А. И. Герцен

Записки одногр молодого человека

ВСТУПЛЕНИЕ

Твоеп редложение, друг мой, удивило меня. Несколько дней я думал о нем. В эту грустеую, томную, бесцветную эпоху жизни, в этот болезненный перелом, который еще бог весть чем кончится, "писать мои воспоминания". Мысль эта сначала испугала меня; но когда мало-помалу образы давно прошедшие наполнили душу, окружили радостной вереницей, - мне жаль стало расстаться с ними, и я решился писать, для того чтоб остановить, удержать воспоминания, пожить с ними подольше; мне так хорошо было под их влиянием, так привольно... Сверх того, думалось мне, пока я буду писать, подольется вешняя вода и смоет с мели мою барку.

А странно! С начала юности искал я деятельности, жизни полной; шум житейский манил меня; но едва я начал жить, какая -то bufera infernale завертела меня, бросила далеко от людей, очертила круг деятельности карманным циркулем, велела сложить руки. Мне пришлось в молодости испытать отрабу стариков: перебирать былое и вместо того, чтоб жить в самом деле, записывать прожитое. Делать нечего! Я, вздохнувши, принялся за перо; но едва написал страницу, как мне стало легче; тягость настоящего делалась менее чувствительна; моя веселость возвращалась; я оживал сам с прошедшим: расстояние между нами исчезало. Моя работа стала мне нравиться, я увлекался ею и, как комар Крылова, "из Ахиллеса стал Омиром"; и почему же нет, когда я прожил свою илиаду?.. Целая часть жизни окончена; я вступил в новую область; тут другие нравы, другте люди - почему же не остановиться, перейдя межу, пока пройденное еще ясно видно? Почему не проститься с ним по-братски, колда оно того стоит? Каждый день нас отдаляет друг от друга, а возвращения нет. Моя тетрадка будет надгробным памятником доли жизни, канувшей в вечность. В ней будет записано, сколько я схоронил себя. Но скучна будет илиада человека обыкновенного, ничего не совершившего, и жизнь наша течет теперь по такому прозаическому, гладко скошенному полю, так исполнена благоразумия и осторожности etc., etc. - Яне верю этому; нет, жизнь столько же разнообразна, ярка, исполнена поэзии, страстей, коллизий, как житье-бытье рыцарей в средних веках, как житье-бытье римлян и греков. Да и о каких совершениях идет речь? Кто жил умом и сердцем, кто провел знойную юеость, кто человечески стркдал с каждым страданьем и сочувствовал каждому восторгу, кто может указать на нее и сказать: "вот моя подруга", на него и сказать: "вот мой друг", - тот совершил кое-что. "Каждый человек, - говорит Гейне, - есть вселенная, которая с ним родилась и с ним умирает; под каждым надгробным камнем погребена целая всемирная история", - и история кахдого существования имеет свой интерес; этр понимали Шекспир, Вальтер Скотт, Теньер, вся фламандская школа: интерес этот состоит в зрелище развития духа под влиянием времени, обстоятельств,_случайностей, растягивающих, укорачивающих его нормальное, общее направление.

Какая-то тайная сила заставила меня жить; тут моего мало: для меня избрано время, в нем мое владение; у меня нет на земле прошедшего, ни будущего не будет через несколько лет. Откуда это тело, крепости которого удивлялся Гамлет, я не знаю. Но жизнь - мое естественное право; я распоряжаюсь хозяином в ней, вдвигаю свое "я" во все окружающее, борюсь с ним, раскрываю свою душу всему, всасываю ею весь мир, переплавляю его, как в горниле, сознаю связь с человечеством, с бесконечностью, - и будто история этого выработывания от ребяческой непосредственности, от этого покойного сна на лоне матери до сознания, до требования участия во всем человеческом, до самобытной жизни - лишена интереса? Не может быть!

Но довольно:

Ihr naht euch wieder, schwankende Gestalten, Die frueh sich einst dem trueben Blick gezeigt. Versuch ich wohl euch diesmal festzuhalten?

С восхищеньем переживу я еще мои 25 лет, сделаюсь опять ребенком с голой шеей, сяду за азбуку, потом встречусь с ним там, на Воробьевых горах, и упьюсь еще раз всем блаженством первой дружбы; и тебя вспомню я, "старый дом". [Огарев "Старый дом" написал в 1840 году. Стихи эти прибавил я, отдавая Белинскому статью в конце сорокового года. (Прим. А. И. Герцена.)]

В этой комнатке счастье былое, Дружба родилась и выросла там. А теперь запустенье глухое, Паутины висят по углам.

Потом и вы, товарищи аудитории, окружите меня, и с тобою, мой ангел, встречусь я на кладбище...

О, с каким восторгом встречу я каждое воспоминание... Выходите ж из гроба. Я каждое прижму к сердцу и с любовью положу опять в гроб...

Владимир-на-Клязьме. Весной 1838.

РЕБЯЧЕСТВО

Das Hoechste was wir von Gott und der Natur erhalten haben, ist das Leben... (Goethe)

До пяти лет я ничего ясно не помню, ничего в связи... Голубой пол в комнатке, где я жил; большой сад, и в нем множество ворон. Идучи в сад, надобно было проходить сарай; тут обыкновенно сидел кучер Мосей с огромной бородой, который ласкал меня и на которого я смотрел с каким-то подобострастием; с ним, кажется, ни за какие блага в мире я не решился бы остаться наедине. Тогда при мне уже была m-me Proveau, которая водила меня за руку по лестнице, занималась моим воспитанием и, сверх того, по дружбе, в свободные часы присматривала за хозяйством. Еще года два-три наполнены смутными, неясными воспоминаниями; потом мало- помалу ображы яснеют, как деревья и горы, из-за тумана вырезываются мелкие подробности детствва и крупные события, о которых все говорили и которые дошли даже до меня. Помню смерть Наполеона. Радовались, что бог прибрал это чудовище, о котором было предсказано в апькалипсисе, проницательные не верили его смерит; более проницательные уверяли, что он в Греции. Всех больше радовалась одна богомольная старушка, скитавшаяся из дома в дом по бедности и не работавшая по благородству, - она не могла простить Наполеону пожар в Звенигороде, при котором сгорели две коровы ее, связанные с нею нежнейшей дружбой. Рассказами о пожаре Москвы меня убаюкивали; сверх того, у меня были карты, где на каждую букву находилась карикатура на Наполеона с острыми двустишиями, например:

Широк француз в плечах, ничто его неймет,

Авось-либо моя нагайка зашибет, -

И с еще более острыми изображениями, например. Наполеон едет на свинье и проч. Мудрено ли, что и я радовался смерти его? Помню умерщвление Коцебу. За что Занд убил его, я никак не мог понять, но очень помню, что племянник m-me Proveau, гезель в аптеке на Маросейке, от которого всегда пахло ребарбаром с розовым маслом, человек отчаянный и ученый, приносил каптинку, на которой был представлен юноша с длинными волосами, и рассказывал, что он убил почтенного старика, что юноше отнубили голову, и я очень жалел, разумеется, юношу.

Я был совершенно один; игрушки стали скоро мне надоедать, а их у меня было много: чего- чего ни дапил мне дядюшка! И кухню, в которой готовился недели три обед, готовился бы и до сего дня и часа, ежели б я не отклеил задней стены, чтоб подсмотреть секрет, и избу, покрытую мохом, в которой обиатл купидон, весь в фольге, и lanterne magique, занимавший меня всего более... Вот является на стене яркое пятно, и больше ничего; надумаешься тут, - что-то явится в этих лучах славы и вогнутого стекла... вдруг выступает слон, увеличивается, уменьшается, точно живой, иной раз пройдет вверх ногами, чего живому слону и не сделать; потом Давид и Голиаф дерутся и двигаются оба вместе; потом арап, черный, как моська Карла Ивановича, камердинера дядюшки (и она уже умерла, бедная Крапка!). Весело было смотреть на такое общество и вверх головою и вверх ногами. Но недоставало важного пополнения: некому было мне показать его, и потому я часто покидал игрушки и просил Лизавету Ивановну что-нибудь рассказать, смиренно садился на скамеечку и часы целеы слушал ее с самым напряженным вниманием. Молчаливость не принадлежала к числу добродетелей m-me Proveau: она не заставляла повторять просьбу и, продолжая вязать свой чулок, начинала рассказ. Вязала она беспрестанно. Я полагаю, если бы сшить вместе все связанное ею в 58 лет, то вышла бы фуфайка, ежели не шару земному, то луне (ей же и нужнее для ночных прогулок). Дай бог ей царство небесное! Недолго пережила она Наполеона и умерла так же далеко от своей родины, как он - только в другую сторону. Но что же она мне рассказывала? Во-первых, - это была ее любимая тема, - как покойный муж ее был каким-то метрдотелем в масонской ложе; как она раз зашла туда: все отбянуто черным сукном, а на столе лежит череп на двух шпагах... я дрожал, как осиновый лист, слушая ее. На стенах висят портреты, и, ежели кто изменит, стреляют в портрет, а оригинал падпет мертвый, хотя бы он был за тридевять земель, в тридесятом государстве. Потом рассказывал она интересные отрывки из истории французской революции: как опять-таки покойный сожитель ее чуть не попал на фонарь, как кровь текла по улицам, какие ужасы делал Роберспьер, - и отрывки из собственной своей истории: как она жила при детях у одного помещика в Тверской губернии, который уверил ее, что у него по саду ходят медведи. "Ну, вот я и поша раз уф сад; клешу, клешу, идет медведь престрашучий... я только - ах! и в обморок", а почтенный сожитель чуть не выстрелил в медведя; кажется, за тем дело стало, что с ним не было ружья; а медведь был камердинер барина, который велел ему надеть шубу шерстью вверх. Господи, как нравились мне рассказы эти... я их после искал в "Тысяче одной ночи" - и не нашел.

