Н. Лесков и русская православная церковь

Майя Кучерская - писатель, литературовед и литературный критик, литературный обозреватель газеты «Ведомости». Кандидат филологических наук (МГУ, 1997), Ph.D. (UCLA, 1999). Доцент, заместитель заведующего кафедрой словесности ГУ ВШЭ. Лауреат Бунинской премии (2006), Студенческого Букера (2007).

Спасибо, что вы пришли в этот ненастный вечерок подумать вместе о Лескове. Дело в том, что я Лесковым занимаюсь уже много лет, но никогда не рассматривала его специально с этой позиции. Сегодняшнюю свою лекцию я бы скорее назвала «Лесков и христианство», чем «Христианство в творчестве Лескова». Наверное, уточненное название так и должно звучать – «Лесков и христианство».

Поскольку я филолог (помимо всего прочего, что я делаю в жизни), то для меня самое любопытное в Лескове – это его тексты, и лишь во вторую очередь его взгляды. Это, конечно, связано одно с другим, но я больше анализирую тексты, я смотрю, что в них происходит, я просто другого ничего не умею. Нас на филологическом факультете этому учили, я этим и занимаюсь.

Для меня эта тема – вызов, встряска. Очень полезная встряска, потому что те итоги, к которым я пришла после своих поверхностных размышлений о Лескове и христианстве, очень похожи на то, к чему я пришла, анализируя его тексты с точки зрения их устройства, образов, языка и прочего.

То, чему мне сегодня хотелось бы посвятить нашу встречу, – это вопрос о том, в чем же суть проповеди Лескова. Мы не будем сегодня говорить о том, чего в этой проповеди нет, хотя я знаю, что всегда есть немалое количество заинтересованных читателей, которым интересно смотреть на писателя с христианской точки зрения, с православной точки зрения.

Тем, кому важен этот аспект в Лескове, тех я отсылаю к замечательному исследованию Михаила Дунаева «Православие и литература», там есть большая глава, посвященная Лескову. Эта глава представляет собой критику лесковского мировоззрения и лесковской прозы с точки зрения ортодоксального православного христианства. Это вполне убедительная критика, но это работа, которую я просто не умею выполнять, потому что у меня другой инструментарий.

Мне всегда было важно, что мне хотят сказать, я хочу услышать то, что мне хочет сказать писатель. Критики Лескова с позиции правильного православного христианства сегодня не будет. Кроме того, это еще связано с тем, что я ни в коем случае не религиовед, не богослов, я не знаю, что такое правильное православное христианство, и не смею туда ступать.

Вообще Лескову не очень повезло. Сначала он был маргиналом, стал им уже при жизни, и на него смотрели с прищуром и говорили о нем сквозь зубы, начиная с начала 1860-х годов, почти сразу после того, как он вступил на литературное поприще, потому что он неудачно выступил с двумя статьями о пожарах и его обвинили в политическом доносе. Это не был донос, это была такая невинность начинающего, он не знал, как в газетах надо писать.

Он, начинающий литератор, приехал из Киева, и когда в Петербурге в 1862- м году летом началась серия пожаров, он написал в «Северной пчеле» несколько статей, суть которых сводилась к тому, что он призывал полицию выяснить, кто устроил эти поджоги, кто в этом виноват, действительно ли в этом виноваты студенты, как говорят об этом слухи. Он таким образом легализовал слухи, назвал возможных виновников, призвал полицию разобраться. Вся радикально настроенная молодежь и литераторы от него отвернулись, потому что он был не свой.

Он обиделся, уехал в Париж, написал антинигилистический роман «Некуда» – и пошло-поехало. Он навсегда остался маргиналом в литературной среде, он навсегда стал не своим для тех, кто тогда был законодателем мод. Из этого было печальное довольно следствие, что в советское время на него тоже не очень-то внимание обращали, потому что он был «не свой» тем, кто для советской власти стал своим, кого она считала радикалом. Он критиковал Чернышевского и Добролюбова, и это не могло понравиться советским издателям.

Его религиозные взгляды вовсе не изучались, это была совсем уж запретная тема. Единственное, на что можно было посмотреть в Лескове, – это на язык, на стиль, на сказ. Для этой позиции было хорошее оправдание: с этой позиции в нем можно было увидеть народного писателя, а если это народный писатель, то о нем можно говорить и его можно обсуждать. В области же Лескова и христианства(в нашей сегодняшней теме) почти полная пустота.

В этой пустоте стоит одна книга, одно дерево растет – это замечательное исследование (оно вышло совсем недавно) Татьяны Ильинской, называется оно «Русское разноверие в творчестве Лескова». Книга вышла в Петербурге в 2010-м году, в интернете есть выжимка из нее. Тех, кому интересна наша сегодняшняя тема с исследовательской точки зрения, я отсылаю туда, к этой книге. Там сказано очень много нового, учитывая, что об этом вообще почти ничего не сказано.

Я рассматриваю нашу сегодняшнюю встречу, как чтение Николая Семеновича, я буду зачитывать какие-то важные фрагменты и чуть-чуть их комментировать. Вот так мы и проведем, я надеюсь, приятно это время.

Вот первый фрагмент, это из самого Лескова, из его автобиографического сочинения, где он описывает много чего, рассказывает про свою жизнь, в частности про свои отношения с религией:

«Религиозность во мне была с детства, и притом довольно счастливая, то есть такая, какая рано начала мирить во мне веру с рассудком. Я думаю, что и тут многим обязан отцу. Матушка была тоже религиозна, но чисто церковным образом – она читала дома акафисты и каждое первое число служила молебны и наблюдала, какие это имеет последствия в обстоятельствах жизни».

Я думаю, что здесь вы слышите иронию Лескова, но дальше она исчезнет:

«Отец ей не мешал верить, как она хочет, но сам ездил в церковь редко и не исполнял никаких обрядов, кроме исповеди и святого причастия, о котором я, однако, знал, что он думал. Кажется, что он «творил сие в его (Христа) воспоминание». Ко всем прочим обрядам он относился с нетерпеливостью и, умирая, завещал «не служить по нему панихид». Вообще он не верил в адвокатуру ни живых, ни умерших и, при желании матери ездить на поклонение чудотворным иконам и мощам, относился ко всему этому пренебрежительно. Чудес не любил и разговоры о них считал пустыми и вредными, но подолгу маливался ночью перед греческого письма иконою Спаса Нерукотворенного и, гуляя, любил петь: «Помощник и покровитель» и «Волною морскою». Он несомненно был верующий и христианин, но если бы его взять поэкзаменовать по катехизису Филарета, то едва ли можно было его признать православным, и он, я думаю, этого бы не испугался и не стал бы оспаривать».

Насколько отец оказал огромное влияние на взгляды Лескова, мы сможем убедиться сегодня по мере нашего разговора, потому что этот тоже не самый цитируемый фрагмент довольно много раскрывает в Лескове, а не только в его отце. Это фрагмент первый, мы еще вернемся к отцу и к этой теме, а вот фрагмент второй.

Лесков уже взрослый, о нем уже вспоминают как об известном писателе. Это мемуары литератора Пильского, потом эмигрировавшего, которому написал другой литератор и критик Измайлов, писавший о Лескове, написавший большую книгу, но не закончивший.

«Измайлов посещал уже очень немолодого Лескова и рассказывал следующее. На столе у него был прекрасный крест на слоновой кости, чудесной работы, вывезенный из Иерусалима, вызвавший невольный вздох восхищения. Однажды в минуту откровенности Лесков, шутя, обратил внимание Измайлова на сделанное в скрещении кругленькое стеклышко, а приблизив крест к своим плохо видевшим глазам, Измайлов оторопел – там, за стеклышком, была вставлена совершенно неприличная картинка».

Мемуарист продолжает и рассказывает другую историю со слов Измайлова:

«Раз, зайдя к Лескову невзначай, Измайлов тихо переступил порог кабинета и увидел хозяина в неожиданном положении – Лесков стоял на коленях и отбивал поклоны. Измайлов осторожно кашлянул. Лесков быстро оглянулся, заерзал по ковру и растерянно быстро заговорил, как бы оправдываясь: «Оторвалась пуговица, знаете, все ищу, ищу и никак не могу найти», – и для вида стал шарить рукой по ковру, будто и в самом деле что-то искал».

Эта сцена описывается разными мемуаристами, которые вспоминают о Лескове, это уже 80-90-е годы, он уже пожилой человек. По-моему, эти два фрагмента прекрасно и точно обозначают два полюса. С одной стороны, религиозность и легкое примирение веры и рассудка, отец, который, может быть, и не очень церковен, но поет «Помощник и покровитель» и принимает причастие. С другой стороны, очень странный крест, скепсис и отрицание, но все-таки молитва на коленях перед иконами. Мы обозначим эти два полюса и будем между ними двигаться. Сейчас давайте снова обратимся к фигуре отца.

Семья Лесковых пережила страшную драму. Как известно, дедом Лескова был священник, его звали отец Дмитрий, он служил в селе Лески, это Брянский уезд. Село было довольно бедное, у отца Дмитрия было трое детей, один из них – отец Лескова, еще один сын и еще одна дочь. Как было положено, мальчики отправились в семинарию, они ее благополучно закончили… Один закончил, а другой нет. Одного брата убили в потасовке, поскольку нравы в семинарии были жесткие, было право кулака – кто самый сильный, тот и самый успешный.

Когда Семен Дмитриевич, единственный уже сын отца Дмитрия, вернулся домой из семинарии, первое, что он сообщил отцу, было, что он не пойдет в попы. Со слов Лескова: «Отец отказался идти в попы по неотвратимому отвращению к грязи». Какие страшные слова! Где он успел это отвращение в себе вырастить? Можно себе представить, что когда твоего брата убивают, может быть, на твоих глазах, то это не очень приятно, но дело не в этом. Вообще все, что мы читаем о семинарии тех лет… Это начало XIX-го века, 1810-е годы, осталось немало мемуаров семинаристов (не только «Очерки бурсы» Помяловского, но и другие).

Эти мемуары читать без ужаса и слез невозможно, потому что все описывают – угадайте что? Что описывают все? Как их били, разумеется. Главное событие семинариста – это розги. Били все время, били всегда, за провинности и не за провинности, особо изощренные преподаватели требовали, чтобы старшие били младших, и так далее. Они учились в этом кошмаре, нравы были жестокие. Судя по интонации этих воспоминаний, к этому привыкнуть было невозможно.

Этот кошмар продолжался даже до зрелых лет, до старших классов, пока наконец не кончался. О какой христианской любви тут может идти речь, о каком христианстве на практике? Ни о каком. Впрочем, справедливости ради, знаю одно исключение. Я много этих воспоминаний прочла, мне было интересно, кто были одноклассники отца Лескова Семена Дмитриевича, и одного нашла известного. Это его тезка Семен Раич, он поменял свою фамилию и стал Амфитеатров, и брат его Филарет был Амфитеатров (герой Лескова, между прочим, положительный герой).

Семен Раич был поэтом в душе, и он тепло вспоминал о той же самой Севской семинарии, где учился и Семен. Тепло он вспоминал, в первую очередь, об уроках латинского языка, там были хорошие преподаватели. И мы знаем еще о Семене Дмитриевиче, что он всю жизнь любил латынь, переводил Горация на русский язык, это служило утешением для него в тяжелые дни. Хорошие учителя встречались в семинариях, но общая атмосфера была не для нежных душ.

Словом, идти в попы Семен Дмитриевич отказался. Почему это было катастрофой, а не гибель брата? Потому что приход передавался из поколения в поколения, потому что выйти из сословия священнического было чрезвычайно трудно, это требовало оправданий, это была сложная процедура. Где родился, там и пригодился. Не принято было выходить.

Это случалось время от времени. Тот же Раич не стал священником, но по другим причинам: он слишком любил литературу, слишком любил поэзию, хотел этим заниматься. Ему выйти из сословия было крайне сложно, мы знаем, сколько он процедур прошел, в том числе он должен был вынужден прибегнуть к обману и сказать, что он болен, иначе бы не отпустили. Словом, приход остается без наследника, отец остается без сына-священника.

Отец Дмитрий был горячим человеком. По воспоминаниям, он немедленно выгнал сына. Тот не успел даже переночевать, выдохнуть после семинарских харчей. По семейному преданию, он ушел с сорока копейками меди, которые успела сунуть ему уже у ворот мать. Он не пропал, потому что науки в семинаристов вбивались крепко. Он обладал довольно широкими познаниями в самых разных областях. Конечно, он знал древние языки, конечно, он знал историю, немного словесность. И, естественно, он мог стать кем? Преподавателем, репетитором, кем он и стал. Потом он стал чиновником и прочее. Вот это семинарское учение, видимо, забыто не было никогда.

Вот эта нелюбовь к попам, о которой Лесков пишет, видимо, тоже осталась с ним навсегда. При этом эта была нелюбовь к попам во множественном числе. Среди друзей Семена Дмитриевича был Евфимий Остромысленский. Это священник, который преподавал Закон Божий самому Лескову. Они приятельствовали. То есть когда речь шла о конкретных людях, то любовь могла появиться и вернуться. Такой был отец.

Перейдем теперь к детству Лескова, к его юности, и к теме разноверия. С самого начала Николай Семенович был окружен разными изводами христианства, в первую очередь старообрядчеством. Старообрядцев и раскольников вокруг было очень много, он сам писал, что «Гостомельские хутора, на которых я родился и вырос, со всех сторон окружены большими раскольничьими селениями». И дальше он вспоминает, как он тайком бегал на их тайные службы, его пускали, но, конечно, скрывал это от родителей, потому что это было страшной тайной.

Раскольники – это важная часть жизни всего XIX-го века, а именно в 1860-е годы, когда Лесков сформировался как литератор, эта тема стала одной из самых обсуждаемых в публицистике и журналистике. Почему? Потому что 60-е годы XIX-го века – это время либерализации, время освобождения во всех областях. В частности, заговорили об освобождении женщины, освободили крестьян и стали активно обсуждать гражданские права старообрядцев, потому что они были в этих правах поражены. Словом, интерес к раскольникам и старообрядцам очень рано начался и сопровождал Лескова всю жизнь.

Лесков испытывал интерес не только (сразу, забегая вперед, скажу) к старообрядцам, но и к самым разным видам ответвлений христианства. Такое ощущение, что он все время ходил с металлоискателем и искал клад: где правда, где золото, где это лежит? Подносит металлоискатель к старообрядчеству: есть здесь? Есть, безусловно. Те работы, которые он написал о старообрядцах, выдают его огромную симпатию к раскольникам. Почему? Это не значит, что он был слеп и не видел их ограниченности, догматизма, часто жестокости по отношению к окружающим (жестокие посты, телесные наказания). Все это описывается в «Печерских антиках», в частности, и не только. «Запечатленного ангела» я даже не упоминаю, потому что это известное классическое произведение Лескова о жизни старообрядческой общины.

Он все видел, но он видел в них и их невероятную искренность, их бескомпромиссность, их желание жить по слову Божию, их ревность, он не мог это не оценить. В 1863-м году по поручению министра народного просвещения Головнина он отправился в Псков и Ригу, где изучал старообрядческие школы. Ему нужно было составить записку для министерства о раскольниках, о раскольничьих школах, но в итоге…

Записки о раскольниках он составил, они были написаны, но в итоге это оказались работы гораздо более широкие, чем то, что от него требовалось. Суть их, если свести в некоторый концентрат, заключается в том, что Лесков всячески протестует против ограничения гражданских прав раскольников, подчеркивает, что это ни в коем случае не сектанты, а часть нашего общего христианского русского мира, и говорит о том, что присоединяться к православию раскольники должны добровольно, не нужно их заставлять.

Вот это то, на чем он настаивал всегда, начиная с ранних лет: никакого насилия в вере, это свободный выбор каждого. В этом смысле он тоже проповедовал крайне немодную позицию по отношению не только к официальной Церкви, что понятно, но и к радикально настроенным кругам тоже, потому что они предпочитали в старообрядцах видеть оппозиционеров власти, им это было в них приятно. Лесков же всячески подчеркивал, что они к власти были лояльны и тем более к ним надо относиться милостиво.

Если это и заблуждение, то надо им дать возможность прожить и пережить его самостоятельно. На мой взгляд, очень выразительно иллюстрирует отношение к старообрядчеству Лескова сцена в «Печерских антиках». Там есть эпизод приезда государя в Киев. Киев тоже был очень разноплеменным и разноверческим городом, в том числе там были и старообрядцы.

Вот как Лесков описывает старца Малахию, который ждал, что когда государь взойдет на новопостроенный мост (он ради этого моста во многом и приехал, это было огромное и важное событие в жизни города), то он повернется к реке, покажет два перста и скажет, что вот какое должно быть истинное исповедание. При этом старец Малахия был уверен, что это не фантазия, а правда. Вот что случилось из этого всего. Во-первых, Лесков описывает, как он был одет:

«Одеян он был благочестивым предковским обычаем, в синей широкой суконной чуйке, сшитой совсем как старинный охабень и отороченной по рукавам, по вороту и по правой поле каким-то дрянным подлезлым мехом. Одежде отвечала и обувь: на ногах у старца были сапоги рыжие с мягкою козловою холявою, а в руках долгий крашеный костыль; но что у него было на голове посажено, тому действительно и описания не сделаешь. Это была шляпа, но кто её делал и откуда она могла быть в наш век добыта, того никакой многобывалый человек определить бы не мог. Историческая полнота сведений требует, однако, сказать, что штука эта была добыта почитателями старца Малахии в Киеве, а до того содержалась в тайниках магазина Козловского, где и обретена была случайно приказчиком его.

Скрипченком при перевозе редкостей моды с Печерска на Крещатик. Шляпа представляла собою превысокий плюшевый цилиндр, с самым смелым перехватом на середине и с широкими, совершенно ровными полями, без малейшего загиба ни на боках, ни сзади, ни спереди. Сидела она на голове словно рожон, точно как будто она не хотела иметь ни с чем ничего общего».

Когда появляется государь на мосту и вдруг останавливается посередине, старец впадает в неистовство, падает на колени.

«Он буквально был вне себя: «огонь горел в его очах, и шерсть на нём щетиной зрилась». Правая рука его с крепко стиснутым двуперстным крестом была прямо поднята вверх над головою, и он кричал (да, не говорил, а во всю мочь, громко кричал):

– Так, батюшка, так! Вот этак вот, родненький, совершай! Сложи, как надо, два пальчика! Дай всей земле одно небесное исповедание.

И в это время, как он кричал, горячие слёзы обильными ручьями лились по его покрытым седым мохом щекам и прятались в бороду… Волнение старца было так сильно, что он не выстоял на ногах, голос его оборвался, он зашатался и рухнул на лицо своё и замер… Можно бы подумать, что он даже умер, но тому мешала его правая рука, которую он всё-таки выправил, поднял кверху и все махал ею государю двуперстным сложением… Бедняк, очевидно, опасался, чтобы государь не ошибся, как надо показать «небесное исповедание».

Я не могу передать, как это выходило трогательно! Во всю мою жизнь после этого я не видал серьёзного и сильного духом человека в положении более трагическом, восторженном и в то же время жалком».

Вот эта картинка отлично иллюстрирует отношение Лескова к старообрядчеству. Серьезный, сильный духом человек, но трагический и жалкий. Лескова занимали не только старообрядцы, интересовали его и скопцы, и молокане, но особую симпатию он испытывал к штундистам (это такая протестантская ветвь, возникшая на юге России, преимущественно в Малороссии). Непонятно до конца ее происхождение.

Название «штундизм» связано с немецким корнем «штунде», означающим не просто «час», но и «час молитвы». Штундисты были протестантами, они не признавали священство, не признавали они и таинства в нашем понимании, но у них было две важные ценности.

Во-первых – Библия, читали они ее постоянно, изучали ее, независимо от сословия. Во-вторых, они проповедовали практическое христианство. Они считали, что главное – жить по Евангелию и делать христианские дела. И то, и другое было Лескову очень близко. И то, и другое он считал достойным подражания. И того, и другого ему очень недоставало в православии. Он посвятил штундистам немало своих публицистических работ, где тоже без всякого страха выражал им всяческое уважение.

Штундизм – это тема, которая появляется в самых разных его рассказах. Вот «Некрещеный поп», тоже очень показательный для Лескова рассказ. Оказывается, что совсем необязательно быть крещенным, чтобы стать священником, не это главное. Правда, потом его герой признан все-таки крещенным, если вы помните по сюжету. Лесков не настаивает на том, что это таинство свершилось, это ничему не помешало, его герой стал одним из самых лучших и любимых пастырей своей паствы.

Завершая этот круг хождения по разным верам вместе с Лесковым, коснемся еще и толстовства. Толстым Лесков был очарован без меры. Это было уже в поздние годы. После того, как Лесков прочитал ключевые работы позднего Толстого, где тот рассказывает, в чем его вера, Лесков, кажется, в Толстого просто влюбился. Все, что говорил Толстой, ему было близко. Он настаивал на встрече, они встретились, и это была довольно удачная встреча, судя по всему. Почему? Потому что Толстой потом записал про него, что он очень умный человек. Лесков уже в этой своей любви остановиться не мог, закидывал Толстого письмами бесконечной длины.

Лесков написал Толстому десятки писем, а Толстой написал ему шесть. Некоторые из них очень короткие. Словом, не то, чтобы не было взаимности, но, конечно, снизу вверх смотрел Николай Семенович на Льва Николаевича, хотя, любя его, во многом разделяя его взгляды на Церковь, он не любил толстовцев. Чем дальше, тем больше. Уже в самом конце своей жизни говорил: «Льва Николаевича Толстого люблю, а толстовцев нет» .

Можно представить, как его раздражала важное для толстовцев и для их жизненных практик обращение, когда они шли и занимались столярным делом, пытались сблизиться с народом. Лесков это воспринимал как маскарад, называл их ряжеными. Он слишком изнутри народ знал, в отличие даже от Льва Николаевича. Лесков совсем к другим кругам принадлежал, и он видел в этом фальшь. Толстовцев не любил, но все-таки с Толстым до конца жизни сохранил самые почтительные отношения.

На этом мы завершаем эту часть, из которой можем заключать, что искал Лесков правду повсюду. Искал в разных направлениях и все-таки настойчивее всего и дольше всего в православии. Вот об этом мы и поговорим. Конечно, я сегодня не успею и не смогу рассказать обо всех его рассказах и романах, где так и иначе эта тема присутствует. Остановлюсь на самых ключевых.

Тут мы не можем обойти стороной роман «Соборяне» – единственный роман в русской литературе, где главными героями являются священники, других таких романов мы не знаем, только Николай Семенович нам это подарил. Есть, конечно, «Братья Карамазовы», где появляется старец Зосима.

Есть «Рассказ отца Алексея» Тургенева. Но роман, в центре которого – протоиерей Савелий Туберозов, тихий, кроткий священник Захария Бенефактов и дьякон Ахилла Десницын, – такой роман один. Он уникальный. Лесков его бесконечно переписывал. Сохранилось множество черновиков. Первая редакция романа называлась «Чающие движения воды».

Публикация была приостановлена Лесковым – он не мог стерпеть сокращений, которые Краевский делал в романе в «Отечественных записках», оборвал публикацию. Вскоре она возобновилась в другом журнале – «Литературная библиотека», уже под названием «Соборяне», и опять оборвалась, журнал закрылся. Наконец, роман был закончен и вышел. Его очень трудно читать.

Я знаю, что у него есть некий круг поклонников, но не признаться себе в том, что это трудное чтение, не может никто. Там нет сквозного сюжета, там нет таких ярких и интересных приключений, за которыми можно было бы следить, что удерживало бы наше внимание. Это роман, которому Лесков дал подзаголовок «Романическая хроника». Здесь, таким образом, как бы нет ярко выраженных завязки, кульминации и развязки, то есть они есть все равно, но их надо прочувствовать и видишь их не с первого чтения.

Этот роман – подарок Лескова нам. Во-первых, здесь выведено духовенство. Во-вторых, Лесков не просто описал двух священников и одного дьякона: он сумел уловить типы. Это невероятно трудная вещь. У меня часто спрашивают на разных читательских встречах: «Кто сейчас герой нашего времени? Есть ли герой нашего времени?» Хороший вопрос.

Ответы я разные придумываю, один я придумала только вчера. У нас нет Лермонтова, чтобы увидеть героя нашего времени. Чтобы увидеть героя нашего времени, нужно обладать очень высокой степенью зоркости и чуткостью к истории, к сегодняшнему дню, к веяниям. Ей обладал не только Лермонтов, ей обладал, например, Тургенев. Тогда это возможно – в этой толпе современников увидеть того, кто может стать представителем времени, и увидеть его как представителя целого поколения и таким образом сразу описать тип.

Лесков тоже сделал невозможное: он описал несколько типов священников. Его Савелий Туберозов – это тип пылкого священника, который горит. Его ближайший родственник в литературе – протопоп Аввакум, к слову о старообрядцах. Написано немало замечательных работ (в частности Ольгой Майоровой), которые показывают, что Лесков пользовался житием протопопа Аввакума, когда сочинял этот роман, то есть он лепил своего персонажа во многом с Аввакума. Это раз.

Два – богатырь дьякон Ахилла, он немножко не интеллектуал, прямо скажем, не слишком, может быть, начитан и умен, но у него очень доброе сердце, он уверен, что многие проблемы можно решить с помощью просто физических сил. Жизнь его в этом разочаровывает. Третий – Захария Бенефактов, кроткий и тихий священник, который принимает последнюю исповедь Савелия.

Каждый из них – это типаж. То, что Лесков сумел их описать, говорит о его писательской глубине и зрелости. О чем «Соборяне»? Конечно, я не буду пересказывать (впрочем, отсутствующий) сюжет этой книги. Замечательно про «Соборян» написал критик Волынский. Настолько замечательно, что я прочитаю его мнение об этом.

«Лесков таинственно отвлекает внимание читателей от подробностей к чему-то высокому и важному. Ни на минуту мы не перестаем следить за развитием одной большой, сверхчувственной правды, которая как-то невидимо приближается к нам и неслышно овладевает душой».

Вы знаете, лучше об этом романе не скажешь, потому что невидимая и неслышная правда этого произведения – это и есть главное в нем. Савелий Туберозов ищет, где эта правда скрыта. Очень нежно описана Лесковым матушка Туберозова, это такая идеальная патриархальная пара, у них нет детей, и это представляет предмет его горя и скорби.

Но главное для него не это, а тот застой, который его окружает: все омертвело. Никто движения воды не чает, в том-то и дело. В конце концов, пройдя очень долгий путь, Савелий Туберозов произносит проповедь, которая и становится началом его конца. Он произносит в церкви проповедь, которую даже нам Лесков не дает возможность услышать, мы только читаем конспект этой проповеди.

Как Савелий ее произносил – мы не знаем. О чем эта проповедь? Ее фрагменты раскиданы по разным дневниковым записям Савелия, и поэтому я не буду цитировать только проповедь, я процитирую некоторые его дневниковые записи. Вот одна, часть которой стала очень знаменитой и все время цитируется. Он пишет в своем дневнике:

«Домик свой учреждал да занимался чтением отцов церкви и историков. Вывел два заключения, и оба желаю признавать ошибочными. Первое из них, что христианство на Руси еще не проповедано; а второе, что события повторяются и их можно предсказывать. О первом заключении говорил раз с довольно умным коллегой своим, отцом Николаем, и был удивлен, как он это внял и согласился. «Да, - сказал он, - сие бесспорно, что мы во Христа крестимся, но еще во Христа не облекаемся». Значит, не я один сие вижу, и другие видят, но отчего же им всем это смешно, а моя утроба сим до кровей возмущается».

В этом состоит его главная боль, и проповедь, с которой он выходит к своей пастве, – об этом, о том, что все оглохли, ослепли и не желают во Христа облечься, а только крестятся формально. Еще одна сторона этой проповеди вот в чем состоит. Савелий Туберозов попадает в грозу – это одна из самых ярких сцен романа. Гроза грозит ему смертью, он выживает, когда гроза заканчивается, но он видит, что дерево, которое рядом с ним стояло, подрублено, как на корню, и оно придавило ворона. Ворон хотел спрятаться в ветвях дерева, но погиб. Савелий Туберозов пишет:

«Сколь поучителен мне этот ворон. Там ли спасение, где его чаем, – там ли спасенье, где оной боимся?»

Вот куда движется его мысль. В том ли направлении мы смотрим? В проповеди же, говоря об этом, он еще и следующее произносит:

«Следуя Его божественному примеру, я порицаю и осуждаю сию торговлю совестью, которую вижу пред собой во Храме. Церкви противна сия наемничья молитва».

Таким образом, против чего протестует Савелий вместе со своим автором? Против унижения духовенства, против равнодушия и невежества паствы, против ослабления связи между пастырем и паствой, против церковной лжи. Все это – изобретения Николая Семеновича. Все это активно обсуждалось тогда, в 1860-е годы, в церковной публицистике. Исследователи даже смотрели рукописи и видели, что некоторые газетные вырезки приклеены к рукописям Лескова, это то, что его питало и чем он так болел. Последние слова Савелия:

«…они здесь…божие живое дело губят…».

Он погибает совершенно ни за что, лишь в последнюю секунду ему привозят прощение и его можно отпеть в облачении, потому что за его смелую проповедь он был запрещен в служении и вскоре после этого умер. Здесь мы уже видим постепенный отход Лескова от Церкви, но он состоится еще не сразу и еще не скоро. На мой взгляд, ключевой рассказ для нашей темы – это рассказ «На краю света».

Прямо скажем, это один из моих любимых текстов. Я напомню в двух словах сюжет. Этот рассказ будет в центре сегодняшней беседы, потому что в нем все сошлось и в нем мы слышим выстраданную позицию Лескова по отношению к христианству, Евангелию и прочее. Это история о том, как православный епископ отправился в качестве миссионера на русский север и желал обратить в православие как можно больше дикарей. Кончилось все тем, что один из этих дикарей преподал ему такой урок, из которого он заключил, что, оказывается, свет Христов сияет вовсе не только в христианах и он не обязательно скрыт в крещении, а вот в этом простом дикаре, спасшем ему жизнь, он тоже присутствует.

Лесков эту мысль очень красиво доказывает. Собственно, рассказ начинается с беседы епископа, которого слушают несколько человек, они говорят о разных изображениях Христа, и заканчивается этот рассказ следующими словами, это уже самый финал:

«Поцените же вы, господа, хоть святую скромность православия и поймите, что верно оно дух Христов содержит, если терпит все, что Богу терпеть угодно. Право, одно его смирение похвалы стоит; а живучести его надо подивиться и за нее Бога прославить.

Мы все без уговора невольно отвечали:

- Аминь».

Вот здесь, мне кажется, самое главное слово – «Аминь». Все, что рассказал епископ о своих страшных приключениях, в которых он чуть не погиб, воспринято слушателем как проповедь. Лесков, безусловно, это подает как проповедь. Это, конечно, не только проповедь героя рассказа, а это проповедь самого Лескова.

Что же нам Николай Семенович здесь хочет сказать? Первое, что бросается в глаза в этом рассказе, – это огромное количество источников, на которые он ссылается. Я просто перечислю то, что он здесь цитирует: Книга Бытия, книга Исхода, книги ветхозаветных пророков, Евангелие, Откровение Иоанна Богослова, Деяния апостолов. Тут все понятно, все канонично.

