Жанр: документальный, видео экскурсия
Цикл передач об истории и событиях далеко не провинциального села.
Авторская программа Ивана Саутова - директора Государственного музея-заповедника "Царское Село".
25 верст от Санкт-Петербурга до Царского Села были лучшей дорогой в России. Летом туда переезжал двор, и Царское Село превращалось "в маленький блистательный Петербург". Там царила праздничная жизнь, оттуда Романовы правили Россией. Главными героями авторской программы директора ГМЗ "Царское Село" Ивана Саутова являются цари, литераторы, архитекторы...

Проект Бэллы Курковой
Режиссёры-постановщики: Ольга Высоцкая, Михаил Трофимов

Производство: ООО "Лен ТВ" по заказу ГТРК "Культура"

Ведущий: Иван Саутов

Участие в фильмах:

"Я даже и не мечтал, что побываю в таких местах, в таких дворцах и интерьерах. Подержу в руках детскую винтовку Царевича Алексея Романова или саблю, прошедшую Чесменское сражение. Буду сниматься в настоящей кузнице и в закрытых для обычных посетителей залах питерских музеев. Почти сон, почти сказка.
За время съёмок произошло немало удивительных совпадений. Один мистический случай не могу забыть по сей день. Это было под вечер в Юсуповском дворце на Мойке, осталось доснять последние запланированные кадры. Наша немногочисленная группа валилась с ног после целого рабочего дня, а я с трудом пытался держаться в кадре бодро и работать так же, как 10 часов назад. Наконец, долгожданная фраза "Стоп! Снято! На сегодня всё!" произнесена, и я иду переодеваться в гардероб Юсуповского Дворца, который нам любезно предоставили для съёмок. На стульчике возле зеркала лишь одна пожилая женщина, питерская интеллигентка с ясными и внимательными глазами, какие бывают у тех, кто пережил Блокаду. На мне шелковый шейный платок, сюртук тёмного сукна, зауженные брюки со штрипками и остроносые туфли, лицо усталое и печальное.
"А вот и Принц Гамлет" – произносит с улыбкой гардеробщица, предсказывая события, которые произойдут в моей актёрской жизни намного позже. Кто бы мог тогда думать, кто бы мог предполагать?!
Этот сериал считаю чудесным подарком судьбы, прикосновением к русской истории и огромным обретением для себя."

"Жизнь - вечный праздник"

Наконец-то это чудо было готово! Можно было показать новый царскосельский дворец дипломатам и придворным. Он строился 11 лет. И когда дворец "засиял" своей неземной красотой среди окружающих его лесов, Елизавета Петровна Романова пришла в восхищение. Она тогда не знала, что в этом дворце ей отпущено прожить всего два года.

В роли Управителя Николай Лазарев

Фрагменты фильма

Кадры из фильма:

"Плыть хочется"

Большое Царскосельское озеро. Уникальное озеро. Как сейчас говорят, энергетическое... Оно, пожалуй, не имеет себе равных по числу поэтических строк, посвящённых ему в разное время. А сколько биографий начиналось здесь, на его берегах!

В роли флаг-юнкера Николай Лазарев

Фрагменты фильма

Кадры из фильма:

"Царскосельский арсенал"

Царскосельский арсенал. Некогда прекрасный павильон в виде шестиэтажной башни, живописно расположился в Александровском парке Царского Села. Строить его начал Адам Менелас, а завершил уже после его смерти архитектор Тон. Но главное - это, потрясающее воображение, собрание оружия, которое здесь находилось.

В роли хранителя Арсенала Николай Лазарев

Фрагменты фильма

Кадры из фильма:

Иван Толстой:

Поедем в Царское Село!
Там улыбаются мещанки,
Когда гусары после пьянки
Садятся в крепкое седло...
Поедем в Царское Село!

Казармы, парки и дворцы,
А на деревьях - клочья ваты,
И грянут «здравия» раскаты
На крик – «здорово, молодцы!»
Казармы, парки и дворцы...

Одноэтажные дома,
Где однодумы-генералы
Свой коротают век усталый,
Читая «Ниву» и Дюма...
Особняки – а не дома!

Свист паровоза... Едет князь.
В стеклянном павильоне свита!..
И, саблю волоча сердито,
Выходит офицер, кичась, –
Не сомневаюсь – это князь...

И возвращается домой –
Конечно, в царство этикета –
Внушая тайный страх, карета
С мощами фрейлины седой,
Что возвращается домой...

(Осип Мандельштам)

Поедем в Царское Село. Разговор о поэзии с Андреем Арьевым. Андрей Юрьевич участвует в составлении антологии «Царское Село в русской поэзии». Подобная антология, составленная Борисом Чулковым, уже выходила в 1999 году, теперь Борис Чулков при участии Андрея Арьева дополнил и расширил собрание. В ожидании его появления мы и повели наш разговор, тем более, что подвернулся повод – в петербургском издательстве «Серебряный век» выпущена книжка Сергея Горного «Царское Село». С нее мы и начали беседу.
Андрей Юрьевич, кто такие Оцупы?

Андрей Арьев: Вообще в советское время об Оцупах ничего не знали, потому что все они оказались заграницей. Хотя на самом деле об Оцупах знали и, даже, восторгались Оцупом, просто не знали, кем они восторгаются. Если вы помните, да все, наверное, помнят, после войны был замечательный трофейный фильм под названием «Сети шпионажа». Почему он оказался трофейным, нам было не совсем ясно, да мы об этом и не задумывались. На самом деле этот фильм поставлен был во Франции в 1938 году, назывался он «Гибралтар», а режиссером его был некий Федор Оцеп или, если говорить на испанский манер, то это был Оцуп, все-таки. И история семьи Оцупов связана с Испанией самым интересным образом. На Пиренейском полуострове с начала нашей эры, с I века, жили, так называемые, сефарды. Прожили они там 15 веков, пока Инквизиция их оттуда не вытолкнула, всех практически, и они не разошлись по свету. И часть их оказалась в Голландии. И вот в Голландии и оказался предок наших русских Оцупов, который в петровские времена был корабелом, приехал в Россию. Очень смешно, может быть, это легенда, но так в семье Оцупов говорят, что женился он, ни больше, ни меньше, как на узбекской княжне. И вот от этой узбекской княжны и голландского Оцупа пошел род Оцупов в России. Одна ветвь оказалась в Москве, и этот Федор Оцуп, как его в России называли, стал известным режиссером. Его должен был хорошо знать Алексей Николаевич Толстой. Может быть, не хорошо, но, тем не менее, именно этот Федя Оцуп написал сценарий «Аэлиты», знаменитого фильма, который все смотрели.
Потом он стал режиссером такого боевика как «Месс-мэнд», и так далее. Дела его шли очень хорошо, он начал снимать фильмы в Германии и, естественно, году к 31-му оказался невозвращенцем, поселился во Франции, там снимал фильмы регулярно, во время Второй мировой войны уехал в Америку, там продолжал кинодеятельность и, наконец, там же он и скончался.

Иван Толстой: И писалось его имя через «е» – Оцеп.

Андрей Арьев: Да. Но нас интересует сегодня не этот Оцуп, а другие Оцупы, которые связаны с Царским Селом. В их числе Сергей Горный. Дело в том, что одна из ветвей этого рода оказалась в наших краях, но не сразу. Отец Оцупа, в том числе Сергея Горного, родился и жил вдалеке от Петербурга и Царского Села, был он купцом в городе Остров. Собственно говоря, тоже не так далеко, близкие все места.

Иван Толстой: Это который Остров – псковский?

Андрей Арьев: Да. Тем не менее, дела его шли хорошо, он переехал в Петербург, а после Петербурга переехал в Царское Село, где он и жил. Сергей Горный (книжка которого «Царское Село. Рассказы 20-30-х годов» нас заинтересовала), и о котором мы будем говорить, родился еще в Острове в 1882 году, это был старший сын этого купца. Но потом сыновья начали рождаться с большой частотой - родилось шестеро сыновей Оцупов, а после этого стали рождаться дочери, еще родились две дочери. И все они получили хорошее воспитание. Причем учились они, видимо, замечательно. Все шестеро Оцупов учились в Императорской Николаевской Царскосельской гимназии.
Четверо старших получили золотые медали, в том числе Сергей Горный, а двое младших получили серебряные медали.

Иван Толстой: Правильно, младшие – поскромнее.

Андрей Арьев: Так что вся Николаевская гимназия была заполнена Оцупами-медалистами.

Андрей Арьев: Да, Николай Оцуп - это средний брат, он по старшинству пятый или четвертый. Главный Оцуп, тот, о котором мы будем говорить, Александр Авдеевич Оцуп, отец Авдей был.

Иван Толстой: Авдей или Авдий?

Андрей Арьев: Они сами пишут Авдей. Иногда я встречал в энциклопедиях его отчество как Авдиевич. Видимо, по-русски все-таки получается Авдей.

Иван Толстой: Вы сказали, что старший - Александр. Это вы оговорились или, действительно, он был Александр?

Андрей Арьев: Горный, о котором мы рассуждаем, это Александр-Марк Оцуп. Но он взял себе псевдоним Горный, причем не Александр Горный, а Сергей Горный. После окончания Царскосельский гимназии он поступил в Горный институт, а отсюда получился и псевдоним. В Горном институте он учился тоже хорошо, вообще стал крупным инженером, но больше его влекла журналистика. Ему очень хорошо удавались различные фельетоны, он человек, видимо, был очень наблюдательный, он печатался в «Сатириконе», и там у него вышла книжка. Это был довольно известный бытописатель петербургских царскосельских нравов с сильно сатирическим уклоном. Правда, когда он уехал в эмиграцию, в эмиграции он превратился в более лирического вспоминателя о своей юности, о молодости, Царское Село никогда не мог забыть. И эта книжка потому и вышла здесь, в Царском Селе (у нас издается такая серия Царскосельских книг), потому что в ней Сергей Горный вспоминает о Царском Селе. Это такая лирическая книга, тут представлены его стихи, его очерки, его всяческая эссеистика.

Иван Толстой:

ЦАРСКОЕ СЕЛО

Их строил англичанин Камерон,
И вдоль дворцов на новые квартиры
Неслись за эскадроном эскадрон
Лавиною текучей кирасиры.

А около скрываясь от людей
У озера в аллее златоглавой,
Прислушиваясь к кликам лебедей,
Задумывался юноша кудрявый.

Небрежный, незастегнутый мундир,
Глухое, непонятное волненье,
И эхо проскакавших кирасир
Как рифма замирала в отдаленьи.

В ГИМНАЗИЧЕСКОЙ ЦЕРКВИ

Помню Божье Око на карнизе,
Свечи жаркие паникадил,
Помню: батюшка в просторной ризе
То входил в алтарь, то выходил.

Поднимались узкия иконы
Вдоль овеянных мольбой колонн,
Крайний справа, строго удлиненный,
Там стоял святой Пантелеймон.

Как бессмертна юная обитель
Той лазоревой моей весны:
Навсегда остался в ней Целитель,
Также строго смотрит со стены.

Но зато, как только боль и муки
Обрекают кровь на жаркий звон,
Со стены протягивает руки
Мне ко лбу святой Пантелеймон.

И, покорный светлому Закону,
Засыпаешь, и, во сне горя,
Блещут свечи, золотя икону
Справа, крайнюю, у алтаря...

(Сергей Горный)

Иван Толстой: А успел Сергей Горный до революции что-то сделать существенное в литературе?

Андрей Арьев: Он был известным журналистом сатирического склада, успевшим выпустить несколько книжек, но небольших, и существенной роли в литературе Серебряного века не играл. Он вообще обладал, как и все Оцупы до Николая, немножко старомодными вкусами. Например, несмотря на то, что он учился у Анненского и трепетал перед этим замечательным писателем, родоначальником новой русской лирики, он в некрологе, посвященном Анненскому, писал приблизительно так, что, конечно, теперь литература становится все менее значительной, что уже золото Бальмонта променяли на серебро Блока. А что будет дальше? Все хуже и хуже. В этом отношении он был, конечно, не прав, потому что он в литературном смысле изощренным человеком не был, но он был человеком страшно наблюдательным и с блестящей памятью. Жизнь прожил он, как и вся семья Оцупов, очень, с одной стороны, хорошую, даже замечательную - те годы, которые он жил в Царском Селе, его братья вспоминали с удовольствием. Вот в этой книжке «Царское Село» есть один рассказ про извозчиков. О том, как относился Сергей Горный к Царскому Селу и к жизни в нем можно судить по нескольким строчкам. Казалось бы, очерк всего-навсего об извозчиках, но вот как он в этом очерке умудряется написать о жизни в Царском Селе вообще:

«Да что говорить! Жизнь тогда была теплее, пристальнее и тише. У нас было время приглядываться к ней с лаской, все замечать и все запоминать. И, главное, мы любили все это. Вот этих самых извозчиков, которые спасали нас, когда времени было в обрез и мчали в гимназию скоком-галопом. И наши улички, домики на Магазейной, фонари, вспыхивавшие в шестом часу по всей улице сразу. Чудесные дуговые фонари, шипевшие, мигавшие, ронявшие, порой, больную точку-уголек. Низенькие заборы, палисадники, присевшие за ними кусты сирени. И подстриженные акации под густыми шапками снега, белые, спрятавшиеся, как заговорщики. Маленькую лютеранскую кирху, точно сложенную из игрушечных кирпичиков, и тоже игрушечные желтые дворцовые конюшни. Прекрасную набережную, такую, какие бывают только на картинах Бенуа, с чугунной решеткой в разных вырезах, кружочках, красивых изгибах. Все это мы любили. Спрашивается, что любят теперь? Да и слово такое - «любят», что его сейчас почти неловко произнести».

И вот этот человек, так любивший город, как и другие представители семейства Оцупов, в начале 20-х годов все уехали. Дело в том, что у них был брат средний, Павел Оцуп. Он родился в 1890 году, был старше Николая, но младше Александра, Михаила и Сергея. Он был известным филологом, к 30 годам был одним из авторитетнейших исследователей и знатоков санскрита. И вот в 1920 году он был в Петрограде расстрелян. До сих пор непонятно, по какой причине. В семье говорят, что то ли он приютил у себя какого-то офицера, то ли оказался на каком-то эсеровском собрании и был расстрелян в Петрограде из пулеметов. После этого стало ясно, что жизнь в совдепии вряд ли будет счастливой. Уехали Михаил и Сергей Оцупы, это второй и третий по старшинству сыновья Авдея, младшие братья Сергея Горного. Они стали оба, по-моему, тоже работниками кино. Во всяком случае, Сергей Оцуп был известным продюсером в Германии, а его старший брат Михаил тоже работал у него на киностудии «УФА». Затем они оба переехали в Испанию и жили до конца своих дней в Испании. А Павел Оцуп остался наиболее счастливым и трагическим воспоминанием для всей семьи. Вот в этой книжке есть очерк Сергея Горного под названием «Кровь», он как раз посвящен памяти Павла. Видимо, человека немножко не от мира сего, человека очень сострадательного. Сергей Горный пишет, что его любимой игрушкой был какой-то верблюд безногий, и сам был похож на этого верблюда, и он пишет о конце своего любимого младшего брата в таких выражениях:

«Его расстреляли потом большевики. Считалось для людей, что Павлик уже профессор, что он уже сам учит студентов палочкам, крючочкам и завиткам санскрита, что он уже большой, ему 30 лет. Но мы-то знали, что это всего только Павлик, все тот же Сюк, как мы его прозвали в наших странных, нежданных превращениях имен. Было не только мучительно, но невыносимо думать, точно кто в живом сердце ночь поворачивал, что Павлик, падая в снег (его расстреляли из пулемета), вытянул шею тем же обычным жестом, как он это всегда делал, точно ему мешал твердый воротник гимназической куртки. Вытянул, да так и застыл. Смотрел на что-то и дотянуться не мог. Так и лежал с вытянутой шеей. Думали мы, что и пальцы его бились мелкой дрожью, те самые пальцы, что перебирали игрушки, гладили жирафа, подбрасывали камешки».

К таким нежданным и певучим бредням
Зовя с собой умы людей,
Был Иннокентий Анненский последним
Из царскосельских лебедей.

Я помню дни: я, робкий, торопливый,
Входил в высокий кабинет,
Где ждал меня спокойный и учтивый,
Слегка седеющий поэт.

Десяток фраз, пленительных и странных,
Как бы случайно уроня,
Он вбрасывал в пространства безымянных
Мечтаний - слабого меня.

О, в сумрак отступающие вещи,
И еле слышные духи,
И этот голос, нежный и зловещий,
Уже читающий стихи!

В них плакала какая-то обида,
Звенела медь и шла гроза,
А там, над шкафом, профиль Еврипида
Cлепил горящие глаза.

Скамью я знаю в парке. Мне сказали,
Что он любил сидеть на ней,
Задумчиво смотря, как сини дали
В червонном золоте аллей.

Там вечером и страшно и красиво,
В тумане светит мрамор плит,
И женщина, как серна боязлива,
Во тьме к прохожему спешит.

Она глядит, она поет и плачет,
И снова плачет и поет,
Не понимая, что все это значит,
Но только чувствуя - не тот.

Журчит вода, протачивая шлюзы,
Сырой травою пахнет мгла,
И жалок голос одинокой музы,
Последней - Царского Села.

За Отрока - за Голубя - за Сына,
За царевича младого Алексия
Помолись, церковная Россия!

Очи ангельские вытри,
Вспомяни, как пал на плиты
Голубь углицкий - Димитрий.

Ласковая ты, Россия, матерь!
Ах, ужели у тебя не хватит
На него - любовной благодати?

Грех отцовский не карай на сыне.
Сохрани, крестьянская Россия,
Царскосельского ягнёнка - Алексия!

(Марина Цветаева)

Как душно на рассвете века!
Как набухает грудь у муз!
Как страшно в голос человека
Облечь столетья мертвый груз!

И ты молчишь и медлишь, время,
Лениво кормишь лебедей
И падишахствуешь в гареме
С младой затворницей своей.

Ты все еще в кагульских громах
И в сумраке масонских лож.
И ей внушаешь первый промах
И детских вдохновений дрожь.

Ну, что ж! Быть может, в мире целом
И впрямь вся жизнь возмущена
И будет ей водоразделом
Отечественная война;

Быть может, там, за аркой стройной,
И в самом деле пышет зной,
Когда мелькает в чаще хвойной
Стан лицедейки крепостной.

Но как изжить начало века?
Как негритянской крови груз
В поющий голос человека
Вложить в ответ на оклик муз?

И он в беспамятстве дерзает
На все, на тяги дикий крик,
И клювом лебедя терзает
Гиперборейский Леды лик.

(Бенедикт Лифшиц)

***
Андрей Арьев: И вот семейство Оцупов стало отъезжать.

Иван Толстой: Это были официальные отъезды или побеги?

Андрей Арьев: Я бы не сказал, что это были официальные отъезды, но стремление их заграницу было совершенно явным. Сам Сергей Горный, тогда Александр Оцуп, уехал из Петрограда на юг. Он был известным инженером, работал в Екатеринославле, то есть уже ближе к югу, к Одессе. Когда началась гражданская война, он сочувствовал добровольцам, но его арестовали махновцы. И на этом жизнь его могла бы и оборваться, потому что во время дознания, когда махновцы пытались доказать, что он офицер, счастливым образом началась атака добровольцев, они как раз занимали Екатеринослав. Махновцы, которые допрашивали Александра Оцупа, подозревая, что он офицер, увидели в окно, что за окном уже появилась кавалерия добровольцев. И они бежали. Но предварительно, убегая, один из них успел просто так штыком пырнуть Сергея Горного в живот, и тот, истекая кровью, лежал. Но тут добровольцы случайно или потому, что они обходили все дома, его нашли, истекающего кровью, слава богу, был уже там госпиталь, в общем, его удалось спасти. Уже раненный, он был отправлен в Константинополь, потом оказался на Крите. И года полтора жил на Крите, пока не выздоровел. У него даже есть книжечка о Крите.
И потом уехал в Германию, как остальные его друзья. Наиболее известный из Оцупов сейчас - Николай - известен потому, что написал целую книжку, кажется, первую в мире книжку о Гумилеве по-французски, сейчас она переведена на русский. Он участвовал в 3-м Цехе поэтов, он был знаком с Гумилевым, с Георгием Ивановым, с Георгием Адамовичем, довольно бурную деятельность развил в эмиграции, пытался восстановить Цех поэтов, потом редактировал знаменитый журнал «Числа» во Франции.
Так что это литератор довольно известный, и о его нраве, о том, каков он был, очень забавно рассказывал Жорж Нива, известный французский славист. Оказывается, он успел поучиться у Николая Оцупа в Сорбонне, он там преподавал русскую литературу. И Жорж Нива рассказывает, что когда он впервые вошел в аудиторию, где они сидели студентами, он громко крикнул: «На колени! Перед вами русская литература!».
Вот такой был человек крепкий. Он же написал огромный роман в стихах, и много там живых подробностей о царскосельской жизни, но я не знаю поклонников этого произведения, которые целиком были бы им захвачены. Хотя для литературы это очень важная вещь, потому что это такой дневник, написанный в стихах, и в нем описана жизнь, в том числе и царскосельская, очень интересно. Еще одним литератором из этих братьев стал Георгий Оцуп, который принял псевдоним Георгий Раевский. Это самый младший из братьев, серебряный медалист, и как поэт он тоже был, по сравнению с Николаем Оцупом, с таким серебряным отблеском. Он входил в большинство молодых парижских объединений, где мэтрами были Ходасевич, Георгий Адамович, и так далее, и оставил по себе след скорее в эмигрантской литературе - сейчас мало кто знает его стихи в России наизусть.
Вообще стихи, которые писали Оцупы, несмотря на то, что они по внешним признакам такие царскосельские, это уже излет царскосельской традиции. В этом сборнике Сергея Горного есть подборка его стихотворений, я прочитаю одно из них, чтобы было понятно, какие стихи они писали. Правда, это стихотворение, которое не вошло в этот сборник, тем не менее, оно очень характерно для всего семейства, для того, как они вспоминали Царское Село:

Я помню все - и пруд, и холм узорный,
Мне кажется, когда-нибудь, уснув,
Увижу - вновь плывет мой лебедь черный
И над водой зеркалит красный клюв.
Я помню все, Юнону и Геракла,
Опять в настурциях мой дальний грот,
И если жизнь текучая иссякла,
В струе текучей лебедь подплывет.

С одной стороны, это милые и хорошие стихи - о чем еще вспоминать, когда ты думаешь о Царском Селе, как не о тех парках, о лебедях и Девушке с кувшином? Но, оказывается, если посмотреть на все стихи, которые писались о Царском Селе, это и ест такая сердцевина штампов. К сожалению, влияние Пушкина было настолько мощным, что из-под этого влияния целый век не могли выйти, да и до сих пор то и дело встречаешь этих лебедей бесконечных, которые смотрятся в зеркальные озера, и эту девушку с кувшином. Так что наиболее интересными являются сейчас почти пародийные стихи, связанные с Девушкой с кувшином. Вот знаменитые стихи Алексея Константиновича Толстого.

Иван Толстой:

Урну с водой уронив, об утес ее дева разбила.
Дева печально сидит, праздный держа черепок.
Чудо! не сякнет вода, изливаясь из урны разбитой;
Дева, над вечной струей, вечно печальна сидит.
(Пушкин)

Отклик Толстого:
Чуда не вижу я тут. Генерал-лейтенант Захаржевский,
В урне той дно просверлив, воду провел чрез нее.

Андрей Арьев: В наше время замечательно написал о Девушке с кувшином Владимир Уфлянд, очень коротко, но очень верно:

«При виде Девушки с кувшином -
Мысль о союзе нерушимом».

Ни в коем случае не хочу сказать, что все те чувства, которые выражены в стихах Сергея Горного, Раевского или Николая Оцупа достойны осуждения, просто в эстетическом отношении, в отношении того, как нужно понимать традицию, они очень старомодны. На самом деле, в то время, когда они жили в Царском Селе, происходила почти революция эстетическая. Они знали, какой замечательный поэт Иннокентий Анненский, но вот последовать ему они не могли, для них это была все-таки такая красота, блаженство, а уже Анненский понял, что это далеко не так, что есть какая-то инерция, которая красоту превращает в общее место и нужно писать о чем-то другом. Об этом Анненский писал. В своем «Трилистнике в парке» он говорил о красотах Царского Села таким образом:

Я на дне, я печальный обломок,
Надо мной зеленеет вода.
Из тяжелых стеклянных потемок
Нет путей никому, никуда...
Помню небо, зигзаги полета,
Белый мрамор, под ним водоем,
Помню дым от струи водомета
Весь изнизанный синим огнем...
Если ж верить тем шепотам бреда,
Что томят мой постылый покой,
Там тоскует по мне Андромеда
С искалеченной белой рукой.

Вот таким увидел Царское Село Анненский. Это, с одной стороны, конечно, как всегда, богатая культурная его память и ассоциации. Эти «зигзаги полета»… Быть может, он представляет, что Персей не спас Андромеду, а просто обрушился, поэтому и у Андромеды «искалеченная белая рука». Анненский же писал о статуях в Царском Селе, о такой искалеченной статуи, и он именно эту любит: обиду ее и все прочее.

Люблю обиду в ней,
ее ужасный нос,
И ноги сжатые,
и грубый узел кос.

То есть он понимал, что красоту нужно в чем-то ином искать, и именно уже не в этих прославленных дворцах, а в каком-то быте. Анненский все стихи писал в Царском Селе, огромное большинство, большую часть своих стихотворений написал он там, но мы можем заметить, что в них нет никаких дворцов, парков и очень трудно признать за тем, что стоит у Анненского, конкретное Царское Село, вот то великолепное Царское Село, которое мы знаем по Пушкину или по 18 веку. Но вот сама атмосфера города, который уже живет несколько другой жизнью, но на фоне великолепия, вот это Анненский замечательно передает.
Вот таким бытовым, прозаическим городом и предстает этот город в стихах его последователей, в первую очередь, Ахматовой, потому что Царское Село по-новому описано только Ахматовой. Она, в конце концов, написала о нем в самом позднем стихотворении о Царском Селе, таким образом:

Настоящую оду
Нашептало... Постой,
Царскосельскую одурь
Прячу в ящик пустой.
В роковую шкатулку,
В кипарисный ларец,
А тому переулку
Наступает конец.
Здесь не Темник, не Шуя -
Город парков и зал,
Но тебя опишу я,
Как свой Витебск - Шагал.

Вот, что было важно - описать «город парков и зал» совершенно новым, может быть, даже примитивным, но ярким способом, «как свои Витебск – Шагал», и показать, что из прежнего великолепия уже ничего не вызовешь.

Иван Толстой:

Как если зданием прекрасным
Умножить должно звезд число,
Созвездием являться ясным
Достойно Сарское Село.
Чудовища, что легковерным
Раченьем древность и безмерным
Подняв на твердь вместила там,
Укройтесь за пределы света:
Се зиждет здесь Елисавета
Красу приличну небесам.

Великия Семирамиды
Рассыпанна окружность стен,
И вы, о горды пирамиды,
Чем Нильский брег отягощен,
Хотя бы чувства вы имели
И чудный труд лет малых зрели,
Вам не было бы тяжко то,
Что строены вы целы веки:
Вас созидали человеки,
Здесь созидает божество.

(Михайло Ломоносов)

В АЛЬБОМ ИЛЛИЧЕВСКОМУ

Прощай, товарищ в классе!
Товарищ за пером!
Товарищ на Парнасе!
Товарищ за столом!
Прощай, и в шуме света
Меня не позабудь,
Не позабудь поэта,
Кому ты первый путь,
Путь скользкий, но прекрасный,
Путь к музам указал.
Хоть к новизнам пристрастный,
Я часто отступал
От старорусских правил,
Ты в путь меня направил,
Ты мне сказал: «Пиши»,
И грех с моей души -
Зарежу ли Марона,
Измучу ли себя –
Решеньем Аполлона
Будь свален на тебя.

(Вильгельм Кюхельбеккер)

Андрей Юрьевич, вы говорите о последователях Анненского, а были ли у него предшественники? Кто стоял между Пушкиным и Анненским в те сто лет, которые их разделяли?

Андрей Арьев: Между Пушкиным и Анненским стоял Маларме. Анненский захотел сделать русскую поэзию столь же новой, как для французов была нова поэзия символистов, в первую очередь, Маларме. И вообще он думал в категориях вечности, потому что главное его занятие был все-таки Еврипид, перевод древнегреческих трагедий, чем он и занимался. И вот это сочетание взгляда очень издалека, из древности и, в то же время, взгляда из соседней европейской культуры, вот это и заставило его взяться за русскую речь, за реформирование русского стиха. Не самой по себе ритмики, хотя и это тоже, но за то, чтобы взглянуть по-новому на обыденное, и в этой обыденности найти какую-то прелесть. И он написал: «И сад заглох, и дверь туда забита». Вот, что для него было главное – показать прелесть какого-то увядания. Как он написал замечательно:

«А если грязь и низость - только мука
По где-то там сияющей красе».

Вот ему важно было понять эту муку, но не всего великолепия. И он ее понял, выразил в своих стихах замечательно. А вот та красота, которую воспел Пушкин, она для него, да и для всех в наше время кажется уже немножко смешной. Ведь тогда все это было чистое воспевание замечательного ансамбля дворцового, который возник среди болот или чухонских деревень на этом месте. Но сейчас читать все это немножко смешно. Когда мы читаем эпиграмму на Тредьяковского, которую приписывают Державину, но неизвестно, Державину ли она принадлежит, она невероятно ярко выражает дух поэзии 18 века, связанной с Царским Селом:

«Екатерина Великая, о!
Поехала в Царское Село».

Вот, что был важно - воспеть Екатерину. Даже Ломоносов простодушно писал, что Елизавета где-то глядит из окошка и вот все стало хорошо. Так что это торжественное, одическое отношение к Царскому Селу себя изжило, и те из классиков 19 века, которые писали о Царском Селе, они тоже, если не писали так, как Пушкин, они все-таки понимали, что четырех и пятистопный ямб несколько надоел, себя изжил в 19 веке, они писали иначе, они более дисгармоничные были авторы, чем Александр Сергеевич, но все-таки самые умиротворенные стихи о Царском Селе, даже таких гениев как Тютчев или Вяземский, написаны именно здесь. Даже такие противоречивые или живущие трагедией авторы как Тютчев, о Царском Селе писали сами умиротворенные стихи:

Тихо в озере струится
Отблеск кровель золотых…

И так же Вяземский. Они еще спасались благодаря своему своеобразию, своей мысли. А общий поток был совершенно бессодержательный.
Например, Голенищев-Кутузов, один из столпов чистого искусства во второй половине 19 века, обожествлявший Пушкина и стремившийся ко всяческой красоте в своих изысканных стихах, о Царском Селе вообще не смог ничего написать, хотя он жил в Царском Селе. И конкретно о Царском Селе так, как Анненский смог потом написать или как Ахматова или Кленовский, у него просто не получалось. Среди большого количества его стихотворных текстов о Царском Селе просто нет ничего, хотя он здесь жил, здесь у него была дача, после его смерти эта дача перешла его вдове, и сейчас тот дом существует. Но очень показательно, что в нем сейчас в Пушкине вытрезвитель.

Иван Толстой: Это дом Голенищева-Кутузова?

Андрей Арьев: Да, на Московском шоссе, 20. Трудно было понять, что будет с Царским Селом. Вот сейчас, пожалуй, из этого вытрезвителя можно больше вдохновения почерпнуть, чем из «Девушки с кувшином».

Иван Толстой:

Как Пушкин-одессит, упившийся Россини
в отсутствие фраскатти и вуврэ,
домашний свой обед я грел на керосине
в той царскосельской царственной дыре,

В краю казенных лип. Но будучи еврей,
когда не по отцам, то несомненно в Сыне,
как Осип Мандельштам, певец всемирной сини,
бессонницей срывался с якорей.

И путая во тьме сопрано с орвиетто,
перебирал в уме моря и страны света,
Бодлера и Рембо зачитывал до дыр,

Мостил дорогу в ад Корнелем и Расином,
и ожидая вызова в ОВИР,
как Слуцкий, упивался керосином.

(Борис Парамонов, конец 1970-х)

Андрей Юрьевич, а вдохновляло ли Царское не на поэзию, а на прозу, на драматургию русских писателей?

Андрей Арьев: С этим совершенно плохо - о Царском Селе ни одного хорошего романа я не читал. Так что Царское Село - это странное отечество русской поэзии, в первую очередь, и царскосельская поэзия существует до сих пор. Уроки Анненского переняты и новой современной поэзией, скажем, у Кушнера очень много хороших стихов именно в бытовом и, в то же время, поэтическом ключе, и у Алексея Пурина. Все это как-то понимается. В Царском Селе живет поэт Вячеслав Лейкин. Они понимают, что из красоты новой красоты не создаешь. Нужно подходить откуда-то сбоку и, действительно, уходить из парков в палисадники, в особнячки, которые еще сохранились.

Иван Толстой: И в вытрезвители.

Андрей Арьев: В вытрезвители, в том числе.

Иван Толстой: Андрей Юрьевич, вы ведь составитель антологии русской поэзии о Царском, правда?

Андрей Арьев: Я не то, чтобы составитель. Дело в том, что вышла одна царскосельская антология в 1999 году, ее составитель - Борис Чулков. Но она не показалась мне удачной, и мы с Борисом сейчас делаем новую, уже комментированную, куда входят стихи от Ломоносова до самых наших последних дней. Я думаю, по этой антологии будет достаточно ясна эволюции русской лирики в целом, не только царскосельской поэзии, но будет понятно, как русская лирика изменялась из века в век, как она пришла к тем достижениям, которые связаны с поэзией 20 века, как в не входили эти «прозы пристальной крупицы», о которых писал Пастернак в стихотворении, посвященном Ахматовой. Это очень важно.

ПЕРЕД ВОЙНОЙ

Я Гумилеву отдавал визит,
Когда он жил с Ахматовою в Царском,
В большом прохладном тихом доме барском,
Хранившем свой патриархальный быт.
Не знал поэт, что смерть уже грозит
Не где-нибудь в лесу Мадагаскарском,
Не в удушающем песке Сахарском,
А в Петербурге, где он был убит.
И долго он, душою конквистадор,
Мне говорил, о чем сказать отрада.
Ахматова стояла у стола,
Томима постоянною печалью,
Окутана невидимой вуалью
Ветшающего Царского Села...

(Игорь Серевянин)

ЦАРСКОСЕЛЬСКИЙ СОН

В пустынных парках Царского Села
Бредет, стеня, осеннее ненастье.
Мне страшно здесь! Здесь юность солгала,
Растаяв первым и последним счастьем;

Здесь призраки свиданья длят свои,
Здесь мертвецы выходят из могилы,
Здесь ночью гимназиста лицеист
Целует в окровавленный затылок;

И гимназистка, в узком ремешке
Пенал и книги на ходу роняя,
Спешит в изнеможеньи и тоске
И двух, вперед ушедших, догоняет.

И почему-то вдруг опять весна
И белой ночи вещее молчанье...
Но призраками бредит тишина,
О них тоскуют дремлющие зданья.

О если б кто проснулся наконец,
Упал бы стул, заплакали бы дети!
И горько кипарисовый ларец
Благоухает в строгом кабинете.

Лишь отрок, у окна встречая день
(Ему не нынче было бы родиться!),
Не спит, и царскосельская сирень
К нему слетает песней на страницу.

О, призраки! О, царскосельский сон,
Пронизанный и радостью и мукой!
Кто зрит его, того связует он
Безмолвной и торжественной порукой!

Не та же ли судьба повторена
В трагическом содружестве поэтов?
Не та же ль казнь? И нету в мире сна
Страшнее и прекраснее, чем этот!

(Дмитрий Кленовский)

Андрей Арьев: Интересно то, что из тех, кто с детства жил в Царском Селе, те, кто родился в Царском Селе, те настолько свыклись с этой красотой, не смогли ее преодолеть. А все-таки нужно и красоту преодолевать, а преодолевать ее красотой же практически невозможно. Так же как в архитектуре - если была древняя замечательная церковная архитектура на той же Руси, то лучше, чем архитекторы Чернигова или Покрова на Нерли ничего не построишь, хотя и пытались в Царском Селе собор в древнем русском стиле построить, русский городок и русский собор. Все это, так или иначе – стилизация. Такая же, как была в екатерининские времена, скажем, китайская деревня.
Поэтому очень важно, я думаю, увидеть в Царском Селе возможности какой-то другой жизни, связанные вот с чем. Такого ансамбля, как Царскосельский, ни при такой демократии, ни при какой советской или постсоветской власти не создашь. Это, совершенно ясно, можно было создать только во времена крепостной монархии. Что за этот ансамбль заплатило население - дело особенное и вряд ли кто-нибудь решится на такие эксперименты, снова сгонять сюда крепостных. Но в то же время, так уже получилось, что мы пользуемся этими замечательными плодами. Но нужно понимать, чем мы пользуемся, и что, все-таки, в основе всякой нормальной жизни лежит жизнь частная. Вот если можно жить частной жизнью среди этого великолепия, вот об этом и стоит писать. Это очень трудное дело, но некоторые авторы с этим справляются.

Иван Толстой:

Ты со мной неотступно всегда и везде, -
Слышу в ветре родное дыханье,
И в горах, и в лесах, и в волне, и в звезде
Вижу ясно твои очертанья.

В струях Тибра мне видятся волны Невы,
Петербургских дворцов отраженья.
В дальних звонах я благовест слышу Москвы,
Переливы церковного пенья.
Там, у виллы - звучит Петергофский фонтан,
Царскосельская вьётся аллея,
И не твой ли повис над рекою туман,
Под закатным лучом розовея?..

Не Кавказ ли вон там – у гигантской скалы?
Не твои ли там тучки проплыли?
А в лесу – эта тень, этот запах смолы,
Этих птиц голоса – не твои ли?

(Василий Сумбатов)

Андрей Юрьевич, теперь вы - царскосел. Вы из Петербурга сознательно переехали в Царское Село. Что-то это открыло вам в вас?

Андрей Арьев: Открыло приблизительно то, что я сейчас пытался рассказать на чужих примерах. Но вообще это все очень интересно. Я в Царском Селе, то есть в городе Пушкине, прожил плотно лет 10, с 54 года до 64 года, когда я закончил Университет и постоянным жителем городом Пушкина не стал, хотя у меня там остались жить мама, сестра и племянники до их пор живут в той же квартире неподалеку от замечательного поэта Василия Комаровского. Дом этот, кстати, сохранился неподалеку от того дома, где я жил на Магазинной улице.
Так вот, как-то так получилось, что я недавно осознал, что что-то из Царского Села ко мне перешло. Мы хотели говорить о том, кто у кого учился и как воспитывался. Так вот, меня, по-моему, немножко подвигнула на мою жизнь филологическую гимназия Анненского. И не сама по себе гимназия, а один ее преподаватель. Был там во времена Анненского, когда тот там был директором, такой преподаватель по фамилии Мухин, звали его Аркадий Андреевич. Он преподавал греческую литературу, русский язык и русскую словесность. Хотя он был Мухин, он был очень большого роста, как-то мне об этом сообщила моя мама. Оказалось, что этот Мухин в 30-е годы преподавал литературу в школе, где училась моя мама. А училась она на филфаке. То есть на филфаке сейчас есть такое помещение, которое называют «школой» - нижний этаж. Почти уже никто не знает, почему школа. Потому что там, действительно, была школа, в этой школе училась моя мама, а преподавателем литературы у них был Мухин. Он настолько их всех покорил, что большая часть учеников его стала потом, так или иначе, причастна к литературе. А он, как мама рассказывает, преподавал абсолютно свободно. Ему было уже много лет, за 60, и он рассказывал им то, что хотел о литературе, то, что они не могли в 30-е годы ни прочитать, ни услышать, тем более. И вот он их пленил.
А через маму и ее одноклассников, которые стали ее приятелями, продолжали быть, и которых я уже, слава богу, застал, вот они меня тоже увлекли в эту словесность. В результате я, поскитавшись по разным местам, хотя далеко из Питера я не уезжал, но в 2006 году я решил вернуться обратно, поменял квартиру в Петербурге, напротив Спаса на Крови, напротив Русского музея, корпуса Бенуа, уехал обратно и живу теперь в Царском Селе и занимаюсь всяческими проблемами, всяческими авторами и прочим.

Иван Толстой: А вы стихи пишете?

Андрей Арьев: Что значит - стихи пишу? В детстве все писали стихи, но для того, чтобы писать стихи…

Иван Толстой: Ума не надо?

Андрей Арьев: Во-первых, надо все-таки иметь такую судьбу, потому что стихи должны человека как-то увлекать, в какую-то бездну. Так написать стишки - это не проблема, срифмовать на случай, но сказать, что я пишу стихи невозможно. Тем более, что я их не пишу.

Иван Толстой:

Январский день. На берегу Невы
Несется ветер, разрушеньем вея.
Где Олечка Судейкина, увы,
Ахматова, Паллада, Саломея?
Все, кто блистал в тринадцатом году --
Лишь призраки на петербургском льду.

Вновь соловьи засвищут в тополях,
И на закате, в Павловске иль Царском,
Пройдет другая дама в соболях,
Другой влюбленный в ментике гусарском...
Но Всеволода Князева они
Не вспомнят в дорогой ему тени.

Этими стихами Георгия Иванова мы заканчиваем программу Поедем в Царское Село. Антологию царскосельской лирики составляют Борис Чулков при участии Андрея Арьева. Книга готовится к печати.

Тихий парк Царского Села таит множество загадок. По его аллеям бродят призраки, где-то в укромном уголке прячется след Янтарной комнаты, под землёй скрывается императорский метрополитен, а может быть, где-то в нём есть и другие тайны, до сего дня неведомые историкам.

«Поедем в Царское Село!»

Судьба Саарской мызы

Одной из территорий, занятых русским войском в ходе Северной войны, оказалась усадьба Саари Мойс («мыза на возвышенности»). В 1702 году, когда это случилось, вряд ли кто-то мог предположить, что за жемчужина загородного зодчества вырастет на этом месте всего за полстолетия.
Сначала перспективные земли достались, разумеется, оборотистому Меншикову, и лишь в 1710 году Саарская мыза, как её окрестили на русский манер, была передана супруге Петра I Екатерине. Всего через год самодержец объявил свою супругу государыней, а вслед за этим событием все её владения стали официальной царской резиденцией. До наших дней не сохранилось ни описаний, ни изображений мызы, поэтому историки могут лишь предполагать, что усадьба состояла из скромного деревянного дворца с хозяйственными постройками и небольшого плодового сада. В единственной сохранившейся описи упомянуты всего шесть помещений царских хором: столовая, уборная, спальня, «камора перед спальней», «передняя прихожая» и главная «середняя комната». Последняя, как видно из той же описи, богато украшалась коврами, картинами и гравюрами.
Вблизи дворца находились конюшенный двор, двор приказчика, овин, гумно и прочие «подсобные» строения. Принято считать, что весь комплекс Саарской мызы был не столько дачей или увеселительным замком, сколько традиционной русской усадьбой, не затронутой ещё европейскими преобразованиями. Первый каменный дворец начали строить в окончательно переименованном Царском Селе только в 1718 году, вокруг него выросли заводики для производства кирпичей и изразцов, образовались деревни из привезённых на работы крестьян, и поместье Екатерины понемногу обрело светский лоск.
Вскоре усадьба обзавелась и первыми собственными легендами. Пошли разговоры о подземных ходах в парке, которые будто бы тайно выкопали по приказу Екатерины. Ходы понадобились государыне для встреч с возлюбленным Вильямом Монсом, но едва о них узнал царь, их тут же засыпали. Историки полагают, что подземные ходы могли пригодиться не только для любовных свиданий, но и как запасной «путь отхода», вовсе не лишний в эпоху дворцовых переворотов.

Янтарная комната - старая и новая

В 1735 году Царское Село унаследовала дочь Петра Елизавета. Позже, заняв российский престол, она сделала все, чтобы придать своей вотчине подлинно императорский блеск. При ней архитектор Растрелли выстроил Большой дворец, самым редкостным украшением которого стал Янтарный кабинет. Комната, впервые в истории европейского интерьера оформленная «солнечным камнем», попала в Россию как подарок Петру Великому от прусского монарха Фридриха. При жизни Петра Янтарная комната так и не была собрана ни в одном из дворцов, вспомнила о ней лишь Елизавета. Первоначально интерьер хотели использовать в Зимнем дворце, но затем последовало распоряжение императрицы «без всякого повреждения» перенести его в Царское Село. Приказ был исполнен буквально: 75 гвардейцев в руках несли ящики с «янтарным кабинетом» все 25 вёрст от Петербурга до загородной резиденции. Растрелли ещё дополнил декор кабинета зеркалами, панно из камня и золоченой деревянной резьбой. Свой окончательный вид Янтарная комната обрела только в 1770 году. Хрупкий материал сильно страдал от сквозняков, перепада температуры и печного отопления, и за следующую пару столетий его реставрировали четыре раза. Очередные работы намечались на 1941 год, но их проведению помешала война. Царское Село оккупировали фашистские войска, и комнату из «солнечного камня» вывезли в Германию как ценный трофей. Она так и затерялась на просторах послевоенной Европы, подбросив учёным до сих пор не разгаданную историческую загадку.

Знаете ли вы что…

На поиски уникального интерьера ушло несколько десятилетий, но они так и не увенчались успехом. Существует ряд версий местонахождения Янтарной комнаты от исчезновения её при пожаре Кёнигсбергского замка до гибели вместе с пароходом «Вильгельм Густлофф», утопленным «личным врагом фюрера» Александром Маринеско. В 2000 году министр по делам культуры ФРГ вернул в Россию фрагменты подлинной Янтарной комнаты, случайно обнаруженные у некоего нотариуса. В свете этих событий наиболее вероятна версия о том, что уникальный интерьер благополучно вывезли в Германию, где он и рассеялся по частным коллекциям. А в Царском Селе к 2003 году Янтарная комната была воссоздана заново и открыта для посетителей.

«Отечество нам Царское Село»

В начале XIX века во флигеле Екатерининского дворца открылось учебное заведение, совершенно новое для России. По замыслу Александра I, там должны были готовить не просто образованных чиновников, а людей, способных принять участие в грядущих преобразованиях Российского государства. По крайней мере, с первым выпуском расчёт оказался верным: из 30 принятых на обучение мальчиков почти все стали заметными фигурами в культурной либо политической жизни империи. Самыми известными из них сделались два Александра - Пушкин, прославивший Россию на поэтическом поприще, и Горчаков, ставший последним канцлером империи.
Распорядок дня лицеистов был довольно строг: они вставали в шесть часов утра, а через час уже начинались занятия. Уроки чередовались с прогулками и отдыхом, много времени отводилось на чтение. Весьма поощрялись упражнения учеников в разнообразном сочинительстве, на уроках словесности часто давалось задание описать заданную тему в стихах или прозе. Постепенно из рассказов, стихов, эпиграмм и прочего творчества создавались рукописные журналы, а затем литературные опыты воспитанников лицея начали появляться в солидных изданиях.
К сожалению, после 1820 года «вольный лицейский дух» перестал устраивать правительство, и оно приложило много сил, чтобы вместо него внедрить в сознание учеников «дух казармы». Чтобы сделать процесс необратимым, спустя два года лицей передали в ведомство военно-учебных заведений, и на этом историю царскосельской «кузницы талантов» можно было считать законченной.

Тайны императорского метро

В эпоху царствования Николая II легенды о подземных ходах Царского Села получили новую пищу. Очевидцы утверждали, что иногда из-под земли бывают слышны выстрелы, звон оружия и крики. Говорили, что это призраки офицеров, которые в 1917 году задумали освободить из рук большевиков императора и его семью. Но их обнаружили, убили и бросили прямо под землёй, а ходы замуровали. Вывезти же Романовых из Царского Села предполагалось будто бы по подземной железной дороге.
А началось всё с подготовки к трёхсотлетию дома Романовых в 1904 году. Царскосельский парк был закрыт для посещения, на его территории велись обширные земляные работы. Причём работники набирались исключительно из числа заключённых. Парк в это время охраняли казачьи сотни, которым было строго наказано соблюдать полную секретность. Ни в парк, ни из парка не могла пролететь даже птица. Работами руководил сенатор Николай Гарин - самый загадочный из имперских чиновников. Бывший помощник военного министра, он брал на себя все наиболее грандиозные тайные проекты, затеянные двором.
Интересно, что о строительстве императорской подземки не сохранилось никаких документов: стоило кому-то обнаружить хоть тонкую нить, ведущую к его истории, - она моментально обрывалась, словно и не было никакого николаевского метро. Многие очевидцы заявляли, что могут показать линии проложенной при Николае II подземки, но всякий раз оказывалось, что на предполагаемом месте ничего нет, кроме бетонных стен. Возможно, все ходы в таинственное метро были основательно забетонированы большевиками в первые годы после революции. В наши дни учёным удалось обнаружить пустоты под главной аллеей парка в сторону горы Парнас, Китайского театра и Александровского дворца на глубине около восьми метров, но проникнуть в них так никому и не удалось.
Учёные считают, что в 1913 году к трёхсотлетию дома Романовых центральный туннель императорского метро всё же был пущен в ход. Удивительно то, что его никому не показали, о нём ничего не узнала пресса, и даже любитель фотографии император Николай II не оставил о «стройке века» ни единого снимка. Словом, загадочный метрополитен до сих пор не обнаружен и продолжает ожидать своего исследователя, как и прочие тайны Царского Села, уже известные и ещё не найденные.

Поедем в Царское село!
Там улыбаются мещанки,
Когда уланы после пьянки
Садятся в крепкое седло…
Поедем в Царское село!
Казармы парки и дворцы,
А на деревьях – клочья ваты
И грянут «здравия» раскаты
На крик «здорово, молодцы!»
Казармы, парки и дворцы…

Так писал когда-то, представляя себе Царское село едва ли не столетней давности, Осип Мандельштам. Удивительно, но и сегодня, спустя ещё век, кажется, что город Пушкин так же встретит гостей звоном шпор, стуком карет и барабанной дробью на плацу… Конечно, таких звуков сегодня в Царском мы не встретим, но во всём остальном город остаётся оазисом, тихой крепостью классицизма. По-петербургски перпендикулярные улицы с двух-трёхэтажными домами нежатся в зелени, радуют душу тишиной, отсутствием суеты. Приехать сюда стоит не только ради величия и блеска дворцов и парков – но ещё за вдохновением, ощущением гармонии и покоя. Путешествие сюда, даже если вы уже видели главные величественные ансамбли, может быть весьма познавательным. Итак, что же ещё посмотреть в Царском селе? Сделаем допущение, что два главных дворца вы уже посетили, Лицей и Знаменская церковь осмотрены, Екатерининский и Александровский парки исследованы. По Федоровского городка рекомендуем прогуляться с экскурсией (коих у «Прогулок по Петербургу» две – за авторством Жерихиной Е.И. и Анненкова В.К.) – объект предстанет более рельефным. Мы же сконцентрируемся на местах для самостоятельного посещения.

Не так давно для посетителей открыт после ремонтно-реставрационных работ один из исторических павильонов в Александровском парке - Белая башня. Романтического вида строение в неоготическом стиле располагается совсем рядом с Александровским дворцом. Сегодня это, во-первых, прекрасная смотровая площадка – поднявшись на башню, с высоты 32-х метров вы увидите не только нескончаемую зелень окрестных парков, но и Федоровский собор, купола дворцового флигеля Екатерининского дворца, центр города Пушкина и южные окраины Петербурга. А во-вторых, Белая башня интересна и сама по себе как экскурсионный объект – в 20-е годы XIX века её возвели для того, чтобы дети императора Николая I - великие князья Александр, Николай, Михаил и Константин - тренировались здесь в военном искусстве и занимались гимнастикой. В башне один над другим располагались залы различного назначения: гостиная, столовая и буфетная, кабинет, спальня, гардеробная и библиотека. Экскурсовод расскажет о том, как проводили здесь время великие князья, что представляли собой помещения. Что касается интерьеров, - они восстановлены в наше время по фотографиям начала ХХ века (работа началась в 1990-е годы и длилась с некоторым перерывом до 2012 года) – во время Великой отечественной войны сооружение сильно пострадало. Но даже изготовленные заново, впечатляют лепные потолочные плафоны, наборный паркет. После открытия павильона было принято решение продолжить благородную образовательную традицию, которая всегда присутствовала в стенах этого сооружения – сейчас в павильоне функционирует интерактивный центр. Центр проводит познавательные детские программы, а также приглашает на обучение в «Школу рыцарей и принцесс» - курс, где ваш ребёнок погрузится в сказочный мир Средневековья - узнает больше о культуре и истории этого периода, познакомится со средневековыми танцами и ремёслами (такими как изготовление гравюр и витражей), а в итоге пройдёт церемонию посвящения и станет самым настоящим рыцарем или принцессой. (Вход на башню – только с экскурсией, по набору группы из примерно 15 человек).

Рассмотрев с высоты всё Царское село, отправимся исследовать его предметно. Выйдя из Александровского парка рядом с дворцом, идите налево по Дворцовой улице, и через два квартала на углу вашему взору предстанет небольшой светло-желтый домик с балконом в мезонине. Ради этого маленького зданьица стоит приехать в Царское село. Домик, кажется, воплощает квинтэссенцию уюта здешних мест, а его фасады впитали многолетнюю игру солнечных лучей. Небольшое строение по адресу Дворцовая улица, 2 – это дача А.С. Пушкина в Царском селе. В этом доме Пушкин и его молодая жена Наталья Николаевна провели лето и начало осени 1831 года, спустя несколько месяцев после свадьбы, состоявшейся в Москве. Дом выстроен в 1827 году в стиле ампир, владелица его – вдова придворного камердинера Анна Кузьминична Китаева. Пушкин с женой арендовали восемь из одиннадцати комнат, остальные три занимала сама хозяйка с дочерьми. В 1958 году здесь открылся музей. Теперешняя экспозиция демонстрирует жилые комнаты – буфетную, столовую, гостиную, будуар Натальи Николаевны, её спальню (которая представлена как условный дамский кабинет) и, конечно, рабочий кабинет поэта, который помещается во втором этаже. На экскурсии вы узнаете, что подавали у Пушкиных на обед, как был устроен их быт и как проходил день молодых супругов. Работал в этом доме Александр Сергеевич много и плодотворно. Здесь он написал письмо Онегина к Татьяне, которое завершало его работу над романом в стихах, «Сказку о царе Салтане», ряд стихотворений, подготовил к изданию «Повеcти Белкина». Рассматривая кабинет поэта, кажется, волевым усилием преодолев два века, можно вообразить его в этой комнате, простой и светлой. «На большом круглом столе, перед диваном, находились бумаги и тетради, часто несшитые, простая чернильница и перья; на столике графин с водой, лед и банка с кружовниковым вареньем, его любимым», - писала А.О. Смирновой-Россет.

Для Пушкина Царское село было связано с трепетными воспоминаниями о юности, начале его поэтической дороги, он наслаждался пребыванием здесь. А царскосельское общество, включая императорскую чету и двор, любовались поэтом и его женой. Один из современников писал, что в то лето «в Царском селе многие ходили нарочно смотреть на Пушкина, как он гулял под руку с женою, обыкновенно около озера. Она бывала в белом платье, в круглой шляпе, и на плечах свитая по-тогдашнему красная шаль». Ещё одна цитата Смирновой-Россет о царскосельской жизни четы Пушкиных – дама описывает катание на дрожках: «Я сяду с его женой, а он на перекладине, впереди нас, и всякий раз, бывало, поёт во время прогулок». Ощущение счастья – возможно, главное, что исправно хранит этот маленький мемориальный музей.

Музей-дача располагается на пересечении Дворцовой и Пушкинской улиц (имя поэта она получила в 1949 году). Если пройти по последней два квартала, мы окажемся на зеленой площади с храмом в центре. Повернём направо на Леонтьевскую, и в паре шагов – небольшой казенного вида дом с крупной надписью «музей» на фронтоне. Историко-литературный музей города Пушкина располагается в здании бывшего Управления полицмейстера по адресу Леонтьевская ул., 28. В музей ведут массивные деревянные двери, за которыми, кажется, совершенное безмолвие. Так, собственно, и оказывается – кроме приветливых смотрителей, посетителей обычно немного. Однако экспозиции музея интересны, и будут интересны не только царскосёлам! Самая важная из них – историческая, разместившиеся на третьем и втором этаже. Как развивался городок вокруг императорской резиденции и насколько он был похож на то, что мы видим сейчас. Рассмотрите виды Царского села начала ХХ века – в теперешнем Пушкине не так много осталось памятников архитектуры модерна, а на фото центральные улицы города в необычных причудливых строениях. Полезно зайти сюда и после экскурсии по Федоровскому городку – в экспозиции музея представлены его проектные чертежи и планы интерьеров. Вообще, историко-архитектурная часть экспозиции очень хороша – в голове выстраивается общая пространственно-временная картина. Однако есть ощутимый минус – в некоторой части выставки на подписях фотографий и чертежей вы не найдёте адресов строений. Если вы не очень хорошо знаете Пушкин, стоит заказать экскурсионное обслуживание и задать все вопросы экскурсоводу (стоимость – 700 рублей за небольшую группу взрослых (от 1 до 8 человек), заказывать просят заранее).

В продолжении исторической экспозиции на втором этаже примечательны уголки, которые рассказывают о медицинских и учебных заведениях Царского села. Лучший по сравнению с городом климат позволял организовывать здесь лечебные заведения, к началу ХХ века здесь было 8 медицинских учреждений и 15 приютов и богаделен. Не менее славны и учебные заведения Царского села. На 30 тысяч жителей в 1909 году здесь было 19 учебных заведений замечательно высокого класса. Учитывались все аспекты учебного процесса: подбирались талантливые педагоги и передовые программы, выверенно распределялась нагрузка, сами здания учебных заведений строились специально с учётом учебных нужд. «Продукт» педагогической системы ярко охарактеризовал Корней Чуковский, написавший про царскоселов: «… им был присущ тот изысканный лоск, по которому мы, коренные петербургские жители, безошибочно узнавали людей, воспитанных Царским селом».

Вместе с учениками и преподавателями царскосельских гимназий мы плавно переместимся в соседний, литературный зал, посвященный поэтам Серебряного века. Иннокентий Анненский, Николай Гумилёв и, конечно же, Анна Ахматова – эти люди бродили по аллеям здешних парков. Кроме этих трёх фамилий вы узнаете несколько новых - малоизвестных, но достойных внимания. Рядом с синопсисом жизни и творческого пути приведены стихи. Отдельный зал посвящен истории Царского села во время Великой отечественной войны. Любопытное, несомненно кого-то заинтересующее, вкрапление - экспозиция, посвященная скаутскому движению в Царском селе. В целом, музей очень информативен, но по посещении, возможно, вы оставите пару пожеланий в книге отзывов и предложений. После визита в музей, вполне вероятно, вам захочется разыскать увиденное на улицах. Рассматривать Пушкин, гулять здесь можно бесконечно. Составим, например, такой маршрут. Выйдя из музея, отправляйтесь дальше по Пушкинской улице, затем поверните направо и через пару минут вы окажетесь на Набережной улице. Идите дальше по ней - слева развернётся меланхолический пейзаж каскадных прудов, а по правую руку вы увидите несколько примечательных зданий, например, Николаевскую мужскую гимназию - директором которой был Иннокентий Анненский, а одним из учеников – Николай Гумилёв. Здание в стиле эклектики, напоминающее о византийской или грузинской архитектуре, притянет ваше внимание. Чуть далее по Набережной – лютеранская кирха в неоготическом стиле. Не доходя до церкви, сверните на мостик, разделяющий каскадные пруды. За ним вас встретят свадебные кортежи – они стремятся в ЗАГС (здание Запасного дворца) по правую сторону улицы.

А мы с вами вглядимся за ограду по левую сторону Советского переулка – там, скрытый мрачными елями с билибинских картин, прячет свои залы Дворец княгини Палей. Ольга Валериановна Палей – жена великого князя Павла Александровича, дядюшки императора Николая II. Сына княгини Палей вы уже встречали в историко-литературном музее, Владимир Палей - молодой человек, оставивший по себе память как солдат и поэт. Когда-то этот дворец хранил несметные богатства, непродолжительное время в 20-е годы ХХ века здесь был музей, теперь же здание представляет печальную, гнетущую картину. Хочется надеяться, что когда-нибудь оно оживёт.

Развеяться от набежавшей грусти вам поможет, конечно, природа. В конце Советского переулка откроется вход в ещё один из местных парков – Отдельный. Масштабы его впечатляют – парк тянется до самого Павловска, впрочем, углубляться туда или нет - решите сами. Тем более что живописный пейзаж представится вам с первых минут. В Отдельном парке вы сразу увидите пруд с неожиданным, казалось бы, невозможным здесь песчаным пляжем. Купаться здесь нельзя, но это, пожалуй, плюс – так парк только приобретает больше романтичности.Вдоль парка тянется красивейший Софийский бульвар – если вы пойдёте по нему в нужном направлении (выйдя из парка – направо), он приведёт вас к железнодорожному вокзалу. Электричка привезёт на вас на изысканный Витебский вокзал – эстетически это самый правильный способ завершить визит в Царское село.

И возвращайтесь сюда! Чтобы увидеть дачи в стиле модерн, по-гречески гармоничный Софийский собор Ч. Камерона, может быть даже добраться до остатков Баболовского дворца в одноименном парке. За пушкинским вдохновением…

Поэзия Мандельштама -- танец вещей, являющийся в самых причудливых сочетаниях. Присоединяя к игре смысловых ассоциаций игру звуковых, -- поэт, обладающий редким в наши и дни знанием и чутьем языка, часто выводит свои стихи за пределы обычного понимания: стихи Мандельштама начинают волновать какими- то темными тайнами, заключенными, вероятно, в корневой природе им сочетаемых слов -- и нелегко поддающимися расшифровке. Думаем, что самому Мандельштаму не удалось бы объяснить многое из им написанного. Теоретикам "заумной" поэзии следует глубоко почитать Мандельштама: он первый, и пока только он один, на собственном примере доказывает, что заумная поэзия имеет право на существование. Сделать это ему помогли: поэтический дар, ум и образованность, то есть то, чего начисто лишены были бедные "мэтры" российского футуризма.

О. Э. Мандельштам - «Царское село»

Георгию Иванову

Поедем в Царское Село!
Там улыбаются мещанки,
Когда уланы после пьянки
Садятся в крепкое седло...
Поедем в Царское Село!

Казармы, парки и дворцы,
А на деревьях - клочья ваты,
И грянут «здравия» раскаты
На крик – «здорово, молодцы!»
Казармы, парки и дворцы...

Одноэтажные дома,
Где однодумы-генералы
Свой коротают век усталый,
Читая «Ниву» и Дюма...
Особняки - а не дома!

Свист паровоза... Едет князь.
В стеклянном павильоне свита!..
И, саблю волоча сердито,
Выходит офицер, кичась, -
Не сомневаюсь - это князь...

И возвращается домой -
Конечно, в царство этикета -
Внушая тайный страх, карета
С мощами фрейлины седой,
Что возвращается домой...

Дата написания: 1912 год

Мандельштам Осип Эмильевич - поэт, прозаик, эссеист.
Осип Эмильевич Мандельштам (1891, Варшава – 1938, Владивосток, пересыльный лагерь), русский поэт, прозаик. Отношения с родителями были весьма отчуждёнными, одиночество, «бездомность» – таким Мандельштам представил своё детство в автобиографической прозе «Шум времени» (1925). Для социального самосознания Мандельштама было важным причисление себя к разночинцам, острое чувство несправедливости, существующей в обществе.
Отношение Мандельштама к советской власти с конца 1920-х гг. колеблется от резкого неприятия и обличения до покаяния перед новой действительностью и прославления И. В. