Внучка академика зинаида курбатова: ужиться с дедом было тяжело. Тайная папка

ГОЛОС КРОВИ. ЯБЛОКО ОТ ЯБЛОНИ. ЯЧЕЙКА ОБЩЕСТВА. КАЖ-
ДОЕ ИЗ ЭТИХ ПОНЯТИЙ МЫ ИЗУЧИЛИ СО ВСЕЙ ПРИСТРАСТНО-
СТЬЮ. МЫСЛЬ СЕМЕЙНАЯ, ВСЛЕД ЗА ЛЬВОМ ТОЛСТЫМ, НЕ ДАВАЛА
НАМ ПОКОЯ. МЫ НАШЛИ РОДСТВЕННИКОВ ТЕХ, КТО ВВЕЛ В РУССКИЙ
ОБИХОД ПОНЯТИЕ «ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ» И ПОСТАВИЛ ДИАГНОЗ ЛЕНИНУ,
СТРОИЛ ДОРОГУ ЖИЗНИ И ЗАВЕЩАЛ ЭРМИТАЖУ КОЛЛЕКЦИЮ МА-
ЛЫХ ГОЛЛАНДЦЕВ. УЧЕНЫЕ, АКТЕРЫ, КОСМОНАВТЫ, ТЕЛЕЖУРНА-
ЛИСТЫ, МУЗЫКАНТЫ И ДЕПУТАТ ГОСДУМЫ ГОВОРЯТ СПАСИБО
РОДИТЕЛЯМ - В ПЕДАГОГИЧЕСКОЙ ПОЭМЕ ЖУРНАЛА «СОБАКА.RU».
Тексты: Виталий Котов, Вадим Чернов, Светлана Полякова,
Сергей Миненко, Сергей Исаев

ВЕРА И ЗИНАИДА КУРБАТОВЫ

Правнучка и внучка академика Лихачева не стали учеными,
зато основали собственную династию - тележурналистов.

Зинаида: В нашей семье говорили так: кому много дается, с того много спрашивается. И в детстве у меня не было ни секунды лишней. Если я приносила четверку, бабушка спрашивала: «Почему не пять?» Я не смотрела телевизор, не гуляла во дворе, а училась в английской школе, ходила к французскому репетитору, занималась музыкой и рисованием. Иногда к этому прибавлялись еще спортивные секции. Но их дедушка не поощрял, он был человеком Серебряного века, когда спорт считался пустой тратой времени, и полагал, что для хорошего самочувствия достаточно прогуливаться быстрым шагом и соблюдать режим дня. Самым большим грехом считалось безделье. Бабушка и дедушка говорили, что все ссоры, интриги, истерические поступки совершаются тогда, когда человек не занят работой.

Вера: Мной уже так плотно не занимались. Дмитрий Сергеевич в силу возраста не мог уделять мне столько внимания, но я его прекрасно помню. В Петербурге мы вместе гуляли до Серебряного пруда и до Финского залива - в Комарово, где проводили на даче каждое лето. Я даже могла позволить себе посмотреть аргентинский сериал, но если прадедушка это видел, мне, конечно, доставалось. Все говорят о тихом голосе интеллигента, но он мог так крикнуть!

Зинаида: Хотя вообще повышать голос в семье было не принято. Приходя из школы, я разговаривала чуть громче, и меня упрекали, говорили, что это вульгарно. Важно было уметь сдерживать свои чувства, а горе переживать внутри - это правильно и достойно. Когда я поступила в Академию художеств, бабушка и дедушка говорили, что там учатся нищие студенты, приезжие из других городов, поэтому ни в коем случае нельзя выделяться одеждой. Одета я была проще остальных, чтобы никого не смущать своим благополучием. У нас были альбомы с фотографиями дореволюционной России, и в качестве примера мне показывали царских дочерей, одетых в одинаковые скромные платья.

Вера: Это не кодекс, принятый именно в семье Лихачева. Это просто правила хорошего тона.

Зинаида: Раньше мы жили большой семьей в одной квартире: дедушка и бабушка, семья моих родителей и семья моей тети с дочкой. Дедушка не хотел, чтобы дочери отделялись, это было частью патриархального уклада. Стоял раскладной стол, за которым помещалось до сорока человек, он сохранился у нас до сих пор. За стол садились все вместе, не принято было опаздывать к обеду или есть одному. Первому подавали тарелку дедушке, бабушка сидела у кофейника и самовара. Не было никаких преимуществ для детей, все делилось на равные части. Возможно, это шло от блокады. Дедушка с бабушкой рассказывали, что с первых ее дней они делили еду поровну и благодаря этому сохранили жизнь. А в тех семьях, где хлеб отдавали детям, сначала умирали родители, а за ними дети. Блокадный опыт сказался еще и в том, что у нас ничего не выбрасывали. Съесть нужно было все, что лежало на тарелке. Бабушка собирала со стола крошки. Яблоки сушились.

Вера: За столом обсуждали все, что произошло за день. От детей ничего не скрывали, я знала обо всех несчастьях, которые происходили в семье. По-моему, так правильно: это жизнь, а детей не надо отстранять от жизни.

Зинаида: В семье любили застолья, это профессорская традиция. Когда к нам приходили дедушкины ученики, их всегда угощали, потому что они были бедные студенты, а профессор получал значительно больше и до революции, и в советское время. Угощали всех, кто попадал в дом, - от ученых до курьеров. Помню, когда впервые пришел в гости мой муж, бабушка кинулась его кормить - он был общежитский, и бабушка восхищалась, как хорошо он ест. А еще дома дедушка всегда подавал пальто своим студентам. Они стеснялись, а он объяснял, что это тоже традиция.

Зинаида: У нас было принято игрушки на елку делать своими руками, мастерить подарки к праздникам. Тут со мной много занимался папа, он рассказывал мне об архитектуре на примере бумажных макетов, которые мы с ним делали. А дедушка поощрял, когда я сама делала книги, разрешал мне печатать на его машинке. В Комарово мы с товарищами издавали журнал Indian Time, где кроме комиксов о похождениях индейцев были и научные статьи, которые мы писали сами. Знакомые дедушки привозили мне книги про индейцев на английском. Это ведь тоже искусство - замечать, что нравится ребенку, и направлять его развитие. От научной деятельности дедушка отвлекался на физическую. Он очень любил работать в саду, у него была целая библиотека по цветоводству. Помню, как осенью дедушка выкапывал корни георгинов и складывал их в коробочки. Из Болгарии привез розовую герань, которую считал целебным растением. Мы подарили ее всем соседям в Комарово. Там до сих пор растет огромный куст жасмина, дедушка тщательно следил, когда он зацветет, чтобы собрать цветы.

Вера: Я поступила на русское отделение филфака, где учился прадедушка. Особенно ответственным предметом была древнерусская литература - конечно, я не могла сдать его плохо. Когда я вышла с экзамена, преподаватель вздохнула с облегчением: она была ученицей Лихачева. Только в тот момент в группе узнали, кто мой прадед. Я уже тогда хотела стать журналистом, а не заниматься наукой, поэтому перевелась на журфак. Со второго курса я начала работать на «Радио России», потом выбила себе практику на НТВ, где задержалась на полтора года.

Мы о Дмитрии Сергеевиче Лихачеве. Журналист Зинаида Курбатова, внучка филолога и просветителя, по нашей просьбе откровенно рассказала о наследстве и наследии деда и том, почему ее попытка создать музей академика пока не увенчалась успехом.

Есть расхожая фраза о том, что история не терпит сослагательного наклонения. Но как часто, когда мы в отчаянии от того, что не в силах изменить ход событий, говорим себе: «Вот если бы…». Так и я могу начать грустную историю о наследии моего дедушки Дмитрия Лихачева. Вот если бы была жива моя мама, Вера Лихачева, любимая дочь академика, профессор Академии художеств, - все тогда сложилось бы не так. Может быть, и дед так думал. Ведь он надеялся, что дочь Вера станет продолжательницей его дела, ей он доверял, вместе они писали статьи, он говорил с гордостью: «У Веры мой характер. Она боец». Но Вера Дмитриевна Лихачева погибла в автокатастрофе 10 сентября 1981 года. Я в последний раз видела маму за завтраком, прежде чем отправиться в школу. Дедушке после ее смерти суждено будет прожить еще долгих восемнадцать лет. Это будут яркие годы: начнется перестройка, опубликуют запрещенные ранее книги, дед придумает и создаст Фонд культуры, привлечет для работы в нем «первую леди СССР» Раису Горбачеву, Фонд сделает много блистательного и важного. Дед наконец издаст свои «Воспоминания», которые нельзя было публиковать в советское время. Он напишет воспоминания и о любимой дочери, спрячет их подальше, зароет в книги на даче. В самый дальний угол. Чтобы не нашли и не уничтожили люди, которые не любили Веру. На этой тетрадке он напишет: «Зине и ее детям». То есть эту тетрадь должна была бы найти я, но получилось все иначе. Получилось горько и несправедливо. А кто обещал, что все должно быть справедливо?

Дедушке после смерти дочери, моей мамы, суждено будет прожить еще долгих восемнадцать лет

Итак, по порядку. Мы жили все вместе - дедушка, бабушка и семьи двух его дочерей - в квартире на площади Мужества, обычный кирпичный дом, но квартира большая. Дед любил окраины: зеленые парки, серебряные пруды… Когда дедушка умер, в квартире осталась совсем больная бабушка, Зинаида Александровна. Это был очень тяжелый период. Вскоре в доме появился некто Александр Кобак, который предложил бабушке подписать бумагу, что она согласна с образованием Фонда имени Лихачева. 92-летняя бабушка поставила свою подпись, не вполне понимая, впрочем, к чему и зачем этот Фонд, - ей было все равно. Ее Мити уже не было в живых, и она хотела быстрее с ним соединиться. В это же время неизлечимо заболела моя тетя Людмила Лихачева, вторая дочка дедушки и бабушки. Получилось так, что бабушка и тетя умерли практически одновременно: бабушка не хотела жить без любимого мужа, через три месяца после нее скончалась и Людмила. На Комаровском кладбище теперь был уже целый некрополь семьи Лихачевых. Ни о каких распоряжениях дедушки относительно наследия я не знала. Выяснилось, что архив он завещал Пушкинскому Дому, а все содержимое квартиры, все ценности, которых, конечно, было немного, и авторские права - дочери Людмиле. Архивы в Пушкинский Дом отдали при жизни бабушки. Людмила уничтожила часть дневников дедушки, цензурировала некоторые записи о семье. Это было началом несчастий, связанных с архивами. Когда об этом узнал профессор Гелиан Прохоров, дедушкин ученик, он вскрикнул: «Да как можно уничтожать записи Лихачева!» Но было уже поздно.

В результате цепочки смертей единственной наследницей стала дочь Людмилы, моя кузина, носящая имя Вера. С 1982 года она жила за границей. И живет там по сей день. Дачу в Комарово она сразу же продала. Небольшая часть книг попала в библиотеку поселка благодаря краеведу Ирине Снеговой. В этих книгах она нашла и коричневую тетрадку, воспоминания дедушки о моей маме. Я очень благодарна Ирине за то, что эти воспоминания, эту тетрадь, она отдала мне. Книги по специальности я передала в Пушкинский Дом: несколько месяцев сотрудники приходили в мою квартиру, разбирали, отбирали то, что им нужно. Наконец пришел день вывозить все эти тома вместе с огромным дедушкиным книжным шкафом. Помогал мне Гелиан Михайлович Прохоров. Теперь книги находятся в отделе, которым дед руководил много десятилетий. Мы договорились с кузиной, и все раритеты, всю обстановку кабинета отдали в Музей истории города, директор которого Борис Аракчеев на словах обещал устроить отдельную экспозицию или даже кабинет Лихачева. Ни экспозиции, ни кабинета нет. В ответ на все мои вопросы мне отвечали: «Вы не наследник». Я пыталась сподвигнуть кузину на общение с музейщиками, на то, чтобы выставить требования, контролировать. Тщетно. Из Манчестера все видится иначе. Теперь переданные нами вещи Дмитрия Сергеевича находятся в разных фондах. И Музей истории города не собирается ничего менять. Уже несколько лет я пишу письма в разные инстанции, прошу сильных мира сего о музее Лихачева. Недавно Комитет по культуре города ответил мне письмом, в котором сказано: «Создание музея Лихачева не представляется возможным». И объяснено, что такое решение принималось коллегиально, вместе с сотрудниками Фонда Лихачева и сотрудниками Пушкинского Дома. Были ли действительно музейщики и кураторы на совещании, где приняли такое решение, мне не известно.

28 ноября 2016 года, в день рождения деда, губернатор Георгий Полтавченко сказал, что музей Лихачева будет. Теперь подчиненный ему комитет отказывает в этом. Как-то нелогично. В ответ на письмо исполнительному директору Фонда Лихачева Кобаку пришел ответ: «Фонд Лихачева - общественная организация и музеями не занимается». Так где же логика? Если Фонд Лихачева не занимается музеями, почему же этот Фонд вместе с Комитетом по культуре вынес вердикт, что экспозицию создать нельзя? Я могу только гадать. Причинами такого отношения к памяти великого человека, столь много сделавшего для страны и города, могут быть только лень, равнодушие и спесь. Качества, столь присущие в последние годы моему родному Петербургу. Ну а что касается Фонда Лихачева, секрет тут, видимо, в том, что его руководству не нужна «конкурирующая фирма»: ведь если будет музей, то деньги пойдут туда, мимо Фонда.

Я не музейный работник, но прекрасно понимаю, что современный музей можно сделать и без мемориальных предметов - он может быть виртуальным, основанным на документах и фотографиях. А все семейные фотоальбомы и редкие документы остались у меня.

Сейчас есть уверенность в том, что небольшой музей организуют на Соловках, где дед отбывал заключение в ГУЛАГе. Об этом мы договорились с Игорем Орловым, губернатором Архангельской области. Он человек стремительный, хороший хозяин, быстро принял такое решение. Мы обсуждали и вариант экспозиции в музее Архангельска, но остановились на Соловках. Орлов попросил благословение на музей у Святейшего, и оно было недавно получено. Решили расселить барак за пределами монастыря, который напрямую подчиняется патриарху, и сделать экспозицию там. Бараки косвенно, но связаны с именем деда: в них размещалась детская колония, где молодой зэк Лихачев часто бывал, спасая трудных подростков. Это важная сторона его пребывания в Соловецких лагерях особого назначения, о которой мало известно. Лихачев считал, что детей зэков надо содержать в отдельных бараках, что со взрослыми преступниками они скорее погибнут. На Соловках вполне могли бы проводить и экскурсии о Лихачеве. Показывать, например, «Лихачевский камень»: на нем дедушка с приятелем, племянником знаменитого писателя Короленко, выбили свои фамилии. Чтобы осталась память о них, если погибнут. Дед выжил. Владимира Короленко расстреляли на острове в 1937-м.

Мне странно, что чиновники Петербурга или Фонд Лихачева не считают своим долгом увековечить память о первом почетном гражданине города в новейшей истории. Перечислять, сколько сделано Лихачевым, можно бесконечно. Легче сказать, что деду не удалось защитить. Всю жизнь он боролся против разрушения памятников архитектуры и истории. Его первая статья на эту тему в «Литературной газете» вышла в январе 1955 года. Она была посвящена защите деревянных церквей Русского Севера и каменного Красногорского Богородицкого монастыря близ города Пинега. В прошлом году я была там - руины. Не получилось у него спасти и церковь Спаса на Сенной. Он отправил телеграмму главе города, но тот сказал: «Я эту телеграмму получу завтра». И церковь взорвали - эту историю мне рассказал в свое время покойный академик Александр Панченко. Сама я помню, как в Сестрорецке деду приглянулась изба петровского времени. Он ходил вокруг нее, фотографировал. Послал письмо руководству города о том, что эта изба должна быть объявлена памятником и сносить ее нельзя. Что вы думаете? Снесли через неделю. Сейчас, проезжая мимо, вижу четыре березы, что росли под окнами той избы. Зачем надо было ее уничтожать? Назло. Но добивался дед своего гораздо чаще. Например, все знают гостиницу «Ленинград», ныне «Санкт-Петербург» на набережной Невы - так вот, она должна была быть по изначальному проекту высотной, вертикальной. Лихачев боролся против небоскреба, сражался как лев, и гостиницу сделали горизонтальной. Сегодня я думаю, как хорошо, что деда уже нет в живых: он не пережил бы испорченную «Монбланом» и прочими сооружениями небесную линию Петербурга. К числу спасенных им памятников можно отнести весь Невский проспект, который хотели изуродовать, сделав абсолютно все первые этажи зданий одинаковыми - с витринами из стекла и бетона. Благодаря ему удалось сохранить исторический облик Новгорода, восстановить усадьбу Александра Блока Шахматово, создать музей Пушкина в Захарово, Менделеева в Боблово, сделать музеем-заповедником парк Монрепо под Выборгом. Он отстоял дом Марины Цветаевой в Борисоглебском переулке в Москве, который хотели снести. Это он забил тревогу, когда случился пожар в Библиотеке Академии наук: поехал в Москву и там стучал кулаком в Президиуме РАН. Он протестовал против безумного проекта поворота северных рек, благодаря ему был напечатан, а затем попал на телевидение с лекциями создатель теории этногенеза Лев Гумилев, хотя взгляды их были разными.

Советский, а затем Российский Фонд культуры под его руководством был настоящей боевой организацией: благодаря огромному международному авторитету деда, он возвращал в Россию ценности культуры, занимался восстановлением духовных и культурных связей русского зарубежья с Отечеством, искал молодые таланты по стране, защищал наши великие малые города и музеи русской провинции. Когда на торги аукционного дома «Сотбис» в Лондоне выставили черновую рукопись «Отцов и детей», Лихачев позвонил тогдашнему премьеру СССР Николаю Рыжкову, объяснил, что нужно сделать все, чтобы рукопись оказалась в России. Купили. Этой операцией дед особенно гордился. А вещи Тургенева академик сам перевозил через границу, чтобы вернуть в имение писателя Спасское-Лутовиново. На призыв Дмитрия Сергеевича передавать на родину свои библиотеки и архивы откликнулись многие русские эмигранты, подарившие Фонду культуры самое дорогое - сотни единиц хранения. Сделали они это прежде всего потому, что верили Лихачеву. В течение нескольких лет компания «Де Бирс» по просьбе академика спонсировала программу «Возвращение»: удалось вернуть на родину письма Цветаевой, Бунина, Ремизова, огромный архив Марка Алданова, полные комплекты журналов «Современные записки», «Числа», альманах «Воздушные пути», фотографии с автографами Федора Шаляпина, Анны Павловой, Матильды Кшесинской. Дед подружился с Лидией Борисовной Варсано, очень состоятельной француженкой русского происхождения, и она помогала молодым музыкантам, подопечным программы «Новые имена», среди которых был пианист Денис Мацуев. Когда в начале 1990-х в Пушкинском Доме отключили тепло, Лихачев заявил, что выйдет из Академии наук, если тепло не дадут. Дали.

Дед был настоящий боец, и голос у него был вовсе не тихий, хотя применительно к нему в оборот вошло выражение «тихий голос интеллигента». Это был громкий, даже очень громкий голос. А как можно прожить такую жизнь, столько сделать и быть тихим? Невозможно.

Это вторая попытка Валерия Попова сочинить биографию своих знаменитых современников, опираясь главным образом на личные воспоминания и рассказы общих знакомых. Первая — о Сергее Довлатове — закончилась скандальным отказом родственников писателя, после прочтения рукописи Попова, предоставить фотографии для оформления книги. Книга о Дмитрии Сергеевиче Лихачеве тоже вызвала негативную реакцию его родных, друзей семьи и коллег. Вера Тольц-Зилитинкевич, внучка Дмитрия Сергеевича, профессор Манчестерского университета, в интервью «Новой» рассказала об ошибках, фантазиях, о вымышленных деталях семейного быта, личной и общественной жизни, которые, на ее взгляд, допустил Попов в книге о Лихачеве.

— Вера Сергеевна, вы заранее знали, что готовится биография Дмитрия Сергеевича?

— Нет, мне сообщили о ней петербургские друзья уже после ее выхода. Мы знакомы с Валерием Поповым, но он почему-то не счел нужным связаться со мной, хотя сделать это было просто — например, через Пушкинский Дом.

— Меня в книге это поразило: больше трети текста занимает рассказ о сугубо личных деталях семейного быта, но цитируется только вторая внучка и ее отец. О вас, о вашей матери, отце и муже — много говорят, но слова вам не дали.

— На мой взгляд, еще хуже то, что многих членов нашей семьи уже нет в живых, и они не могут ответить, а Попов рассказывает о них всякого рода фантазии. Особенно оскорбляют память о Дмитрии Сергеевиче пассажи о его отношении к жене, Зинаиде Александровне. Попов договорился до того, что в последние годы Зинаида Александровна чувствовала себя дома «ненужной, неприкаянной». Это полная чушь. На самом деле не часто случается такой прекрасный брак, какой был у Дмитрия Сергеевича и Зинаиды Александровны. Любовь и преданность жене была у дедушки редкая. Так было до самых последних минут его жизни, когда именно ее имя он повторял, умирая.

— Это первая подробная биография Лихачева, вышедшая в России?

— Не совсем так: первая, достаточно подробная биография Дмитрия Сергеевича вышла в 2011 году. Ее автор — известный историк Владислав Зубок. Это серьезная книга, скорее научная. Попов же попытался написать о Дмитрии Сергеевиче для широкого читателя, и очень жаль, что книга вышла в известной серии «Жизнь замечательных людей», — книга, на мой взгляд, этого не достойна. Часть ее — рассказ о научной и общественной деятельности Дмитрия Сергеевича — сделана в стиле соцреализма, эдакий канон жизни великого человека. Эта форма уходит корнями в сталинский период: именно тогда создалась крайне упрощенная схема построения биографий, по которой — будь то Пушкин или Ньютон — лепился образ героя, всегда безгрешного, во всем правого, на голову выше окружающих. Зато вторая часть — о семейной жизни — написана в духе самой дешевой желтой прессы российского пошиба. Западная желтая пресса хотя бы старается опросить несколько сторон. А тут — все рассказано со слов людей, один из которых сам признается в разговоре, что так и не понял Лихачева до конца.

— В книге есть неточности? Что, на ваш взгляд, полностью искажено?

— В книге огромное количество как фактических ошибок по незнанию и небрежности в описании научной и общественной жизни Дмитрия Сергеевича, так и фантазий, в первую очередь — в рассказах о семье. Семья для дедушки имела отнюдь не второстепенное по сравнению с его научной и общественной деятельностью значение. Он чувствовал за семью колоссальную ответственность с молодых лет: не случайно главную заботу о родителях во время блокады Ленинграда и о матери в эвакуации взял на себя именно Дмитрий Сергеевич, а не его братья, которые к тому времени уже сделали успешную карьеру. И братья всегда оставались благодарны Дмитрию Сергеевичу за это. То же было и в 1981-м, когда погибла его дочь Вера, — никому и в голову не пришло, что заботу о Вериной несовершеннолетней дочери может взять на себя кто-то, кроме Дмитрия Сергеевича. А ведь ему было тогда уже 75 лет! Сила дедушкиной любви укрепила меня на всю жизнь, и я чувствую к нему за это не только ответную любовь, но и огромную благодарность. Безобразному искажению подвергся в книге образ моей матери, Людмилы Дмитриевны. В главе о последних годах жизни Дмитрия Сергеевича Попов пишет: «Она (Людмила Дмитриевна) то жила в кооперативе на Новороссийской улице, то появлялась у родителей». Мама переехала жить к родителям сразу после гибели своей сестры! Людмила Дмитриевна была единственным членом семьи, который ухаживал за Дмитрием Сергеевичем и Зинаидой Александровной, когда им из-за преклонного возраста стала нужна помощь. Неотлучно находясь при них, она полностью посвятила им последние двадцать лет своей, к сожалению, слишком короткой жизни.

— Довольно странно в книге говорится о религиозных убеждениях Дмитрия Сергеевича: совершенно непонятно — Лихачев был религиозным человеком или нет?

— Эта важная тема неверно представлена в книге. Достаточно вспомнить, что в 1928 году Дмитрий Сергеевич и арестован был как раз за участие в религиозном кружке! Религиозность Дмитрия Сергеевича идет из детства, из его семьи. Через всю жизнь он пронес то отношение к православию, которое было характерно для значительной части петербургской интеллигенции начала XX века. В отличие от того, что происходит сегодня, в той среде ритуальная часть религии играла незначительную роль. Попов, например, сообщает, что в семье Лихачевых куличи на Пасху якобы пеклись напоказ. Но какая семья при советской власти пекла напоказ куличи?! В дневниковых записях Дмитрия Сергеевича много размышлений о христианстве. Об этом есть опубликованная статья его ученика Олега Панченко. Но, похоже, ее Попов не прочитал.

— Лихачев и при советской власти не скрывал своих религиозных убеждений?

— Он их не демонстрировал публично, но семья была религиозная. Мы обязательно всей семьей ходили в церковь на Пасху. Всю Страстную неделю дедушка читал мне соответствующие места из Евангелий. Тем молитвам, которые я знаю, научил меня дедушка. На его прикроватном столике всегда лежала Библия. Вопрос религиозности Лихачева, на мой взгляд, имеет общественное значение, в отличие от очень многих деталей семейной жизни Дмитрия Сергеевича.

— В рассказах о семье Лихачева есть история с вашим отъездом из Советского Союза, о том, как он повлиял на жизнь, как Дмитрий Сергеевич отговаривал вас уезжать…

— Это пример того, как даже небольшое искажение правды превращает ее в большую ложь. Можно подумать, что в 1982 году я приняла добровольное решение эмигрировать! Попов забыл, а может, и не знал никогда, что уже за два года до этого эмиграция из СССР была почти прекращена. Мой тогдашний муж был выслан из страны за то, что входил в ближайший круг академика Сахарова и Елены Боннер. У нас был тогда годовалый ребенок. Ситуация выбора между отцом ребенка и любимыми родственниками — совершенно экстремальная, спекулировать на этом — гнусность. Заявление, что Дмитрий Сергеевич якобы уговаривал меня остаться, фантазия — меня лишили гражданства, какие уговоры? Слова Попова, что дедушка больше беспокоился «о своей карьере, о своих великих делах, чем о судьбе семьи», — порочат его имя. Никаким преследованиям члены моей семьи в связи с моим отъездом не подверглись. В книге утверждается, что мой отъезд создал для моей матери какую-то катастрофическую ситуацию на работе. Это клевета на руководство Русского музея, где работала моя мать. Наоборот, оно повело себя в высшей степени достойно, сразу сказав ей, что никаких последствий из-за моего отъезда для нее не будет.

— Ваш отец, Сергей Зилитинкевич, в книге назван чуть ли не основателем российской системы отмывания денег!

— Это один из самых фантастических пассажей в книге, где в одну кучу свалено всё — преследование моего отца в 1979 году, распил денег, хлопковое дело, не имевшее к делу отца никакого отношения. Он заведовал Ленинградским отделением московского академического института, их филиал занимался теоретическими исследованиями, финансирование было скромное и «распиливать» было нечего. Арестованный вместе с отцом сотрудник института Бурангулов был не узбеком, а башкиром, никакого отношения к партийному начальству Узбекистана не имел. Вместо повторения чужих фантазий Попов мог бы узнать правду из предисловия известного литературоведа Константина Азадовского к отрывкам из повести моего отца «Эй, профессор», опубликованным в журнале «Звезда», и из самой повести.

— Что это за история с таинственной папкой, где были воспоминания Дмитрия Сергеевича о погибшей дочери Вере, которые он как будто бы скрывал от всех членов семьи?

— Это миф. Ничего тайного в этих воспоминаниях не было. Дмитрий Сергеевич сам напечатал их на пишущей машинке в нескольких экземплярах и давал читать всем членам семьи: текст очень личный, но ничего такого, что стоило бы скрывать от близких, там нет. Я прочла эти воспоминания позже других, в середине 1990-х годов, когда он просматривал все свои неопубликованные записки — издательство «Логос» готовило переиздание его «Воспоминаний». Обсудив со мной и моей мамой записки о дочери Вере, он принял решение не печатать их: там было описание ее защиты кандидатской — в нем Дмитрий Сергеевич употребил слова, которые могли оскорбить память об одной, ныне уже покойной, сотруднице Эрмитажа. Поэтому текст остался ненапечатанным. Через несколько лет после смерти Лихачева, в 2006 году, журнал «Наше наследие» опубликовал эти записки о Вере в нарушение воли Дмитрия Сергеевича и закона об авторских правах, которые сейчас принадлежат мне. Разразился скандал, и журнал вынужден был печатать мое ответное письмо, в котором я извинялась за случившееся перед теми, кого оскорбили воспоминания дедушки.

Беседовала
Наталья ШКУРЕНОК

Прямая речь

Константин АЗАДОВСКИЙ, историк культуры, переводчик, член Русского ПЕН-центра, член-корреспондент Германской академии языка и литературы:

— Книгу Валерия Попова о Дмитрии Сергеевиче Лихачеве я прочитал с особым вниманием. Мои родители, да и я сам, были хорошо знакомы с семьей Лихачевых, и поэтому читать небылицы и сплетни о его частной жизни для меня неприятно, порой — оскорбительно. Читателям сообщается, что «личная жизнь» академика в последние годы совсем развалилась — погибла дочь, внучка связалась с антисоветчиком и уехала на Запад… Конечно, все эти факты можно интерпретировать по-разному, однако Попов, описывая последние годы Лихачева, использует исключительно один источник — рассказы Юрия Курбатова, зятя Лихачева, и Зинаиды Курбатовой.

Книга изобилует громкими эпитетами и славословиями: «великий ученый», «великий Лихачев», «мудрый», «проницательный», «отважный», «безупречный», «мученик и мыслитель»… Но я уверен: современный просвещенный читатель ждет не пафоса, а «смыслов» — размышлений о том, кем был Дмитрий Сергеевич, какую жизнь он прожил. Написать об этом можно по-разному. Ибо Лихачев — фигура противоречивая. В нем преломился весь XX век — от дореволюционной эпохи до постперестроечной, и понять его можно только в контексте отечественной истории. К сожалению, истории, ее подлинного содержания и неповторимого колорита, в этой книге нет. И нет внутренней драмы человека, прошедшего через ГУЛАГ, большевистский террор, сталинские идеологические кампании послевоенного времени и, наконец, травлю в романовском Ленинграде 1970-х годов.

Употребляя в отношении Лихачева слово «мученик», Попов, безусловно, прав. Я помню, как в конце 1980-х годов, выступая в Музее Блока, на вечере памяти Дмитрия Евгеньевича Максимова, выдающегося исследователя русской поэзии Серебряного века, Дмитрий Сергеевич с тяжелым вздохом сказал: «Вы даже не можете себе представить, до чего мученической была жизнь нашего поколения». Однако Попов не пытается заглянуть вглубь - рассказать о тех нравственных испытаниях, что пришлось пережить поколению Лихачева.

Книга написана торопливо и небрежно; в ней есть многочисленные повторы и ошибки, вызванные, полагаю, тем, что сюжет, за который взялся наш петербургский автор, от него предельно далек. Окружение Лихачева, его учителя, коллеги и соратники предстают подчас в странном свете, словно автор впервые слышит эти имена. Так, в разговоре с одним из респондентов упоминается академик Алексей Александрович Шахматов, учитель Лихачева. «Академик?» — переспрашивает автор. Если не знать, кто такой Шахматов и каково его место в нашей филологической науке, то не стоит писать и о Лихачеве.

Другой пример — Григорий Александрович Гуковский, выдающийся ученый, профессор Ленинградского университета. Попов называет его то Григорием, то Александром, пишет, что он умер в лагере (на самом деле — в Лефортовской тюрьме под следствием). Родной брат Матвей Гуковский, тоже репрессированный, назван Михаилом.

Особенно меня возмутило то, что написано о Сергее Зилитинкевиче, муже Людмилы Дмитриевны. Мы познакомились с ним в ленинградской тюрьме «Кресты». Известный ученый-океанолог, Сергей был в конце 70-х арестован, судим и получил срок. Это дело — знаю не понаслышке — имело политическую подоплеку.

Особого внимания заслуживают стиль и язык. Попов упоминает французского слависта Рене Герру: «Лихачев в сопровождении Герры…» Или пишет: «Я прошерстил все материалы о Лихачеве». Пересказывая воспоминания Лихачева о днях его юности, автор восклицает: «Какую насыщенную, серьезную жизнь он вел… нет ни одного упоминания о том, как они славно «оттянулись» в пивном баре, потрындели о том, о сем».

Писать биографию человека, которого называют «совестью нации», — дело сугубо ответственное. А перед нами поверхностная, написанная на потребу обывателю книга, в которой сквозит именно то, чего органически не принимал Лихачев: бескультурье и пошлость. Да еще — оговор в отношении его ближайших родственников и любимых людей…

Ирина ЛЕВИНСКАЯ, доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник СПб института истории РАН:

— Существует определенная классификация жанра биографий, но к какому бы типу — художественному, научному или популярному ни относилось сочинение о жизни и судьбе конкретного человека, есть один принцип, следование которому является безусловным требованием к автору: необходимо тщательно изучить и проанализировать все доступные источники. Это — кропотливая работа, занимающая много времени, требующая интеллектуальных усилий. Книга Валерия Попова, на мой взгляд, сделана наспех и без серьезного исследования источников.

Безответственный подход к предмету изучения и абсолютное доверие только к собственной памяти, нередко приводит к комическим результатам. Например, Попов сообщает читателю, что советский гражданин в 1980 году мог из Москвы вести передачу на радио «Свобода». Или что радио «Свобода», прежде чем перебраться в Мюнхен, вещало из коммунистической Чехословакии. Говоря о 1960-х годах, он вдруг заявляет: «Всех интеллектуалов Запада (во всяком случае, многих) увлекла тогда смелая идея: «Все, что было создано в СССР, должно быть сметено, это всего лишь продукт партийной идеологии!» (Цитата. ) На самом деле происходило прямо противоположное! В 1960-е годы советские ученые получают возможность общаться со своими западными коллегами, и в это время работы Лихачева становятся широко известными за границей, получают международное признание. Более того, именно в 1960-е годы зарождается новое движение среди ученых и интеллектуалов Запада, пишущих о советской истории России: они начинают критиковать своих коллег за неоправданно критическое, по их мнению, отношение к советскому эксперименту. Такого рода антиисторические нелепости встречаются в тексте постоянно.

И в результате ценность книги Попова как биографического сочинения, рассказывающего читателю о жизни Дмитрия Сергеевича Лихачева, о его времени, с моей точки зрения, ничтожно мало отличается от нуля.

Архив Дмитрия Сергеевича Лихачева после его смерти отправился в Пушкинский Дом, где он работал более шестидесяти лет. Остались разрозненные тетради с записями: это переводы фрагментов английских книг о садах и парках, которыми Лихачев так увлекался и о которых он писал в последние годы; планы на ближайшее время. Есть и такие тетради, где дедушка записывал мысли не только для памяти, но, наверное, и для будущих работ. Совсем мелким бисерным почерком, скорее всего, в последние месяцы жизни, в 1999 году, он написал: «Атеизм ничего не дает. Он, напротив, что-то отнимает от мира, делает его пустым. Вера в Бога, напротив, расширяет мир, делает его значительным, наполняет его смыслом. Этот смысл разный в разных религиях, но вместе с тем всегда богатый и в каких-то отношениях одинаковый, ибо предполагает бессмертие души… Смысл этот объединяет людей».

Хранятся у меня дома и эти записи, и письма. Например, послания, адресованные летом 1988 года мне, моему мужу и дочке Вере, которая была тогда грудным младенцем. Мы, в ту пору еще студенты, отдыхали в Эстонии, дедушка и бабушка жили на даче в Комарове. Каждое письмо включало послание и от бабушки, и от дедушки. Мы все привыкли к такому стилю общения. Секретов ни у кого ни от кого не было. Дедушка всегда просил бабушку дополнять, если он что-то забыл. Так созданы и знаменитые мемуары дедушки о ленинградской блокаде «Как мы остались живы».

«Дорогие Зиночка и Верочка! Погода у нас дождливая, холодная. Дедушка едет на три дня в Лондон. Там печатается журнал “Наше наследие”, и 23 августа будет прием, на котором будут вручать уже готовый журнал. Дедушка едет вместе с Енишерловым. Может быть, присоединится Мясников. Вчера дедушку снимала Свердловская студия. Фильм о старообрядцах. Гостей у нас не бывает почти. Раз пришли Гранины. Чаще по делу, приходится поить чаем, а иногда <кормить> обедом. Теперь мне очень тяжело готовить…» - это пишет бабушка.

На следующих страницах твердый почерк деда: «Дорогие Зиночка, Игорь и Верочка. Мы очень скучаем. У меня работы сверх головы. А работать очень не хочется. То ли от усталости. То ли от бессмысленности. Все время звонят, приезжают, просят. Часто отказываю, но часто отказать не могу, так как помочь надо. Очень беспокоит здоровье бабушки. Она сразу устает, и бывают внезапные приступы слабости. Я сегодня еду в город, а завтра пойдем к нашему врачу - Тамаре Григорьевне. Сказывается возраст, но я крепче бабушки. Это тоже очень нехорошо. Все думаем и говорим о Верочке - какая она».

Дедушка и бабушка были супружеской парой, которой все вокруг восхищались. Но если жизнь Лихачева достаточно хорошо изучена, написана не одна биографическая книга, то о его спутнице жизни известно немного. Как и о некоторых трагических семейных ситуациях.

Конечно, были в то время в СССР и куда более богатые, хлебосольные дома и роскошные дачи. Но это, как правило, дома больших артистов, любимцев партии и правительства, апартаменты советских бар, вроде потомков Алексея Толстого, официальных «писательских генералов». Лихачевы не были ни советскими барами, ни, конечно, любимцами партии - наоборот. Им дом не достался как подарок руководителей страны или по наследству. Кстати, иностранцы удивлялись даче в Комарове. Это квартирка в деревянном бараке, с картонными стенами, с кухней в четыре квадратных метра. Садик, в котором помещаются одна яблоня и одна скамейка. Питерская квартира тоже в новом доме, с маленькими комнатками и низкими потолками. Свой дом, свою идиллию Лихачевы создали сами, наперекор всем обстоятельствам жизни. Они построили его вместе, иначе было невозможно. В 1930-х годах крепкая семья - это единственный способ противостоять окружающему ужасу и хаосу. Во время блокады, «Ленинградского дела» и идеологических проработок - единственный способ выжить.

Помимо семьи, Лихачев в 1970-м построил и другой дом: Отдел древнерусской литературы в Пушкинском Доме перестал быть только научным сектором института. Лихачев собрал верных учеников, за которых, если нужно было, стоял горой. Их совместные научные труды стали известны в мире. Лихачев и ученики были еще и невероятными популяризаторами русской древности. Благодаря академику древнерусская культура стала столь значимой, ее открыли для себя не только специалисты. Лихачев заботится о провинциальных ученых, он организует поездки своих учеников в провинцию, где они осматривают монастыри и читают лекции в местных вузах. Они составляют и книги для детей - пересказы русских летописей. Среди учеников есть выдающиеся: например, будущий академик Александр Панченко. «Секторяне» писали шуточные стихи, одно из них стало гимном отдела - «В доме, который построил ДС».

Шел октябрь 1934 года. В ленинградское отделение издательства Академии наук пришел устраиваться на работу молодой человек. Пока он скромно ждал аудиенции у директора, его с любопытством рассматривали молодые сотрудницы. Среди них – корректор Зина Макарова: ей сразу понравился посетитель. Высокий, красивый, интеллигентный… И еще он был очень бедно одет. Глубокой осенью - в летних парусиновых туфлях, старательно начищенных мелом. У нее сразу же мелькнула мысль: наверное, у него большая семья, дети. Но ведь в издательстве жалованье сотрудников небольшое. Видно было, что проситель робеет, не уверен в себе: наверное, давно обивает пороги в поисках работы. Когда директор вышел из кабинета, решительная Зина тут же стала его просить: «Возьмите этого молодого человека к нам в издательство, возьмите!» Посетителем был Дмитрий Лихачев, будущий академик, великий ученый. Зинаида Макарова выйдет за него замуж, несколько раз спасет ему жизнь, станет его опорой, поддержкой, лучшим другом.

До убийства Кирова оставалось меньше двух месяцев, до «кировского потока», то есть высылки из Ленинграда всех неблагонадежных, - полгода. Но и в октябре 1934 года в Ленинграде очень неспокойно. Фургоны без окон с надписью «Хлеб» колесят ночами по городу. А наутро люди узнают: забрали соседа, сослуживца, родственника. Об этом говорят шепотом, боятся. Ленинградским отделением издательства Академии наук руководит Михаил Валерианов. В молодости, до революции, он работал метранпажем, наборщиком высокой квалификации на Печатном дворе. Тогда же, до революции, главным инженером здесь был Сергей Михайлович Лихачев. Валерианов помнил Дмитрия маленьким мальчиком. Митя любил книги, ему нравилось наблюдать за работой наборщиков. И вот теперь он ищет работу. Валерианов его взял. В то время издательство Академии наук было наполнено «бывшими людьми». Это вполне официальный термин, который применяли по отношению к дворянам, офицерам царской армии, священникам и их детям, купцам. Многие из них будут вскоре арестованы, расстреляны, высланы из Ленинграда. Друг Дмитрия Лихачева, Михаил Стеблин-Каменский, дворянин, каждый день уходил с женой из дома - в филармонию, в гости, а потом долго, пешком через ночной город они возвращались домой. Они тянули время, потому что знали, что в любую минуту могут быть арестованы.

В семье нашей бытовала легенда. Дедушка стеснялся познакомиться с бабушкой, поэтому девушке его представил друг - Стеблин-Каменский. Ну и потом, восемьдесят лет назад в интеллигентных кругах Ленинграда еще сохранялись правила хорошего тона дореволюционной поры. Вскоре они начали встречаться. Ездили гулять на острова, любимые места отдыха многих поколений ленинградцев: Елагин, Каменный, Крестовский. Митя - так звали его близкие - говорил, Зина слушала. Довольно-таки скоро она узнала его главную тайну. Он был арестован по политической статье, отбывал срок на Соловках. О Соловецком лагере особого назначения люди знали. О нем рассказывали страшное. Оказаться там означало пройти все круги ада. И вот этот необщительный юноша с голубыми глазами, скромный, застенчивый даже для того времени, был в этом аду. Она умела слушать, и он рассказывал ей. Конечно, не все. Самое страшное было невозможно и вспоминать. Память отказывалась, не хотела воссоздавать подробности.

В конце 1920-х годов советская власть начала бороться со всеми компаниями, кружками, журфиксами, на которых собирались мыслящие люди и, конечно, молодежь. У Мити Лихачева тоже была такая компания интеллигентных, начитанных друзей. Им было по двадцать с небольшим лет. И вот они придумали шуточную Космическую академию наук - КАН. Каким радостным им представлялось будущее! Время было тяжелое, но они же совсем молоды. Им хотелось быть счастливыми. Собирались у кого-нибудь дома, обменивались книгами. Делали доклады, спорили. Митя прочитал серьезный доклад о вреде новой орфографии. О том, что орфография, введенная советской властью будто бы для упрощения письменного языка, упразднившая некоторые буквы, изменившая написания слов, - это «порча и снижение русской грамотности». А через несколько дней Митя с друзьями решили поздравить одного из членов кружка Дмитрия Каллистова шуточной телеграммой. В ней было написано, что поздравления шлет папа римский. Этого стало достаточно для того, чтобы следователь завел дело о контрреволюционерах, раскрутил его, получил повышение.

В следственном деле было сказано: «По показаниям членов КАНа установлено, что в конце декабря 1927 года, на 54 заседании, член КАНа Лихачев Дмитрий Сергеевич в своем докладе по книжке Беро “Что я видел в Москве”, выпущенной за границей, приводил статистику расстрелянных органами ГПУ за время революции… Он же, Лихачев, сделал доклад на тему “Традиции святой русской орфографии”. Доклад сводился к тому, что Россия, после смены орфографии, лишена благодати божьей…

Каллистов Дмитрий Павлович читал некоторым членам КАНа антисоветские статьи. Члены КАНа достают запрещенную к распространению литературу и газеты. Одновременно с этим стало известно, что упомянутый выше Дмитрий Павлович Каллистов хранит на своей квартире секретную сводку по бело-эмигрантской прессе, выпущенную ЦК ВКП(б), которую читает своим антисоветски настроенным друзьям.

С целью недопущения дальнейшего роста этого кружка в ночь на 8-е февраля с.г. были арестованы следующие его члены: Розенберг Эдуард Карлович, Каллистов Дмитрий Павлович, Лихачев Дмитрий Сергеевич, Тереховко Анатолий Семенович, Раков Владимир Тихонович, Мошков Петр Павлович…»

8 февраля за Митей пришли. Искали книги - и нашли запрещенные издания. Было понятно: в Космическую академию проник провокатор. Хотя туда принимали только близких друзей. Своих. Арестовали и других членов Космической академии, и некоторых старших наставников. Взяли и девушку, за которой Митя ухаживал - Валю Морозову. Ей было 17 лет. Она, школьница, просила передать ей в камеру мячик. Потом ее все-таки отпустили.

…После пребывания в камере на Шпалерной, изнурительных допросов им дают сроки. Кому-то три года, а Мите Лихачеву, Володе Ракову, Эдуарду Розенбергу - по пять лет. Отбывать их они должны были на Соловках. Других сроков тогда не было, это позже появились 10, 25 лет, и тогда пятилетний срок стали называть «детским». Ужасы начались с самого момента отправки заключенных на Соловки: в трюме на пароходе «Глеб Бокий» задохнулись люди. Но даже этот кошмар не смог заслонить встречу будущего исследователя древнерусской литературы и истории с могучим северным монастырем.

Вначале Митя работал разнорабочим, «вридлом», то есть временно исполняющим должность лошади. Попросту - он возил на себе грузы. Каждый день мог стать последним. Много раз он находился на краю гибели. Пропуск украли - выручил старый уголовник - пропуск подкинули. Один раз Митя самовольно ушел в лес, его обнаружил один из лагерных начальников. Гнался за ним на лошади, пытался застрелить, но Митя спасся. Потом тиф, от которого умерли сотни заключенных. И опять он чудом выжил.

И самая главная для него соловецкая история. В тот день к нему на свидание приехали родители и брат. Но сбежали заключенные, и для устрашения остальных задумали массовый расстрел. Все совершалось ночью; должны были расстрелять и Дмитрия Лихачева, но он спрятался, и в суматохе о нем забыли.

Но Митя оставался ученым. В лагере записывал и изучал воровское арго уголовников. Об этом написал статью, она была напечатана в журнале «Соловецкие острова», который выходил в лагере. Затем появилась и вторая статья - про картежные игры уголовников. Лихачев прекрасно знал лексику воров, мат. И однажды это спасло ему жизнь. Урки проиграли его в карты. Ведь иногда они играли и на людей. Проигравший должен был убить кого-то из соседей по бараку. Выбор пал на Митю. Над ним уже был занесен нож, когда Лихачев послал нападавшего по матушке. Да так витиевато и многоэтажно, что урка отдернул руку с ножом: «Студент, да ты из наших!» Уголовники приняли его за своего, блатного.

Дмитрий Сергеевич об этом никому не рассказывал. И не писал в мемуарах. О случае этом рассказал сын одного из его соседей по камере. Лихачев уже тогда осознал свою миссию. Он должен стать великим ученым. И Митя фиксировал то, что пережил и узнал в лагере: слова, условные знаки, рисунки. Он прекрасно понимал, что стал участником невероятного исторического события. Более того, он вывез с Соловков некоторые раритеты. Сложил их в шкатулку, которую назвал «семейный музей». Здесь была ложка с надписями - непременная часть имущества зека. И английский словарь - Митя Лихачев в лагере старался не забыть язык, который учил в Ленинградском университете.

После пережитых ужасов его характер стал очень тяжелым. После лагеря, когда он был поражен в правах, когда мог быть снова арестован, выслан, он каждое неожиданное событие воспринимал только в одном ключе - отрицательном, прогнозировал худший вариант. Он постоянно опасался доносчиков, стукачей. Это осталось на всю жизнь. Еще и поэтому с ним всегда было непросто. Но Зина Макарова согласилась на его предложение руки и сердца. Он сделал его в трамвае, когда они возвращались с прогулки на островах. Она сказала «да» не задумываясь. Это был главный человек ее жизни. Теперь она знала, что будет делать для него все. Сможет отказаться от многого, если нужно - измениться. Так и произошло.

Свадьбы не было. Молодые не могли даже купить нарядную одежду, обручальные кольца тогда вообще было не принято носить, да и не говорили: «сыграли свадьбу», говорили: «расписались». Сохранились фотографии, сделанные вскоре после примечательного события. Сбоку сидит отец Зины, Александр Алексеевич Макаров, скромный служащий. Он явно стесняется, чувствует себя неловко. Зина и Митя поселились теперь в коммунальной квартире вместе с родителями Мити - Верой Семеновной и Сергеем Михайловичем Лихачевыми. Дом стоял на Лахтинской улице Петроградской стороны, квартира располагалась на последнем этаже - темная, комнаты маленькие. Но они были счастливы. Вместе брали на дом для приработка «халтуру», за стол садились со старшими Лихачевыми. Зина прекрасно готовила. Сергею Михайловичу она была симпатична. Свекровь же считала, что любимый сын женился на девушке слишком простого происхождения, из народа.

Зинаида Александровна Макарова родилась в 1907 году в Новороссийске. Отец работал продавцом в магазине у богатых родственников. Мама домохозяйствовала. Зина - старшая из детей. У нее было три брата: Вася, Коля и Леня. В Новороссийске они пережили Гражданскую войну. Через новороссийский порт бежали от большевиков дворяне, царские офицеры, купцы - все, кого большевики могли расстрелять. Зина однажды в церкви видела встречу двух немолодых женщин. Одна бросилась к другой со слезами: «Княгиня, и вы здесь!» В 1920 году была эпидемия тифа, Зина заболела, но выздоровела, а вот мама умерла. В 13 лет девочка осталась сиротой и старшей сестрой трех мальчишек. Единственной помощницей отца. Она хорошо училась в школе, но приходилось и вести хозяйство, и обшивать братьев. Бабушка навсегда запомнила и позже рассказывала, как сшила брату Коле рубашку, но не рассчитала, и рукава получились короткими.

Зина была темноволосой, смуглой. Настоящая южанка. Она прекрасно плавала и запросто переплывала Цемесскую бухту. Сохранилось много фотографий: она с подружками в купальниках на пляже. Зина стройная, высокая, рост - 172 см. По тем временам она была слишком высокой и худой, сейчас бы сказали - модель, а тогда в моде были пухленькие девушки. У нее было много подруг, она всегда находилась в центре внимания. Ей очень хотелось учиться и стать врачом. Но о высшем образовании и мечтать было нельзя. Надо было работать и поднимать братьев. Наверное, эти обстоятельства детства и сделали ее такой - ответственной, надежной, всегда готовой прийти на помощь. На ней держалась семья. Она была очень религиозной. И способной на поступок. Вспоминала, как к ним домой пришла агитаторша - призывала ее и братьев вступить в комсомол. Зина спустила ее с лестницы. А потом - новое несчастье: младший Леня погиб от удара электрическим током. Похоронив его, семья приняла решение уехать в Ленинград в поисках лучшей жизни. У Зины была абсолютная грамотность, и она устроилась корректором в издательство Академии наук.

Дмитрий Лихачев - из петербургских интеллигентов. В семье много читали, имели ложу в Императорском Мариинском театре. Настоящие балетоманы, они видели и «коротконожку» Кшесинскую, и Карсавину. Вера Семеновна Лихачева происходила из семьи очень богатых купцов-старообрядцев и отличалась некоторым снобизмом. У нее водилось много знакомых в артистической среде. Летом они снимали дачу в Куоккале, нынче это - Репино. До революции здесь, на берегу Финского залива жили Чуковский, Репин, Кульбин… Соседей дед запомнил навсегда.

Все три сына Лихачевых - красавцы и очень успешные. Юра и Миша - инженеры. И вдруг Митя, мамин любимец, женился на простой девчонке, которая говорит с южным акцентом и произносит мягкое «г», совсем как домработницы. Эта Зина с детства не привыкла читать, ходить в филармонию или театр, играть в крокет. Ее стихия, конечно, варить борщи. Одним словом, простолюдинка. Митя и Зина были настолько разными, что со стороны было не совсем понятно, почему они вместе, что их связывает. Но, наверное, в этом и был секрет их взаимного притяжения и прочных отношений. Он - северный человек, сдержанный, жесткий, даже мрачный после лагеря. В супруге Дмитрий получил то, чего не было в его собственном характере. В Зинаиде были чисто южная витальность, оптимизм, открытость. Она с удовольствием готовила и при этом всегда пела романсы и популярные песенки. Постепенно супруги менялись. Изменился Дмитрий. У него были невероятные комплексы - нищий, никому не нужный лагерник в рваных калошах. Над ним подсмеивался старший брат Михаил, к тому времени сделавший хорошую карьеру инженера в Москве. Его часто ругали родители, и даже любящий отец называл голодранцем. И упрекал за выбор бессмысленной профессии. Кому нужны филологи? То ли дело быть инженером. Теперь же у Дмитрия до конца дней был крепкий тыл, любимая жена и ее постоянная поддержка. Был человек, который всегда смотрел на него влюбленными глазами и считал выдающимся ученым.

Зина довольно быстро стала настоящей ленинградкой. Свой южный акцент, мягкое «г» она поборола, и теперь у нее была интеллигентная, правильная речь. До замужества она много времени проводила с подругами, любила шумные посиделки с гитарой и патефоном. Зина постоянно поддерживала своего отца и братьев. Но, став женой Дмитрия, она практически перестала встречаться с подругами и родными, все ее время было посвящено мужу. Уже после войны она приглашала в дом своего единственного оставшегося в живых брата-фронтовика Василия. Причем только в те дни, когда муж находился в командировке.

Вот такая девушка стала подругой жизни будущего академика. И она сразу же начала помогать ему во всем, самозабвенно, энергично. Со всем своим южным темпераментом. В ней были практичность и умение располагать к себе людей. Она решила, что с драгоценного Мити должны снять судимость. Иначе может последовать новый арест. Как быть? Ей пришел в голову план. В издательстве работала дама, научный корректор Екатерина Мастыко, которая в юности веселилась в одной компании с будущим наркомюстом Крыленко. Зина умолила ее поехать в Москву и попросить о Мите Лихачеве... Зина нашла деньги на поездку, отдала Мастыко свою лучшую кофту. И все получилось. Поездка оказалась успешной, Крыленко объяснил, что делать и к кому обращаться. Судимость сняли. Перед самой войной Лихачев устроился в Институт русской литературы, иначе Пушкинский Дом, в Отдел древнерусской литературы. Накануне войны он защитил кандидатскую диссертацию о новгородских летописях.

А 4 августа 1937 года у них с Зинаидой родились двойняшки, две девочки. Нянька подошла к роженице и с сочувствием сказала: «Не расстраивайся, милая. Они долго не живут». Время было тяжелое. Рождение близнецов означало, что родители оказались в бедственном положении, если отец не командир Красной армии и не народный артист. Дмитрий тогда зарабатывал немного, Зине пришлось уйти с работы. Помогал Сергей Михайлович. «Что-то вы, Зиночка, грустная», - говорил он и тайком протягивал Зине несколько рублей.

Девочки получились очень разные. Вера была блондинкой с голубыми глазами и удлиненными чертами лица, вся в лихачевскую породу. Быстрая, сообразительная, смелая. Людмила унаследовала южную внешность: черненькая, смуглая, курносая. И характер у нее был совсем другой. Пугливая, болезненная, она поздно стала ходить. Ленилась бегать за мячиком. На всех детских фотографиях у нее такое выражение лица, будто она вот-вот заплачет.

У детей была няня Тамара, крестьянка, бежавшая из раскулаченной деревни. Она и жила в семье: тогда это было обычное дело.

8 сентября 1941 года началась блокада Ленинграда, а уже в октябре - голод. Они не эвакуировались: это было очень непросто, выезжали из города только определенные предприятия, заводы. Специалисты с семьями. Эвакуировали детей, но Лихачевы решили со своими девочками не расставаться. Если умереть, то всем вместе. Они пережили в Ленинграде самую страшную блокадную зиму 1941–1942 года. Семья Лихачевых голодала, как и все. Выжили благодаря Зине. И потом каждый день в течение десятилетий Дмитрий Сергеевич за обедом говорил дочерям, а затем и внучкам: «Вы все живете благодаря бабушке. Она спасла нас во время блокады».

125 граммов хлеба, положенных по карточкам, нужно было выкупить в магазине. Очереди были чудовищными. А мороз - минус сорок. Зинаида вставала в два часа ночи, надевала все теплые вещи и шла занимать место в очереди за хлебом. Милиция такие очереди разгоняла. Но люди прятались во дворах и потом возвращались на свои места. И так каждое утро. А еще Зинаида ходила за водой на Малую Невку: это была ее обязанность. Иногда помогала няня. На толкучке она выменивала на хлеб свои платья, золотые кольца свекрови. Это было очень опасно - могли убить. Могли вместо муки подсунуть мел. Дмитрий Сергеевич очень ослабел, к весне стал дистрофиком. Он ни разу не ходил за хлебом или водой, все это делала супруга, сняла с него все обязанности. А он занимался научной работой. В начале 1942 года Лихачев получил задание от руководства города. Вместе с историком Тихановой они написали книгу «Оборона древнерусских городов». Тоненькая книжечка на плохой бумаге - ее раздавали бойцам для повышения боевого духа. В окопе ее получил и Аркаша Селиванов, друг юности Мити, тоже бывший сиделец. Он обрадовался - значит, Митя жив.

1 марта умер от голода Сергей Михайлович Лихачев. Зина свезла его тело на детских саночках в парк: оттуда покойников забирали и хоронили в братских могилах. Дмитрий Сергеевич был очень близок с отцом и тяжело пережил эту потерю. Полностью занятая семьей, Зина редко навещала своего отца, он жил на другом конце города. Однажды она пришла в его коммуналку и узнала, что Александр Макаров умер от голода. На какое кладбище вывезли тело, так и не выяснили. Погибли от истощения и многие другие родственники.

Пережив страшный голод, Лихачевы уже не хотели эвакуироваться. Но тут Дмитрия Сергеевича вызвали в отделение милиции. Пугали, имитировали арест. Закаленный Соловками, он уже знал, как себя вести. Потом ему просто перечеркнули прописку в паспорте. И тогда супруги вынуждены были уехать в эвакуацию, в Казань, вместе с академическими институтами.

Многие подробности того периода так и остались белыми пятнами. Сохранились письма. Лихачев писал жене из Ленинграда. Семья осталась в Казани, а он в уже освобожденном Ленинграде пытался обустроиться и вызвать семью. Тут свалилось новое несчастье: у него украли документы. Видимо, об этом он и пытался рассказать в письме, но, конечно, между строк. В эвакуации сильно заболела и чуть не умерла дочка Вера.

Вот некоторые письма, которые Лихачев, находясь в Ленинграде, отправил своей семье в Казань.

«8.11.44. Дорогие Зиночка и мамочка. Вчера был у тети Оли, затем на обеде у Варв. Павл. Она состряпала пирог, замечательный суп, несоленое печенье и пр. Были у нее еще Любовь Григорьевна и Елизавета Ивановна. Анастасия Павловна, конечно, опоздала на 3 часа. Затем вечером был у Петерсона. Пил чай у него с фруктами и пр. Лихачевы живут не плохо. Сегодня еду к тете Любе за посылкой и буду звонить от нее к Анастасии Павловне, так как Ниночка едет в отпуск к Юрику. Как это хорошо! Ниночка молодец. У них дома всюду Юрины фотографии. Сегодня же разузнаю на гор. станции о билетах. Хочу выехать 10. Так как девятого получу деньги из Жакта за ремонт и зарплату. Детям никакой обуви и галош не привезу. Целую крепко. Опять от вас нет писем. Только получил 2 за эти дни (дня 4 назад). Митя».

«Дорогие Зиночка и мамочка! Я должен был выехать 11-го и уже имел 10-го билет до Казани, но 10-го выяснилось, что я должен остаться на неделю. Ужасно досадно. Так хочется поскорее выехать, и вот как не везет. Приеду, расскажу. Думаю, что около субботы-воскресенья выехать удастся. Постараюсь искать детям галоши, но до сих пор детских мне не попадалось. Купил пять тетрадей в косую. Не скучайте - все будет хорошо. О здоровье не беспокойтесь: физической работой я не занимаюсь. И в комнате относительно тепло: топлю печурку остатками досок от потолка. Целую всех крепко-крепко. Митя. 13.11.44».

Они, наконец, вернулись в Ленинград. Жизнь, казалось, стала налаживаться. Но тут началось «Ленинградское дело». Научных сотрудников Института русской литературы это тоже коснулось. Лихачева «прорабатывали». Сейчас это слово мало кто знает, а тогда оно имело вполне реальный зловещий смысл. Человека сажали на сцене лицом к залу, в актовом зале находились коллеги. Ответственный партработник начинал напористо разбирать биографию, научные труды, взгляды того, кого прорабатывали. Остальные должны были выступать, обсуждая биографию и поступки несчастного, что-то добавлять. Это было непереносимо. И тоже могло окончиться арестом. Лихачев, говорят, когда его прорабатывали, смотрел в потолок. Чтобы коллеги не видели его слез...

Судьба распорядилась так, что он должен был стать тем, кем стал. Она оберегала его для очень важного: научных трудов, общественной деятельности, защиты памятников архитектуры и истории, борьбы за русскую культуру и отстаивание ее интересов. Смерть как будто ходила за ним по пятам и каждый раз отпускала.

В 1949 году Лихачев пошел к парикмахеру, который во время бритья случайно порезал его. Началось заражение крови. Дети запомнили, как он лежал на кровати и тихо стонал от боли. У кровати сидела Зина. «Иди работать в издательство, тебя там помнят. Береги детей». Они простились, его увезли в больницу. Он должен был умереть. Но старший брат Миша, который жил в Москве и занимал высокий пост, сумел достать редкий в то время пенициллин. Антибиотики тогда только появились и простым людям не полагались. Миша сделал невозможное: пенициллин доставили в Ленинград, и Дмитрий выжил. У них была не просто семья, а настоящий клан. Братья были дружны и всегда помогали друг другу.

Дочки Лихачевых выросли, Вера поступила в Академию художеств на искусствоведческий факультет, Людмила - на искусствоведческое отделение Ленинградского университета. Обе почти одновременно вышли замуж: Вера - за архитектора Юрия Курбатова, Мила - за физика Сергея Зилитинкевича. Дмитрий Сергеевич всех домочадцев держал в строгости. Дочерям не разрешил отделиться, все должны были жить вместе. Он был в семье главным. Он первым брал ложку за столом, он определял всю стратегию. Создав такую семью с несовременными правилами жизни, он сопротивлялся окружающим советским реалиям. И это история, которой тоже можно бесконечно удивляться.

Несмотря на внешнее благополучие, все было не так просто. За Лихачевым следили. Он был фактически в опале - бывший лагерник, неблагонадежный. Его не выпускали за границу, несмотря на массу приглашений от десятков университетов мира. Никуда, кроме Болгарии. С тех пор и до сего времени в Болгарии существует культ Лихачева. Вся корреспонденция, которая приходила ему из-за границы, была грубо разорвана и склеена. Письма читали. Иногда вызывали партийные руководители города, особенно старался первый секретарь обкома Григорий Романов. Ведь согласно их представлениям, Лихачев создал у себя в отделе гнездо, где пригрел антисоветчиков.

Еще в начале 1960-х годов Лихачев стал выступать против сноса церквей и памятников архитектуры, против непродуманного высотного строительства в старых городах. Он писал статьи в газеты, но на телевидение его не приглашали: был запрет. Он очень раздражал власть имущих. В 1975 году он не подписал письмо против академика Сахарова и был избит на лестнице своего дома. Спасло «Слово о полку Игореве»: в пальто лежали страницы с текстом доклада, и они смягчили удар. Весной 1976 года квартиру Лихачевых подожгли. В милиции прямо сказали, что искать никого не будут и дело закроют. Это была акция устрашения.

В 1978 году началась целая череда несчастий. Арестовали мужа дочери Людмилы. Дело было связано с финансовыми махинациями. Дмитрий Лихачев не особенно симпатизировал зятю. Но главным для него было сохранить семью, ее целостность. Репутацию. Он сам занимался поиском адвокатов, которым платил немалые по тем временам деньги. Он ходил к этим адвокатам, унижался, возвращался разбитый и бледный. А ведь ему уже исполнилось 72 года. Но он делал это ради дочери. Она была капризной и склонной к истерии, не могла держать удар. Они - отец и мать - самые главные, они опора семьи. Зять вышел из лагеря в 1984 году. Когда он отбывал срок, его дочь, внучка Лихачевых, Вера, вышла замуж за диссидента Владимира Тольца, человека намного старше ее, безработного. Это был, конечно, не лучший по тем временам жених. Вместе они уезжают за границу. Дмитрий Сергеевич умолял внучку повременить, ведь ее отец в тюрьме, но молодые строят свою жизнь как хотят. Созданный такими усилиями, Дом Лихачевых начинает разваливаться.

Сентябрь 1981 года был теплым. Дмитрий Сергеевич и Зинаида Александровна отдыхали в Пушкинских Горах. 10 сентября их дочь Вера Лихачева попала под машину и умерла, не приходя в сознание. Она всегда торопилась жить, была быстрой и смелой. К тому времени, в свои 44 года, она уже сделала карьеру, была блестящим искусствоведом, профессором Академии художеств, читала курс, посвященный искусству Византии. Думали, как сообщить о трагедии Лихачевым. Ведь Вера - любимая дочка Дмитрия Сергеевича, его надежда. С ней вместе он написал несколько научных статей, всегда советовался именно с ней, был так с ней близок. Жизнь как будто померкла. Чуть позже академик напишет воспоминания о дочери. Горе изменило его. Супруга Зинаида стала еще ближе. Теперь они вместе должны были воспитывать меня, внучку, оставшуюся без матери, названную в честь бабушки Зиной. На их руках была слабая и нервная Людмила, которая каждый день рыдала и падала в обмороки. Но об этом знали только самые близкие и преданные семье друзья.

Внешне все было по-прежнему. Лихачев помогал многим. Помогал с поступлением в вуз и аспирантуру, помогал даже деньгами. Просителей было немало. Своим непременным долгом Лихачев считал помощь тем, кто побывал, как и он, в сталинских лагерях. Взгляды Льва Гумилева были ему не близки, но именно он сделал все, чтобы первая книга «ученого-романтика», как он называл Льва Николаевича, была издана. Он привел Гумилева на телевидение с тем чтобы его лекции записали. Это высшее благородство - не размениваться на мелочи, не мешать тем, кто стоит на иных позициях. В страшном для лихачевской семьи 1981 году он поддержал и Варлама Шаламова.

С началом перестройки началось и для Лихачева новое время. Он выступил на Центральном телевидении, а потом его стали показывать все больше и больше. Благодаря этому его узнала страна. Он возглавил Советский фонд культуры, в котором благодаря действенной поддержке Раисы Горбачевой сделал очень многое. Без Лихачева Фонд культуры канул в небытие.

Он наконец-то стал выездным, уже в преклонном возрасте съездил в Париж, Рим, Токио, Нью-Йорк, Лондон. Иногда с ним ездила и Зинаида Александровна. Он любил путешествовать с ней. Он очень много делал для культуры: организация музеев, восстановление усадеб, возвращение на родину архивов, издание прежде запрещенной литературы - все это занимало много времени и отнимало силы. Его начали награждать. Он стал первым почетным гражданином родного Петербурга, первым получил восстановленный в новой России орден Андрея Первозванного, который тут же отдал в Эрмитаж. На него по-прежнему смотрела влюбленными глазами супруга и даже ревновала к многочисленным дамам, которые были в его окружении. Но в одном интервью Лихачев сказал: «Happy end’а не вышло». Дом, который он с таким трудом построил, развалился на его глазах. Остался один верный друг - жена Зинаида.

В сентябре 1999 года Д.С.Лихачев умирал в Петербурге на больничной койке. Он очень не хотел уходить. Уже потеряв сознание, кричал кому-то: «Отойдите от меня, черти!» - и замахивался рукой, в которой была воображаемая палка. Он звал жену: «Зина, подойди!» Последнее, что осталось в его почти отключившемся сознании - мысль, что Зина, как всегда, спасет. И он выживет.

Гражданская панихида растянулась на целый день, попрощаться с академиком пришел почти весь Петербург, люди приехали из других городов, они шли и шли нескончаемым потоком. Скромное кладбище в Комарове не смогло вместить всех, кто пришел проститься.

Овдовев, Зинаида Лихачева потеряла смысл жизни. Она слегла и больше не вставала. Мужа она пережила на полтора года и упокоилась рядом с ним на Комаровском кладбище.

Зинаида Курбатова

Жили-были

Песок на берегу залива светлый и мягкий, можно бесконечно рассматривать крошечные камушки, из которых он состоит, - сероватые, бежевые и прозрачно-белые. Там, где неяркое северное небо сливается с водой, видна неровная темно-синяя полоска. Дедушка говорит, что это - Кронштадт и в хорошую погоду можно разглядеть в морской бинокль знаменитый собор.

Осенью 2002 года я войду в опустевшую дачу - здесь уже год никто не бывает, крыльцо сгнило, садик, когда-то ухоженный, зарос сорной травой. Я поднимусь по лестнице в дедушкин кабинет - еле заметный запах старых покрывал, пустые книжные полки, на столе несколько забытых незначительных бумаг. Морского бинокля, о котором я так мечтала в детстве, уже нет на прежнем месте.

Все это произойдет очень нескоро, а сейчас мне три или четыре года, я стою на берегу залива и разглядываю таинственную полоску земли вдалеке.

Я твердо знаю, Кронштадт - это крепость, которая должна противостоять врагу. Точно такие же крепости мы лепим из песка и воды с Андрюшей Аничковым и Васькой Кондратьевым. Они охраняют от врагов наш родной комаровский берег.

Кто-то дает мне спичечный коробок, я открываю его и невольно выпускаю наружу огромное количество божьих коровок. Я не знаю, сколько их, потому что пока не умею считать. Они бегут по моей руке, а некоторые счастливицы сразу же улетают. Оранжевые крылья украшены точечками, под ними видна еще одна пара крыльев - темно-прозрачных.

Божья коровка, улети на небо,

Принеси нам сушек, плюшек,

Сладеньких ватрушек...

Поймать и закрыть суетливых насекомых в спичечном коробке не так-то просто - одна божья коровка не похожа на остальных - большая, желтая, и точечек у нее на спине очень много. Она не спешит убегать от меня, как будто ей трудно перемещаться. И я вдруг отчетливо понимаю, как она похожа на мою бабушку.

Бабушка

В детстве мне казалось, что бабушка каждый день меняется подобно сказочной Сандрильоне, только сильно постаревшей. Ее лицо покрывает мелкая сеть морщинок, волосы стянуты на затылке в маленький узел, руки мягкие и белые, с коротко подстриженными красивыми ногтями.

Бабушка стоит в выцветшем переднике у плиты почти весь день, пока я провожу время на пляже, читаю после обеда, играю с соседскими мальчишками в штандер . Пока медленно тянется время от завтрака до отхода ко сну, от первых воспоминаний до поступления в школу. Тесное пространство дачной кухни высокая и монументальная бабушка занимает почти полностью, второму человеку уже не протиснуться в ее мир, волнующий воображение клубами пара, шипением масла на сковородке, восхитительными запахами. Она никогда не торопится, и наблюдение за процессом доставляет мне эстетическое наслаждение. Обваляв котлетки в сухарях, бабушка долго придает им правильную форму, затем ножом проводит несколько параллельных полосок сверху, для красоты. Самое приятное - съесть только что изжаренную котлетку, прямо со сковородки, но такого почти не случается. У нас дома поддерживается железный режим - завтрак, обед, ужин и чай всегда в одно и то же время. Поэтому и с пляжа приходится уходить раньше всех, - чтобы успеть ровно в час дня сесть за обеденный стол.

Вечером бабушка преображается, особенно в случае если ожидаются гости или они с дедушкой выходят в свет. Огромный шкаф в квартире на В тором Муринском занимает несметное количество бабушкиных платьев и костюмчиков, зимних и летних шляп в круглых старомодных картонках, башмаков на танкетках и квадратных каблуках. Есть еще маленький шкафчик, который когда-то принадлежал исторической личности - Истомину, и который бабушка называет по фамилии знаменитого адмирала. В «Истомине» хранятся заграничные редкости застойного времени - дезодоранты и прибалтийские бальзамы для волос. Иногда, очень редко, дверцы «Истомина» открываются при мне, запах парфюмерии и старых газет предваряет появление всех бабушкиных богатств или телефонных, квартирных и прочих счетов, которые аккуратная бабушка складывает здесь же. Через несколько месяцев после того, как бабушки не стало, мне пришлось разбирать ее спальню с занавешенным высоким зеркалом. В платяном шкафу моль уже начала тратить многочисленные наряды, «Истомин», оказалось, сохранил все - даже куски земляничного мыла, которые я помнила с детства - пережившие нищету бабушка и дедушка никогда ничего не выбрасывали.

Бабушка бесконечно что-то шьет у портнихи Ирины Александровны.

Таких костюмов и платьев во всем городе никто не способен создать - именно поэтому клиентами Ирины Александровны становятся лишь дамы определенного круга. Бабушка рекомендует ее своим знакомым, но далеко не всем. Таинственная портниха, которую я так и не запомнила, хотя была у нее с мамой, шьет виртуозно, ориентируясь на привезенные с Запада журналы мод, собственную интуицию и вкус. Маме придумывает целые ансамбли - помню бежево-коричневый костюм с прилагающейся чалмой, украшенной перевитыми полосками трикотажа. Бабушка, конечно, более консервативна, а шляпы ей делает тоже таинственная, ни разу мной не виденная модистка по имени Матильда. Бабушка никуда не отправляется с непокрытой головой - это абсолютно неприлично, и к моему огорчению, не носит платка, как старушки во дворе. Я даже немного стесняюсь бабушку, когда ей, правда очень редко, случается со мной гулять, - настолько она корпулентная и величественная в своей роскоши. Драповое пальто с меховым воротником и обязательное завершение облика - сложная шляпа из фетра или каракуля. Бабушка Зина достает где-то разноцветные колпаки, которые потом от Матильды возвращаются в виде разнообразных шапочек. Когда я хватаю один из этих колпаков и с хохотом пытаюсь водрузить себе на голову, изображая Ричарда Львиное Сердце, - бабушка истошно кричит. Одну шляпу я, правда, мерила много раз, убегая от бабушки по огромной квартире на В тором Муринском . Это круглая шапочка из меха выдры, которую я называла «Проша» - именно такой головной убор венчает голову главного героя в кинофильме «Царевич Проша». Впрочем, шапки из меха делает, кажется, не Матильда, а кто-то другой. В детстве мне казалось, что у всех этих мастериц, которые трудятся где-то за кулисами бабушкиной жизни, невероятные имена. Была, например, еще одна портниха - Акмен . Она шила лишь иногда для бабушки, и была мастерицей Людмилы Семеновны Макогоненко .

Был в этом ряду и еще один персонаж, тоже с удивительным именем. Примерно раз в три месяца, предварительно сообщив о своем намерении навестить нас, в квартире на В тором Муринском появлялась маленькая черноглазая бедно одетая женщина с огромными мешками - спекулянтка Надира. Она соблюдала своеобразную конспирацию - после нас с тем же, правда, слегка уменьшившимся саком, направлялась к нашим соседям по дому. В семье дочерей литературоведа Десницкого ее зовут иначе - Анна Ивановна. Тогда эти странности никому не казались смешными - за спекуляцию могли посадить.

Надира вытаскивает из мешков - брюки, свитера и башмаки производства дружественных социалистических стран. Мне не совсем понятна ситуация - Надира называет страну, вопросительно смотрит на всех, и вещь отправляется обратно. Иногда маленькая спекулянтка интригующе роняет: «Ну что же, Десницкие возьмут для Игоря...» Но мама и бабушка не реагируют. Интересно, что шифрующаяся, подобно разведчику в стане врагов, Надира не боится рассказывать про свою племянницу Софью, которая поет главные партии в Мариинском театре. В более взрослом возрасте меня это удивляет - спекулянтка скрывает свое имя, но ведь, зная Софу, можно вычислить и Надиру. Загадка!

Иногда бабушка покупает у Надиры что-то впрок и прячет в «Истомине». Одну историю помню прекрасно. У нас дома всегда отмечали именины - наш с бабушкой день ангела приходился на 24 октября. Конечно, подарки, гости, пироги, всеобщее оживление. Мне, наверное, года три или четыре, бабушку поздравляют с днем ангела. Дедушка приготовил какие-то драгоценности, которые бабушка примеряет, остальные сидят тут же, в столовой. Я помню чрезвычайно сильные эмоции, которые мне тогда впервые пришлось испытать, - чувства попранного человеческого достоинства и несправедливости по отношнению к себе. В первый раз в жизни я начинаю бороться с обстоятельствами - выхожу в столовую и громко произношу: «А я ведь тоже Зина!» Происходит замешательство - меня действительно забыли поздравить. И тогда бабушка просит меня подождать. Из великолепного «Истомина» извлекается чудная махровая полосатая майка - дефицит от Надиры мне велик, но это неважно. Потом я щеголяла в этой бобочке много лет - это был мой любимый наряд, и уже в средине 90-х ее носила моя дочь Вера.

Бабушка, конечно, меня любит, я это знаю. Меня назвали в ее честь Зинаидой, абсолютно не модным в то время именем. Папа мечтал об Анастасии, однако, мама настояла на своем - впрочем, у нас в семье всех детей называли в честь кого-то из предков.

Бабушка строга - она не склонна к ласковым проявлениям, скорее даже любит раздраженно покрикивать. Когда я хватаю, например, второе или третье яблоко из вазы, бабушка всегда говорит: «Ну что ты, как орешки щелкаешь!» Бабушке ничего не жалко для меня, но она много раз голодала, пережила блокаду, карточную систему и считает, что какая-то еда всегда должна оставаться на завтра. Ее бережливость стала излюбленной темой для шуток - в буфете каменеют пряники, варенья варится столько, что оно засахаривается. Как-то раз в гостях у нас был Дмитрий Евгеньевич Максимов, я хорошо помню его из-за болезни, навсегда исковеркавшей пальцы известного филолога. Дедушка ведет с ним разговоры о науке, а бабушка, как всегда, вставляет неизменные фразы: «Берите ветчину, пирог, варенье» - и придвигает ближе к визитеру тарелки. В конце концов, Максимов, окруженный плотным кольцом вазочек с разными вареньями, выбирает крыжовенное , но так и не доедает яства. Когда гость ушел и стали убирать со стола, у бабушки случается небольшое потрясение. Слегка засахарившееся лакомство при ближайшем рассмотрении оказалось еще и наполненным маленькими муравьями, из тех, что водятся у нас на даче во встроенном шкафу и не хотят уходить, несмотря на то, что бабушка выводит их хозяйственным мылом. После этого много дней бабушка переживает из-за Максимова и утешается тем, что, скорее всего, муравьев он не заметил - все-таки пожилой человек.

Бережливость и практичность не мешает бабушке быть необычайно щедрой, уже после маминой смерти бабушка больше всех заботится о моем гардеробе. Никогда не забуду 20 рублей, которые бабушка мне, ни слова не говоря, выдала на туфли, когда я была в 9-м классе. Я несколько раз прогуливалась в ближайший промтоварный магазин на площади Мужества, который в народе называли Пентагоном, и с вожделением рассматривала красные лаковые босоножки на высоких каблуках. Почему мне так хотелось заполучить пошловатую обувь, которую я впоследствии надела всего два раза? Наверное, в магазинах ничего не было, носила я в ту пору старые джинсы, кроссовки и куртку, купленную еще мамой, - вот и хотелось чего-то нарядного. Меня поразило, что бабушка даже не спросила, как выглядят вожделенные босоножки, и сразу же достала из сумки нужную сумму.

Дамские сумочки, к слову, интересовали бабушку, так же как и шляпы. И дело не только в моде - в таком маленьком ридикюле с застежкой бабушка хранила важные бумаги и деньги. Когда нужно было за что-то платить, бабушка с величественным видом доставала сумочку. В ее ведении была вся семейная бухгалтерия - дедушка отдавал свое жалованье полностью, мама и папа вносили 200 рублей на провизию. Бывали курьезные ситуации - дедушка, например, жаловался: «Зина, ну дай же мне столько-то, мне нужно купить букет Белобровой и еще сдать деньги на чай в секторе». Сектором дедушка называл отдел древнерусской литературы Пушкинского Дома, которым руководил. Бабушка спокойно выслушивала просителя и медленно извлекала из сумочки ровно ту сумму, которая была оговорена.

Уже совсем дряхлой, за несколько месяцев до смерти, бабушка не расставалась с сумочкой, выходила с ней в столовую или держала под подушкой в спальне. К тому времени она уже не могла перемещаться без палочки и, восседая на своем кресле с сумочкой в одной руке и палкой в другой, напоминала монарха с неизменными скипетром и державой.

После бабушкиной смерти я открыла последнюю из служивших ей сумочек, чтобы достать счета на квартиру. Денег у меня в тот момент абсолютно не было, и случайно обнаруженные купюры я расценила как прощальный подарок моей дорогой, самой любимой бабушки.

Иногда бабушка вынимала из «Истомина» свой альбом фотографий - фамильные карточки и снимки молодой бабушки еще до знакомства с дедушкой. Больше всего на свете я люблю, когда бабушка рассказывает о себе и времени, запечатленном на снимках. Она делает это совсем не так, как дедушка, без назидательных выводов и экскурсов в историю. Бабушка молодеет и преображается, даже речь становится другой: «Это Анька Клюшниченко , Вера Прохорова, а это мы с Нинкой Урвачевой ...»

Пожелтевшие снимки дают неясное представление о ю жном городе, где выросла Зиночка Макарова, старшая в многодетной семье Александра Алексеевича и Александры Алексеевны, урожденной Сметаниной . В паспорте бабушкиным местом рождения был назван Новороссийск, но она сама уверяла, что родилась в Коврове , и лишь после этого семья переехала на юг. Все бабушкины родственники выглядели как уроженцы юга России, черноволосые, широкоскулые. Наиболее состоятельный родственник имел свое дело в казачьей столице, Ростове-на-Дону. Был еще один альбом с ростовскими родичами, двоюродными дядями - офицерами царской армии, сгинувшими после 1918-го, и их невестами, которые так и не вышли замуж или умерли с голоду.

Пейзажей Новороссийска на снимках почти нет, есть бабушка - сначала пухлый младенец в подушках, затем черноволосая девочка с мамой, потом рано повзрослевшая худая девица среди своих соклассников , уже 1923 год, гимназию превратили в трудовую школу, форменных платьев с передником никто не носит. Казалось бы, страшное время, середина 20-х, а бабушка всюду нарядная и веселая, всегда в центре компании. У дедушки друзья юности составляют фон его отдельной удивительной жизни, у бабушки фотографий друзей гораздо больше, чем собственных. Выражаясь современным языком, моя бабушка была тусовщицей , собирались они с приятелями часто, но никогда не пили вина, только чай с простой булкой. Очень много фотографий красавиц в целомудренных купальниках того времени. Бабушка не занималась спортом, но пловчихой была прекрасной и легко переплывала новороссийскую бухту.

Считается, что имя определяет судьбу. Не знаю, но Зина Макарова осталась сиротой, когда в 1920-м умерла от тифа Александра Алексеевна. Бабушке тогда было 13. Мне, когда попала под машину моя мама, - 15.

Бабушке не пришлось выучиться на врача, как она хотела, приходилось воспитывать 3-х младших братьев, Колю, Васю и Леню, и вести хозяйство. Иногда Зина Макарова даже мечтала, чтобы папа женился, но Александр Алексеевич, обычный советский труженик, очень добрый и скромный человек, предпочел остаться вдовцом. После школы бабушка сразу же пошла работать, при ее аккуратности и умении вести хозяйство она стала образцовым бухгалтером. Я не знаю точной даты, когда Макаровы переехали в Ленинград, бабушке было около 27 лет. Как и все тогда, Макаровы мечтали найти счастье в большом городе, из Новороссийска все предпочитали ехать в Ленинград.

Дорогие твердые карточки, сделанные в богатых мастерских, с вытесненными золотом именами владельцев, сменяют фотки на обычной бумаге, жалким образом украшенные, - попросту края обрезали специальными ножницами и получались мелкие зубчики.

Новороссийск много раз брали то одни силы, то другие. В последний раз, когда в городе были белые, мама вывела Зину Макарову на балкон: «Зиночка, наши пришли...» Это было в последний раз, дальше - страшное, тяжелое бегство тех, кто не принял новой власти, и тех, кто спасался от расстрела. Однажды моя бабушка была в церкви и на всю жизнь запомнила, как совсем рядом с ней пожилая дама бросилась к другой: «Княгиня, и вы здесь!» Когда мне было лет 19, я злоупотребляла пением незатейливых вещиц под гитарный аккомпанемент. Бабушка очень любила песню про поручика Голицына и всегда просила ее повторить.

Четвертые сутки пылают станицы,

Размыта дождями донская земля.

Не падайте духом, поручик Голицын,

Корнет Оболенский, налейте вина.

Из всей семьи только бабушка умерла своей смертью в пожилом возрасте, ее маму унес тиф, папа умер от голода в блокаду. Судьба родных братьев более чем печальная - младший Леня погиб от несчастного случая, средний Коля при странных обстоятельствах покончил с собой, старший Вася прошел всю войну, в пятидесятые пристрастился к вину и умер от инфаркта. Когда бабушка, уже за несколько месяцев до смерти, окончательно слегла, однажды ночью я проснулась от странных возгласов. Такое, правда, случалось и раньше, врач сказал, что бедная больная вспоминает всю свою жизнь, периодически становясь то младенцем, то школьницей. В этот раз бабушка кричала особенно странно, повторяла по многу раз одно слово: «Напряжение!» Кто знает, может быть, она вспоминала далекий южный город и смешного и непослушного брата, который зачем-то перекрестился из Алексея в Леонида и так нелепо погиб, убитый током высокого напряжения.

У бабушки было совсем немного родственников. После войны она тщетно искала пропавших в блокаду жену и дочь брата Николая. Дожила до глубокой старости двоюродная сестра Татьяна, которую я совсем не помню. Дедушка нередко умел резко рассердится на кого-то из близких , и тогда несчастный становился персоной нон-грата, в доме его не принимали. В свое время дед разозлился на бабушкиных двоюродных племянниц из-за того, что одна из них была замужем за архитектором Александром Алымовым , автором печально известной «Стамески» на площади Восстания. Получилось, что родственник испортил архитектурный ансамбль, и дед такого не простил.

Доброжелательная бабушка Зина, в отличие от дедушки дорожившая родственными связями, умолила супруга все же восстановить отношения с племянницами. В конце 80-х, Алымова уже не было в живых, и тетя Нина и тетя Галя стали приходить на В торой Муринский . Бабушкиному восторгу не было предела.

Близнецы Нина и Галя, в отличие от мамы и тети Милы, которые тоже родились в один день, невероятно похожи и очень дружны. Меня всегда поражало, что они вместе учились, работали и до сих пор предпочитают носить одинаковые или очень похожие платья, что они любят совместные поездки на дачу и акции вроде закатывания в банки овощей. Бабушка и дедушка не смогли воспитать дружных дочерей, а может быть, это было невозможно, мама и тетя были настолько разными, что некоторые даже рассказывали легенды о том, что Людмилу усыновили во время блокады. Этот слух связан с определенной блокадной историей: от голода умерли друзья дедушки и бабушки, и они решили воспитывать их осиротевшего мальчика. Потом, правда, усыновление не состоялось. Семья тогда еще жила в коммуналке, целомудренный дед решил, что если восьмилетние девочки будут в столь стесненных жилищных условиях вместе с ровесником противоположного пола, то это будет не совсем прилично...

Относительно религиозности деда не берусь ничего сказать, он так и не причастился перед смертью, в церковь ходил на моей памяти крайне редко, как правило, лишь выезжая заграницу. Смысл такой акции, как посещение в Париже церкви на рю Д арю, оставался все же скорее культурологическим.

Бабушка - другое дело. В свое время, еще в Новороссийске, она тайно ходила в церковь вместе со своими подругами и даже спустила с лестницы агитаторшу-комсомолку. Бабушка всегда молилась, и достаточно громко, так что было слышно из другой комнаты. В конце жизни, став уже совсем дряхлой, бабушка после очередных внутрисемейных скандалов, громко просила Бога, чтобы он дал ей возможность быстрее умереть. Эти слова, доносившиеся из столовой, где сидела практически прикованная к своему креслу бабушка, были неописуемо страшны. Я все время думала, не дай Бог дожить до такого возраста, когда человек становится беспомощным и зависимым от тех, кто подает стакан воды.

Бабушка со временем становилась просто жалкой, из когда-то презентабельной и властной жены академика она превратилась в обычную старуху, которая беспомощно моргает желтыми веками и дрожащими руками перебирает скатерть.

Незадолго до смерти бабушка два раза причастилась. Помню, последний раз это было в воскресенье, в Великий пост. С утра я объяснила, что придет священник и есть поэтому нельзя. Около 11 часов на В торой Муринский приехал Саша Войцеховский. Я представила своего старинного приятеля бабушке, которая сидела в халате у себя в спальне. Бабушка внимательно посмотрела на Сашу и сказала: «Но это же не священник». Я так обрадовалась, значит, она что-то понимала, значит ждала батюшку...

Умерла бабушка 16 апреля, в понедельник, первый день после праздника Пасхи. Иван Михайлович Стеблин-Каменский отозвался о кончине подруги своих родителей с каким-то даже воодушевлением - «Значит, сразу на небо!» Надеюсь, что это так. У бабушки была сложная жизнь, а последние месяцы жизни более чем печальные.

Второй Муринский , дом 34

8 августа 2002 года я навсегда уехала из дома на В тором Муринском проспекте, где я прожила первые 20 лет своей жизни. Рабочие уже вывезли все вещи и книги, упакованные в коробки, квартира была абсолютно пустой. Кое-где виднелись, прежде скрытые шкафами, остатки старых обоев, голубые и зеленые отечественные обои с условным рисунком по моде 60-х годов. Глядя на них, в памяти ничего не возникало, они украшали квартиру тогда, когда мне было наверняка меньше 3-х лет.

О прежней нашей жизни на В тором Муринском напоминал только вид из окон - то, что не меняется в течение десятилетий. Когда я сидела за письменным столом в своей комнате, то, отвлекаясь от учебников, могла при желании наблюдать стену соседнего дома из белого силикатного кирпича и кусочек парка - маленькая площадка, засыпанная гравием, подстриженные кусты и две скамейки. Помню чувство острой щемящей тоски. Уже сентябрь, мальчишки под моими окнами играют в мяч. Я слышу их веселые крики и как будто ощущаю столб пыли, которую они поднимают, бегая по площадке. Почему мне было так печально - из-за того ли, что кончилось лето, или из-за того, что прошел еще один год жизни и детство должно неумолимо закончиться? Из этого же окна однажды весной 1976 года я наблюдала удивительную картину, снег выпал прямо на траву и знакомый пейзаж радовал глаз сочетанием темно-зеленого и белого.

Из окна маминой спальни я смотрела в последний день существования нашей квартиры особенно долго, чтобы на всю жизнь сохранить в памяти узкий проезд в ст орону Болотной улицы и пустырь, бывший в застойные годы катком. Одно из лучших воспоминаний детства - в яркий зимний день мы с мамой идем кататься на коньках, прямо в полной спортивной экипировке едем от крыльца дома до маленького катка напротив. Мне так весело и радостно, что мама сегодня не работает, что она такая красивая и молодая в голубом свитере и беговых коньках. Я так гордилась своей ловкой и спортивной мамой, которую в тот день наблюдали девчонки из нашего двора, носатая Таня Кондратько и другая Таня, толстушка с утраченной фамилией.

Когда-то я очень любила нашу квартиру на В тором Муринском . Дом был новым, вокруг парки и деревянные дома, окруженные садами. Семья переехала сюда в 1964-м, и тогда это была окраина города. Один раз мы с мамой ходили на рынок, он был на Светлановской площади. Помню черную грязь под ногами, ряды прилавков и ярко раскрашенные деревянные игрушки, которые мне мама почему-то не хотела купить. Кажется, тогда мы вернулись домой с веником. Меня так удивило, что веник нельзя купить в магазине, только на базаре. Потом рынок ликвидировали, Светлановская площадь стала невероятно унылой, серой, ее не оживила даже огромная надпись «Светлана», устроенная на одном из сталинских домов году в 1975-м. Вечером буквы загорались то красно-синим, то желто-зеленым, в их фантастическом неестественном свете заворачивал на проспект Энгельса, чтобы спуститься под горку в сторону станции Ланской , мой любимый 40-й трамвай. Светлановская площадь и сейчас нагоняет тоску, бездарная, безликая, она напоминает площади многочисленных городов советского времени, наполненных зданиями барачного типа. Нет, мне никогда не нравилась Светлановская площадь, в отличие от другой - Мужества. Мне долго не было понятно это название. Светлановская - это ясно, в честь какой-нибудь Светы-Светланы, а почему Мужество? Сейчас я думаю, что четырехлетний ребенок не мог постичь абстрактного понятия.

На площади Мужества было два примечательных дома. Прелестный особняк в стиле модерн цвета черносмородинового мороженого, с круглыми окнами. Говорили, что это дача Шаляпина на Старопарголовской дороге, впоследствии проспекте Мориса Тореза.

И еще удивительные бани. Папа объясняет мне, что их построил архитектор Никольский, уже после революции, это самый лучший, самый передовой стиль - конструктивизм. Бани две - большая, круглая, с плоской крышей - женская. Рядом маленькая, квадратная с высокой трубой - мужская. Я смутно догадываюсь, что архитектор Никольский что-то знал о различии полов и потому построил два таких разных здания. Бани должны соответствовать внешнему виду посетителей - вот поэтому Никольский гений.

На моей памяти, то есть в начале 70-х, район стали застраивать точечными домами, деревянные дачи сносили, пруды засыпали песком.

Я помню одну из прогулок с дедушкой в воскресный день. Мы подходим очень близко к красивой деревянной даче, в которой недавно был пожар, и, соответственно, в ней никто не живет. Дед показывает концом трости на архитектурные детали и что-то рассказывает. Мне внушает невероятный ужас обуглившееся здание. Снаружи дерево не сгорело, а вот внутри все черное, стекла почернели и лопнули, видны остатки абажура и какой-то мебели. От ужаса я не могу сдвинуться с места, мне кажется, что внутри дачи кто-то прячется. Много лет сгоревшие дома казались мне самым страшным, что может быть на свете, несколько раз мне даже снились пожары. Лет в восемь мне приснилось, что полыхает белый дом, который так хорошо виден из окна детской. Казалось, что горит все вокруг, кроме моей комнаты. Года в четыре я даже заявляла, что хочу быть пожарным, мне, правда, объясняли, что этим занимаются только мужчины. И читали книжку Маршака:

Но Кузьма пожарник старый,

Тридцать лет тушил пожары,

Сорок душ от смерти спас,

Падал с крыши десять раз.