Дальше он обращается к отцам Церкви, к проповедникам и использует не только молитву Кирилла Туровского, например, или поучение Кирилла Иерусалимского, или Исаака Сирина, но и ссылается на Тертуллиана, еретика, и на немецкого философа и мистика Карла Эккартсгаузена, и на античную и буддистскую мифологию, и на фольклор. Количество того, что он цитирует, – бесконечно. За этим, конечно, стоит идеологическая картина мира Лескова: последней правды, может, и нет, ее могут спеть все только хором.

Самым неожиданным в этом списке источников становится ссылка на Вергилия. Она звучит в одном из кульминационных мест рассказа. Уже епископ спасен, ему его дикарь, с которым они попали в страшную бурю и чуть не погибли, уже принес еды. Он смотрит вокруг, и вот что он видит:

«И в этом раздумье не заметил я, как небо вдруг вспыхнуло, загорелось и облило нас волшебным светом: все приняло опять огромные, фантастические размеры, и мой спящий избавитель представлялся мне очарованным могучим сказочным богатырем. Прости меня, блаженный Августин, а я и тогда разномыслил с тобою и сейчас с тобою не согласен, что будто «самые добродетели языческие суть только скрытые пороки». Нет; сей, спасший жизнь мою, сделал это не по чему иному, как по добродетели, самоотверженному состраданию и благородству; он, не зная апостольского завета Петра, «мужался ради меня (своего недруга) и предавал душу свою в благотворение». Авва, отче, сообщай себя любящему тебя, а не испытующему, и пребудь благословен до века таким, каким ты по благости своей дозволил и мне, и ему, и каждому по-своему постигать волю твою. Нет больше смятения в сердце моем: верю, что ты открыл ему себя, сколько ему надо, и он знает тебя, как и все тебя знает:

Largior hic campos aether et lumine vestit

Purpureo, solemque suum, sua sidera norunt! –

{Пышнее здесь эфир одевает пространства в убранство пурпурного света, и познают люди здешние солнце свое и звезды свои! (лат.)}

подсказал моей памяти старый Вергилий, – и я поклонился у изголовья моего дикаря лицом донизу, и, став на колени, благословил его, и, покрыв его мерзлую голову своею полою, спал с ним рядом так, как бы я спал, обнявшись с пустынным ангелом».

Здесь очень много любопытного. Здесь, как кажется, епископ и Лесков ссылаются на слова апостола Павла из Деяний апостольских о жертвеннике. Из Вергилия он цитирует открыто. Почему здесь Вергилий появляется? Можно для себя это понять и вообразить. Потому что Вергилий на особом счету в христианской культуре. Мы знаем, что он написал четвертую эклогу, которая христианскими комментаторами была интерпретирована, как предсказание рождения Христа. Это эклога, входящая в большую книгу Вергилия «Буколики», где описывается приход божественного младенца, который принесет благоденствие миру.

Более скептические исследователи говорят о том, что эта эклога посвящена рождению наследника в императорском доме и видеть здесь предсказание прихода Христа невозможно. Интересно, что эта эклога пишется на самой заре новой эры.

Я не буду сейчас в это погружаться, говорить о том, что на самом деле имел в виду Вергилий, потому что важна его репутация в культуре. Она такова, что Вергилий – это языческий поэт, который сумел увидеть что-то, что не может увидеть языческий поэт. Поэтому Данте взял его в свои проводники, и именно Вергилий вел Данте по кругам ада. Другого сопровождающего для христианского поэта Данте не нашлось.

Так же, как Вергилий приблизился к пониманию, что есть Христос, так и язычник, в понимании Лескова, может приблизиться к познанию Бога. Наверное, здесь параллель эта не случайна. Пустынный ангел здесь появляется, да? Здесь это тоже не какая-то оговорка, а явная проекция на изображение Иоанна Предтечи, на котором в виде ангела в звериных шкурах изображается Иоанн Креститель. Опять самая неожиданная проекция, потому что Иоанн Креститель спроецирован на дикаря, которого надо крестить.

Как это возможно вообще? Это возможно, потому что это происходит в рассказе Лескова. Получается, что в каком-то смысле крестит дикарь епископа, а не наоборот. Наверное, я не буду погружаться в другие нюансы этого замечательного рассказа и лишь добавлю одну деталь. Чуть раньше, до той сцены, которую я прочитала, есть еще одна, которая много объясняет в отношении Лескова к христианству и к миссионерству. Вот как видит епископ своего спасителя. Он уже заждался и уже распрощался с жизнью, а тот уже появился на горизонте:

«Опишу его вам как умею: ко мне плыла крылатая гигантская фигура, которая вся с головы до пят была облечена в хитон серебряной парчи и вся искрилась; на голове огромнейший, казалось, чуть ли не в сажень вышины, убор, который горел, как будто весь сплошь усыпан был бриллиантами или точно это цельная бриллиантовая митра… Все это точно у богато убранного индийского идола, и, в довершение сего сходства с идолом и с фантастическим его явлением, из-под ног моего дивного гостя брызжут искры серебристой пыли, по которой он точно несется на легком облаке, по меньшей мере как сказочный Гермес».

Вы видите, здесь все собрались, да? Здесь собрались и языческий бог Гермес, и индийский идол, здесь дикарь выглядит, как митрополит в бриллиантовой митре, – это все и есть смысл той проповеди, которую произносит владыка перед своими слушателями, а Лесков перед нами. Гармонический мир для Лескова тогдашнего, Лескова 1870-х – это мир, вмещающий в себя разные культуры, разные языки и взгляды. Высшее начало, которое может объединить и примирить все это, – вне зависимости от того, какую религию исповедует в данный момент человек и на каком языке он говорит.

Обращаясь к сюжету, в котором сталкиваются разные языки и культуры, Лесков декларирует существование вневременных универсальных истин, для выражения которых нужны средства большие, чем может дать один язык и одна культура. Понятно, что рассказ об этих истинах неизбежно должен включать в себя заимствования из разных языков и разных культур. По сути это рассказ еще ведь и о миссионерстве. Лесков таким образом говорит еще и о многоязычии, о том, что апостол должен говорить на всех языках, в зависимости от того, с кем он сейчас говорит.

Хотелось бы на этом остановиться, но не могу, потому что потом отношения Лескова и Церкви и православия менялись… Все-таки рассказ «На краю света» явно православию не противоречит, недаром он продается в церковных лавках, хотя, если вчитаться… Затем Лесков уходил от Церкви все дальше, в 1875-м году, два года спустя после рассказа, он замечательно написал своему знакомому в письме:

«Зато меня подергивает теперь написать русского еретика - умного, начитанного и свободомысленного духовного христианина, прошедшего все колебания ради искания истины Христовой и нашедшего ее только в одной душе своей».

Это желание написать роман о еретике так и не осуществилось, но поиски Лескова продолжались и продолжались все-таки за пределами Церкви. Куда он пошел дальше искать истину? Он стал искать человека.

Последний сюжет сегодня – это сюжет, связанный с поиском праведников. Конечно, он искал их гораздо раньше. Тот же Савелий Туберозов, все главные герои «Соборян» и герои «На краю света» – это уже вполне праведники, но где-то в 1880-е годы Лесков осознал это как задачу – искать этих людей и описывать. Он сам очень смешно и очень язвительно рассказал об обстоятельствах того, как ему эта идея пришла в голову, в предисловии к сборнику, который так и назывался «Три праведника», он вышел в 1886-м году. Он пишет в предисловии:

«При мне в сорок восьмой раз умирал один большой русский писатель. Он и теперь живет, как жил после сорока семи своих прежних кончин, наблюдавшихся другими людьми и при другой обстановке».

Дальше он рассказывает о той беседе, которая состоялась между ним и этим писателем (речь идет о Писемском, он его не называет). Говорят они о следующем. Писатель говорит, что его пьеса запрещена, а Лесков ему объясняет, что всем понятно, что он тут над всеми насмеялся, всех высмеял, что же он теперь хочет?

«- За то, что вы, зная наши театральные порядки, описали в своей пьесе всех титулованных лиц и всех их представили одно другого хуже и пошлее.

- Да-а; так вот каково ваше утешение. По-вашему небось все надо хороших писать, а я, брат, что вижу, то и пишу, а вижу я одни гадости.

- Это у вас болезнь зрения.

- Может быть, - отвечал, совсем обозлясь, умирающий, - но только что же мне делать, когда я ни в своей, ни в твоей душе ничего, кроме мерзости, не вижу, и за то суще мне господь бог и поможет теперь от себя отворотиться к стене и заснуть со спокойной совестью, а завтра уехать, презирая всю мою родину и твои утешения.

И молитва страдальца была услышана: он «суще» прекрасно выспался, и на другой день я проводил его на станцию; но зато самим мною овладело от его слов лютое беспокойство.

«Как, - думал я, - неужто в самом деле ни в моей, ни в его и ни в чьей иной русской душе не видать ничего, кроме дряни? Неужто все доброе и хорошее, что когда-либо заметил художественный глаз других писателей, - одна выдумка и вздор? Это не только грустно, это страшно. Если без трех праведных, по народному верованию, не стоит ни один город, то как же устоять целой земле с одной дрянью, которая живет в моей и твоей душе, мой читатель?»

Мне это было и ужасно, и несносно, и пошел я искать праведных, пошел с обетом не успокоиться, доколе не найду хотя то небольшое число трех праведных, без которых «несть граду стояния», но куда я ни обращался, кого ни спрашивал - все отвечали мне в том роде, что праведных людей не видывали, потому что все люди грешные, а так, кое-каких хороших людей и тот, и другой знавали. Я и стал это записывать. Праведны они, думаю себе, или неправедны - все это надо собрать и потом разобрать: что тут возвышается над чертою простой нравственности и потому «свято господу».

И вот кое-что из моих записей».

Дальше читатель переживает некоторое потрясение, потому что в этот сборник праведников Лесков включил не только рассказы, которые не вызывают вопросов, кто там праведник (например, «Инженеры-бессребреники» – это история о прекрасных людях, или истории о учителях, преподавателях, или «Кадетский монастырь»), но и «Очарованного странника» и «Левшу».

Если вы помните содержание «Очарованного странника», который убил трех людей, среди прочего, то возникает вопрос: какой же он праведник? В «Левше» тоже непонятно, кто праведник: левша? Он же алкоголик, во всяком случае, пьяница. В общем, лесковские праведники, как всегда у Лескова, очень неоднозначны.

Я уже произнесла слово «неоднозначность» – это то, на чем Лесков всегда настаивает, в том числе при разговоре о христианстве, о праведнике, о вере. Невозможно выставить оценки явлениям, событиям, людям. Невозможно их оценить с одной точки зрения, их надо оценивать со многих точек зрения. Его праведники, действительно, – странные люди, совершенно не обязательно симпатичные.

Как правило, Лесков опять оказывается очень глубок в их описании. Отсылаю вас, например, к рассказу «Однодум», где описывается человек безупречный, квартальный, он честно выполняет свою службу, он читает Библию, он знает ее наизусть. Когда приезжает губернатор и тому кажется, что губернатор недостаточно благоговейно вошел в храм, то он наклоняет в поклон этого губернатора и призывает его быть более смиренным. Губернатор его потом вызвал, поговорил с ним и понял, что это человек особенный.

Тем не менее, один из критиков написал об этом герое: «От него веет холодом», – в этом есть правда тоже. Этот абсолютно правильный человек, конечно, не слишком думает о тех, кто вокруг, и так истово служит истине, что в итоге опять никаких акцентов Лесков тут не ставит. В итоге по его вине умирает его мать, потому что он праведник, потому что ему говорят: «Твоя мать не должна стоять на базаре и продавать пирожки», – это был ее смысл жизни, она пекла пирожки и их продавала.

Сначала это был способ просто питаться, а затем и смысл жизни. «У тебя не должна стоять мать на базаре», – как это аргументировали, мы не знаем, но он ее убрал с базара, и она вскоре умерла – смысл жизни исчез. Так вот, лесковские праведники тоже очень неоднозначны, как и все у него.

Подытоживая, скажу еще вот о чем. Являясь проповедником любви, действенного добра, практического служения людям и считая, что подлинный писатель рожден для того, чтобы ускорить наступления Царства Божия на земле, Лесков, конечно, во многом шел путем Гоголя, Гоголь тоже всегда так хотел сделать.

Для Лескова, помимо Толстого, в поздние годы всегда был важен опыт Гоголя и его «Переписка с друзьями», которую Гоголь написал, чтобы Россию просветить. Некоторые единомышленники у Лескова были, но поиски его были все же уникальными. Мы ни у кого больше не найдем такого истового желания изобразить хорошего человека, доброго и светлого. Князь Мышкин у Достоевского, Алеша Карамазов у Достоевского, Платон Каратаев у Толстого, да, но это не осознано как главная задача.

Лесков же видел в этом свою цель. Он никогда не мог от христианской темы отойти, он никогда ее не оставлял. В конце жизни он продолжал об этом писать. Все его истории, которые он аранжировал, все о том же: не обязательно быть крещеным, не обязательно быть правоверным, истина Христова может воссиять в любом сердце и в любой момент.

Таким образом, перед нами очень, я бы сказала, современный писатель-мыслитель, потому что он проповедует вещи, которые для нашего уха сегодня звучат нормально и привычно, а тогда это было не так. Вера в терпимость, в бесконечную свободу, в право каждого верить так, как он считает нужным. Нетерпимость к форме, приоритет духа над буквой и неоднозначность.

Смысл его проповеди в том, чтобы мы все время сомневались, чтобы думали, верили Христу и не всегда верили людям, верили Евангелию, а не его интерпретациям и задавали себе тот же вопрос, что и Савелий Туберозов: там ли спасение, где его чаем?

Вопросы аудитории

– Мне кажется, что одна из главных ваших тем – это протест против формализма в понимании веры, против формализма в Церкви. Я хотела у вас спросить, вы лучше знаете современную литературу: есть ли в современной литературе кто-то, кто эту тему тоже развивает, кого можно тоже почитать?

– Я думаю и ничего придумать не могу, потому что у нас людей, пишущих на православную тему, очень мало. Мало писателей, в этом глубоко заинтересованных. Я не скажу, что у нас мало верующих писателей, но писателей, которым, как для Лескова, христианство – это воздух…
Его можно осуждать, вот Михаил Дунаев написал разоблачительн

ую статью. Хорошо, может быть, в чем-то Лесков был неправ перед православным христианством, но он был так горячо заинтересован в этом! Сегодня таких просто нет, я смело говорю: их нет.

У нас есть авторы, которые пишут на православные темы, но их книги все-таки очень осторожные, как правило. Лесков бесстрашно шел по буреломам, не оглядывался никогда и ни на что. Я сегодня не нахожу никого, кто вот так бы свободно мыслил, в том числе и об этом – о формализме в Церкви.

Есть замечательный роман Евгения Водолазкина «Лавр», это история о святом, вышедшая в прошлом году, всем ее очень рекомендую. Эта книга уникальна. Это жизнеописание средневекового святого, написанное современным языком, написанное совершенно бесстрашно, потому что под ногами этого святого иногда начинают скрипеть пластмассовые бутылки из XXI-го века, но это не воспринимается как какой-то диссонанс, а воспринимается как то, что времени нет и не будет. Я бы не сказала, что там вопрос стоит о форме и о свободе, это просто аромат свободы и все. Это творческая иллюстрация такой свободы и свободного отношения к христианству. Вот так я отвечу.

– Помните, у Лескова есть небольшой рассказ «Чертогон»? Я не поняла: это стеб или это искреннее восхищение сильным покаянием? Что это?

– Спасибо вам за напоминание об этом рассказе, это замечательный рассказ. По-моему, это тоже такой (возьму смелость на себя это сказать) автопортрет Николая Семеновича. Сейчас напомню вам его сюжет. Это история о том, как один очень состоятельный купец сначала всю ночь гуляет по полной, а потом идет и кается перед иконой, кается так же страстно, как он гулял.

Рассказчик в растерянности – и то, и другое. Это Лесков, он сам был все время раздвоен. По-моему, то, что я прочитала в начале, очень это хорошо иллюстрирует. Он страстно верил, и жил, и молился.

Я бы не сказала, что это сатира, это рассказ про русского человека. Что такое вера у русского человека? Это безмерность! Широк русский человек. Наверное, если на первом месте у меня рассказ «На краю света», то на втором у меня рассказ «Чертогон». Я его обожаю. Он абсолютно неоднозначен, опять же ничего не понятно. Плохо, что он гулял всю ночь? Да не плохо, просто это так!

– Расскажите об отношении Лескова к Иоанну Кронштадтскому.

Раздражал он его, вот и все! Даже не сам Иоанн Кронштадтский, а атмосфера. Лесков к чудесам, вслед за своим отцом, относился с большим скепсисом. Не то чтобы он в них совсем не верил, но он считал, что их гораздо меньше, чем людям этого хочется. То, что должен явиться Иоанн Кронштадтский и совершить чудо, – это его сердило.

Да, мы здесь встречаемся с таким интересным случаем: невстреча двух современников – Иоанна Кронштадтского и Лескова – и такое глубинное непонимание. Все-таки, кажется, хоть я и избегаю говорить, что Лесков что-то там не понял, но тут приходится признать, что увидеть святого в Иоанне Кронштадтском, как в священнике, он не смог.

Дмитрий Брянчанинов хорош до того момента, пока он не стал монахом; когда он стал Игнатием – все, для Лескова его больше не существует. В «Полуночниках» речь идет уже об Иоанне Кронштадтском, да, он такой там. В «Полуночниках» не просто карикатура появляется, а есть и признание некоторых его достоинств, но явно многое Лесков в Иоанне Кронштадтском не увидел.

Спасибо большое! Надеюсь, что мы не зря провели это время вместе. Всем желаю почитать Лескова, всего доброго!

Майя Кучерская. Просветительский портала «Православие и мир»

Выполнил Трубников Евгений,

ученик 9 “А” класса

лицея №369

Научный руководитель

Епишова Светлана Фёдоровна,

учитель русского языка и литературы

Санкт-Петербург 2011

Введение

1. Русский национальный характер

2. Описание Левши

3. Русский национальный характер Левши, героя сказа Н.С.Лескова

Заключение

Список используемой литературы

Введение

Загадочная русская душа... Она, предмет восторгов и проклятий, Бывает кулака мужского сжатей, Бетонные препятствия круша. А то вдруг станет тоньше лепестка, Прозрачнее осенней паутины. А то летит, как в первый день путины Отчаянная горная река. (Е. Долматовский)

Существует такое понятие, как русский национальный характер. Времена меняются, меняются цари, вожди, президенты, меняется сама наша страна, а черты русского национального характера остаются неизменными. И зарубежные, и русские мыслители постоянно обращались к тайне “загадочной русской души”, потому что эта тема всегда оставалась и будет оставаться актуальной и интересной.

Для раскрытия этой темы в своей работе я выбрал произведение Н.С.Лескова “Левша”, потому что он, используя форму сказа, рассказывает нам историю человека, который олицетворяет собой всех русских людей. "Там, где стоит "левша", надо читать "русский народ" – говорил сам Лесков.

“Сказ - вид литературно-художественного повествования, построенного как рассказ лица, позиция и речевая манера которого отличны от точки зрения и стиля самого автора. Столкновение и взаимодействие этих смысловых и речевых позиций лежит в основе художественного эффекта сказа”*. Сказ подразумевает повествование от первого лица, причем речь сказителя должна быть мерной, напевной, выдержанной в характерной для данного человека манере. Рассказчика как такового “Левше” нет, но по остальным пунктам произведение вполне может быть названо сказом. “Выговор” автора создает впечатление, что рассказ ведет какой-то деревенский житель, простой, но в то же время (судя по рассуждениям) образованный и мудрый. Со сказками “Левшу” роднит подтекст, ведь часто в них присутствует ненавязчивая, часто добродушно-снисходительная насмешка над “власть имущими”.

1. Русский национальный характер

Среди всех черт, присущих русскому национальному характеру, можно выделить некоторые, которые, на мой взгляд, являются основными: трудолюбие и одарённость, сила воли и доброта, терпение и стойкость, мужество и смелость, свободолюбие и патриотизм, религиозность. Я посчитал нужным процитировать высказывания некоторых иностранцев, затрагивавших темы русского национального характера, ведь они видят нас со стороны и оценивают непредвзято.

· Трудолюбие, одаренность.

“Русский человек обладает множеством талантов и способностей практически во всех областях общественной жизни. Ему свойственна наблюдательность, теоретический и практический ум, природная смекалка, изобретательность, творчество. Русский народ – большой труженик, созидатель и творец”. Сметливый практический ум русского человека является источником разнообразного опыта и различных способностей. Отсюда – богатое развитие духа и обилие дарований. Одаренность русского человека проявилась в весьма успешном развитии науки и технических изобретениях, а любовь к красоте и дар творческого воображения содействуют высокому развитию русского искусства.

· Свободолюбие

“Для русского народа свобода превыше всего.
Русскому сердцу ближе слово “воля”, понимаемое как независимость,

свобода в проявлении чувств и в совершении поступков, а не свобода как осознанная необходимость, то есть как возможность проявления человеком своей воли на основе осознания закона”*.

По мнению философа Н.О. Лосского к числу первичных свойств русского народа, вместе с религиозностью, исканием абсолютного добра и силой воли относят и любовь к свободе и высшее выражение ее – свободу духа. Тот, кто обладает свободой духа, склонен подвергать испытанию всякую ценность, не только мыслью, но даже и на опыте. Это свойство связано с исканием абсолютного добра. В реальном мире его нет, следовательно, каждый человек делает для себя самостоятельный выбор наилучшего способа действия, собственного пути.

Свобода духа, широта натуры, искание совершенного добра и связанное с этим испытание ценностей мыслью и опытом привело к тому, что у русского народа выработались самые разнообразные, а иногда и противоположные, формы и способы. Искание абсолютного добра выработало у русского народа признание высокой ценности каждой личности.

· Сила воли, мужество и смелость

Русскому народу пришлось перенести немало испытаний за свою нелегкую историю, и в каждом из них он проявлял отвагу и мужество. К числу первичных основных свойств русского народа принадлежит могучая сила воли. Чем выше ценность, тем более сильные чувства и энергичную активность вызывает она у людей, обладающих сильной волей. Отсюда понятна страстность русских людей, проявляемая в политической жизни, и еще большая страстность в жизни религиозной. Сила воли русского народа, как пишет Н.О. Лосский, обнаруживается еще и в том, что русский человек, заметив какой-либо свой недостаток и нравственно осудив его, повинуясь чувству долга, преодолевает его и вырабатывает в совершенстве противоположное ему качество.

· Доброта

Часто русские люди помогают тем, кого должны были ненавидеть всей душой, с кем у них, по идее, не могут складываться добропорядочные отношения. Вот, например, австрийский немец Отто Бергер, бывший в России в плену в 1944 – 1949 гг., в своей книге писал, что живя в России, пленные поняли “какой особый народ русский. Все рабочие, а особенно женщины, относились к нам как к несчастным, нуждающимся в помощи и покровительстве. Иногда женщины забирали нашу одежду, наше белье и возвращали все это выглаженным, выстиранным, починенным. Самое удивительное было в том, что сами русские жили в чудовищной нужде, которая должна была бы убивать в них желание помогать нам, их вчерашним врагам” . С мнением иностранца соглашается наш русский писатель Фёдор Достоевский: “Русские люди долго и серьезно ненавидеть не умеют” - писал он про русскую доброту.

Доброта русского народа во всех слоях его выражается в отсутствии злопамятности. “Нередко русский человек, будучи страстным и склонным к максимализму, испытывает сильное чувство отталкивания от другого человека, однако при встрече с ним, в случае необходимости конкретного общения, сердце у него смягчается и он как-то невольно начинает проявлять к нему свою душевную мягкость, даже иногда осуждая себя за это, если считает, что данное лицо не заслуживает доброго отношения к нему.”*

· Патриотизм

Русский народ всегда отличался своим патриотизмом. Русские люди могли между собой оставаться недовольными Россией, но как только нужно было отстоять её, защитить честь Родины, они объединялись и вместе давали отпор врагу или просто не допускали насмешек над ней.

· Терпение и стойкость

“Русские обладают безграничным терпением, удивительной способностью переносить трудности, лишения и страдания. В русской культуре терпение и умение переносить страдания – это способность к существованию, способность ответить на внешние обстоятельства, это основа личности”*

· Религиозность

Религиозность – та черта русского национального характера, которая практически определила весь русский менталитет. По моему мнению, если бы русский народ не был столь религиозен, то, скорее всего, его история сложилась бы иначе. Ведь очень многие определяющие черты русского национального характера сложились именно благодаря ей. В своей книге «Характер русского народа» русский философ Н.О. Лосский основной и наиболее глубокой чертой русского народа считает его религиозность и связанное с ней искание абсолютной правды. “Русские могут беседовать о религии шесть часов подряд. Русская идея – христианская идея; на первом плане в ней – любовь к страдающим, жалость, внимание к индивидуальной личности…”- пишет Н.О. Лосский в своей книге.

2. Описание Левши

Отличительные свойства прозы Н.С. Лескова – сказочные мотивы, сплетение комического и трагического, неоднозначность авторских оценок персонажей – в полной мере проявились в одном из самых известных произведений писателя “Левше”.

Знакомя нас с главным героем, автор не демонстрирует его привлекательность, всего несколько деталей: “косой левша, на щеке пятно родимое, а на висках волосья при ученье выдраны”. Однако Левша – искусный тульский мастеровой, один из тех тульских оружейников, которым удалось подковать английскую “нимфозорию” и, тем самым, превзойти английских мастеров.

При встрече с самим царём Левша не пугается, а “идет в чем был: в опорочках, одна штанина в сапоге, другая мотается, а озямчик старенький, крючочки не застегаются, порастеряны, а шиворот разорван; но ничего, не конфузится ”. Левша, неказистый мужичок, не боится идти к государю, так как уверен в своей правоте, в качестве своей работы. Действительно, здесь есть чему подивиться – умельцы не только не испортили диковину, но и по мастерству обошли англичан: подковали стальную блоху и написали свои имена на подковках. Это такая миниатюрная работа, что увидеть результат можно в «мелкоскоп», увеличивающий в несколько сотен раз, а мастера по причине бедности делали всю деликатную работу без «мелкоскопа», потому что у них «так глаз пристрелявши». Однако имени Левши на подковах не было, так как он считал себя недостойным этого. По его мнению, ничего особенного он не сделал, ведь работал с деталями меньше подковок: выковывал гвоздики, чтобы их прибить.

Никола́й Семёнович Леско́в (4 (16) февраля 1831, село Горохово Орловской губернии, ныне Орловской области - 21 февраля (5 марта) 1895, Петербург) - великий русский писатель.

Его называли самым национальным из писателей России: «Лескова русские люди признают самым русским из русских писателей и который всех глубже и шире знал русский народ таким, каков он есть» (Д. П. Святополк-Мирский, 1926). В его духовном формировании немалую роль сыграла украинская культура, которая стала ему близка за восемь лет киевской жизни в юные годы, и английская, которую он освоил благодаря многолетнему тесному общению со старшим родственником со стороны жены А. Скоттом.

В 1880-х годах изменилось отношение Н. С. Лескова к церкви. В 1883 году, в письме Л. И. Веселитской о «Соборянах» он писал: «Теперь я не стал бы их писать, но я охотно написал бы «Записки расстриги»… Клятвы разрешать; ножи благословлять; отъём через силу освящать; браки разводить; детей закрепощать; выдавать тайны; держать языческий обычай пожирания тела и крови; прощать обиды, сделанные другому; оказывать протекции у Создателя или проклинать и делать еще тысячи пошлостей и подлостей, фальсифицируя все заповеди и просьбы «повешенного на кресте праведника», - вот что я хотел бы показать людям… Но это небось называется «толстовство», а то, нимало не сходное с учением Христа, называется «православие»… Я не спорю, когда его называют этим именем, но оно не христианство»

На отношении Лескова к церкви сказалось влияние Льва Толстого, с которым он сблизился в конце 1880-х годов. «Я всегда с ним в согласии и на земле нет никого, кто мне был бы дороже его. Меня никогда не смущает то, чего я с ним не могу разделять: мне дорого его общее, так сказать, господствующее настроение его души и страшное проникновение его ума», - писал Лесков о Толстом в одном из писем В. Г. Черткову.

Возможно, самым заметным антицерковным произведением Лескова стала повесть «Полунощники», завершённая осенью 1890 годаи напечатанная в двух последних номерах 1891 года журнала «Вестник Европы». Автору пришлось преодолеть немалые трудности, прежде чем его работа увидела свет. «Повесть свою буду держать в столе. Её, по нынешним временам, верно, никто и печатать не станет», писал Н. С. Лесков Л. Н. Толстому 8 января 1891 года.

Скандал вызвал и очерк Н. С. Лескова «Поповская чехарда и приходская прихоть» (1883). Высмеиванию пороков священнослужителей был посвящен предполагавшийся цикл очерков и рассказов «Заметки неизвестного» (1884), но работа над ним была прекращена под давлением цензуры. Более того, за эти произведения Н. С. Лесков был уволен из Министерства народного просвещения. Писатель вновь оказался в духовной изоляции: «правые» теперь видели в нём опасного радикала, а «либералы» (как отмечал Б. Я. Бухштаб), прежде «<трактовавшие> Лескова как писателя реакционного, теперь <боялись> печатать его произведения из-за их политической резкости»

Серов В.А. Н.С. Лесков 1894.

Artykuł stanowi próbę prezentacji artystycznej koncepcji prawosławia ludowego w wybranych tekstach prozatorskich Mikołaja Leskowa. Autorka stara się pokazać, w jaki sposób pisarz przedstawia to zagadnienie w różnych strukturach dzieła literackiego.

Dla ilustracji została wybrana powieść Leskowa zatytułowana Wypędzenie diabła (Чертогон , 1879) oraz opowiadanie Samodum (Однодум , 1879), opisujące sferę sacrum zarówno przy pomocy symboliki pogańskiej, jak i chrześcijańskiej.

Na przykładach z dwóch powieści: Stare lata w siole Płodomasowo (Старые годы в селе Плодомасово , 1869), oraz Mańkut (Левша , 1881) , a także opowiadań: Nie ochrzczony pop (Некрещенный поп , 1877) i Grabież (Грабеж , 1887) autorka odwołuje się do literackich prezentacji świadczących o kulcie świętego Mikołaja Cudotwórcy.

Trzecim istotnym elementem analizy twórczości Leskowa w aspekcie prawosławia ludowego jest koncepcja postaci literackiej świątobliwego. W opowiadaniu Nieśmiertelny Gołowan (Несмертельный Голован , 1880) stara się ona wykazać mitologiczno-chrześcijańskie konotacje w prezentacji Leskowowskiego bohatera, z uwzględnieniem takich elementów charakterystyki postaci jak: onomapoetyka, wygląd zewnętrzny i zachowanie.

Na podstawie zasygnalizowanych przykładów zaczerpniętych z twórczości Leskowa, autorka dochodzi do wniosku, że prawosławie ludowe jest dla twórcy nie celem, lecz środkiem artystycznej prezentacji rosyjskiej rzeczywistości drugiej połowy XIX wieku. To właśnie poprzez swą literacką wizję koncepcji «prawosławia w duchu ludowym» pisarz starał się oddać złożoną, ale na swój sposób harmonijną naturę rosyjskiego człowieka, pokazać jego system wartości ukształtowany zarówno pod wpływem pogańskich, mitologicznych, jak i chrześcijańskich wzorców, a także ich korelacji.

Andrzej Fabianowski

Michał Czajkowski (1804 – 1886) jest dziś pisarzem prawie zupełnie zapomnianym, ale w XIX wieku należał do najbardziej poczytnych prozaików polskich. Był też ważnym działaczem politycznym, pragnącym restytucji Polski w oparciu o siłę i patriotyzm Kozaków. Tej idei podporządkował swoje prace literackie, polityczne i wojskowe. W latach 1841 – 1872 był agentem dyplomatycznym prawicy emigracyjnej w Turcji, w roku 1850 przeszedł na islam i przyjął imię Mehmed Sadyk. Ostatnie lata życia spędził na Ukrainie, zmarł śmiercią samobójczą.

Ważne miejsce w jego dorobku literackim zajmują powieści, których akcja osadzona została na Bałkanach. Pierwszą z nich pt. Kirdżali (1839) poświęcił niepodległościowej walce ludów naddunajskich przeciwko Turkom. W kolejnych, pisanych już w Turcji w 1871 r., propagował polityczny sojusz ludów bałkańskich z imperium tureckim. Bułgaria i Nemolaka to powieści współczesne. Czajkowski ukazał w nich dramatyzm losu Słowian bałkańskich, których aspiracje niepodległościowe cynicznie wykorzystywane są przez europejskie mocarstwa, dążące do osłabienia Turcji. Szczególnie ciekawa jest pozostająca do dziś w rękopisie Bośnia. W zamierzeniu autora miała to być epopeja dzielności Słowian wyznających islam, a także – w perspektywie współczesnej – pochwałą pokojowej koegzystencji ludów należących do różnych grup etnicznych i do różnych religii.

В центре исследовательского внимания в предлагаемой работе находятся два многоязычных словаря конца XVIII в.: словарь Екатерины II - Палласа (1787-1789) „Сравнительные словари всех языков и наречий ” и малоизвестный естественнонаучный словарь Ф.И. Немниха (1793-1795) „Allgemeines Polyglottenlexicon der Naturgeschichte ”. Содержащийся в обоих словарях славянский лексический материал (по выбору: полабский, украинский, чешский, серболужицкий) подвергается характеристике с точки зрения графики и орфографии, фонетики, семантики, лингвогеографии, стилистики (по отношению к данным современных литературных языков) и иногда этимологии. Особое внимание уделяется установлению более ранних лексикографических трудов, которые послужили источниками интересуюших нас лексиконов.

Немаловажное значение имеют попытки уточнить некоторые сведения, касающиеся возникновения обоих словарей, их составителей, редакторов, первых рецензентов и критиков. Долгое время исследователям не удавалось однозначно решить вопрос авторства славянской части лексикона Екатерины II - Палласа и определить роль русской императрицы в его возникновении. Только в последнее время в работах некоторых славистов (Г. Поповска-Таборска, А. Фаловски) появляется фамилия немецкого ученого Логина или Людвига Ивановича Бакмейстера (Backmeister 1730-1806), составившего в 1773 г. вопросник (анкету) „Idea et desiderata de colligendis linguarum speciminibus ”, по которому был собран материал для сравнительного словаря всех языков и наречий.

Уршуля Церняк

Папство и римский вопрос в русской литературе и общественной мысли XIX века

В России XIX века очень часто обсуждаются вопросы будущего мирового христианства, авторитета мирской и духовной властей, необходимости возобновления Костёла и возвращения к истокам веры, к „чистому христианству” апостольских времен. Рядом с этими вопросами в сочинениях русских писателей, философов, богословов, а также публицистов появляются рассуждения на тему сути и значения папской власти. Папа и римский вопрос волнуют и тех, кто ищет религозной и нравственной „правды”, c целью найти своё место в той церкви, которая ближе учению Христа, и тех, которые более или менее сознательно используют свой талант полемистов и богословов для разрешения злободневных вопросов русско –ватиканскх отношений. В настоящей статье анализируется взгляд на папство и римский вопрос в сочинениях П. Чаадаева, Ф. Тютчева, А. Хомякова и Ф. Достоевского. Внимание уделяется также кругу богословов и публицистов, которые вели диспуты на тему папства с представителями старокатолического движения.

Полемики вокруг «римского вопроса» обнаружили существовавшее в России того времени крайнее отношение к папе и папству. Для одних папская власть была силой возбуждавшей восторг, у других вызывала пренебрежение, раздражение и зависть. Папство казалось также фактором, который влияет на обострение противоречий в славянском мире. Одновременно сила папства удивляла и притягивала тех, кто искал духовного авторитета в церкви и в изменяющемся мире, а многие обращения в католичество видных россиян – это лучшее свидетельство безрезультатности усилий антиримской пропаганды в России XIX века.

РОМАНИЈА

Думитру Балан

Писатели выбрали путь изгнания в основном из-за изменения политической системы собственных стран, из-за попрания прав человека, из-за невозможности проявить истинное писательское кредо.

И в России, и в Румынии в первые месяцы после февральской революции 1917 года и свержения царского режима и, соответственно, после ареста маршала Иона Антонеску 23 августа 1944 года и поворота румынской армии против фашистской Германии писатели верили в начало новой эры свободы и правдолюбия, но вскоре большевистский переворот в октябре 1917 года в России и установление прокоммунистического правительства 5 марта 1945 года в Румынии резко изменили положение - в худшую сторону - в области свободы творчества.

Многие писатели, сбежавшие на Запад или отказавшиеся вернуться домой, были уже широко известными у себя на родине (И. Бунин, А. Аверченко, М. Арцыбашев, Д.Мережковский, Петру Думитриу, Арон Котруш, М. Элиаде, Шт. Бачиу), но некоторые написали свои знаменитые произведения в эмиграции (Нина Берберова, Г. Иванов, В. Набоков, М. Осоргин, Константин Вирджил Георгиу, Ион Иоанид, Винтилэ Хорея и др.).

Русские писатели – в особенности представители первой волны эмиграции – писали с одинаковой легкостью как на русском, так и на других языках, как например, В. Набоков, ставший впоследствии и американским писателем (англ. и франц.), Нина Берберова (англ.), Владимир Вейдле (англ. и франц.), Борис Вышеславцев (немец.), Модест Гофман (франц.), Августа Даманская (франц. и немец.), Юрий Мaндельштам и Н. Минский (франц.), Николай Оцуп (немец. и франц.), Владимир Познер (стал и франц. писателем) и Петр Пильский (франц.), Леонид Ржевский (англ. и немец.), Леонид Добронравов (рум., кстати, в Румынии под фамилией Донич известен как румынский писатель); и отдельные румынские писатели творили не только на родном языке, но и на других иностранных языках: Штефан Бачиу (исп., порт., англ. и немец.), Винтилэ Хорея (франц., итал. и исп.), Мирча Элиаде (франц. и англ.), основатель французского театра абсурда E. Ионеску (франц.), Эмиль Чоран (франц.) и т.д.

Много общего о лагерной жизни в прозе А. Солженицына и произведениях Пауля Гомы и Иона Иоанида, прозванных критикой «румынскими Солженицыными» .

Барталиш-Бан Юдит

Славистика как самостоятельная филологическая дисциплина имеет в Румынии сложный объект исследования: 1) теоретическое изучение старославянского и церковнославянского языков в качестве вспомогательной дисциплины для студентов отделений румынской филологии и истории Румынии; 2) практическое изучение живых славянских языков; 3) исследование румыно-славянских языковых, литературных и культурных отношений.

Основание клужской славистики связано с деятельностью таких выдающихся лингвистов как И. Попович, Э. Петрович, И. Пэтруц, М. Здренгя, Г. Чипля, М. И. Орос, О. Винцелер, Г. Бэнэдек. Старославянский язык и сравнительная грамматика славянских языков представляют собой самые главные предметы исследования.

Geambaşu Constantin

Krytyka polska podkreśla ogromną rolę, jaką Witold Gombrowicz odegrał w unowocześnianiu powieści polskiej. Powołując sie na rozmaite źródła krytyczne – pojawiające sie szczególnie po obchodach setnej rocznicy urodzin pisarza - , w niniejszym referacie poddaję analizie niektóre chwyty dyskursu narracyjnego (ironia, parodia, groteska) jako składniki prozy nowoczesnej.

Struktura tekstów gombrowiczowskich z perspektywy metapowieści stanowi w dalszym ciągu interersujący przedmiot badań, mimo że liczba studiów na ten temat jest imponująca.

Adriana Cristian

Turgenev spent almost three decades close to the Garcia-Viardot family. The famous singer and musician Pauline Viardot was “the only woman he (Turgenev) loved for all his life”. The Russian writer was a polyglot and he also knew “magnifica lengua castillana”. He was able to read in Spanish the dramatic works of Lope de Vega, Tirso de Molina and Calderon de la Barca.

The Russian writer was familiar with the paintings belonging toVelasquez, Goya, El Greco, Zurbaran, Ribeira, Murillo, which were exhibited in Paris at Louvre, the Spanish Museum and the Pourtales Galleries.

His interest in the Spanish culture was also linked to the fact that in the middle of 19 century “the Spanish genius took refuge in France”, as Baudelaire wrote. The French painters could not avoid “the Hispanic atmosphere”, and their paintings were “impregnated with Spanish charm”. Edouard Manet painted in this manner and Turgenev was a permanent visitor of Manet’s workshop. It is interesting that Spanish art is often mentioned in Turgenev’s novels, short stories and correspondence.

The shaping of the identity of each people is a long and continuous process, with decisive and never missing historical items. It is also the case of the Romanians.

The role played by the Slavs, by the Slavic language(s) and Slavic culture(s) on the Romanian history is a well-known issue. This paper presents the fate of Slavic question’s in Romanian historiography, from the medieval chroniclers to the nowadays historians. The analysis dealt with several opinions, which can be structured in two major categories, as following:

a) The Slavs were considered a distinctive and regular contributors to the Romanian’s profile, with a large scale of contributions to their history, language, culture, ethnicity too.

b) The Slavs were either condemned as a negative influence on the Romanian history and language; in other cases, their influence was simply denied. It was emphasized the destructive function of the Slavs and the fact that the Slavic language (the Old Church Slavonic) wakened the Latin purity of the Romanian national features and language.

Among those two major opinions, there were a lot of nuances. Therefore, this paper established the connections between the historical context and to the European contemporary ideas and ideologies. A special attention was given to the groups and regimes with a high capacity of instrumentalisation of the national history, i.e. the so-called „Latinist school” or the Communist regime. The first one used the major instruments of power from 1848’s to the 1880’s (political positions, influence on the Ministry of Education, academic positions – universities, academy, publication of schoolbooks and other influent publications and newspapers) to share its opinions on national history in the society and to shape the public opinion.

The deepest influence (on the historical writing and society too) was that of the Communist regime, which used the Slavs and the Slavic items of the Romanian history and culture either to create some historical roots of the Stalinist regime in Romania, of the Romanian-Russian “traditional friendship” (end of 1940’ and the 1950’s) or, on the contrary, to underline the continuity of the Roman (Romanian) ethnicity during the age of migrations.

Октавија Неделку

Крај ХХ века припада постмодерни. Постмодерна књижевност је била једна од главних контроверзи теорије књижевности друге половине ХХ века. Поетика постмодерне књижевности није још обликована из простог разлога што се њено искуство увелико користи. Без обзира какав је наш вредносни став према овој контроверзној парадигми, једна ствар је јасна: није књижевна струја попут ренесансе или класицизма, већ духовно стање, онтолошки пејзаж прозног текста. Постмодерни роман је последица модерног романа и карактерише га одустајање од реализма, напуштање репрезентације, приказивање одсутног, алегорија уместо нарације и др.

У српској књижевности постмодерни дух је аутономан, али и брижљиво негован. Овај рад је управо покушај бављења кључним проблемом постмодернистичке прозе код Милорада Павића, Давида Албахарија, Светислава Басаре, Светлане Велмар Јанковић, Радослава Петковића, Милисава Савића и Немање Митровића, анализира аналитички дискурс приповедања и субјект приповедања у свим облицима.

Антоанета Олтяну

Каждый раз когда мы характеризуем другого (человека, народа), почти неминуемо прибегаем к заранее приготовленными конструктами, к стереотипам, очень пластичным, но чаще всего неверно описывающим его. Нас не интересут, как правило, столь внешние особенности, постоянные качества, специфические данному народу, как наше постоянное сравнение с данными представителями в чисто прагматичном дискурсе, а не с семантической точки зрения.

Балканские народы, описывая друг друга, прибегают также к этому подходу, имея, каждый о своих соседях, «ценные» непроверенные данные, которые охотно использует когда угодно.

Потому что эти конструкты были разработаны на национальном уровне, их можно считать национальной точкой зрения, единицей ментальности данного народа по отношению к его внешним связям. Как специалисты уиверждают, не важно знать почему появились такие представления, а лучше перед кем они направлены?

Фольклор балканских народов конца ХIX-го - начала XX-го столетий полон красочными примерами таких международных отношений, отражающих враждебные (реже дружеские) отношения между соседними народами.

В данной работе мы прибегаем особенно к румынским фольклорным данным разных жанров, в которых обсуждается проблема восприятия другого этнического группа или народа румынами.

Диана Тетеан

Тема лишнего человека как красная нить проходит через русскую литературу, соединяя таких разных на первый взгляд героев типа Евгения Онегина и Лужина, Печёрина и Обломова или Эрнста Буша. Незаурядные, одарённые личности они явно вырисовываются на фоне окружающей их посредственности. Их таланты чаще всего остаются невостребованными. Не находя применения своим силам они живут на обочине жизни.

В докладе рассматриваются и сравниваются несколько из длинного списка

лишних людей русской литературы, как XIX–ого, так и XX–ого века: пушкинский Евгений Онегин, лермонтовский Печёрин из Героя нашего времени , гончаровский Обломов из одноимённого произведения, набоковский Лужин из Защиты Лужина , довлатовский Эрнст Буш из рассказа Лишний.

В процессе сравнения героев выявляются константы типа лишнего человека и своеобразное проявление у каждого писателя в частности. Выявляется и влияние социального- политического строя разных эпох на становление героя.

РУСИЈА

Татьяна Агапкина

Пути формирования восточнославянского заговорного репертуара

Заговоры как жанр восточнославянского фольклора представляет собой явление гетерогенное, причем по крайней мере в двух отношениях.

1. Устная заговорная традиция соотносится с двумя разными системами: с одной стороны, с письменными по происхождению источниками, связанными с церковной традицией и народной религиозностью (с молитвами, псалмами, ветхозаветными и новозаветными нарративами канонического и апокрифического характера), и с другой стороны - с ритуально-магической практикой. Обе эти системы - письменная традиция и ритуал - оказали огромное влияние на формирование фольклорного репертуара.

2. Устная заговорная традиция восточных славян не является собственно восточнославянской по своему происхождению и тесно связана с фольклорными традициями соседних (а также и несоседних) народов.

В докладе будет показано, как устная заговорная традиция восточных славян воспринимает посторонние влияния, осваивает и трансформирует их. При этом предстоит оценить (во всяком случае в первом приближение) роль и значение внутриславянских влияний в формировании восточнославянского репертуара; посредническую миссию западнославянских традиций как проводников центрально- и западноевропейский влияний, а также объем и содержание собственно восточнославянских новаций в общем объеме современного (вторая половина XIX - конец ХХ в.) сюжетного репертуара.

Ирина Адельгейм

Поэтика как прогноз: типология тенденций в современной молодой прозе России и Польши

1990-е гг. прошли для стран Восточной Европы под знаком освоения постмодернизма, который в этих культурах обнаруживал типологию возникновения и бытования, отличную от западноевропейской. Постмодернизм, изменив язык этих литератур, эмоционально воспринимался чуть ли не надисторическим явлением, но к началу ХХI в. практически себя исчерпал.

Следующее литературное поколение, отталкиваясь от результатов новой прозы 1990-х и одновременно осваивая их, предлагает свои формы художественного самосознания. Но новые тенденции - сам процесс накопления их «количества» и «качества» - с достаточной долей объективности можно обнаружить, только рассматривая поэтику общего текстового пространства текущей прозы в том единстве, которое она образует в живом литературном процессе и которым спонтанно выходит к читателю, «апробируя» новые способы самовыражения и восприятия (подобная методология предложена автором тезисов в книге «Поэтика промежутка. Молодая польская проза после 1989 г.» (М., 2005).

В этом аспекте в докладе рассматривается типология процессов, происходящих в новейшей польской и русской прозе - с наметившейся тенденцией к возвращению социальности как формы переживания общности человека с миром - с точки зрения частотности конфликтов и выстраивания новой концепции личности.

Сергей Н. Азбелев

Иоакимовская летопись, доверие к которой было восстановлено археологической проверкой, осуществленной В. Л. Яниным, повествует об эпических правителях древнейшей Руси. Согласно этой летописи, князь Владимир (одноименный хорошо известному Владимиру Святославичу Киевскому) управлял восточными славянами около серндины V века. О короле Руси Владимире и о его родственнике витязе Илье говорится в основанной на древнегерманском эпосе в саге о Тидреке Бернском (Тидрексаге), где речь идет о походах Аттилы в V веке. Недавно было установлено в результате сплошного обследования основных собраний былин, что их сказители почти никогда не называли былинного князя «Владимир Святославич». Отчество либо опускалось, либо - особенно в самых ранних записях - име-ло форму «Всеславич». Теперь напечатана прямо связанная с этим вопросом работа крупнейшего эпосоведа А.Н.Веселовского, которую сам он не успел издать. Здесь среди прочего анализируются сведения Тидрексаги, относящиеся к эпической генеалогии ее русских персонажей. В результате детального разбора с привлечением сравнительных данных Веселовский пришел к заключению, что имя Владимирова отца в саге представляет собой видоизмененный древнегерманский эквивалент славянского имени Всеслав. Выясняется, что былинному князю Владимиру Всеславичу соответствует Владимир Всеславич, при котором Русь подвергалась нашес-твиям гуннов, а былинному Илье - герой сражений с гуннами.

Всеволод Е. Багно

Уже в начале XIX столетия, как следствие Великой Французской революции, параллельно с новыми редакциями первой по времени возникновения «русской идеи» Запада – мифа о русской угрозе - стали появляться представления о России, в которых попытки понять место новой европейской державы были неотторжимы от горьких раздумий о кризисе Европы. Европейцы все с большим интересом смотрели на Россию, которая, приобщившись к благам цивилизации, казалось бы, сохранила незыблемыми патриархальные устои и веру предков. Появление первых переводов русского романа, прежде всего произведений Толстого, имело для подобных представлений об особом предназначении России едва ли не решающее значение.

Отношение к России вскоре после появления первых переводов романов Толстого на европейские языки в корне изменилось. К восхищению страной, которая в одночасье из полуварварской деспотии превратилась в европейскую державу, сменившемуся затем ужасом перед полуазиатским, агрессивным народом, представляющим опасность для цивилизованных соседей, добавились новые обертоны, если не меняющие, то, несомненно, чрезвычайно обогащающие картину. Теперь Россию стали воспринимать и как одну из немногих современных стран мира, не только берущую у других народов, но и одаривающую , предлагающую новые духовные, идейные, эстетические ориентиры. С другой стороны, на смену сугубо публицистическому отношению к России пришло многомерное, в котором как «художественная», так и «духовная» составляющая стали играть отныне огромную роль.

Людмила Будагова

Наиболее яркие проявления сюрреализма на славянской почве дали чешская, словацкая и сербская литературы. В процессе их приобщения к нему решающую роль сыграл В. Незвал, основатель группы чешских сюрреалистов (1934 г.). Он не только стал связующим звеном между западноевропейским и славянским сюрреализмом, но и во многом предопределил особенности последнего, передав ему черты своей поэтики. Стимулами возникновения сюрреализма в чешской литературе стал целый комплекс причин: стремление укрепить контакты с западной культурой; взгляды французских сюрреалистов, вставших в конце 1920- х гг. “на службу революции”, что совпадало с политической стратегией чешского авангарда; вера в методику сюрреализма, в его способность раскрепостить с помощью автоматического письма, активизирующего подсознание, психологию и поэтику творчества. Чешский сюрреализм помог продлить начинавшее иссякать идеями и личностями международное сюрреалистическое движение, способствовал развитию сербского (М. Ристич и др.) и возникновению словацкого сюрреализма (Р. Фабры, М. Бакош и др.). Славянские варианты имели свою специфику и функцию. Чешский сюрреализм, кульминировавший в довоенные 1930-е гг. и стремившийся выразить помимо критики и “невыразимую поэзию” бытия, можно считать оптимистическим полюсом течения. (Постепенно он растеряет этот настрой). Сербский сосредоточился на отрицании буржуазных устоев. Словацкий надреализм, развернувшийся в годы Второй мировой войны, стал формой антифашистского протеста.

В послевоенный период сюрреализм изменил свои функции. Легализировавшись после периодов запрета, он переживает в настоящее время новый этап. Большую роль в поддержании жизнеспособности и консолидации международного сюрреалистического движения играет пражский журнал “Аналогон” (1969,1990-2007 и далее).

Людмила Н. Виноградова

По своей общей оптативной (пожелательной) семантике, форме, прагматике проклятия сближаются с благопожеланиями; различие этих жанров определяется прежде всего оппозицией - добро/зло . Однако, совпадая с прочими магическими приговорами по текстовой структуре (пожелание: «Пусть будет так-то и так-то»), коммуникативной модели («Я высказываю желание, чтобы сакральные силы осуществили нечто, по отношению к другому лицу, предмету»), по функции (намерение смоделировать желаемое положение вещей в реальной действительности), - проклятия отличаются особым типом отношения к ним людей традиционной культуры и особой формой бытования.

Высокая степень опасности злоречений, направленных от человека к человеку, вынуждает социум вырабатывать стратегию защиты против «черного слова», отслеживать условия, при которых проклятие может (либо не может) осуществиться, использовать приемы защиты от злопожелания, переадресовывать его тому, кто насылает проклятия, пытаться обезвредить вредоносные последствия подобных вербальных формул. Именно поэтому жанр проклятий функционирует в народной культуре на фоне многочисленных ответных действий, запретов, вербальных и акциональных оберегов, поверий о том, чье проклятие может оказаться наиболее действенным, в какое время суток оно может исполниться, рассказов о судьбе проклятых людей и т.п.

В зависимости от целей говорящего, проклятия бывают: «настоящие», «сильные», «страшные», «лютые», «смертные» либо: случайные, шутливые, «легкие». Их произносят либо для того, чтобы проклясть (причинить максимальный вред); либо чтобы ответить на чье-то злоречение, обругать, дать отпор в словесном поединке; либо чтобы защититься от «черного слова», от «дурного глаза»; либо в качестве безобидной брани, высказанной спонтанно, в состоянии сильного раздражения.

Проклятие, кроме того, функционирует в народной культуре как ритуализованный акт демонстративного разрыва семейных (родовых, общесельских) связей, как выключение человека из сообщества и как крайняя форма осуждения виновного (отречение от близкого человека, предание его анафеме). Проклятие - остается до сих пор одним из наименее изученных жанров славянского фольклора.

1.ВВЕДЕНИЕ.

2.КРАТКОЕ ТВОРЧЕСТВО ЛЕСКОВА.

3.«СОБОРЯНЕ»- ОТРАЖЕНИЕ БЫТА ДУХОВЕНСТВА.

4.«МЕЛОЧИ АРХИЕРЕЙСКОЙ ЖИЗНИ»-«ТЕНИ» И «СВЕТ» ЦЕРКВИ.

5.АНТИРЕЛИГИОЗНАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ.

6.ЗАКЛЮЧЕНИЕ.

7.ЛИТЕРАТУРА

Умом Россию не понять,

Аршином общим не измерить…

Ф.И. Тютчев

Он жил, всем сердцем своим стремясь «служить родине словом правды и истины», искать лишь «правды в жизни», давая всякой картине, говоря его словами, «освещение подлежащее и толк по разуму и совести». Каждое его произведение – это художественно развернутый факт жизни, это художественная мелодия, возникающая на основе реальных событий и как бы незримо соотносящая, связывающая эти события с прошлым и обращающая к размышлениям о грядущем.

«Лучшее время не позади нас. Это верно и приятия достойно» – так на склоне лет писал Н. С. Лесков. В те годы, когда о лесковских произведениях немало спорили его современники, Лев Толстой прозорливо заметил: «Лесков – писатель будущего, и его жизнь в литературе глубоко поучительна». Судьба писателя драматична, жизнь, небогатая крупными событиями, полна напряженных идейных исканий. Одухотворенный великой любовью к своему народу, он стремился говоря словами Горького, «ободрить, воодушевить Русь».

Богатое, многообразное творчество Лескова, хотя и не лишено противоречий, вместе с тем отличается удивительной художественной и эстетической цельностью. Произведения писателя объединяют пафос высокой нравственности и яркая самобытность поэтических форм.

Его видение действительности, его поэтика органически сочетали реализм и романтическую мечту, насыщенность повествования массой конкретных, иногда документальных подробностей, почти

натуралистических зарисовок и глубокую художественную обобщенность воссоздаваемых картин.

В рассказах и повестях Лескова, словно заново рожденные, возникали почти неизведанные области жизни, заставляя читателей вдруг оглянуться на весь русский мир. Здесь представала и «отходящая самодумная Русь», и современная ему действительность.

Тридцать пять лет служил Лесков родной литературе. И, несмотря на невольные и горькие заблуждения, он был и всю жизнь оставался глубоко демократичным художником и подлинным гуманистом. Всегда выступал он в защиту чести, достоинства человека и постоянно ратовал за «свободу ума и совести», воспринимая личность как единственную непреходящую ценность, которую нельзя приносить в жертву ни разного рода идеям, ни мнениям разноречивого света. В своем художественном исследовании прошлого и настоящего Лесков настойчиво и страстно искал истину и открыл столь много ранее неизвестного, прекрасного и поучительного, что мы не можем не оценить по достоинству литературный подвиг писателя…

Лесков пришел в литературу не из рядов той «профессиональной»демократической интеллигенции, которая вела свое идейное происхождение от Белинского, от общественных и философских кружков 40-х годов. Он рос и развивался вне этого движения, определившего основные черты русской литературы и журналистики второй половины XIX века. Жизнь его до тридцати лет шла так, что он меньше всего мог думать о литературе и писательской деятельности. В этом смысле он был прав, когда потом неоднократно говорил, что попал в литературу «случайно». Николай Семенович Лесков родился в 1831 году в селе Горохове, Орловской губернии. Отец его был выходцем из духовной среды: «большой, замечательный умник и дремучий семинарист», по словам сына. Порвав с духовной средой, он стал чиновником и служил в орловской уголовной палате. В 1848 году он умер, и Лесков, бросив гимназию, решил пойти по стопам отца: поступил на службу в ту же самую уголовную палату. В 1849 году он переехал из Орла в Киев, где жил его дядя (по матери) С. П. Алферьев, небезызвестный тогда профессор медицинского факультета. Жизнь стала интереснее и содержательнее. Лесков поступил на службу в Казенную палату, но имел иногда возможность «приватно» слушать в университете лекции по медицине, сельскому хозяйству, статистике и пр. В рассказе «Продукт природы» он вспоминает о себе: «Я был тогда еще очень молодой мальчик и не знал, к чему себя определить. То мне хотелось учиться наукам, то живописи, а родные желали, чтобы я шел служить. По их мнению, это выходило всего надежнее». Лесков служил, но упорно мечтал о каком-нибудь «живом деле», тем более что сама служба приводила его в соприкосновение с многообразной средой местного населения. Он много читал и за годы киевской жизни овладел украинским и польским языками. Рядом с Гоголем его любимым писателем стал Шевченко.

Началась Крымская война, которую Лесков называл впоследствии «многознаменательным для русской жизни ударом набата». Умер Николай I (1855 г.), и началось то общественное движение, которое привело к освобождению крестьян и к целому ряду других последствий, изменивших старый уклад русской жизни. Эти события сказались и на жизни Лескова: он бросил казенную службу и перешел на частную - к англичанину Шкотту (мужу его тетки), управлявшему обширными имениями Нарышкиных и Перовских. Так до некоторой степени осуществилась его мечта о «живом деле»: в качестве представителя Шкотта он разъезжал по всей России - уже не как чиновник, а как коммерческий деятель, по самому характеру своей деятельности входивший в теснейшее общение с народом.

В письмах к Шкотту Лесков делился своими впечатлениями; этими письмами заинтересовался сосед Шкотта по имению, Ф. И. Селиванов, который, как вспоминал потом сам Лесков, «стал их спрашивать, читать и находил их „достойными печати“, а в авторе он пророчил писателя». Так началась литературная деятельность Лескова, ограниченная сначала узким кругом экономических и бытовых тем.

Казалось, что Лесков решил вступить в соревнование со всеми крупными писателями того времени, противопоставляя им и свой жизненный опыт и свой необычный литературный язык. Горький отметил эту характерную черту его первых вещей, сразу обративших на него внимание современников: «Он знал народ с детства; к тридцати годам объездил всю Великороссию, побывал в степных губерниях, долго жил на Украине - в области несколько иного быта, иной культуры… Он взялся за труд писателя зрелым человеком, превосходно вооруженный не книжным, а подлинным знанием народной жизни».

В письмах и разговорах он иногда иронически употребляет слово «интеллигент» и противопоставляет себя «теоретикам», как писателя, владеющего гораздо большим и, главное, более разносторонним жизненным опытом. Он охотно и много пишет и говорит на эту волнующую его тему, каждый раз стремясь выделить то, что представляется ему наиболее сильной стороной его позиции. «Я не изучал народ по разговорам с петербургскими извозчиками, - говорит он с некоторой запальчивостью, явно намекая на столичных писателей-интеллигентов, - а я вырос в народе на Гостомельском выгоне… Я с народом был свой человек… Публицистических рацей о том, что народ надо изучать, я не понимал и теперь не понимаю. Народ просто надо знать, как саму нашу жизнь, не штудируя ее, а живучи ею». Или так: «Книги и сотой доли не сказали мне того, что сказало столкновение с жизнью… Всем молодым писателям надо выезжать из Петербурга на службу в Уссурийский край, в Сибирь, в южные степи… Подальше от Невского!» Или еще так: «Мне не приходилось пробиваться сквозь книги и готовые понятия к народу и его быту. Книги были добрыми мне помощниками, но коренником был я. По этой причине я не пристал ни к одной школе, потому что учился не в школе, а на Сарках у Шкотта».

Тема «праведника» в творчестве Лескова выходит за пределы этой книги, истоки ее - в самых ранних художественных произведениях Лескова, и тянется она, разнообразия преломляясь, вплоть до конца жизни писателя. Резко и отчетливо эта тема выразилась в «Соборянах» (1872), за которыми последовали «Запечатленный ангел» (1873) и «Очарованный странник» (1873). Своих положительных героев Лесков ищет совсем не там, где их искали Гоголь, а позднее - Достоевский или Тургенев, он ищет их в разных слоях народа, в русском захолустье, в той разнообразной социальной среде, знание жизни и внимание к которой, умение проникнуться интересами и нуждами которой свидетельствуют о глубоко демократической направленности творческих поисков Лескова.

Сначала, под явным влиянием реакционных идей Каткова, он обратился к жизни захолустного русского духовенства: так возник замысел «Божедомов», из которого получились «Соборяне» с протоиереем Туберозовым в центре. Понятно в связи со всем сказанным выше, что крайней противоречивостью отмечена общая идейно-художественная концепция «Соборян» - этой, по определению Горького, «великолепной книги». В центре повествования стоит совершенно неожиданный герой - старый провинциальный русский священник Савелий Туберозой. Старый протопоп характеризуется чертами, обычными для ряда героев Лескова. С одной стороны, есть в нем особенности, прочно связанные с определенной бытовой средой, он подчеркнуто «сословен», как это всегда бывает у Лескова, его жизненный путь, его навыки, обычаи нигде, кроме среды российского духовенства, немыслимы. Бытовое начало, очень четко и многосторонне обрисованное, является здесь и ключом к человеческой личности, к психологии, к особенностям душевной жизни - в этом смысле принципы конструирования характера решительно ничем не отличаются от тех, которые мы видели в «Житии одной бабы» или в «Леди Макбет Мценского уезда». Вместе с тем Савелий Туберозов в не меньшей степени, чем другие герои Лескова, представляется «выломившимся» из своей среды. Старый протопоп - белая ворона в кругу типических для духовной среды людей и нравов, об этом читатель узнает с первых же страниц его «жития». Он ведет себя совсем не так, как полагается вести себя рядовому, обычному русскому священнику, и притом делает это буквально с первых же шагов своей деятельности. Он - человек, «выломившийся» с самого же вступления в активную жизнь сословия. Демикотоновая книга" - это дневник старика Туберозова за тридцать лет его дореформенной жизни (в книге действие происходит в 60-е годы). Вся «демикотоновая книга» наполнена вариантами одного жизненного сюжета - беспрерывных столкновений Туберозова с церковными и отчасти гражданскими властями. Туберозов представляет себе свою деятельность как гражданское и нравственное служение обществу и людям. С ужасом убеждается протопоп в том, что совершенно иначе оценивает свои функции сама церковь. Церковная администрация представлена насквозь омертвевшей бюрократической организацией, превыше всего добивающейся внешнего выполнения закостенелых и внутренне бессмысленных обрядов и правил. Столкновение живого человека и мертвого сословного ритуала: - вот тема «демикотоновой» книги. Протопоп получает, скажем, солидный служебный «нагоняй» за то, что он осмелился в одной из своих проповедей представить в качестве примера для подражания старика Константина Пизонского, человека, являющего своей жизнью образец действенного человеколюбия. Официальная церковь интересуется всем, чем угодно, кроме того, что Туберозову кажется самой сутью христианства, она придирчиво следит за выполнением мертвого ритуала и жестоко карает своего служителя, осмеливающегося смотреть на себя как на работника, приставленного к живому делу. Все происходящее в «демикотоновой книге» не случайно отнесено в основном к дореформенной эпохе. Лесков наводит на мысль о том, что к эпохе реформ в среде духовенства обозначились те же признаки внутреннего распада, что и в других сословиях - купечестве, крестьянстве и т. д.

В пореформенную эпоху, в 60-е годы драма «выломившегося» протопопа перерастает в подлинную трагедию, кульминация и развязка которой переданы Лесковым с огромной художественной силой. Все более и более буйным становится строптивый протопоп по мере обострения социальных противоречий в стране. Преследуемый и церковными и гражданскими властями, старый священник решается на необычайный по дерзости (для данной социальной среды, разумеется) шаг: он сзывает в церковь в один из официально-служебных дней все чиновничество провинциального города и духовно «посрамляет мытарей»: произносит проповедь, в которой обвиняет чиновников во внешне-служебном, казенном отношении к религии, в «наемничьей молитве», которая «церкви противна». По мысли Туберозова, жизнь и ежедневные дела собравшихся в церкви чиновников обнаруживают, что эта «наемничья молитва» не случайна - в самой их жизни нет ни капли того «христианского идеала», которому служит сам Туберозов. Поэтому - «довлело бы мне взять вервие и выгнать им вон торгующих ныне в храме сем». Естественно, что после этого на Туберозова обрушиваются и церковные и гражданские кары. «Не хлопочи: жизнь уже кончена, начинается житие», - так прощается со своей протопопицей увозимый для наказания в губернский город Туберозов. Общественные, межсословные нормы бюрократического государства обрушивались в кульминации на Настю и на Катерину Измайлову. Кульминацию «Соборян» составляет вызов, брошенный Туберозовым общественным и межсословным отношениям. Особенно явственно в этих частях книги выступает литературная аналогия, настойчиво проводимая Лесковым и отнюдь не случайная для общей концепции «Соборян»: буйный старгородокий протоиерей отчетливо напоминает центрального героя гениального «Жития протопопа Аввакума».

Существенно важно для понимания общей противоречивости идейной и художественной структуры «Соборян» то обстоятельство, что врагами неистового правдолюбца Туберозова оказываются не только духовные и светские чиновники, представляющие административный аппарат самодержавно-крепостнического государства, но и бывшие «нигилисты». Более того: бывшие «нигилисты» действуют в книге сообща, в союзе с чиновниками в рясах и вицмундирах.

Так же как и в романах «Некуда» и особенно «На ножах», Лесков показывает не передовых людей 60-х годов, а своекорыстную и анархиствующую человеческую накипь, которая живет по принципу «все позволено» и которая не стесняется в средствах ради достижения своих мелких целей. Здесь, в изображении козней чиновников Термосесова и Борноволокова, которых Лесков настойчиво стремится выдать за бывших представителей передового общественного движения эпохи, Лесков допускает грубый выпад против прогрессивных общественных кругов. Ошибка эта связана с общей противоречивостью идейного состава «Соборян». Лесков не считает бунт протопопа Туберозова явлением случайным и частным: в этом бунте, по мысли писателя, отражается общий кризис крепостнического строя и распад старых сословно-классовых связей. В применении к Туберозову не случайно в книге настойчиво употребляется слово «гражданин», сам непокорный церковнослужитель свое неистовое буйство осмысляет как акт гражданского служения, выполнение общественного долга, который возникает перед каждым человеком любой сословной группы в новых исторических условиях. Особая острота борьбы Туберозова с Термасесовыми, Борноволоковыми и Препотенскими, по мысли протопопу и самого автора, состоит в том, что «это уже плод от чресл твоих возрастает», как выражается Туберозов, или, иначе говоря, действия Борнозолоковых и Термосесовых представляются Лескову одной из форм общественного кризиса, который выражался и в дореформенной деятельности людей типа самого Туберозова. Туберозов и Борноволоковы борются на одной исторической почве, разный способ их действий имеет одну и ту же общественную предпосылку - исторический кризис крепостничества.

Самые впечатляющие страницы «Соборян» - это рассказ о трагической гибели буйного протопопа, естественно оказавшегося бессильным в своей одинокой борьбе с церковной и полицейской бюрократией. Соратником Туберозова в этой борьбе становится дьякон Ахилла Десницын, которому оказалось «тяжело нашу сонную дрему весть, когда в нем в одном тысяча жизней горит». Дьякон Ахилла не случайно поставлен в книге рядом с трагически сосредоточенным в себе «праведником» Туберозовым. Дьякон Ахилла только по недоразумению носит рясу и имеет в ней необыкновенно комический вид. Превыше всего он ценит дикую верховую езду в степи и даже пытается завести себе шпоры. Но этот человек, живущий непосредственной, бездумной жизнью, при всей своей простодушной красочности, тоже «уязвлен» поисками «праведности» и «правды» и, как сам протопоп, не остановится ни перед чем в служении этой правде.

Дьякон Ахилла всем своим обликом и поведением в не меньшей степени, чем Туберозов, свидетельствует о разрушении старых сословных бытовых и нравственных норм в новую эпоху. Комическая эпопея поездки Ахиллы в Петербург отнюдь не комична по своему смыслу: это эпопея поисков правды.

Ахилла и Туберозов, по замыслу Лескова, представляют собой разные грани единого в своих основах национального русского характера. Трагедия протопопа - в его непримиримости. Даже после антицерковной проповеди в храме дело могло легко уладиться. Церковная и светская бюрократия настолько прогнили в самом своем существе, что им важнее всего декорум порядка. Протопопу достаточно было принести покаяние, и дело было бы прекращено. Но «выломившийся» из своей среды протопоп покаяния не приносит, и даже гибель протопопицы не вынуждает его к раскаянию.

Ходатайства карлика Николая Афанасьевича приводят к тому, что Туберозова отпустили домой, но он все-таки вплоть до смертного мига не кается. В финале не случайно столкнулись фигуры плодомасовского карлика и неистового протопопа - они представляют, по Лескову, разные этапы, русской жизни. При выходе из своей среды в мир межсословных отношений Настя и Катерина Измайлова оказались жертвами обрушившегося на них строя. Туберозов до конца держит свою судьбу в своих руках и ни с чем не примиряется. Композиционно книга построена иначе, чем ранние вещи Лескова. Больше всего разработана тема бунта Туберозова, тема межсословных отношений, в пределах которой наиболее отчетливо выступает яркий, непреклонный, непримиримый характер героя. После смерти Туберозова яростный бой за его память ведет дьякон Ахилла способами, свойственными его личности, ведет как достойный наследник удалой Запорожской сечи, и в этом бою тоже наиболее рельефно выявляется его национально своеобразный характер, как характер «праведника» и «правдоискателя». В своих итогах «великолепная книга» оказывается книгой раздумья над особенностями и свое* обычностью национального характера. По-иному решается тема «праведника» в вещах, последовавших за «Соборянами». Все больше и больше отходит Лесков от идеализации «старой сказки», все более и более углубляется его критическое отношение к действительности, и, соответственно этому, и «праведников» писатель ищет в иной среде. В «Запечатленном ангеле» (1873) героями оказываются уже старообрядцы, ведущие борьбу с православием, но кончается повесть их переходом в лоно православной церкви. Это было явной натяжкой. В 1875 году Лесков сообщил из-за границы своему приятелю, что он сделался «перевертнем» и уже не жжет фимиама многим старым богам: «Более всего разладил с церковностью, по вопросам которой всласть начитался вещей, в Россию недопускаемых… Скажу лишь одно, что прочитай я все, что теперь по этому предмету прочитал, и выслушай то, что услышал, - я не написал бы „Соборян“ так, как они написаны… Зато меня подергивает теперь написать русского еретика - умного, начитанного и свободного духовного христианина». Здесь же он сообщает, что по отношению к Каткову чувствует то, «чего не может не чувствовать литературный человек к убийце родной литературы».

Тот особенный идейный подход к явлениям социальной жизни, который характерен для зрелого творчества Лескова, обусловливает оригинальный, своеобразный подход писателя к проблемам художественной формы. Горький видел важнейшую отличительную особенность Лескова - мастера формы - в принципах решения им: проблемы поэтического языка. Горький писал: «Лесков - тоже волшебник слова, но он писал не пластически, а - рассказывая, и в этом искусстве не имеет себе равных. Его рассказ - одухотворенная песнь, простые, чисто великорусские слова, снизываясь одно с другими в затейливые строки, то задумчиво, то смешливо звонки, и всегда в них слышна трепетная любовь к людям, прикрыто нежная, почти женская; чистая любовь, она немножко стыдится себя самой. Люди его рассказов часто говорят сами о себе, но речь их так изумительно жива, так правдива и убедительна, что они встают перед вами столь же таинственно ощутимы, физически: ясны, как люди из книг Л. Толстого и других, - иначе сказать, Лесков достигает того же результата, но другим приемом мастерства», Лесков хочет, чтобы русский человек говорил сам о себе и за себя - и притом имению простой человек, который не смотрит на себя со стороны, как обычно автор смотрит на своих персонажей, Он хочет, чтобы читатель послушал самих этих людей, а для этого они должны говорить и рассказывать на своем языке, без вмешательства автора.

Живший с самого начала литературного пути на журнальные заработки, материально малообеспеченный, Лесков был вынужден в течение многих лет состоять членом Ученого комитета министерства Народного просвещения, несмотря на ряд унизительных подробностей прохождения по службе и мизерную оплату чрезвычайно трудоемкой подчас деятельности. Впрочем, для жадного к многообразным жизненным впечатлениям, любознательного к самым разным сторонам русской жизни Лескова эта служба имела и некоторый творческий интерес: наиболее заинтересовавший его ведомственный материал он иногда, подвергнув публицистической или художественной обработке, печатал.

Вот эти-то публикации и вызвали неблагосклонное внимание таких столпов самодержавной реакции, как К. П. Победоносцев и Т. И. Филиппов. Освещение, которое. Лесков придавал публикуемым им фактам, далеко не совпадало с намерениями и устремлениями правительственных верхов. Недовольство литературной деятельностью Лескова особенно усилилось в начале 1883 года, невидимому в связи с выступлениями Лескова по вопросам церковной жизни.

Министру народного просвещения И. Д. Делянову было поручено «образумить» своевольного литератора в том смысле, чтобы Лесков сообразовал свою литературную деятельность с видами правительственной реакции. Лесков не поддался ни на какие уговоры и категорически отверг поползновения властей определять направление и характер его литературной работы. Возник вопрос об отставке. Дабы придать делу приличное бюрократическое обличье, Делянов просит Лескова подать прошение об увольнении. Писатель решительно отвергает и это предложение. Напуганный угрозой общественного скандала, растерянный министр спрашивает Лескова, зачем же ему нужно увольнение без прошения, на что Лесков отвечает: «Нужно! Хотя бы для некрологов: моего и… вашего».

Изгнание Лескова со службы вызвало известный общественный резонанс. Еще большее общественное значение, несомненно, имел скандал, разыгравшийся при издании Лесковым, уже в конце жизни, собрания сочинений. Предпринятое писателем в 1888 году издание десятитомного собрания сочинений имело для его двойное значение. Прежде всего оно должно было подвести итоги его тридцатилетнего творческого пути, пересмотра и переосмысления всего созданного им за эти долгие и бурные годы. С другой стороны, живший после отставки исключительно на литературные заработки, писатель хотел добиться известной материальной обеспеченности, для того чтобы сосредоточить все свое внимание на воплощении итоговых творческих замыслов. Издание было начато, и дело шло благополучно до шестого тома, в состав которого вошли хроника «Захудалый род» и ряд произведений, трактующих вопросы церковной жизни («Мелочи архиерейской жизни», «Епархиальный суд» и т. д.). На том был наложен арест, так как были усмотрены в его содержании антицерковные тенденции. Для Лескова это было огромным моральным ударом - возникла угроза краха всего издания. Ценой изъятия и замены неугодных цензуре вещей, после долгих мытарств, удалось спасти издание. (Изъятая цензурой часть тома впоследствии была, по-видимому, сожжена.) Собрание сочинений имело успех и оправдало возлагавшиеся на него писателем надежды, но скандальная история с шестым томом дорого стоила писателю: в день, когда Лесков узнал об аресте книги, с ним впервые, по его собственному свидетельству, произошел припадок болезни, через несколько лет (21 февраля/5 марта 1895 г.) сведшей его в могилу.

Если не особенно вдумываться в смысл сатирического задания Лескова в «Мелочах архиерейской жизни» (1878), то эти очерковые на первый взгляд зарисовки могут показаться совсем безобидными. Может даже показаться странным то обстоятельство, что книга эта так взволновала высшую духовную иерархию и по распоряжению духовной цензуры была задержана выпуском и сожжена. Между тем, задание Лескова здесь крайне ядовитое и действительно по-лесковски сатирическое. С самым невинным видом автор повествует о том, как архиереи заболевают несварением желудка, как они угощают отборными винами видных чиновников, при этом чуть ли не пускаясь в пляс, как они занимаются моционом для борьбы с ожирением, как они благодетельствуют только потому, что проситель сумел найти уязвимое место в их симпатиях и антипатиях, как они мелко и смешно враждуют и соревнуются со светскими властями и т. д. Подбор мелких, на первый взгляд, бытовых деталей, искусно воссоздающий бытовое существование духовных чиновников, подчинен единому заданию. Лесков как бы последовательно разоблачает тот маскарад внешних форм, которым церковь искусственно отделяет себя от обычной обывательской русской жизни. Обнаруживаются вполне обычные мещане, которые решительно ничем не отличаются от пасомых имя духовных детей. Бесцветность, пустота, банальность обычного мещанского быта, отсутствие сколько-нибудь яркой личной жизни - вот тема, пронизывающая невинные на первый взгляд бытовые зарисовки. Получается действительно сатира, очень обидная для тех, кто изображен, но сатира особенная. Обидно все это для духовных лиц прежде всего, тем, что вполне наглядно обнажена причина маскарада - особых форм одежды, языка и т. д. Нужен этот маскарад потому, что по существу обычный архиерей решительно ничем не отличается от обычного мещанина или обычного чиновника. В нем нет и проблеска того основного, что официально представляет архиерей, - духовной жизни. Духовное начало уподоблено здесь рясе - под рясой скрыт заурядный чиновник с несварением желудка или геморроем. Если же среди лесковских архиереев попадаются люди с человечески чистой душой и горячим сердцем, то это относится исключительно к их личным качествам и никак не связано с их служебно-профессиональными функциями и официальным общественным положением.В целом Лесков своими, особенными способами производит разоблачение бытового ритуала церковности, во многом близкое к тому «срыванию масок», которое так ярко и остро осуществлял позднее Лев Толстой.

В 80-90-х годах темы и образы народной героики и талантливости сменились у Лескова антиправительственной и антицерковной сатирой, разоблачающей победоносцевский режим.

Начиная с «Мелочей архиерейской жизни» до «Заячьего ремиза», на протяжении почти двадцати лет, Лесков неустанно разоблачает «идеологию» и практику церкви и религии. И надо сказать, что не было в России ни одного "писателя, который нанес бы столь яростные и сокрушительные удары сильнейшему оплоту самодержавия - церкви, как это сделал Лесков, никогда не являвшийся последовательным и вполне убежденным атеистом.

В очерках «Мелочи архиерейской жизни» (1878-1880) 1 Лесков пытается писать о духовенстве еще с позиции «идеальной», воображаемой церкви, и потому он видит не только тени, но и «свет». Он посвящает ряд зарисовок киевскому митрополиту Ф. Амфитеатрову и другим архиереям, восстающим против византийской пышности и затворничества архиерейского быта, предлагает ликвидировать епархиальный (то есть духовный) суд, по которому церковники, совершая уголовные преступления,

остаются нередко безнаказанными, и призывает к реформам в православии по примеру протестантства и англиканской церкви. С другой стороны, первые главы очерков (г -IV), появлявшихся постепенно, отличаются особой резкостью тона, и можно предположить, что они смягчались впоследствии под внешним давлением, но во всяком случае «Мелочи» были только начальным, сравнительно слабым опытом антицерковной сатиры.

Познакомившись в годы сотрудничества в «Русском вестнике» и церковных журналах с кругами высшего духовенства, Лесков был осведомлен о всей политике правящей клики, осуществляемой через церковь, о всех интригах и настроениях синода. Это послужило ему материалом для точных и неопровержимых портретов русских иерархов.

Орловский епископ Смарагд не поладил с губернатором Трубецким. Их ссора заполнила пустоту провинциальной жизни, и досужий остроумец майор Шульц выставил на окне манекены дерущихся петуха (губернатора) и козла (епископа) и каждый день, смотря по обстоятельствам, изменял расположение фигур. «То петух клевал и бил взмахами крыла козла, который, понуря голову, придерживал лапою сдвигавшийся на затылок клобук,то козел давил копытами шпоры петуха, поддевая его рогами под челюсти, отчего у того голова задиралась кверху, каска сваливалась на затылок, хвост опускался, а жалостно разинутый рот как бы вопиял о защите… Не наблюдать за фигурами, впрочем, было и невозможно, потому что бывали случаи, когда козел представал очам прохожих с аспидною дощечкою, на которой было крупно начертано: «П-р-и-х-о-д», а внизу под сим заголовком писалось: «Такого-то числа: взял сю рублей и две головы сахару» или что-нибудь в этом роде». Эта проделка остряка-майора позволяет Лескову представить с большой живостью и юмором и орловского архипастыря, взяточника и самодура, и его врага - "полоумного губернатора.

В другой главе также на мемуарном материале он зарисовал пензенского епископа, который отличался строптивым нравом. Лесков изображает его в столкновении с англичанином, не имевшим оснований бояться русского архиерея. «Архиерей покраснел, как рак, и, защелкав но палке ногтями, уже не проговорил, а прохрипел: «Сейчас мне доложить, что это такое?» Ему доложили, что это (А. Я. Ш[котт], главноуправляющий имениями графов Перовских. Архиерей сразу стих и вопросил: «А для чего он в таком уборе?» - но, не дождавшись на это никакого ответа, направился прямо на дядю. Момент был самый решительный, но окончился тем, что архиерей протянул Шкотту руку и сказал: «Я очень уважаю английскую нацию».

Особую убедительность очеркам придает своеобразная позиция автора, который, как искренне заинтересованный человек, "рассказывает об архиерейском и вообще церковном быте; правда, это же приводит и к заполнению некоторых глав подлинно «мелочными» фактами и к известному разнобою в тоне очерков,- трудно, например, согласовать крайне незлобивые, рассчитанные на умиление сценки с остро сатирическими, смелыми характеристиками и положениями, относящимися к Филарету Дроздову, Смарагду Крыжановскому и др.

«Мелочи архиерейской жизни» впервые показали широкому читателю особый кастовый мир не с его внешних, а с тщательно скрываемых сторон. Лесков привел бесчисленные факты церковно-монастырской уголовщины, не подлежащей гражданскому суду, рассказал о поповском лицемерии и сребролюбии, и серия его «картинок с натуры» представила в истинном виде всю русскую церковь от сельского дьячка до московского митрополита. При этом лесковские очерки не были единым по стилю произведением: наряду с прекрасными юмористическими рассказами в них был включен обширный газетный и документальный материал. В конце 70-х годов «Мелочи архиерейской жизни» имели заслуженный успех у читателя и в прогрессивной демократической печати. Иначе, конечно, реагировала реакционно-поповская пресса. В статье «Неповинно-позоримая честь» «Церковный вестник», бессильный ответить по существу, обвинял Лескова в «хамском осмеянии… всего чаще измышленных недостатков» служителей церкви. «В последнее время, - говорится в редакционной статейке,- вышла целая книга, спекулирующая на лести грубо эгоистическим инстинктам мало развитой толпы. Составленная по преимуществу из сплетней низшего разбора, она без застенчивости забрасывает грязью и клеветой досточтимейших представителей русской церкви» ".

В написанных вслед за «Мелочами» очерках «Дворянский бунт в Добрынском приходе» (1881), «Обнищеванцы» (1881), «Райский змей» (1882), «Поповская чехарда» (1883) и др. Лесков также избегает каких-либо неудобных для церкви обобщений, а только излагает с подчеркнутым бесстрастием архивные материалы и документы, но подлинные факты церковной жизни, при честном отношении к ним автора, возбуждают огромное недовольство коварным «ренегатом», которое вскоре принимает характер травли. И Лесков, со своей стороны, становится резче с каждым очередным произведением, он затрагивает уже не только быт монашества и поповства, но и обрядовую практику церкви и догматы православия. Отсюда неизбежно возникает необходимость представить в новом освещении образы прежних «церковных» произведений.

В очерках «Печерские антики» (1883) г Лесков, как говорилось выше, обращается к разъяснению финального эпизода «Запечатленного ангела» и вместо поэтически изображенной религиозности староверов показывает смешное изуверство и религиозные побоища, вместо иконописного фанатика Лео"нтия - придурковатого, но также фанатичного отрока Гиезия. «Каменщики,- рассказывает Лесков в «Печерских антиках»,- были люди вида очень степенного и внушительного, притом со всеми признаками высокопробного русского благочестия: челочки на лобиках у них были подстрижены, а на маковках в честь господню гуменца пробриты… Как поморы, бывало, начнут петь и молиться, Гиезий залезает на рябину и дразнит их оттуда, крича: «Тропари-мытари». А те не выдержат и отвечают: «Немоляки-раскоряки». Так обе веры были взаимно порицаемы, а последствием этого выходили стычки и «камнеметание», заканчивавшиеся иногда разбитием окон с обеих сторон. В заключение же всей этой духовной распри Гиезий, как непосредственный виновник столкновений, был «начален» веревкою и иногда (ходил дня по три согнувшись».

В юмористических рассказах 80-х годов «Белый орел»(1880), «Дух госпожи Жанлис» (1881), «Маленькая ошибка» (1883) Лесков едко высмеивает веру в "помешанных «пророков» в мещанско-купеческой среде и увлечение мистикой и спиритизмом в великосветском обществе, а в рассказе «Чертогон» (1880) создает почти фантастическую картину купеческого разгула, завершаемого юродским ханжеством.

Знакомые Лескова пытались воздействовать на него и приостановить его антирелигиозную деятельность. Полковник Пашков, один из первых руководителей русских евангелистов, писал ему 22 сентября 1884 года: «Невыразимо жалко мне, что Вы, сердце которого отзывалось когда-то на все истинное и хорошее, теперь насмехаетесь… над тем, чему учили… апостолы» 1 . Тогда же пытался увещевать Лескова и славянофил И.Аксаков, «… в" последнее время,- писал Аксаков 15 ноября 1884 года,- высовсемопохабиля Вашу Музу и обратили ее в простую кухарку… Мерзостей в нашей церковной жизни творится страшно, до ужаса, много. Разоблачать следует. Но в русской песне поется:

То же бы ты слово

Не так бы молвил.

Этораз. Есть еще способ обличения на манер Хама, потешавшегося над наготою отца. Восчувствуйте это, почтеннейший Николай Семенович...»2. Однако цензурные запреты, увещевания и брань бывших соратников из консервативных кругов не смогли остановить Лескова.

Наиболее интересным антицерковным произведением этого времени можно считать «Заметки неизвестного» (1882-1884) 3. Они представляют собой ряд самостоятельных рассказов, объединенных общими героями и личностью рассказчика. В предисловии Лесков пишет, что им якобы приобретена старинная рукопись, которая имеет «немалый интерес, как безыскусственное изображение событий, интересовавших в свое время какой-то, по-видимому весьма достопочтенный, оригинальный и серьезно настроенный общественный кружок». Этот «общественный кружок», конечно,- попы и монахи, что доказывает церковнославянский язык и точка зрения рассказчика, которая совершенно не совпадает с отношением читателя к событиям.

В «Заметках неизвестного» Лесков использует анекдотическую юмореску, авантюрный рассказ, злобный сати|рический гротеск и все это объединяет в целостную картину нравов и обычаев духовенства. Он дает целую галерею колоритных портретов: отец Иоанн, который, будучи пьяным, заснул во время церковной службы; отец Вист и отец Преферанц-«два священника, оба учености академической и столь страстные любители играть в карты, что в городе даже имена их забыли»; богатый овцевод отец Павел; священник европейского фасона отец Георгий, который «всех лучших дам в городе к себе от других священников перебил»; иеродиакон-богатырь, подравшийся в трактире с квартальным в «великоскорбный день»- пятницу на страстной неделе, и др. Неизвестный рассказчик всецело симпатизирует этим героям, и потому особенно ощутима ирония автора. Сказывается она даже в заглавиях, комически несоответствующих содержанию рассказов («О безумии одного князя», «Стесненная ограниченность аглицкого искусства»).

Но смешное чередуется в «Заметках неизвестного» с Трагическим, страшным. Лесков, как и в «Печерских антиках», словно возвращается к своим первым произведениям о духовенстве. Так, например, в «Соборянах» с добродушной иронией рассказано о забавной ссоре Савелия и Ахиллы из-за подаренных им тростей; сходная история с подарком оживает в сниженной сатирической трактовке в новелле «О вреде от чтения светских книг, бываемом для многих». Новым вариантом судьбы Савелия Туберозова может служить новелла «Остановление растущего языка». Лесков показывает, как духовенство затравило «расстригу» - архимандрита. Герой новеллы, сняв сан, пытается устроиться учителем, но по доносам попов подвергается преследованиям полиции и в конце концов, «проживая весною в водопольную росталь в каменной сырой амбарушке, при оставленной мельнице, заболел… тою отвратительною и гибельною болезнию, которая называется цынгота, и умер один в нощи, закусив зубами язык, который до того стал изо рта вон на поверхность выпячиваться, что смотреть было весьма неприятно и страшно». Далее идет чудесное остановление этого растущего языка, проделанное монахом перед испуганными крестьянами. Лесков саркастически разоблачает «чудо» и хитросплетенное нравоучение лживого рассказчика.

Замечательные изящной, тонкой отделкой и остроумной пародийностью речи, новеллы подводят к убедительному выводу: нет такой подлости, которую не совершили бы эти герои, развращенные вековечным тунеядством и всегдашней готовностью служить «политическому начальству».

В условиях реакции Александра III «Заметки неизвестного» - бесспорно, смелое и рискованное выступление против церковного мракобесия, и они окончательно определяют дальнейший путь Лескова, держание творчества Лескова, особенно ярко выраженное в созданных им образах людей честной и бескорыстной «праведной» жизни, русских богатырей, «очарованных любовью к жизни и людям», мастеров своего дела которые в искусстве видят упорный и радостный труд а труд превращают в высокое искусство-и влияло на Горького. «Я видел в жизни десятки ярких, богато одаренных, отлично талантливых людей,- пишет Горький, а в литературе-«зеркале жизни»-они не отражались или отражались настолько тускло, что я не замечал их. Но у Лескова, неутомимого охотника за своеобразным оригинальным человеком, такие люди были, хотя они и не так одеты, как - на мой взгляд - следовало бы одеть их» ".

Романтическая красочность лесковской прозы, многоцветность его языковых средств, пейзажное обрамление лесковских героев в блеске «серебряного моря степей», «в ярком могучем освещении» багреца и лазури, в сверкании снежных пустынь Сибири - все это оказалось созвучным оптимистической романтике природы и быта в горьковских рассказах. Наконец, яркий национальный колорит, фольклорные мотивы и красота народной речи в творчестве Лескова не могли не влиять на Горького, знатока и поэта русской жизни. И эта литературная преемственность показывает, что Лесков работал не только для своей, но и для будущей эпохи, впервые в истории человечества открывшей свободный выход неисчерпаемым источникам героизма и творчества народа, который теперь вотирует «прекрасные законы, войну и мир».

В наши дни расцвета всех народных сил и талантов и строительства национальной по форме и социалистической по содержанию культуры, по-новому и понятней, чем для многих современников Лескова, звучат его образы талантливого и сильного русского человека, и высоко могут быть признаны и оценены словесное мастерство и любовь Лескова к «богатому и прекрасному» языку народа.

ЛИТЕРАТУРА

1. Русские писатели и поэты. Краткий биографический словарь. Москва, 2000.

2.Собрание сочинений в 11 томах. Т. 6. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1957 OCR Бычков М.Н.

3. Собрание сочинений в двенадцати томах. Н. С. Лесков “Правда” 1989 год.

4. Жизнь Николая Лескова по его личным семейным и несемейным записям и памятям. А. Н. Лесков “Художественная литература” 1984 год.

5. Энергическая бестактность. Н.С. Лесков “Православное обозрение” 1876 год.