В русской грамоте мы оюа тогда были недалеки; с тех пор я выучился по толкам, а Лизавета Ивановна умерла и может доучиваться из первых рук у Кирилла и Мефодия.

Однако горестное время учения подступило. Раз вечером батюшка говорил с дядюшкой, не отдать ли меня в пансион. Фу!.. услышав это ужасное слово, я чуть не умер от страха, выбежал в девичью и горько заплакал; ночью просыпался, осматривался, не в пансионе ли я, и старался уверить
Страница 1 из 12

Автобиографическое повествование в повестях «Записки одного молодого человека» А. И. Герцена и «Из записок человека» А. Д. Галахова

Доклад студента 4 курса СПбГУ Виктории Воробьевой

В 40-е годы XIX века в русской литературе происходит формирование автобиографической традиции, которую мы рассмотрим на материале текстов, печатавшихся на страницах «Отечественных записок». В журнале в эти годы публикуются мемуары только прошлого столетия, однако вместе с тем в «Отечественных записках» появляются два произведения, в которых обыгрываются стратегии автобиографического текста. Это «Записки одного молодого человека» А. И. Герцена (1840-41) и «Из записок человека» А. Д. Галахова (1847-48).

В докладе мы рассмотрим, особенности и значение автобиографических стратегий, используемых в этих текстах. При анализе мы будем опираться на теоретические работы Филиппа Лежена и Л. Я. Гинзбург, посвященные особенностям автобиографического повествования. Как пишет Гинзбург, автобиографическому повествованию присуща «установка на подлинность» [Гинзбург 1999: 7], на ощущение реально бывшего, возникающее у читателя за счет референциальности авторского «я». Выражение «установка на подлинность» соотносится с термином Лежена «автобиографический пакт», представляющий собой своеобразный контракт с читателем, заключающийся в утверждении в тексте идентичности автора, нарратора и протагониста , фактически довольно условное.

Обратимся к «Запискам одного молодого человека» Герцена. Эта повесть не раз привлекала внимание исследователей как произведение противоречивое и разнородное. Одни авторы называли ее автобиографией [Долинин], другие – социально-философской повестью [Усакина], некоторые – и тем и другим сразу [Мельникова]. Попробуем понять, что в тексте дает возможность для разных трактовок.

Автобиографический характер первой части «Записок…» почти ни у кого не вызывает сомнений. В начале мы встречаем привычную для жанра мотивировку автобиографического письма, поясняющую причину написания записок, затем следуют детские и юношеские воспоминания героя. В описании детства большинство событий и их детское восприятие комментируются с позиций сознания взрослого, иронического, и герой, таким образом, предстает одновременно как субъект и объект повествования, что свойственно автобиографии.

Так, например, в воспоминании о смерти Наполеона:

«Помню смерть Наполеона. Радовались, что бог прибрал это чудовище, о котором было предсказано в апокалипсисе, проницательные не верили его смерти; более проницательные уверяли, что он в Греции. Всех больше радовалась одна богомольная старушка, скитавшаяся из дома в дом по бедности и не работавшая по благородству, - она не могла простить Наполеону пожар в Звенигороде, при котором сгорели две коровы ее, связанные с нею нежнейшей дружбой» [Герцен: 260].

Установку на «реально бывшее» создают указания на конкретных людей, на реальные имена в примечаниях, которые, впрочем, появились в позднем издании «Записок…» в 1862 г.

Однако уже здесь мы сталкиваемся с определенного рода многоплановостью автобиографического повествования, возникающей с появлением мотива найденной тетради, содержащей текст «Записок…», и фигуры «Нашедшего тетрадь». Благодаря появлению этого нового рассказчика имеет место подчеркнутое отделение от позиции субъекта воспоминания:

«Тетрадь, в которой описываются похождения любезного молодого человека, попалась мне в руки совершенно нечаянно и - чему не всякий поверит - в Вятке, окруженной лесами и черемисами, болотами и исправниками, вотяками и становыми приставами, - в Вятке, засыпанной снегом и всякого рода делами, кроме литературных» [Герцен: 280].

Разделение этих позиций подчеркивается еще и потому, что дальнейшее восторженное повествование «Молодого человека» контрастирует с иронической манерой «Нашедшего тетрадь»:

«Поза, Поза! где ты, юноша-друг, с которым мы обручимся душою, с которым выйдем рука об руку в жизнь, крепкие нашей любовью?» [Герцен: 280].

Появление фигуры Нашедшего тетрадь совершается именно на завершающих страницах первой части, являясь определенным композиционным приемом, что таким образом осложняет структуру повествования: возникает иная точка зрения, отличная от позиции главного героя.

Возвращаясь к особенностям автобиографического повествования, выделенным Леженом, заметим, что ввиду подобного раздвоения «я» довольно сложно говорить об идентичности автора, нарратора и протагониста. Таким образом, в первой части «Записок…» стратегии автобиографического текста скорее обыгрываются, чем воспроизводятся.

Вторая часть «Записок одного молодого человека» вызывает у исследователей наибольшие сомнения в своем автобиографическом характере. Она представляет собой путевой дневник, который начинает вести герой, приезжая в уездный город Малинов. Форма дневника здесь довольно условна, ведь герой почти не говорит о себе, о своих чувствах, а больше обличает нравы жителей города. К тому же в конце повести Нашедший тетрадь прямо заявляет, что впоследствии намерен рассказать о жизни одного из героев подробнее, и потому мы не можем говорить о какой-либо «установке на подлинность».

Таким образом, «Записки одного молодого человека» представляют собой повесть, в которой обыгрываются автобиографические стратегии; нарушение канона связано со сложной системой нарраторов в произведении.

Теперь обратимся ко второму тексту – «Запискам человека» Галахова. Обычно считается, что это произведение является мемуарами, что кажется справедливым, если учесть, что один из поздних мемуарных отрывков Галахова 1876 г. (имеющий такое же название) включает в себя цитаты из ранних записок, которые существуют внутри этих текстов как сугубо автобиографический материал.

Однако текст «Записок человека» 47-48 гг. был напечатан в отделе «Словесность» журнала «Отечественные записки», где публиковались произведения художественные. Например, в выпуске за декабрь 1847 года вместе с «Записками человека» были также помещены повесть Ф. М. Достоевского «Хозяйка» и часть романа «Домби и сын» Ч. Диккенса. К тому же, В. Г. Белинский, ознакомившись с произведением, назвал его как «повесть не повесть, даже рассказ не рассказ, и рассуждение не рассуждение» [Белинский: 445].

Попробуем понять, есть ли в этом тексте нарушения автобиографического канона, как в повести Герцена. Здесь мы также встречаем мотивировку автобиографического письма, затем рассказ о «предках» – родителях и бабушке и дедушке героя, что само по себе не является необычным для автобиографической традиции. Детских воспоминаний героя мы здесь почти не встречаем, как и каких-либо конкретных деталей, имен и топонимов, которые обычно создают «установку на подлинность», необходимую для автобиографического текста.

Как мы уже заметили, рассказ о представителях рода для автобиографии не новость, однако в тексте Галахова это сделано особенным образом, на чем мы остановимся подробнее. Например, рассказ о бабушке больше построен как характеристика людей типа героини Простаковой комедии Д. И. Фонвизина (неслучайно, к тому же, в тексте характеристика любви бабушки к внукам как «простаковской»):

«Все, противное тем обычаям, посреди которых она [бабушка] выросла и состаре́лась, казалось ей смешным; на каждое нарушение преданий она смотрела как на преступление. Она неприветливо встретила мать мою, молодую жену своего сына, увидав ее в чепце: “Что это ты, малушка <...>, нарядилась? Ты бы просто повязала платок, по-нашему”» [Галахов: 309].

Рассказы и о других членах семьи почти лишены конкретных детских воспоминаний, а представляют скорее описание их нравов. Объяснение построения текста таким образом нам видится в следующем. В начале произведения мы находим следующий пассаж:

«Но если везде поступательное движение общества было то же самое, какое оно было в трех генерациях нашей родовой линии, то нельзя не подивиться величине расстояний, лежащих между дедом, его сыном и внуком <...>. Только у нас понятно явление, что между дедом и внуком, отцом и сыном нет ничего общего по образованию. В других странах <...> между ними нет крайней разрозненности, доходящей до противоположности, нет такого резкого отчуждения, при котором родные по плоти становятся посторонними по духу» [Галахов: 307-308].

Как представляется, именно подтверждению этой прогрессистской идеи развития и подчинено развертывание текста Галахова. На эту идею и «работает» автобиографический материал. Малограмотная, чтущая предания бабушка, дедушка, который «потешался двумя забавами: дракою гусей да узкими сапогами», затем идут родители, стоящие «несколькими ступенями выше и по врожденным дарам, и по известному образованию», но расстроившие, однако, имение. И третье поколение, приводящего унаследованные качества в систему, чтобы избавиться от унаследованных же пороков. А личные качества героя важны, как элемент историософской схемы, хотя в мемуарах они представляют самоценный объект описания.

Таким образом, Герцен и Галахов в 40-е годы создают тексты, в которых по-разному используются стратегии автобиографии. Это не единственное сходство этих двух текстов. Сравним мотивировки автобиографического письма. В тексте Герцена она следующая:

«Но скучна будет илиада человека обыкновенного, ничего не совершившего, и жизнь наша течет теперь по такому прозаическому, гладко скошенному полю, так исполнена благоразумия и осторожности etc., etc. – Я не верю этому <...>. Кто жил умом и сердцем, кто провел знойную юность, кто человечески страдал с каждым страданьем и сочувствовал каждому восторгу <...>, – тот совершил кое-что. <...> история каждого существования имеет свой интерес <...>; интерес этот состоит в зрелище развития духа под влиянием времени, обстоятельств, случайностей, растягивающих, укорачивающих его нормальное, общее направление [Герцен: 258]» .

Довольно похожую мотивировку мы встречаем и в тексте Галахова:

«Жалею очень, что не имею счастья принадлежать к тем великим личностям, в которых жизнь человека является на высоте красоты и могущества: тогда мои записки получили б несравненно более интереса <...>. Если мы любуемся устройством простого растения, то, конечно, ливанский кедр или суристанская роза привлекают сильнее внимательные взоры: такое же отношение между человеком обыкновенным, который ничем не возбудил общественного движения, и человеком необыкновенным, который глубиною мысли или силою воли двигал людей. Но в этой скромной обыкновенности есть своего рода достоинство – тождество его жизни с жизнью других, общность признаков которыми наделено большинство рода <...>. Много перечувствовать есть также подвиг. Кто пережил ряд мыслей, тот может сказать, что он не только жил, но и жил долго <...>. Но могут ли быть любопытны записки одного, и притом обыкновенного человека, рассказ о жизни единицы?.. Отчего же нет? В одном есть также откровение целого» [Галахов: 306].

Таким образом, в начале этих текстов постулируется установка на изображение «развития духа», душевной жизни субъекта, что является, по всей видимости, ориентацией на метод «Исповеди» Руссо. Это не является удивительным, ведь, как отмечает Л. Я. Гинзбург, «мемуаристы, ставившие перед собой задачу раскрытиях тайников душевной жизни, бесстрашного самоанализа, обычно ссылались на Руссо, отправлялись от Руссо, спорили с Руссо, наконец» [Гинзбург 1957: 77].

Примечательным также является схожесть формулировок в двух текстах. Например, «Кто жил умом и сердцем <...>, – тот совершил кое-что» у Герцена и «Кто пережил ряд мыслей, тот может сказать, что он не только жил, но и жил долго» у Галахова. Последний, будучи в сороковые годы сотрудником «Отечественных записок», наверняка был знаком с текстом Герцена, и «Записки человека» могли быть реакцией на герценовское произведение.

И Герцен, и Галахов в начале своих произведений указывают модель автобиографического повествования, на которую они ориентируются, – модель Руссо. Однако в своих произведениях они предлагают разные интерпретации этой модели. Герцен создает повесть в форме автобиографии, которая согласуется с его пониманием человека в истории или «апофеозом личности» [Шпет: 53], а Галахов использует автобиографические стратегии с целью развертывания своей историко-философской концепции прогрессивного развития.

Герцен и Галахов, предлагающие разные интерпретации, отличаются вместе с тем от того же Белинского, который требует от мемуаров некой «исторической объективности» и на Руссо не опирается.

Литература

Белинский: Письмо // Белинский. собр. соч.: В 13 т. Т. 12. М.: Изд-во Академии наук СССР, 1956. С. 442-447.

Галахов: Записки человека. М.: Новое литературное обозрение, 1999. 448 с.

Герцен: Собр. соч.: В 30 т. Т. 1: Произведения 1829-1841 годов / Под ред. . М.: Изд-во Академии наук СССР, 1954. 574 с.

Гинзбург 1957: «Былое и думы» . М.: Гослитиздат. Ленингр. отд-ние, 1957. 374 с.

Гинзбург 1999: О психологической прозе. М.: INTRADA, 1999. 415 с.

Долинин: Герцен и Белинский (К вопросу о философских основах критического реализма сороковых годов) // Учен. зап. Ленингр. пед. ун-та. 1954. Т. 9. Фак. языка и лит. Вып. 3. С. 39-76.

Мельникова: «Записки одного молодого человека». Замысел и обретение жанровой завершенности. Киров: Изд-во ВГПУ, 1998. 72 с.

Усакина: Повесть Герцена «Записки одного молодого человека» // Проблемы изучения Герцена. М.: Изд-во Академии наук СССР, 1963. С. 147-171.

Шпет: Шпет Г. Философское мировоззрение Герцена. Петроград: Колос, 1921. 106

Lejeune: Lejeune Ph. On autobiography // Theory and History of Literature, Vol. 52. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1989. 320 p.

Опыт жизни и интеллектуальные поиски Герцена 1830‑х годов нашли отражение в первом его опубликованном художественном произведении – повести «Записки одного молодого человека» (1841). Первая ее часть – скрупулезно‑подробная и вместе лирическая автобиография Молодого человека, тонкого, впечатлительного, изощренно наблюдательного, воспитанного на Шиллере и идеальных, романтических представлениях о действительности. Вторая часть – описание патриархальных нравов города Малинова, в который героя заносит судьба, сталкивая его с подлинной, реальной действительностью русской провинции, унылой и прозаической. Соединение высокой, иногда даже патетической интонации с меткими, острыми, живыми наблюдениями над прозой жизни, изображаемой, как правило, в ироническом ключе, напоминает Гоголя, но ближе всего к Г. Гейне, в поэзии и прозе которого откровенно романтический пафос часто соседствует со столь же откровенной насмешкой над ним, его комическим выворачиванием и разоблачением. Не зная, как объединить «поэзию» идеала с «прозой» существования, Молодой человек начинает прислушиваться к позиции, высказываемой вторым главным героем повести – богатым помещиком Трензинским, живущим в Малинове, но не затронутым обывательской пошлостью, не растворившимся в ней. Трензинский полагает, что во взглядах Молодого человека слишком много умозрительной, романтической отвлеченности, не позволяющей ему увидеть действительность такой, какая она есть, принять ее и таким образом примириться с ней. Именно стремление жить умозрительными представлениями, по мнению Трензинского, мешает просвещенному, нравственному, ответственному человеку выполнять свой долг – «стараться делать maximum пользы» на том «клочке земли», который дает ему судьба. Однако философию Трензинского, при всей ее разумности и последовательно антиромантической направленности, Герцен, несмотря на то что сам к этому времени усиленно изживает в себе остатки отвлеченной умозрительности и романтического пафоса, не считает окончательным решением проблемы, стоящей перед Молодым человеком. За героем остается право оценить позицию своего оппонента как позицию скептика, вынужденного «прилаживаться к обстоятельствам» и волей или неволей пасующего перед досадной властью «случайности».

Герцен в кругу русских западников 1840‑х годов

В 1841 г., после перлюстрации одного письма Герцена, его вновь высылают из Москвы – на этот раз в Новгород. Вторая ссылка была много короче первой, длилась всего год, но именно в Новгороде происходит новый, очень существенный скачок в духовной эволюции Герцена. Он знакомится с книгой Л. Фейербаха «Сущность христианства», в которой находит для себя убедительные доказательства необходимости, законности и естественности атеистического взгляда на мир, к возможности которого, под влиянием общения с А. А. Яковлевым, он склонялся и прежде. Фейербах заставил Герцена усомниться не только в идее Бога и бессмертия души, но и в идее божественного Провидения, управляющего судьбами людей и народов. Теперь Герцен считает, что никто извне не гарантирует человеку возможности обретения когда‑нибудь в будущем счастливого, духовно наполненного существования – Царства Божия, ни на небе, ни на земле. Человек должен со смирением признать, что он – часть слепых, хаотически‑бессмысленных материальных процессов, происходящих в природе, и быть благодарным науке за то, что, открыв его трагическое положение в мире, она ставит его лицом к лицу с этой печальной истиной, разоблачая всякие попытки убежать от нее в туман метафизических грез и религиозных обольщений. Однако, по Фейербаху, далеко не все так безнадежно: поскольку, с его точки зрения, человеческая вера в Бога основана на отчуждении в умозрительное пространство духа внутренней – нравственной и доброй – силы самого человека, постольку задача последнего заключается в том, чтобы, отрекшись от веры в отвлеченную божественность, вернуть себе свое же и тем самым стать по‑новому сильным, уверенным в себе существом, обладающим всеми теми достоинствами и добродетелями, всей той мощью, которые он раньше ошибочно приписывал богам. Отсюда Герцен делает вывод о том, что, лишенный верховного божественного Смысла, человек отныне может и должен сам вносить свой человеческий смысл в хаотическое «брожение» природных элементов, преобразуя и организуя их в соответствии со стоящей перед ним целью. Следовательно, высшее предназначение человека – это активное, энергичное действие, направленное на преобразование несовершенной действительности. Неспособный преодолеть смерть, человек, по крайней мере, может улучшить, усовершенствовать существующее общественное устройство, примиряться с которым он, обладающий силой и разумом, равными тем, какими в его представлении обладали боги, не имеет никакого права.

Подобную эволюцию приблизительно в это же время пережили многие современники Герцена: Н. П. Огарев, В. П. Боткин, В. Г. Белинский, М. А. Бакунин. В начале 1840‑х годов Белинский и несколько позже Бакунин отрекаются от гегелевской идеи «примирения с действительностью» и провозглашают так называемый «критический субъективизм» – систему представлений, согласно которой человек, исходя из своего собственно человеческого или «субъективного» (а не сверхчеловеческого, божественного или отвлеченно – «объективного») видения, подвергает критической оценке все, с чем ему приходится сталкиваться в окружающем мире. Такая философская позиция быстро обретает ярко выраженную социально‑политическую направленность. Еще в конце 1830‑х яростно защищавший в споре с Герценом монархию Николая I, Белинский теперь становится столь же яростным ее противником и из стана монархистов‑консерваторов переходит в стан западников‑либералов. Вокруг Белинского в первой половине 1840‑х годов складывается кружок его последователей и единомышленников, к которому примыкает и Герцен. Для всех западников круга Белинского – В. П. Боткина, Т. Н. Грановского, К. Д. Кавелина, П. В. Анненкова и других – характерно уважение к европейской культуре, как к эталону общечеловеческих духовных ценностей, и противопоставление ей России как страны, еще не достигшей уровня зрелости европейских государств ни в культурном, ни в нравственном, ни в социальном, ни в политическом отношении. Особенно беспокоила русских либеральных западников политическая отсталость России, в которой нет ни парламента, ни конституции, ни свободы слова, в которой подавляющее большинство населения – крестьянство, пребывающее в силу крепостного права в полнейшей зависимости от господ‑помещиков и не пользующееся даже теми относительными свободами, какими пользуются крестьяне в Европе. Западники – и энергичнее всех опять‑таки Белинский – проповедовали также отказ от традиционно философского, спекулятивно‑метафизического мировоззрения, свойственного классической немецкой философии, во имя научного, аналитически‑эмпирического подхода к действительности, который в Европе, главным образом во Франции, активно развивали и пропагандировали ученые‑естественники и философы‑позитивисты О. Конт и его последователи. Параллельно шла борьба с романтическим мироощущением как неадекватным, с одной стороны, научному, с другой – обыденному, трезво‑реалистическому, основанному на здравом смысле взгляду на мир. Глубоко архаической, не отвечающей запросам современного человека и романтической по духу и происхождению считали западники и историософскую доктрину своих главных оппонентов – славянофилов: А. С. Хомякова, И.В. и П. В. Киреевских, К.С. и И. С. Аксаковых, Ю. Ф. Самарина, отстаивавших самобытный, отличный от европейского путь развития России и считавших перспективной для ее духовного возрождения ориентацию на культурные образцы допетровской Руси и, в особенности, на православную веру как первое по важности условие единства и стабильности русского общества. Герцену импонировала оппозиционная настроенность славянофилов по отношению к николаевской монархии, которую они не считали органично русской. Но, как и прочих западников, их не устраивала апология традиционного религиозного мироощущения, враждебность европейской науке и нападки на разделяемый всеми западникамиидеал свободомыслящей, независимой личности, которому славянофилы противопоставляли идущий из древностиидеал крестьянской общины, где личность, независимость которой они приравнивали к гордости, растворяется в некоем общем коллективном начале, тем самым спасая себя от соблазнов индивидуализма. В поддержку западнической системы воззрений Герцен пишет два цикла публицистических очерков: «Дилетантизм в науке» (1843) и «Письма об изучении природы» (1845), в которых дает бой отвлеченной, оторванной от жизни философии и романтизму во всех его разновидностях и проявлениях и доказывает необходимость переключения на открытые жизни эмпирические науки и опирающуюся на них новую философию, оперирующую чисто человеческими, т. е. «земными», а не «небесными» представлениями об идеале.

Эстетическим выражением идей западников в 1840‑е годы становится «натуральное», или реалистическое, направление, возглавляемое Белинским, сплотившим вокруг себя литераторов молодого поколения – Н. А. Некрасова, И. С. Тургенева, Д. В. Григоровича, И. А. Гончарова, Ф. М. Достоевского и других, – и получившее название натуральной школы. Одной из главных задач нового направления была борьба с романтической системой ценностей как не отвечающей духу времени и современному уровню знаний о природе и человеческом обществе. Романтическим мировоззренческим установкам в произведениях натуральной школы противопоставлялась так называемая «действительность». Существовало два основных способа художественного изображения последней. Первый способ – это изображение обыденной, бытовой, повседневной действительности как некой «позитивной» ценности, достойной эстетического любования, – линия, получившая развитие в «Обыкновенной истории» (1847) Гончарова и отчасти в «Записках охотника» (1847–1852) Тургенева. Второй способ – изображение реальной действительности в ее «негативном» аспекте, когда на первый план выдвигались ее грубые, низкие стороны, призванные обличать социальное неблагополучие окружающей жизни, – линия, идущая от Гоголя, названного Белинским «отцом натуральной школы», и нашедшая наиболее яркое воплощение в сборнике «Физиология Петербурга» (включавшем остро социальные и подчеркнуто натуралистические очерки Некрасова, Григоровича, Даля о жизни представителей «городского дна»; 1845), в лирике Некрасова 1840‑х годов, в повестях Григоровича «Деревня» (1846) и «Антон Горемыка» (1847) и в романе Достоевского «Бедные люди» (1846).

История русской литературы XIX века. Часть 2. 1840-1860 годы Прокофьева Наталья Николаевна

«Записки одного молодого человека»

Опыт жизни и интеллектуальные поиски Герцена 1830-х годов нашли отражение в первом его опубликованном художественном произведении – повести «Записки одного молодого человека» (1841). Первая ее часть – скрупулезно-подробная и вместе лирическая автобиография Молодого человека, тонкого, впечатлительного, изощренно наблюдательного, воспитанного на Шиллере и идеальных, романтических представлениях о действительности. Вторая часть – описание патриархальных нравов города Малинова, в который героя заносит судьба, сталкивая его с подлинной, реальной действительностью русской провинции, унылой и прозаической. Соединение высокой, иногда даже патетической интонации с меткими, острыми, живыми наблюдениями над прозой жизни, изображаемой, как правило, в ироническом ключе, напоминает Гоголя, но ближе всего к Г. Гейне, в поэзии и прозе которого откровенно романтический пафос часто соседствует со столь же откровенной насмешкой над ним, его комическим выворачиванием и разоблачением. Не зная, как объединить «поэзию» идеала с «прозой» существования, Молодой человек начинает прислушиваться к позиции, высказываемой вторым главным героем повести – богатым помещиком Трензинским, живущим в Малинове, но не затронутым обывательской пошлостью, не растворившимся в ней. Трензинский полагает, что во взглядах Молодого человека слишком много умозрительной, романтической отвлеченности, не позволяющей ему увидеть действительность такой, какая она есть, принять ее и таким образом примириться с ней. Именно стремление жить умозрительными представлениями, по мнению Трензинского, мешает просвещенному, нравственному, ответственному человеку выполнять свой долг – «стараться делать maximum пользы» на том «клочке земли», который дает ему судьба. Однако философию Трензинского, при всей ее разумности и последовательно антиромантической направленности, Герцен, несмотря на то что сам к этому времени усиленно изживает в себе остатки отвлеченной умозрительности и романтического пафоса, не считает окончательным решением проблемы, стоящей перед Молодым человеком. За героем остается право оценить позицию своего оппонента как позицию скептика, вынужденного «прилаживаться к обстоятельствам» и волей или неволей пасующего перед досадной властью «случайности».