Помню, что Маршак меня не убеждал, было какое-то неосознанное желание эмансипироваться и научиться как-то побеждать огонь. Видимо, от страха, что загорится наш дом.

Я еще не ходила в школу, когда проспект наш переименовали, он стал носить имя Шверника . Кто такой этот Шверник никто, разумеется, не знал, какой-то партийный деятель без имени-отчества, к тому же московский. Дедушка, противник всяких переименований, возмущался: «Живем на каком-то Сквернике ».

Конечно, это было очередное советское безобразие. Изначально все было справедливо. Муринских проспектов было два. Первый, приближенный к Лесному, а стало быть, и к центру, и наш, Второй.

Теперь мы жили в окружении непонятных улиц, чуть поодаль проходил проспект Мориса Тореза, я, например, не сразу узнала, что это был француз, который чем-то, по мнению большевиков, прославился. Году в 76-м Ольгинскую улицу у водоема тоже переименовали и тоже в честь французского господина Жака Дюкло . Все возмущались и шутили: «Где вы живете?» - «На Жаке Дюкло , на Морисе Торезе». Когда дедушки не стало, то в его честь хотели назвать какую-то улицу в Петербурге. Сначала речь шла о набережной напротив Пушкинского дома. Потом решили, что это для дедушки слишком, и угроза переименования нависла над Торезом. Потом вспомнили о безымянном проезде вдоль Серебряного пруда, а затем благополучно замяли историю.

На лавочке у нашего дома всегда сидит старушка Мария Петровна в неизменном, в любую погоду, сером убогом пальто и с клюкой. Бабушка ее не любит, когда они с дедушкой выходят на прогулку, ехидная Мария Петровна, качая старческой головой, повторяет: «А вам тоже нужно ходить с палочкой». Сосед Григорий Максимович уверяет, что Мария Петровна - ведьма. И даже рассказывает мне, что однажды она пыталась его убить, повалив телеграфный столб, но промахнулась. Григорий Максимович, чтобы защититься от ее колдовства, носит в кармане чеснок, и мне советует сделать то же. У нас дома чеснок не едят, да и Мария Петровна не кажется ведьмой, хоть и приютила у себя в квартире около 20 кошек. Кроме этого, она всегда подкармливает и помоечных котов, громко выкликая их со своей лавочки. Мне кажется, что она похожа на старушку из английской книжки, только одета она бедно и идет от нее еле уловимый запах нищеты - прокисших щей, лекарств и кошек.

Папа долго разговаривает с Григорием Максимовичем. Он живет на третьем этаже в такой же, как у нас, квартире с толстой печальной женой и многочисленными детьми. Григорий Максимович хвастается, что у него есть еще двое на стороне. А эти все похожи на жену-татарву . Почему на стороне, где это, я не могу понять. Почему он бранит татарву , которая родила столько детей, невероятно похожих на самого Григория Максимовича. Они нравятся мне, уже совсем взрослые красивые мальчики и девочки, у них черные волосы и голубые, слегка раскосые глаза.

Григорий Максимович медвежатник, но ничего не ворует, а наоборот, помогает каким-то значительным людям. Только не совсем понятно каким. Иногда его увозит машина, привозит туда, где есть несгораемый шкаф. Григорий Максимович трогает, слушает и затем говорит: «Сверлить здесь». И тогда значительные люди тут же вскрывают сейф, я такие видела в фильме о Штирлице, и машина привозит медвежатника домой. В такой удачный вечер Григорий Максимович сидит на лавочке пьяненький и ругает свою татарву .

Мы с няней, которую я зову тетей Тамарой, куда-то едем на трамвае. Остановка на В тором Муринском , напротив нашего дома. Трамвай внутри весь деревянный, длинные сиденья вдоль окон до блеска натерты штанами и драповыми пальто. На отдельном стульчике сидит кондуктор, прижимая к груди сумку с гирляндами цветных лент-билетов. Помимо того что водитель объявляет остановки, он еще и напутствует: «В переднюю дверь входят инвалиды, пассажиры с детьми и беременные женщины». Мне кажется, что давки не было и, действительно, в первую от кабины водителя дверь спокойно входили инвалиды. Очень странное и красивое слово, меня удивляет его звучание, я чувствую в нем какую-то загадку. Инвалиды - это не просто люди с палочками или костылями, это еще что-то другое, таинственное, то, что не бросается в глаза.

Когда я начинаю ходить в школу, трамваи уже другие. Сиденья, обитые искусственной кожей, стоят поперек вагона, по два с каждой стороны. Кондукторов нет, их сменили железные кассы. В такую кассу бросают монетку, три копейки стоит проезд в тр амвае, пять - в автобусе, и сами отрывают билет, поворачивая колесико. Мальчишки пытаются обманывать, опускают копеечку, а билетов себе откручивают несколько. При условии, конечно, что этого никто не видит.

Мимо нашего дома ходят два трамвая - 55-й, на крыше которого горят красный и синий огни, и 40-й, отмеченный двумя зелеными. Это не пустая декорация, но забота о гражданах, которые в темноте должны видеть, какой трамвай подходит к остановке.

Я люблю 40-й. Субботним вечером он увозит нас с мамой вниз под горку до станции Ланской . Там мы поднимаемся вверх по лестнице на высокую платформу и долго ждем поезда в Комарово , глядя на снежинки, падающие вниз в голубоватом электрическом свете привокзальных фонарей. Впереди вечер и еще целый день беготни в сугробах, мокрые рейтузы и ослепительно белая лыжня в комаровском лесу.

Мне кажется, что жизнь на площади Мужества и прилегающих улицах была в 70-е годы очень тихой. Шум большого города с его заводами и транспортом где-то далеко, за розовыми точечными домами и парком Лесотехнической академии. Явственно ощущалось, что мы живем на окраине.

Няня возила меня на занятия хореографией в Дом ученых. Раз в неделю совершалось настоящее большое путешествие, причем особенно впечатляли меня не отдельные памятники архитектуры, а пространство между бесконечным серым небом и серой Невой. Именно тогда я стала ощущать себя девочкой из пригорода, и чувство это не прошло до сих пор. В юности, приезжая в Академию художеств на Васильевский, я каждый раз переживала одно и то же: выйдя из метро, я попадаю в Петербург.

Каждый день тетя Тамара отводит меня на каток. Под рейтузы мне надевают ненавистные теплые розовые штаны, почти до колен. Чулки в мое время дети уже не носили. Помню, как классе в пятом, я увидела у одной девочки в физкультурной раздевалке странные приспособления с резиночками , к которым она пристегивала чулки. Девочка это выглядела несколько необычно в нашей элитной школе - про нее говорили, что живет она с бабушкой, и весьма бедно.

В начале 70-х все дети носили одинаковые серо-коричневые нитяные колготки - невероятный дефицит застойного времени. Они выглядят неэлегантно, всегда растянуты на коленях, сзади предательски свисают, наподобие кошелечка. Утром, когда я выхожу в столовую в очень коротком фланелевом платье, дедушка сразу меня приветствует, намекая на особенности моего гардероба, - «пришел кошелечек». Мне очень обидно, я протестую, но дедушке, видимо, это кажется трогательным.

А на коньках я катаюсь в свитере и пуховой шапке, которая завязывается под горлом, и всегда вызывает приступы удушья. Когда в первом классе мне впервые купили шапочку без завязок, я почувствовала себя взрослым свободным человеком.

Пока мы катаемся на коньках, тетя Тамара ведет разговоры, особенно с носатой бабушкой Тани Кондратько . Та рассказывает, что у них в кухне линолеум, весь в разноцветных шашках. Я долго не могу понять, что это значит, - вероятно, сабли, нарисованные на полу. Иногда я с разбегу прижимаюсь лицом к тетитамариному животику, и тогда на ее драповом пальто остаются следы от моей шапки, серый пух.

Тетя Тамара

Мама спешит на работу в Эрмитаж, где работает экскурсоводом, а я плачу и не отпускаю ее. Мама долго меня уговаривает, а затем надевает свои клипсы на уши игрушечному тигру. Я очень хорошо помню момент, когда резко прекращаю рыдать, так поразительно на круглых пятнистых ушах выглядят модные серьги с зажимами. Воспользовавшись моим замешательством, мама быстро уходит, а мне приходится залезть под родительскую кровать. Я очень боюсь оставаться одна, квартира в шесть комнат огромная, и кажется, что из кухни непременно выскочит кто-то страшный. Наконец в дверях поворачивается ключ, и я могу покинуть свое убежище - ведь пришла тетя Тамара.

Тамара Сергеевна Михайлова появилась в нашей семье в 1937-м, когда родились мама с тетей Милой. Она пережила с бабушкой и дедушкой самые тяжелые времена - блокаду, эвакуацию, голод, возвращение в Ленинград. Спала на сундучке, делала самую тяжелую работу, в 1942-м уехала в Казань, прижимая к груди свою единственную ценность - швейную машинку. У нее был жених, которого убили в первые месяцы войны, и она так и не вышла замуж.

Я ясно ощущаю разницу между бабушкой и тетей Тамарой. Моя няня маленького роста и толстенькая. Черные стриженые волосы забраны дешевым пластмассовым гребнем. Неизменный передник и блузка в черную и белую полоску. У тети Тамары особенно выразительны руки, широкие грубые ладони крестьянки, короткие пальцы c почти стершимися от постоянной стирки ногтями.

А ведь когда-то она была очень хорошенькой, у меня сохранилась одна ее послевоенная карточка. На ней улыбающаяся женщина, с хорошим русским лицом в каком-то цветастом платье с огромными а-ля Марлен Дитрих плечами. Боже, что время и тяжелая работа делают с людьми! Ведь няня и валила лес в Казани, где ее придавила сосна, и пошла на завод, чтобы получить комнату уже в конце 40-х. Тетя Тамара умерла в 60 лет от рака, мне рассказали об этом не сразу, после того, как я долго и настойчиво спрашивала, почему ее нет. После этого няня навестила меня во сне, она вышла из кухни в столовую и рассказала, что не умерла, а просто лежала в больнице, и теперь со мной не расстанется. Радости моей не было предела, и какое же было горе проснуться и понять, что это был сон.

Судьба моей несчастной няни очень характерна. Жизненный путь среднестатистической деревенской женщины, родившейся в России в 10-х годах XX века. Несмотря ни на что, тетя Тамара очень веселая, улыбка обнажает железные зубы, около глаз появляется множество морщинок. Она говорит не так, как все мои домашние, после еды, например, всегда произносит: «Благородная отрыжка».

Однажды я сидела на кухне, глядя на то, как тетя Тамара лепит пирожки, и тут-то она спела при мне частушки, каждый раз варьируя слова.

Пароход идет мимо пристани,

Будем рыбу кормить коммунистами.

Пароход идет - Волга кольцами,

Будем рыбу кормить комсомольцами.

Я тут же начинаю распевать новую песню, смутно догадываясь, что в ней есть какое-то хулиганство, если не больше - смелость. Я прекрасно помню, что няня меняется в лице от испуга и умоляет меня больше не повторять веселые куплеты.

Конечно, это были песни няниной молодости. Тамара Михайлова родилась в деревне под Смоленском в 1915 году, значит, когда началось уничтожение крестьянства, ей было 13-15 лет. Она рассказывала, как веселилась с подружками, как ходила по праздникам на базар и каталась на карусели, поворотный механизм которой был прост - после катания она увидела, как парни из ее же деревни вылезают усталые и взмыленные из-под навеса, закрывающего нижнюю часть карусели.

Об ужасах раскулачивания тетя Тамара мне не говорила - возможно, после истории с частушками. Я знаю, что вся ее семья бежала в город - мама, сестра Симка , а затем и сама тетя Тамара уже давно покоятся на комаровском кладбище. Очевидно, жив брат Колька, у которого было двое детей - маленький Колька и Томочка , моего возраста девочка, к которой бездетная моя няня была очень привязана.

Тетя Тамара умеет делать все - она, например, очень ловко пеленает маленьких пластмассовых пупсов. Но больше всего мне нравится наблюдать, как она обшивает моих кукол. Моей любимой игрушкой был мишка по прозвищу Серыш - естественно, что фавориту доставались самые изысканные наряды. Когда-то было у него помимо верхней одежды и исподнее, и вязаные ботинки, и даже вышитая шелком косоворотка. Серыш , слава Богу, и сейчас со мной - сидит у меня на кровати на новой даче, одетый в синий приличный костюм, сшитый из старого покрывала. Глядя на него, я вспоминаю, как укладывали меня в постель около горячей печки на втором этаже нашей дачи, как ходили мы с мамой в цирк и я выронила несчастного Серыша прямо в грязь на улице Белинского. И, конечно, бедную няню Тамару.

Последней домработницей бабушки стала бойкая краснощекая Мария Андреевна, причем дед, не разбиравшийся в людях, сравнивал ее иногда с Тамарой. Я молчала, но всегда понимала, что это не так - Мария Андреевна нашла место, выгоду которого она прекрасно понимала. Тамара Михайлова была предана семье, с которой практически породнилась за годы войны и невзгод.

Дедушка, правда, рассказывал, что Тамару завербовали и она одно время служила в органах. Причем, доносить ей надо было на самого деда. К нему приходили гости, и Тамара усаживалась в этой же комнате с газетой в руках, хотя до того прессой никогда не интересовалась. Дед указал ей на это, и вроде бы подслушивание разговоров прекратилось.

Впрочем, вполне вероятно, что Тамару никто не вербовал, а все дело в дедушкиной невероятной подозрительности.

Квартира

Из лагеря дед вернулся не в квартиру на Ораниенбаумской , а на Лахтинскую улицу. В начале 30-х Сергей Михайлович потерял место в типографии, а с ним и хорошую казенную квартиру. На Лахтинской была коммуналка с соседями, которые в начале войны подворовывали у бабушки жалкие припасы еды - все это описано в дедушкиных мемуарах. Помню, что мама рассказывала мне, как году в 75-м приехала взглянуть на родные пенаты и как лестничная площадка показалась ей очень маленькой .

И вот июнь 2003 года - я решила попасть туда, где моя семья пережила блокаду. Лахтинская 9, квартира 12. Я иду с улицы Ленина или Широкой. Чем ближе к Лахтинской , тем место мрачнее - узкая улица засажена деревцами, грязный дворик, высокий деревянный забор. Перекресток с Малым проспектом кажется совсем зловещим, как будто время переменилось и снова июнь 41-го, начало войны. Предчувствие неисчислимых бед для города и его жителей.

Вот я стою перед этим домом - красивый эклектичный фасад, двор закрыт витыми воротами. А квартира - да вот же, я стою перед самой парадной, вход с улицы, а не со двора. Двойные старинные двери - подъезд со следами былой красоты, все грязное, обшарпанное, но родное, - ничего не перестраивалось. Бедный и запущенный вид лестницы только усиливает мое впечатление. Перила такие же, ступеньки те же. В августе 37-го несли мои бабушка с дедушкой новорожденных близнецов - из роддома на Малом в квартиру на Лахтинской . По этим ступенькам бабушка и няня Тамара поднимали наверх ведра с водой в самую страшную блокадную зиму. Высокий 4-й этаж - путь нелегкий, полукруглые окна лестницы выходят во двор, упираются в глухую стену. Может быть, бабушка останавливалась отдохнуть и смотрела в окно на этот унылый пейзаж. А в марте по этой лестнице несли прадедушку, завернутого в простыни, чтобы увезти на саночках и оставить у Народного дома.

Интересно, с каким чувством бабушка и дедушка уезжали из этой квартиры, на Басков переулок. Девочки становились взрослыми, а жизнь в коммуналке была ужасной - тетя Мила рассказывала, что одна из соседок, разумеется уже после войны, занималась проституцией.

И все же покидать это место было достаточно печально - с Лахтинской были связаны самые сильные эмоции, самые глубокие переживания. После были квартиры на Басковом , Черной речке и Муринском . Все дальше и дальше от центра города. Так и не оказалось у моей семьи родового гнезда. Дедушке, похоже, это было безразлично. Ему нравились даже не новостройки, но - парки, пруды с темной водой, свежий воздух окраин.

«Мы живем в самом зеленом районе города!» - говорил дед, когда я начинала упрекать его в том, что он не хотел переехать на Васильевский в академический дом.

Квартира на В тором Муринском - очень большая и прекрасной планировки. Окна выходят на три стороны. У нас шесть комнат, три балкона, два туалета. Один совмещен с ванной, другой - просто клозет рядом с маленькой «стиральной» комнаткой. Там у бабушки стоит стиральная машина, которой, впрочем, никогда и никто не пользуется. У нас с мамой и папой комната в глубине квартиры, не очень большая, но с балконом. Я помню свою детскую кроватку с голубыми и белыми палочками бортиков. Помню, как ночью мне часто становилось страшно и я просилась к родителям. Мне разрешали, и я с невероятной скоростью прямо переваливалась через бортик кровати в спасительное тепло родительского дивана.

В возрасте четырех-пяти лет меня особенно пугали тени. Свет автомобильных фар, видоизмененный оконным переплетом, чертил один и тот же рисунок. По потолку и стене с такой же скоростью, как и невидимая машина под окнами, проносился белый прямоугольник, пересеченный крестом. Лежа в кровати, я ждала, когда появится и исчезнет страшная тень. Так же, как через мостик рядом с Летним садом проезжать неприятно - ждешь, когда ухнет и обрушится что-то в глубине живота.

В такой же комнате рядом обитает семья тети Милы - она сама, ее муж дядя Сережа и дочка Верочка. У них не так уютно, один угол комнаты какой-то темный, оттуда может вылезти страшное существо, вроде кикиморы. В центре комнаты кровати и шкаф с зеркалом. Помню, как глядя в него, я нарисовала у себя на лбу розовым фломастером звездочку. Тетя Мила и Верочка, увидев меня, стали хохотать, а я не понимала почему. Ведь мне же читали сказку про царевну-лебедь ; «А во лбу звезда горит». У царевны внешность ведь не может быть смешной. Потом этот рисунок оттирали пемзой, но несколько дней он все же продержался.

У Милы в комнате я бываю не часто - но, когда Верочки нет, я иногда играю в ее игрушки. Места мало, тетя Мила приходит с работы, начинает подметать и обращается ко мне: «Иди уже к себе, хватит».

Еще одна спальня принадлежит дедушке и бабушке. Здесь лучше всего - ярко светит солнце в окно, выходящее на юг. На подоконнике - масса замысловатых горшочков с кактусами, маленькими и большими. Один раз я случайно опустила руку на подоконник, и она оказалась утыканной иголочками. С тех пор коварные кактусы перестали мне нравиться.

Во всех остальных комнатах - на окнах болгарская герань, здравец . Она цветет мелкими розовыми цветочками, а листьями можно лечить простуду, если их растереть и положить в нос. Поэтому и название такое - здравец . Дед привез цветок из Болгарии, и очень быстро герань расплодилась - у нас и на даче целая клумба, и дома все подоконники заставлены, и еще знакомые, если захотят, получают кусочек корневища, коричневого и на вид какого-то суставчатого. Дед говорит, что здравец ко всем своим достоинствам еще и убивает моль. Но у нас весной по квартире летает столько маленьких белых мошек, что это сомнительно.

Мне трудно представить, как живут мои приятели, семьи которых совсем маленькие - папа, мама, ребенок. Наверное, скучно. Как оставаться дома, если в комнатах никого - ни няни, ни бабушки с дедушкой.

Дед

Воспоминания о моем дедушке неизменно начинаются фразой: «К тихому голосу Дмитрия Сергеевича все должны были прислушиваться». Легенда эта абсолютно несостоятельна и относится к последним годам его жизни. Еще в 80-е годы дед мог крикнуть так, что дребезжали ложечки в стаканах.

Многочисленные мемуаристы говорят о деде так, будто бы хорошо поняли патриарха русской культуры - ясно мыслящего и демократичного человека. Может быть, на расстоянии видно и лучше, но мне кажется, что я так никогда и не узнала моего деда. Более того, я уверена, что он был закрытым человеком абсолютно для всех. Порой казалось, что он невероятным усилием воли подавляет в себе эмоции, в угоду чему-то, одному ему известному. Что-то запрещает себе делать и говорить, а в чем-то, наоборот, запросто идет на компромисс. Загадочен необычайно, а в каких-то проявлениях очень предсказуем.

Прекрасно помню, как из столовой доносится его гневный крик: «Кто разбил мою янтарную пепельницу?» Я выхожу из своей комнаты и бреду туда, где ярким светом горит электрическая люстра. Внутри, в глубине живота, что-то холодеет, мне не придают уверенности мои отвисающие на коленях колготки.

Уже не помню, как закончилась история с пепельницей - вероятно, меня наказали. До сих пор стоит в ушах дедушкин крик, застывшие бледные, как всегда в таких случаях, лица домашних. Разбирая старые вещи в квартире на В тором Муринском , я нашла светло-желтый брусок с отколотым кусочком и вспомнила, что тогда, в далеком 70-м, движимая любопытством, решила проверить пепельницу на прочность с помощью молотка. Почему нужно было так гневаться на ребенка, не знаю.

C итуация периодически повторялась. Повод мог быть пустяковым - а у деда он вызывал внезапный приступ ярости. И в три года, и в тридцать три я боялась своего дедушку, где-то в самой глубине зрачков его серо-голубых глаз отражались страшные испытания, которые ему пришлось пережить. Соловки, блокада, проработки сделали дедушку подозрительным, скрытным, и главное - приучили к тому, чтобы заранее рассматривать любое событие как негативное.

Конечно, более всего на моего деда повлияли Соловки, и он сам об этом много писал. Хотя мемуары его, безусловно, невероятно интересны, в них дед все равно не показывает своих эмоций, тщательно вычеркивая из рукописи, а может быть, и из памяти, все чересчур личное . Как будто он не влюблялся, как будто не было у красивого юноши романов, как будто не было страха перед смертью, как будто не стыдился он каких-то опрометчивых поступков. Нет, бывший корректор издательства Академии наук как никто другой владел искусством цензуры и сам определял, что должны знать о нем читатели и зрители, а что - нет. Уже переехав на Петроградскую , я обнаружила среди остатков вещей деда и бабушки письмо. Оно было написано какой-то дамой из Москвы, адресовано дедушке в институт, сверху его твердым почерком добавлено «личное». Я все же рискнула его просмотреть. Внутри была фотография незнакомой молодой девушки со светлыми косами и круглым, типично русским лицом. И письмо: «Посылаю вам фото моей мамы - ведь вы единственный человек, который помнит ее молодой». Я догадалась, что мама корреспондентки - Валя Морозова, дедушкина подружка юности. Сведения о ней очень скупые - она младше деда, ее посадили вместе со всеми в 1928-м, когда ей было 16 лет, по делу Космической академии и братства Серафима Саровского . Вале в камеру принесли скакалку или мячик, а позже выпустили - отец взял ее на поруки. Дед рассказывал, что вернувшись из лагерей, часто встречался с Валей и они гуляли на островах. Как-то раз его отец Сергей Михайлович заметил: «Ты или женись, или - не морочь девушке голову». Я спросила у деда: «Так, значит, у вас был роман?». Дед улыбнулся непонимающе: «Не знаю, почему отец мне так сказал, я за Валей и не думал ухаживать. Мы прогуливались, разговаривали, и все». И все же, я полагаю, какая-то романтическая история была. Скрытный дед цензуровал свою жизнь даже через шесть десятилетий.

Бабушка всегда читала письма - они, как правило, были адресованы и ей, и деду одновременно. Однажды вскрывает шпилькой, как обычно, конверт, читает - и кричит, потрясая исписанным листком. Что же такое? Оказывается, дочь уже покойной Вали Морозовой переслала деду его письма, адресованные подруге юности. И в них дед будто бы описывал, как стоял в очередях во время блокады. Бабушка объясняет свой гнев: «Да разве он стоял в очередях, все карточки отоваривала я, вставала в два ночи, пряталась от милиционеров по подворотням, и у меня всегда были карточки отоварены». Видимо, дед хотел перед Валей выглядеть особенным образом, не признаваться в том, что так много легло на плечи именно жены.

Дед был вполне артистичен. Сейчас, когда я работаю на телевидении и представляю себе, что необходимо для успешного фильма, я могу точно сказать - дед был идеальным персонажем для камеры оператора. В конце 80-х, когда его начали снимать, он был не только классической «уходящей натурой», свидетелем соловецких и блокадных ужасов. Он не только хорошо выглядел. Не только говорил на правильном русском языке, всегда эмоционально и очень точно. Главное, дед понимал, что нужно делать перед кинокамерой. Задумчиво и долго смотрел в окно разрушенного дома на Владимирской , долго брел через сугробы по комаровскому снегу к родным могилам. Не боясь объектива и не глядя в него. Он не столько чувствовал ту ноту, которую выбрал режиссер, сколько, я так полагаю, сам задавал телевизионщикам определенный ритм и настроение будущего фильма. Хотя, конечно, деда снимали талантливые режиссеры и слава Богу, что они успели это сделать.

В конце фильма Славы Виноградова «Я вспоминаю» есть кадр - печальные бабушка и дед сидят в нашей столовой на В тором Муринском . Камера медленно отъезжает. Видно, что кроме них в большой светлой комнате никого нет. Старики молча и как будто с укоризной смотрят на зрителя. Сзади портреты предков. Смысл такой - они одни в этой квартире, в этом мире. Как и все одинокие, много пережившие люди.

Режиссерский ход, с которым дед согласился, беспроигрышный. Грамотно выстроенный кадр, и голос деда: «Хэппи-энда не вышло, дочь погибла».

Помню, смотреть это в 1989-м было обидно. Любимая дочь, моя мама, погибла, но осталась вторая, Мила, которая постоянно при них. Есть я и маленькая Верочка, мы вполне могли бы жить в этой квартире. Если бы не обстоятельства, о которых я дальше расскажу.

А вот то, что хэппи-энда не вышло - не знаю, что думал сам дед по этому поводу, насколько был искренним. С одной стороны, карьера ученого, мировая слава, ученики и невероятная популярность. Возможность влиять на события в России и наконец-то ездить в разные страны. Соловецкий узник, несчастный язвенник в дырявых калошах, зажатый юноша, над которым шутили сотрудники Печатного Двора: «У Лихачева старший сын - орел, а средний тямтя-лямтя », - разве мечтал о таком. Разве мог помыслить, что доживет до перестройки и сможет звонить по телефону Борису Ельцину: «Борис Николаевич, нужно приехать на церемонию захоронения останков царской семьи».

Тямтя-лямтя показал всем - энкаведешникам и их потомкам, тем, кто занимался лженаукой, и тем, кто гноил рукописные шедевры в неотапливаемых помещениях.

С другой стороны, хэппи-энда и не может быть в 90 лет. Все болит, все валится из рук и выходит из-под контроля. Все раздражает, а домработница вместо тушеных овощей готовит на три дня омерзительные ершики - смесь многократно размороженного мяса и риса. А если ей сделать замечание, - будет наступать масленым передником и намекать на низкое жалованье. Да что домработница. Практически все персонажи, которых удавалось в былые годы держать в строгости, перестают подчиняться. Хочется неистово крикнуть, так чтобы все побледнели, а в итоге получается тихий голос, к которому не всегда и прислушиваются.

Старость - не радость, любимая присказка бабы Зины.

Человек всегда получает то, что заслуживает. Дедушка заслужил славу великого ученого, патриарха русской культуры, заступника за обездоленных . И вот вам хэппи-энд - заслужил недружную семью, распад которой особенно обозначился в последние годы его жизни.

Дорогой дедушка, если бы ты был менее скован условностями, мог бы откровенно рассказать о своих страхах и сомнениях, мог бы признать свою неправоту. Может быть, тогда все сложилось бы иначе. Впрочем, история не терпит сослагательного наклонения.

Тяжелый фамильный характер достался деду от предков - солигаличских купцов Лихачевых и старообрядцев федосеевского согласия Коняевых. Некоторые дедушкины ученики - секторяне - придают чересчур серьезное значение старообрядческой теме в дедушкиной судьбе. Я глубоко уверена в том, что дед не был по-настоящему верующим, просто отказываться от церкви в ту пору, когда разрушали храмы и расстреливали священников, было трусливо. И еще - дед свято чтил традиции, больше всего на свете ценил раз и навсегда заведенный порядок. На Пасху - куличи, хотя до того не постились, в каждой комнате - иконы.

Нет, дома у нас не было собак и кошек, только птицы, никто не курил табака, как принято у старообрядцев. И все же более всего дед походил и на своего отца, и на деда. Не только гневливостью нрава, вспыльчивостью и нетерпимостью. Что-то купеческое было в домашнем укладе. Дед, например, особо подчеркивал размеры чаевых, которые выдавались водителям, медсестрам и официанткам. Бабушка всегда говорила: «Академические шоферы больше всех любят возить дедушку - он хорошо благодарит». Помню, что комаровскому водопроводчику могли выдать и 10 рублей, - а это была в 70-е годы немаленькая сумма.

У бабушки в маленьком чешском буфете на даче хранились деликатесы. Один раз шкафчик внезапно открылся - и в сумраке его полированной глубины я успела рассмотреть огромные, как мне показалось, шоколадки, завернутые в фольгу. Я умоляла бабушку дать мне хоть одну - все тщетно. Дефициты дожидались прихода гостей - и тогда столы ломились от яств.

Повседневная посуда у нас в доме была очень проста и даже как будто никогда не билась. Белые с золотом тарелки, которые и сейчас остались на старой даче, я помню с детства. Иногда дедушка все же раздражался на щербатые чашки. В следующий раз уже такую чашку перед ним не ставили, но и до покупки нового сервиза дело не доходило. Зато в праздник какие роскошные сервизы красовались на столе - огромные тарелки с цветами, соусники, хрустальные рюмки.

Сейчас, когда ни деда, ни бабушки уже нет и некому упрекать меня в небережливости , сейчас я каждый день пью чай из костяного фарфора и питаю стойкую ненависть к огромным кружкам и второсортной продукции завода Ломоносова. У меня, как и у булгаковских Турбиных , - «мамин сервиз пошел на каждый день».

У деда и бабушки к вещам было другое отношение. Ничего не выбрасывалось - кусочки веревок, свечи, старые газеты наполняли наши встроенные шкафы на Муринском . За кипами коробок со старыми лекарствами, в самой глубине, хранились примус и машинка для изготовления мороженого. Сколько всего пришлось не без сожаления снести на помойку, когда я покидала родные пенаты.

Я думаю, что дед очень любил красивые вещи, но как-то стеснялся в этом признаваться. Одевался он в 70-е годы и позже просто невероятно хорошо - конечно, как и у бабушки, у него были особые портные. Костюмы шили, а пальто и дубленки «доставали по блату». Отдельный человек изготавливал для деда меховые шляпы. Все они были из разного меха и разных цветов, но фасон оставался неизменным - тип высокой папахи, которую дед надевал, повернув углом вперед. Получался нос мехового эсминца или головной убор боярина в мейерхольдовском театре. И то, и другое очень подходило деду с его высоким ростом и заостренным профилем.

Дед никогда не носил ремешков на брюках, предпочитая более удобные, но менее мужественные подтяжки. Штаны поднимались при этом довольно-таки высоко, выше талии. Подтяжки бывали и обычные, и очень нарядные, под цвет галстукам и фулярам.

Галстуки дед любил особенной любовью, называя их по-старомодному «галстухами ». О многоообразии его гардероба свидетельствуют многочисленные коробки с надписями «Туфли для слякоти Д.С.Лихачева №3», «Ботинки на подошве №2» или «Разные галстухи ». Одежда деда после его смерти довольно-таки быстро разошлась. Расторопная Мария Андреевна сразу нацелилась на зеленый пиджак, который и отошел ее сыну. Что-то еще досталось знакомым, совсем уже старые предметы получил безымянный бомж с площади Мужества. Вручая чемодан с вещами бледному молодому человеку с синяком под глазом, я рискнула сказать: «Вы знаете, чьи рубашки вы будете носить - академика Лихачева». Бомж спокойно ответил: «Конечно, я понял. Жил-то академик в этом доме».