое бешенство, затем последовал озноб; когда же под утро стал наступать жар, меня опять одолел страх, но уже такой сильный, что я никакого мучения не знал сильней. Но я уже не ненавидел более девочку; по крайней мере до такого пароксизма, как с вечера, не доходило. Я заметил, что сильный страх совершенно прогоняет ненависть и чувство мщения.
Проснулся я около полудня, здоровый, и даже удивился некоторым из вчерашних ощущений. Я, однако же, был в дурном расположении духа и опять-таки принужден был пойти в Гороховую, несмотря на всё отвращение. Помню, что мне ужасно хотелось бы в ту минуту иметь с кем-нибудь ссору, но только сериозную. Но, придя на Гороховую, я вдруг нашел у себя в комнате Нину Савельевну, ту горничную, которая уже с час ожидала меня. Эту девушку я совсем не любил, так что она пришла сама немного в страхе, не рассержусь ли я за незваный визит. Но я вдруг ей очень обрадовался. Она была недурна, но скромна и с манерами, которые любит мещанство, так что моя баба-хозяйка давно уже очень мне хвалила ее. Я застал их обеих за кофеем, а хозяйку в чрезвычайном удовольствии от приятной беседы. В углу их каморки я заметил Матрешу. Она стояла и смотрела на мать и на гостью неподвижно. Когда я вошел, она не спряталась, как тогда, и не убежала. Мне только показалось, что она очень похудела и что у ней жар. Я приласкал Нину и запер дверь к хозяйке, чего давно не делал, так что Нина ушла совершенно обрадованная. Я ее сам вывел и два дня не возвращался в Гороховую. Мне уже надоело.
Я решился всё покончить, отказаться от квартиры и уехать из Петербурга. Но когда я пришел, чтоб отказаться от квартиры, я застал хозяйку в тревоге и в горе: Матреша была больна уже третий день, каждую ночь лежала в жару и ночью бредила. Разумеется, я спросил, об чем она бредит (мы говорили шепотом в моей комнате). Она мне зашептала, что бредит „ужасти“: „Я, дескать, бога убила“. Я предложил привести доктора на мой счет, но она не захотела: „Бог даст, и так пройдет, не всё лежит, днем-то выходит, сейчас в лавочку сбегала“. Я решился застать Матрешу одну, а так как хозяйка проговорилась, что к пяти часам ей надо сходить на Петербургскую, то и положил воротиться вечером.
Я пообедал в трактире. Ровно в пять с четвертью воротился. Я входил всегда с своим ключом. Никого, кроме Матрещи, не было. Она лежала в каморке за ширмами на материной кровати, и я видел, как она выглянула; но я сделал вид, что не замечаю. Все окна были отворены. Воздух был тепл, было даже жарко. Я походил по комнате и сел на диван. Всё помню до последней минуты. Мне решительно доставляло удовольствие не заговаривать с Матрешей. Я ждал и просидел целый час, и вдруг она вскочила сама из-за ширм. Я слышал, как стукнули ее обе ноги об пол, когда она вскочила с кровати, потом довольно скорые шаги, и она стала на пороге в мою комнату. Она глядела на меня молча. В эти четыре или пять дней, в которые я с того времени ни разу не видал ее близко, действительно очень похудела. Лицо ее как бы высохло, и голова, наверно, была горяча. Глаза стали большие и глядели на меня неподвижно, как бы с тупым любопытством, как мне показалось сначала. Я сидел в углу дивана, смотрел на нее и не трогался. И тут вдруг опять я почувствовал ненависть. Но очень скоро заметил, что она совсем меня не пугается, а, может быть, скорее в бреду. Но она и в бреду не была. Она вдруг часто закивала на меня головой, как кивают, когда очень укоряют, и вдруг подняла на меня свой маленький кулачок и начала грозить им мне с места. Первое мгновение мне это движение показалось смешным, но дальше я не мог его вынести: я встал и подвинулся к ней. На ее лице было такое отчаяние, которое невозможно было видеть в лице ребенка. Она всё махала на меня своим кулачонком с угрозой и всё кивала, укоряя. Я подошел близко и осторожно заговорил, но увидел, что она не поймет. Потом вдруг она стремительно закрылась обеими руками, как тогда, отошла и стала к окну, ко мне спиной. Я оставил ее, воротился в свою комнату и сел тоже у окна. Никак не пойму, почему я тогда не ушел и остался как будто ждать. Вскоре я опять услышал поспешные шаги ее, она вышла в дверь на деревянную галерею, с которой и был сход вниз по лестнице, и я тотчас побежал к моей двери, приотворил и успел еще подглядеть, как Матреша вошла в крошечный чулан вроде курятника, рядом с другим местом. Странная мысль блеснула в моем уме. Я притворил дверь - и к окну. Разумеется, мелькнувшей мысли верить еще было нельзя; „но однако“.. (Я все помню).
Через минуту я посмотрел на часы и заметил время. Надвигался вечер. Надо мною жужжала муха и всё садилась мне на лицо. Я поймал, подержал в пальцах и выпустил за окно. Очень громко въехала внизу во двор какая-то телега. Очень громко (и давно уже) пел песню в углу двора в окне один мастеровой, портной. Он сидел за работой, и мне его было видно. Мне пришло в голову, что так как меня никто не повстречал, когда я входил в ворота и подымался по лестнице, то, конечно, не надо, чтобы и теперь повстречали, когда я буду сходить вниз, и я отодвинул стул от окна. Затем взял книгу, но бросил и стал смотреть на крошечного красненького паучка на листке герани и забылся. Я всё помню до последнего мгновения.
Я вдруг выхватил часы. Прошло двадцать минут с тех пор, как она вышла. Догадка принимала вид вероятности. Но я решился подождать еще с четверть часа. Приходило тоже в голову, не воротилась ли она, а я, может быть, прослышал; но этого не могло и быть: была мертвая тишина, и я мог слышать писк каждой мушки. Вдруг у меня стало биться сердце. Я вынул часы: недоставало трех минут; я их высидел, хотя сердце билось до боли. Тут-то я встал, накрылся шляпой, застегнул пальто и осмотрелся в комнате, все ли на прежнем месте, не осталось ли следов, что я заходил? Стул я придвинул ближе к окну, как он стоял прежде. Наконец, тихо отворил дверь, запер ее моим ключом и пошел к чуланчику. Он был приперт, но не заперт, я знал, что он не запирался, но я отворить не хотел, а поднялся на цыпочки и стал глядеть в щель. В это самое мгновение, подымаясь на цыпочки, я припомнил, что когда сидел у окна и смотрел
на красного паучка и забылся, то думал о том, как я приподымусь на цыпочки и достану глазом до этой щелки. Вставляя здесь эту мелочь, хочу непременно доказать, до какой степени явственно я владел моими умственными способностями. Я долго глядел в щель, там было темно, но не совершенно. Наконец я разглядел, что было надо… все хотелось совершенно удостовериться.
Я решил наконец, что мне можно уйти, и спустился с лестницы. Я никого не встретил. Часа через три мы все, без сюртуков, пили в номерах чай и играли в старые карты, Лебядкин читал стихи. Много рассказывали и, как нарочно, всё удачно и смешно, а не так, как всегда, глупо. Был и Кириллов. Никто не пил, хотя и стояла бутылка рому, но прикладывался один Лебядкин. Прохор Малов заметил, что „когда Николай Всеволодович довольны и не хандрят, то все наши веселы и умно говорят“. Я запомнил это тогда же.
Но часов уже в одиннадцать прибежала Дворникова девочка от хозяйки, с Гороховой, с известием ко мне, что Матреша повесилась. Я пошел с девочкой и увидел, что хозяйка сама не знала, зачем посылала за мной. Она вопила и билась, была кутерьма, много народу, полицейские. Я постоял в сенях и ушел.
Меня почти не беспокоили, впрочем, спросили что следует. Но, кроме того, что девочка была больна и бывала в бреду в последние дни, так что я предлагал с своей стороны доктора на мой счет, я решительно ничего не мог показать. Спрашивали меня и про ножик, я сказал, что хозяйка высекла, но что это было ничего. Про то, что я приходил вечером, никто не узнал. Про результат медицинского свидетельства я ничего не слыхал.
С неделю я не заходил туда. Зашел, когда уже давно похоронили, чтобы сдать квартиру. Хозяйка все еще плакала, хотя уже возилась с своим лоскутьем и с шитьем по-прежнему. „Это я за ваш ножик ее обидела“, - сказала она мне, но без большого укора. Я рассчитался под тем предлогом, что нельзя же мне теперь оставаться в такой квартире, чтоб принимать в ней Нину Савельевну. Она еще раз похвалила Нину Савельевну на прощанье. Уходя, я подарил ей пять рублей сверх должного за квартиру.
Мне и вообще тогда очень скучно было жить, до одури. Происшествие в Гороховой, по миновании опасности, я было совсем забыл, как и все тогдашнее, если бы
некоторое время я не вспоминал еще со злостью о том, как я струсил. Я изливал мою злость на ком я мог. В это же время, но вовсе не почему-нибудь, пришла мне идея искалечить как-нибудь жизнь, но только как можно противнее. Я уже с год назад помышлял застрелиться; представилось нечто получше. Раз, смотря на хромую Марью Тимофеевну Лебядкину, прислуживавшую отчасти в углах, тогда еще не помешанную, но просто восторженную идиотку, без ума влюбленную в меня втайне (о чем выследили наши), я решился вдруг на ней жениться. Мысль о браке Ставрогина с таким последним существом шевелила мои нервы. Безобразнее нельзя было вообразить ничего. Но не берусь решить, входила ли в мою решимость хоть бессознательно (разумеется, бессознательно!) злоба за низкую трусость, овладевшая мною после дела с Матрешей. Право, не думаю; но во всяком случае я обвенчался не из-за одного только „пари на вино после пьяного обеда“. Свидетелями брака были Кириллов и Петр Верховенский, тогда случившийся в Петербурге; наконец, сам Лебядкин и Прохор Малов (теперь умер). Более никто никогда не узнал, а те дали слово молчать. Мне всегда казалось это молчание как бы гадостью, но до сих пор оно не нарушено, хотя я и имел намерение объявить; объявляю заодно теперь.
Обвенчавшись, я тогда уехал в губернию к моей матери. Я поехал для развлечения, потому что было невыносимо. В нашем городе я оставил по себе идею, что я помешан, - идею, до сих даже пор не искоренившуюся и мне, несомненно, вредную, о чем объясню ниже. Потом я уехал за границу и пробыл четыре года.
Я был на Востоке, на Афоне выстаивал восьмичасовые всенощные, был в Египте, жил в Швейцарии, был даже в Исландии; просидел целый годовой курс в Геттингене. В последний год я очень сошелся с одним знатным русским семейством в Париже и с двумя русскими девицами в Швейцарии. Года два тому назад, в Франкфурте, проходя мимо бумажной лавки, я, между продажными фотографиями, заметил маленькую карточку одной девочки, одетой в изящный детский костюм, но очень похожей на Матрешу. Я тотчас купил карточку и, придя в отель, положил на камин. Здесь она так и пролежала с неделю нетронутая, и я ни разу не взглянул на нее, а уезжая из Франкфурта, забыл взять с собой.
Заношу это именно, чтобы доказать, до какой степени
я мог властвовать над моими воспоминаниями и стал к ним бесчувствен. Я отвергал их все разом в массе, и вся масса послушно исчезала, каждый раз как только я того хотел. Мне всегда было скучно припоминать прошлое, и никогда я не мог толковать о прошлом, как делают почти все. Что же касается до Матреши, то я даже карточку ее позабыл на камине.
Тому назад с год, весной, следуя через Германию, я в рассеянности проехал станцию, с которой должен был поворотить на мою дорогу, и попал на другую ветвь. Меня высадили на следующей станции; был третий час пополудни, день ясный. Это был крошечный немецкий городок. Мне указали гостиницу. Надо было выждать: следующий поезд проходил в одиннадцать часов ночи. Я даже был доволен приключением, потому что никуда не спешил. Гостиница оказалась дрянная и маленькая, но вся в зелени и кругом обставленная клумбами цветов. Мне дали тесную комнатку. Я славно поел, и так как всю ночь был в дороге, то отлично заснул после обеда часа в четыре пополудни.
Мне приснился совершенно неожиданный для меня сон, потому что я никогда не видал в этом роде. В Дрездене, в галерее, существует картина Клод Лоррена, по каталогу, кажется „Асис и Галатея“, я же называл ее всегда „Золотым веком“ * , сам не знаю почему. Я уже и прежде ее видел, а теперь, дня три назад, еще раз, мимоездом, заметил. Эта-то картина мне и приснилась, но не как картина, а как будто какая-то быль.
Это - уголок греческого архипелага; голубые ласковые волны, острова и скалы, цветущее прибрежье, волшебная панорама вдали, заходящее зовущее солнце - словами не передашь. Тут запомнило свою колыбель европейское человечество, здесь первые сцены из мифологии, его земной рай… Тут жили прекрасные люди! Они вставали и засыпали счастливые и невинные; рощи наполнялись их веселыми песнями, великий избыток непочатых сил уходил в любовь и в простодушную радость. Солнце обливало лучами эти острова и море, радуясь на своих прекрасных детей. Чудный сон, высокое заблуждение! Мечта, самая невероятная из всех, какие были, которой всё человечество, всю свою жизнь отдавало все свои силы, для которой всем жертвовало, для которой умирали на крестах и убивались пророки, без которой народы не хотят жить и не могут даже и умереть. Всё это ощущение
я как будто прожил в этом сне; я не знаю, что мне именно снилось, но скалы, и море, и косые лучи заходящего солнца - все это я как будто еще видел, когда проснулся и раскрыл глаза, в первый раз в жизни буквально омоченные слезами. Ощущение счастья, еще мне неизвестного, прошло сквозь сердце мое даже до боли. Был уже полный вечер; в окно моей маленькой комнаты сквозь зелень стоящих на окне цветов прорывался целый пук ярких косых лучей заходящего солнца и обливал меня светом. Я поскорее закрыл опять глаза, как бы жаждая возвратить миновавший сон, но вдруг как бы среди яркого-яркого света я увидел какую-то крошечную точку. Она принимала какой-то образ, и вдруг мне явственно представился крошечный красненький паучок. Мне сразу припомнился он на листке герани, когда так же лились косые лучи заходящего солнца. Что-то как будто вонзилось в меня, я приподнялся и сел на постель… (Вот всё как это тогда случилось!)
Федор Михайлович Достоевский, долгими годами был и является для меня «лучшим другом», а его романы моими любимыми:
На 1- месте для меня стоят «Бесы», на 2-м «Братья Карамазовы», на 3-м «Мертвый дом», на 4-м «Записки из подполья», на 5-м «Подросток» и т.д. которые я перечитывала по 10-раз, как минимум.
Но вернемся к 1-му - «Бесам» - самому, как считают, трудному философскому роману, написанному отчасти по биографическому периоду жизни в бытность революционером, которым Достоевский стал под влиянием «Премудрого Змия» Николая Спешнева - лидера левого крыла петрашевцев, которого и воплотил впоследствии в образе главного героя «Бесов» - прекрасного и опасного Николая Ставрогина. Многие его другие герои романов (напр. Версилов в «Подростке») также были списаны со Спешнева, человека которого он ненавидел и обожал одновременно и из-за которого попал на 4 года в каторгу, жизнь в которой описана в романе "Мертвый дом".
(На картине отмененная в последнюю минуту казнь "петрашевцев", Спешнев стоит в середине, Петрашевский (справа) сошел с ума и сорвал с себя капюшон, а Достоевский стоит в очереди в ограде с остальными 18-тью приговоренными. Позже он намекнет на эту историю в романе "Идиот", когда Епанчины попросят рассказать его что-нибудь интересное.)
Себя же в "Бесах" он персонифицировал отчасти, как Шатова, отчасти, как Верховенского, отчасти всех, кто окружал Ставрогина, и даже некоторыми своими чертами наделил и самого главного героя, и, как утверждали далеко не лучшими, если не совсем скандальными…
Стандартный роман «Бесов» насчитывает 633 странницы, но это не все, существует запретная глава «У Тихона», также известная, как «Исповедь Ставрогина». Первоначально, в рукописи, эта глава нумеровалась девятой и должна была заключать вторую часть; затем, в корректуре, она была переименована в первую главу, и, вероятно, ею должна была начаться третья часть, напечатанная в журнале "Русский Вестник" 1872 г., и начинавшаяся в журнале со следующей главы романа: "Степана Трофимовича описали".
Глава "У Тихона" мыслилась Достоевским как композиционный и идейный центр романа . В этой главе, на исповеди у местного старца Тихона, Ставрогин рассказывает о своем прошлом, как совратил 12-тилетнюю девочку, которая вскоре повесилась.
Близкий друг Достоевского Страхов и разные другие сплетничали, будто Достоевский сам растлил 10-летнюю девочку. Редактор "Русского вестника", где печатался роман, отказался публиковать эту главу из-за ее "невыносимого реализма", и Достоевский, утверждали, читал ее Страхову, Майкову и многим другим, спрашивая их мнение. В письме к Льву Толстому Страхов писал, будто сам Достоевский похвалялся ему отношениями с девочкой, приведенной к нему в баню гувернанткой.
Подобные слухи о Достоевском ходили в петербургских литературных кругах еще в 60-е годы, за шесть лет до написания "Бесов". Говаривал об этом и приятель молодости Достоевского писатель Григорович. По его словам, во время какого-то судебного процесса об изнасиловании 10-летней девочки Достоевский воспылал к ней страстью, пошел за нею после суда и воспользовался ею. А литератор Фаресов со слов близкой знакомой Достоевского Назарьевой, передавал, будто сам Достоевский ей рассказывал, как он соблазнил одну гувернантку, а заодно и несовершеннолетнюю девочку, к которой та была приставлена.
В книжное издание Достоевский главу "У Тихона" не включил, будучи уверен, что цензура её не пропустит. Поговаривали, также, что он отказался печатать эту главу из-за возможного возникновения сплетен. При жизни Достоевского она так и не была напечатана.
Вдова писателя Анна Григорьевна в своих "Воспоминаниях" пишет:
"Эту гнусную роль Ставрогина, Страхов в злобе своей не задумался приписать самому Федору Михайловичу, забыв, что исполнение такого изощренного разврата требует больших издержек и доступно лишь для очень богатых людей".
--Мне кажется, женщина не стала бы в таком вопросе покрывать и защищать мужа.
Как известно, Достоевский страдал тяжелой формой эпилепсии. Эпилепсия кроме припадков сопровождается экстатическими состояниями, которые Достоевский не раз описывал в том же «Идиоте». В промежуток перед припадком (которого может и не случиться), начинается сумеречное состояние, экстаз, как от приема галлюциногенов, который переходя через все тело, выливается в неутолимое половое влечение. Описаны случаи, когда перед эпилептическим приступом больной видел прекрасную обнаженную женщину, бросался на прохожих, другой испытывал такие взрывы желания, что насиловал собственную жену, невзирая на время и место. При височной эпилепсии, наряду с учащением припадков и нарастанием изменений личности, нередко отмечается склонность к сексуальным извращениям.
Кроме того болезнь меняет личность . Больные становятся придирчивыми, мелочными, педантичными, принимают на себя роль судей и поборников справедливости, нередко трактуя эту справедливость в свою пользу. В то же время эти наносные черты характера внезапно могут сменяться злобностью и агрессивностью. Такие внезапные приступы гнева - одна из самых ярких черт эпилептического характера.
Как бы там ни было на самом деле, но рукописных источников главы «У Тихона» не сохранилось, а только копия сделанная рукой его жены с неизвестной рукописи. Сами же рукописи предусмотрительно пропали. В посмертных изданиях эта глава под предлогом недостоверности текста, как правило, не включалась в роман, и в лучшем случае, публиковалась после текста "Бесов" как приложение.
Почти оригинал 1922 года, изданный в Мюнхене (на славянском письме), в формате pdf :
Вложение:
