Онлайн чтение книги дубровский глава vii.

Читатель, вероятно, уже догадался, что дочь Кирила Петровича, о которой сказали мы еще только несколько слов, есть героиня нашей повести. В эпоху, нами описываемую, ей было семнадцать лет, и красота ее была в полном цвете. Отец любил ее до безумия, но обходился с нею со свойственным ему своенравием, то стараясь угождать малейшим ее прихотям, то пугая ее суровым, а иногда и жестоким обращением. Уверенный в ее привязанности, никогда не мог он добиться ее доверенности. Она привыкла скрывать от него свои чувства и мысли, ибо никогда не могла знать наверно, каким образом будут они приняты. Она не имела подруг и выросла в уединении. Жены и дочери соседей редко езжали к Кирилу Петровичу, коего обыкновенные разговоры и увеселения требовали товарищества мужчин, а не присутствия дам. Редко наша красавица являлась посреди гостей, пирующих у Кирила Петровича. Огромная библиотека, составленная большею частию из сочинений французских писателей XVIII века, была отдана в ее распоряжение. Отец ее, никогда не читавший ничего, кроме «Совершенной поварихи», не мог руководствовать ее в выборе книг, и Маша, естественным образом, перерыв сочинения всякого рода, остановилась на романах. Таким образом совершила она свое воспитание, начатое некогда под руководством мамзель Мими, которой Кирила Петрович оказывал большую доверенность и благосклонность и которую принужден он был, наконец, выслать тихонько в другое поместие, когда следствия сего дружества оказались слишком явными. Мамзель Мими оставила по себе память довольно приятную. Она была добрая девушка и никогда во зло не употребляла влияния, которое видимо имела над Кирилом Петровичем, в чем отличалась она от других наперсниц, поминутно им сменяемых. Сам Кирила Петрович, казалось, любил ее более прочих, и черноглазый мальчик, шалун лет девяти, напоминающий полуденные черты m-lle Мими, воспитывался при нем и признан был его сыном, несмотря на то, что множество босых ребятишек, как две капли воды похожих на Кирила Петровича, бегали перед его окнами и считались дворовыми. Кирила Петрович выписал из Москвы для своего маленького Саши француза-учителя, который и прибыл в Покровское во время происшествий, нами теперь описываемых.

Сей учитель понравился Кирилу Петровичу своей приятной наружностию и простым обращением. Он представил Кирилу Петровичу свои аттестаты и письмо от одного из родственников Троекурова, у которого четыре года жил он гувернером. Кирила Петрович все это пересмотрел и был недоволен одною молодостью своего француза – не потому, что полагал бы сей любезный недостаток несовместным с терпением и опытностию, столь нужными в несчастном звании учителя, но у него были свои сомнения, которые тотчас и решился ему объяснить. Для сего велел он позвать к себе Машу (Кирила Петрович по-французски не говорил, и она служила ему переводчиком).

– Подойди сюда, Маша: скажи ты этому мусье, что так и быть, принимаю его; только с тем, чтоб он у меня за моими девушками не осмелился волочиться, не то я его, собачьего сына… переведи это ему, Маша.

Маша покраснела и, обратясь к учителю, сказала ему по-французски, что отец ее надеется на его скромность и порядочное поведение.

Француз ей поклонился и отвечал, что он надеется заслужить уважение, даже если откажут ему в благосклонности.

Маша слово в слово перевела его ответ.

– Хорошо, хорошо, – сказал Кирила Петрович, – не нужно для него ни благосклонности, ни уважения. Дело его ходить за Сашей и учить грамматике да географии, переведи это ему.

Марья Кириловна смягчила в своем переводе грубые выражения отца, и Кирила Петрович отпустил своего француза во флигель, где назначена была ему комната.

Маша не обратила никакого внимания на молодого француза, воспитанная в аристократических предрассудках, учитель был для нее род слуги или мастерового, а слуга иль мастеровой не казался ей мужчиною. Она не заметила и впечатления, ею произведенного на m-r Дефоржа, ни его смущения, ни его трепета, ни изменившегося голоса. Несколько дней сряду потом она встречала его довольно часто, не удостоивая большей внимательности. Неожиданным образом получила она о нем совершенно новое понятие.

На дворе у Кирила Петровича воспитывались обыкновенно несколько медвежат и составляли одну из главных забав покровского помещика. В первой своей молодости медвежата приводимы были ежедневно в гостиную, где Кирила Петрович по целым часам возился с ними, стравливая их с кошками и щенятами. Возмужав, они бывали посажены на цепь, в ожидании настоящей травли. Изредка выводили пред окна барского дома и подкатывали им порожнюю винную бочку, утыканную гвоздями; медведь обнюхивал ее, потом тихонько до нее дотрагивался, колол себе лапы, осердясь толкал ее сильнее, и сильнее становилась боль. Он входил в совершенное бешенство, с ревом бросался на бочку, покамест не отымали у бедного зверя предмета тщетной его ярости. Случалось, что в телегу впрягали пару медведей, волею и неволею сажали в нее гостей и пускали их скакать на волю божию. Но лучшею шуткою почиталась у Кирила Петровича следующая.

Прогладавшегося медведя запрут, бывало, в пустой комнате, привязав его веревкою за кольцо, ввинченное в стену. Веревка была длиною почти во всю комнату, так что один только противуположный угол мог быть безопасным от нападения страшного зверя. Приводили обыкновенно новичка к дверям этой комнаты, нечаянно вталкивали его к медведю, двери запирались, и несчастную жертву оставляли наедине с косматым пустынником. Бедный гость, с оборванной полою и до крови оцарапанный, скоро отыскивал безопасный угол, но принужден был иногда целых три часа стоять прижавшись к стене и видеть, как разъяренный зверь в двух шагах от него ревел, прыгал, становился на дыбы, рвался и силился до него дотянуться. Таковы были благородные увеселения русского барина! Несколько дней спустя после приезда учителя Троекуров вспомнил о нем и вознамерился угостить его в медвежьей комнате: для сего, призвав его однажды утром, повел он его с собою темными коридорами; вдруг боковая дверь отворилась, двое слуг вталкивают в нее француза и запирают ее на ключ. Опомнившись, учитель увидел привязанного медведя, зверь начал фыркать, издали обнюхивая своего гостя, и вдруг, поднявшись на задние лапы, пошел на него… Француз не смутился, не побежал и ждал нападения. Медведь приближился, Дефорж вынул из кармана маленький пистолет, вложил его в ухо голодному зверю и выстрелил. Медведь повалился. Всё сбежалось, двери отворились, Кирила Петрович вошел, изумленный развязкою своей шутки. Кирила Петрович хотел непременно объяснения всему делу: кто предварил Дефоржа о шутке, для него предуготовленной, или зачем у него в кармане был заряженный пистолет. Он послал за Машей, Маша прибежала и перевела французу вопросы отца.

– Я не слыхивал о медведе, – отвечал Дефорж, – но я всегда ношу при себе пистолеты, потому что не намерен терпеть обиду, за которую, по моему званью, не могу требовать удовлетворения.

Маша смотрела на него с изумлением и перевела слова его Кирилу Петровичу. Кирила Петрович ничего не отвечал, велел вытащить медведя и снять с него шкуру; потом, обратясь к своим людям, сказал: «Каков молодец! не струсил, ей-богу, не струсил». С той минуты он Дефоржа полюбил и не думал уж его пробовать.

Но случай сей произвел еще большее впечатление на Марью Кириловну. Воображение ее было поражено: она видела мертвого медведя и Дефоржа, спокойно стоящего над ним и спокойно с нею разговаривающего. Она увидела, что храбрость и гордое самолюбие не исключительно принадлежат одному сословию, и с тех пор стала оказывать молодому учителю уважение, которое час от часу становилось внимательнее. Между ими основались некоторые сношения. Маша имела прекрасный голос и большие музыкальные способности; Дефорж вызвался давать ей уроки. После того читателю уже нетрудно догадаться, что Маша в него влюбилась, сама еще в том себе не признаваясь.

Вскоре другие вести дали другую пищу любопытству и толкам. В ** появились разбойники и распространили ужас по всем окрестностям. Меры, принятые противу них правительством, оказались недостаточными. Грабительства, одно другого замечательнее, следовали одно за другим. Не было безопасности ни по дорогам, ни по деревням. Несколько троек, наполненных разбойниками, разъезжали днем по всей губернии – останавливали путешественников и почту, приезжали в селы, грабили помещичьи дома и предавали их огню. Начальник шайки славился умом, отважностью и каким-то великодушием. Рассказывали о нем чудеса; имя Дубровского было во всех устах, все были уверены, что он, а не кто другой, предводительствовал отважными злодеями. Удивлялись одному – поместия Троекурова были пощажены; разбойники не ограбили у него ни единого сарая; не остановили ни одного воза. С обыкновенной своей надменностию Троекуров приписывал сие исключение страху, который умел он внушить всей губернии, также и отменно хорошей полиции, им заведенной в его деревнях. Сначала соседи смеялись между собою над высокомерием Троекурова и каждый день ожидали, чтоб незваные гости посетили Покровское, где было им чем поживиться, но наконец принуждены были с ним согласиться и сознаться, что и разбойники оказывали ему непонятное уважение… Троекуров торжествовал и при каждой вести о новом грабительстве Дубровского рассыпался в насмешках насчет губернатора, исправников и ротных командиров, от коих Дубровский уходил всегда невредимо.

Между тем наступило 1-е октября – день храмового праздника в селе Троекурова. Но прежде чем приступим к описанию сего торжества и дальнейших происшедствий, мы должны познакомить читателя с лицами для него новыми, или о коих мы слегка только упомянули в начале нашей повести.

Дубровский - Глава 7, 8

ГЛАВА 7.

На другой день весть о пожаре разнеслась по всему околодку. Все
толковали о нем с различными догадками и предположениями. Иные уверяли, что
люди Дубровского, напившись пьяны на похоронах, зажгли дом из
неосторожности, другие обвиняли приказных, подгулявших на новоселии, многие
уверяли, что он сам сгорел с земским судом и со всеми дворовыми. Некоторые
догадывались об истине, и утверждали, что виновником сего ужасного бедствия
был сам Дубровский, движимый злобой и отчаянием. Троекуров приезжал на
другой же день на место пожара и сам производил следствие. Оказалось, что
исправник, заседатель земского суда, стряпчий и писарь, так же как Владимир
Дубровский, няня Егоровна, дворовый человек Григорий, кучер Антон и кузнец
Архип пропали неизвестно куда. Все дворовые показали, что приказные сгорели
в то время, как повалилась кровля; обгорелые кости их были отрыты. Бабы
Василиса и Лукерья сказали, что Дубровского и Архипа-кузнеца видели они за
несколько минут перед пожаром. Кузнец Архип, по всеобщему показанию, был жив
и вероятно главный, если не единственный виновник пожара. На Дубровском
лежали сильные подозрения. Кирила Петрович послал губернатору подробное
описание всему происшедствию, и новое дело завязалось.
Вскоре другие вести дали другую пищу любопытству и толкам. В **
появились разбойники и распространили ужас по всем окрестностям. Меры,
принятые противу них правительством, оказались недостаточными.
Грабительства, одно другого замечательнее, следовали одно за другим. Не было
безопасности ни по дорогам, ни по деревням. Несколько троек, наполненных
разбойниками, разъезжали днем по всей губернии - останавливали
путешественников и почту, приезжали в селы, грабили помещичьи дома и
предавали их огню. Начальник шайки славился умом, отважностью и каким-то
великодушием. Рассказывали о нем чудеса; имя Дубровского было во всех устах,
все были уверены, что он, а не кто другой, предводительствовал отважными
злодеями. Удивлялись одному - поместия Троекурова были пощажены; разбойники
не ограбили у него ни единого сарая; не остановили ни одного воза. С
обыкновенной своей надменностию Троекуров приписывал сие исключение страху,
который умел он внушить всей губернии, также и отменно хорошей полиции, им
заведенной в его деревнях. Сначала соседи смеялись между собою над
высокомерием Троекурова и каждый день ожидали, чтоб незваные гости посетили
Покровское, где было им чем поживиться, но наконец принуждены были с ним
согласиться и сознаться, что и разбойники оказывали ему непонятное
уважение... Троекуров торжествовал и при каждой вести о новом грабительстве
Дубровского рассыпался в насмешках насчет губернатора, исправников и ротных
командиров, от коих Дубровский уходил всегда невредимо.
Между тем наступило 1-е октября - день храмового праздника в селе
Троекурова. Но прежде чем приступим к описанию сего торжества и дальнейших
происшедствий, мы должны познакомить читателя с лицами для него новыми, или
о коих мы слегка только упомянули в начале нашей повести.

Читатель, вероятно, уже догадался, что дочь Кирила Петровича, о которой
сказали мы еще только несколько слов, есть героиня нашей повести. В эпоху,
нами описываемую, ей было 17 лет, и красота ее была в полном цвете. Отец
любил ее до безумия, но обходился с нею со свойственным ему своенравием, то
стараясь угождать малейшим ее прихотям, то пугая ее суровым, а иногда и
жестоким обращением. Уверенный в ее привязанности, никогда не мог он
добиться ее доверенности. Она привыкла скрывать от него свои чувств и мысли,
ибо никогда не могла знать наверно, каким образом будут они приняты. Она не
имела подруг и выросла в уединении. Жены и дочери соседей редко езжали к
Кирилу Петровичу, коего обыкновенные разговоры и увеселения требовали
товарищества мужчин, а не присутствия дам. Редко наша красавица являлась
посреди гостей, пирующих у Кирила Петровича. Огромная библиотека,
составленная большею частию из сочинений французских писателей 18 века, была
отдана в ее распоряжение. Отец ее, никогда не читавший ничего, кроме
Совершенной Поварихи, не мог руководствовать ее в выборе книг, и Маша,
естественным образом, перерыв сочинения всякого рода, остановилась на
романах. Таким образом совершила она свое воспитание, начатое некогда под
руководством мамзель Мими, которой Кирила Петрович оказывал большую
доверенность и благосклонность, и которую принужден он был наконец выслать
тихонько в другое поместие, когда следствия его дружества оказались слишком
явными. Мамзель Мими оставила по себе память довольно приятную. Она была
добрая девушка, и никогда во зло не употребляла влияния, которое видимо
имела над Кирилом Петровичем - в чем отличалась она от других наперсниц,
поминутно им сменяемых. Сам Кирила Петрович, казалось, любил ее более
прочих, и черноглазый мальчик, шалун лет 9-ти(tm), напоминающий полуденные
черты М-lle Мими, воспитывался при нем и признан был его сыном, не смотря на
то, что множество босых ребятишек, как две капли воды похожих на Кирила
Петровича, бегали перед его окнами и считались дворов
ыми. Кирила Петрович выписал из Москвы для своего маленького Саши
француза-учителя, который и прибыл в Покровское во время происшедствий, нами
теперь описываемых.
Сей учитель понравился Кирилу Петровичу своей приятной наружностию и
простым обращением. Он представил Кирилу Петровичу свои аттестаты и письмо
от одного из родственников Троекурова, у которого 4 года жил он гувернером.
Кирила Петрович всь это пересмотрел и был недоволен одною молодостью своего
француза - не потому, что полагал бы сей любезный недостаток несовместным с
терпением и опытностию, столь нужными в несчастном звании учителя, но у него
были свои сомнения, которые тотчас и решился ему объяснить. Для сего велел
он позвать к себе Машу (Кирила Петрович по-французски не говорил и она
служила ему переводчиком).
- Подойди сюда, Маша: скажи ты этому мусье, что так и быть - принимаю
его; только с тем, чтоб он у меня за моими девушками не осмелился
волочиться, не то я его, собачьего сына... переведи это ему, Маша.
Маша покраснела и, обратясь к учителю, сказала ему по-французски, что
отец ее надеется на его скромность и порядочное поведение.
Француз ей поклонился, и отвечал, что он надеется заслужить уважение,
даже если откажут ему в благосклонности.
Маша слово в слово перевела его ответ.
- Хорошо, хорошо, - сказал Кирила Петрович, - не нужно для него ни
благосклонности, ни уважения. Дело его ходить за Сашей и учить грамматике да
географии, переведи это ему.
Марья Кириловна смягчила в своем переводе грубые выражения отца, и
Кирила Петрович отпустил своего француза во флигель, где назначена была ему
комната.
Маша не обратила никакого внимания на молодого француза, воспитанная в
аристократических предрассудках, учитель был для нее род слуги или
мастерового, а слуга иль мастеровой не казался ей мужчиною. Она не заметила
и впечатления, ею произведенного на М-r Дефоржа, ни его смущения, ни его
трепета, ни изменившегося голоса. Несколько дней сряду потом она встречала
его довольно часто, не удостоивая большей внимательности. Неожиданным
образом получила она о нем совершенно новое понятие. На дворе у Кирила
Петровича воспитывались обыкновенно несколько медвежат и составляли одну из
главных забав покровского помещика. В первой своей молодости медвежата
приводимы были ежедневно в гостиную, где Кирила Петрович по целым часам
возился с ними, стравливая их с кошками и щенятами. Возмужав они бывали
посажены на цепь, в ожидании настоящей травли. Изредко выводили пред окна
барского дома и подкатывали им порожнюю винную бочку, утыканную гвоздями;
медведь обнюхивал ее, потом тихонько до нее дотрогивался, колол себе лапы,
осердясь толкал ее сильнее, и сильнее становилась боль. Он входил в
совершенное бешенство, с ревом бросался на бочку, покаместь не отымали у
бедного зверя предмета тщетной его ярости. Случалось, что в телегу впрягали
пару медведей, волею и неволею сажали в нее гостей, и пускали их скакать на
волю божию. Но лучшею шуткою почиталась у Кирила Петровича следующая.
Прогладавшегося медведя запрут бывало в пустой комнате, привязав его
веревкою за кольцо, ввинченное в стену. Веревка была длиною почти во всю
комнату, так что один только противуположный угол мог быть безопасным от
нападения страшного зверя. Приводили обыкновенно новичка к дверям этой
комнаты, нечаянно вталкивали его к медведю, двери запирались, и несчастную
жертву оставляли наедине с косматым пустынником. Бедный гость, с оборванной
полою и до крови оцарапанный, скоро отыскивал безопасный угол, но принужден
был иногда целых три часа стоять прижавшись к стене, и видеть, как
разъяренный зверь в двух шагах от него ревел, прыгал, становился на дыбы,
рвался и силился до него дотянуться. Таковы были благородные увеселения
русского барина! Несколько дней спустя после приезда учителя, Троекуров
вспомнил о нем и вознамерился угостить его в медвежьей комнате: для сего,
призвав его однажды утром, повел он его с собою темными корридорами - вдруг
боковая дверь отворилась - двое слуг вталкивают в нее француза и запирают ее
на ключ. Опомнившись, учитель увидел привязанного медведя, зверь начал
фыркать, издали обнюхивая своего гостя, и вдруг, поднявшись на задние лапы,
пошел на него... Француз не смутился, не побежал, и ждал нападения. Медведь
приближился, Дефорж вынул из кармана маленькой пистолет, вложил его в ухо
голодному зверю и выстрелил. Медведь повалился. Всь сбежалось, двери
отворились, Кирила Петрович вошел, изумленный развязкою своей шутки. Кирила
Петрович хотел непременно объяснения всему делу - кто предварил Дефоржа о
шутке, для него предуготовленной, или зачем у него в кармане был заряженный
пистолет. Он послал за Машей, Маша прибежала и перевела французу вопросы
отца.
- Я не слыхивал о медведе, - отвечал Дефорж, - но я всегда ношу при
себе пистолеты, потому что не намерен терпеть обиду, за которую, по моему
званью, не могу требовать удовлетворения.
Маша смотрела на него с изумлением, и перевела слова его Кирилу
Петровичу. Кирила Петрович ничего не отвечал, велел вытащить медведя и снять
с него шкуру; потом обратясь к своим людям сказал: - Каков молодец! не
струсил, ей-богу, не струсил. С той минуты он Дефоржа полюбил, и не думал
уже его пробовать.
Но случай сей произвел еще большее впечатление на Марью Кириловну.
Воображение ее было поражено: она видела мертвого медведя и Дефоржа,
спокойно стоящего над ним и спокойно с нею разговаривающего. Она увидела,
что храбрость и гордое самолюбие не исключительно принадлежат одному
сословию - и с тех пор стала оказывать молодому учителю уважение, которое
час от часу становилось внимательнее. Между ими основались некоторые
сношения. Маша имела прекрасный голос и большие музыкальные способности,
Дефорж вызвался давать ей уроки. После того читателю уже не трудно
догадаться, что Маша в него влюбилась, сама еще в том себе не признаваясь.

Вскоре другие вести дали другую пищу любопытству и толкам. В ** появились разбойники и распространили ужас по всем окрестностям. Меры, принятые противу них правительством, оказались недостаточными. Грабительства, одно другого замечательнее, следовали одно за другим. Не было безопасности ни по дорогам, ни по деревням. Несколько троек, наполненных разбойниками, разъезжали днем по всей губернии, останавливали путешественников и почту, приезжали в села, грабили помещичьи дома и предавали их огню. Начальник шайки славился умом, отважностью и каким-то великодушием. Рассказывали о нем чудеса; имя Дубровского было во всех устах, все были уверены, что он, а не кто другой, предводительствовал отважными злодеями. Удивлялись одному – поместия Троекурова были пощажены; разбойники не ограбили у него ни единого сарая, не остановили ни одного воза. С обыкновенной своей надменностию Троекуров приписывал сие исключение страху, который умел он внушить всей губернии, также и отменно хорошей полиции, им заведенной в его деревнях. Сначала соседи смеялись между собою над высокомерием Троекурова и каждый день ожидали, чтоб незваные гости посетили Покровское, где было им чем поживиться, но, наконец, принуждены были с ним согласиться и сознаться, что и разбойники оказывали ему непонятное уважение… Троекуров торжествовал и при каждой вести о новом грабительстве Дубровского рассыпался в насмешках насчет губернатора, исправников и ротных командиров, от коих Дубровский уходил всегда невредимо.

Между тем наступило 1-е октября – день храмового праздника в селе Троекурова. Но прежде чем приступим к описанию сего торжества и дальнейших происшествий, мы должны познакомить читателя с лицами для него новыми или о коих мы слегка упомянули в начале нашей повести.

Глава VIII

Читатель, вероятно, уже догадался, что дочь Кирила Петровича, о которой сказали мы еще только несколько слов, есть героиня нашей повести. В эпоху, нами описываемую, ей было семнадцать лет, и красота ее была в полном цвете. Отец любил ее до безумия, но обходился с нею со свойственным ему своенравием, то стараясь угождать малейшим ее прихотям, то пугая ее суровым, а иногда и жестоким обращением. Уверенный в ее привязанности, никогда не мог он добиться ее доверенности. Она привыкла скрывать от него свои чувства и мысли, ибо никогда не могла знать наверно, каким образом будут они приняты. Она не имела подруг и выросла в уединении. Жены и дочери соседей редко езжали к Кирилу Петровичу, коего обыкновенные разговоры и увеселения требовали товарищества мужчин, а не присутствия дам. Редко наша красавица являлась посреди гостей, пирующих у Кирила Петровича. Огромная библиотека, составленная большею частию из сочинений французских писателей XVIII века, была отдана в ее распоряжение. Отец ее, никогда не читавший ничего, кроме "Совершенной поварихи", не мог руководствовать ее в выборе книг, и Маша, естественным образом, перерыв сочинения всякого рода, остановилась на романах. Таким образом совершила она свое воспитание, начатое некогда под руководством мамзель Мими, которой Кирила Петрович оказывал большую доверенность и благосклонность и которую принужден он был, наконец, выслать тихонько в другое поместие, когда следствия сего дружества оказались слишком явными. Мамзель Мими оставила по себе память довольно приятную. Она была добрая девушка и никогда во зло не употребляла влияния, которое видимо имела над Кирилом Петровичем, в чем отличалась она от других наперсниц, поминутно им сменяемых. Сам Кирила Петрович, казалось, любил ее более прочих, и черноглазый мальчик, шалун лет девяти, напоминающий полуденные черты m-lle Мими, воспитывался при нем и признан был его сыном, несмотря на то, что множество босых ребятишек, как две капли воды похожих на Кирила Петровича, бегали перед его окнами и считались дворовыми. Кирила Петрович выписал из Москвы для своего маленького Саши француза-учителя, который и прибыл в Покровское во время происшествий, нами теперь описываемых.

Маша слово в слово перевела его ответ.

Где стол был яств, там гроб стоит.

Несколько дней спустя после своего приезда молодой Дубровский хотел заняться делами, но отец его был не в состоянии дать ему нужные объяснения; у Андрея Гавриловича не было поверенного. Разбирая его бумаги, нашел он только первое письмо заседателя и черновой ответ на оное; из того не мог он получить ясное понятие о тяжбе и решился ожидать последствий, надеясь на правоту са мого дела.

Между тем здоровье Андрея Гавриловича час от часу становилось хуже. Владимир предвидел его скорое разрушение и не отходил от старика, впадшего в совершенное детство.

Между тем положенный срок прошел, и апелляция не была подана. Кистеневка принадлежала Троекурову. Шабашкин явился к нему с поклонами и поздравлениями и просьбою назначить, когда угодно будет его высокопревосходительству вступить во владение новоприобретенным имением - самому или кому изволит он дать на то доверенность. Кирила Петрович смутился. От природы не был он корыстолюбив, желание мести завлекло его слишком далеко, совесть его роптала. Он знал, в каком состоянии находился его противник, старый товарищ его молодости, и победа не радовала его сердце. Он грозно взглянул на Шабашкина, ища к чему привязаться, чтоб его выбранить, но не нашед достаточного к тому предлога, сказал ему сердито: «Пошел вон, не до тебя».

Шабашкин, видя, что он не в духе, поклонился и спешил удалиться. А Кирила Петрович, оставшись наедине, стал расхаживать взад и вперед, насвистывая: «Гром победы раздавайся», что всегда означало в нем необыкновенное волнение мыслей.

Наконец он велел запрячь себе беговые дрожки, оделся потеплее (это было уже в конце сентября) и, сам правя, выехал со двора.

Вскоре завидел он домик Андрея Гавриловича, и противуположные чувства наполнили душу его. Удовлетворенное мщение и властолюбие заглушали до некоторой степени чувства более благородные, но последние наконец восторжествовали. Он решился помириться с старым своим соседом, уничтожить и следы ссоры, возвратив ему его достояние. Облегчив душу сим благим намерением, Кирила Петрович пустился рысью к усадьбе своего соседа и въехал прямо на двор.

В это время больной сидел в спальной у окна. Он узнал Кирила Петровича, и ужасное смятение изобразилось на лице его: багровый румянец заступил место обыкновенной бледности, глаза засверкали, он произносил невнятные звуки. Сын его, сидевший тут же за хозяйственными книгами, поднял голову и поражен был его состоянием. Больной указывал пальцем на двор с видом ужаса и гнева. Он торопливо подбирал полы своего халата, собираясь встать с кресел, приподнялся… и вдруг упал. Сын бросился к нему, старик лежал без чувств и без дыхания, паралич его ударил. «Скорей, скорей в город за лекарем!» - кричал Владимир. «Кирила Петрович спрашивает вас», - сказал вошедший слуга. Владимир бросил на него ужасный взгляд.

Скажи Кирилу Петровичу, чтоб он скорее убирался, пока я не велел его выгнать со двора… пошел! - Слуга радостно побежал исполнить приказание своего барина; Егоровна всплеснула руками. «Батюшка ты наш, - сказала она пискливым голосом, - погубишь ты свою головушку! Кирила Петрович съест нас». - «Молчи, няня, - сказал с сердцем Владимир, - сейчас пошли Антона в город за лекарем». Егоровна вышла.

В передней никого не было, все люди сбежались на двор смотреть на Кирила Петровича. Она вышла на крыльцо - и услышала ответ слуги, доносящего от имени молодого барина. Кирила Петрович выслушал его сидя на дрожках. Лицо его стало мрачнее ночи, он с презрением улыбнулся, грозно взглянул на дворню и поехал шагом около двора. Он взглянул и в окошко, где за минуту перед сим сидел Андрей Гаврилович, но где уж его не было. Няня стояла на крыльце, забыв о приказании барина. Дворня с шумом толковала о сем происшествии. Вдруг Владимир явился между людьми и отрывисто сказал: «Не надобно лекаря, батюшка скончался».

Сделалось смятение. Люди бросились в комнату старого барина. Он лежал в креслах, на которые перенес его Владимир; правая рука его висела до полу, голова опущена была на грудь - не было уж и признака жизни в сем теле, еще не охладелом, но уже обезображенном кончиною. Егоровна взвыла, слуги окружили труп, оставленный на их попечение, вымыли его, одели в мундир, сшитый еще в 1797 году, и положили на тот самый стол, за которым столько лет они служили своему господину.

Глава V

Похороны совершились на третий день. Тело бедного старика лежало на столе, покрытое саваном и окруженное свечами. Столовая полна была дворовых. Готовились к выносу. Владимир и трое слуг подняли гроб. Священник пошел вперед, дьячок сопровождал его, воспевая погребальные молитвы. Хозяин Кистеневки в последний раз перешел за порог своего дома. Гроб понесли рощею. Церковь находилась за нею. День был ясный и холодный. Осенние листья падали с дерев.

При выходе из рощи увидели кистеневскую деревянную церковь и кладбище, осененное старыми липами. Там покоилось тело Владимировой матери; там подле могилы ее накануне вырыта была свежая яма.

Церковь полна была кистеневскими крестьянами, пришедшими отдать последнее поклонение господину своему. Молодой Дубровский стал у клироса; он не плакал и не молился - но лицо его было страшно. Печальный обряд кончился. Владимир первый пошел прощаться с телом, за ним и все дворовые. Принесли крышку и заколотили гроб. Бабы громко выли; мужики изредка утирали слезы кулаком. Владимир и тех же трое слуг понесли его на кладбище в сопровождении всей деревни. Гроб опустили в могилу, все присутствующие бросили в нее по горсти песку, яму засыпали, поклонились ей и разошлись. Владимир поспешно удалился, всех опередил и скрылся в Кистеневскую рощу.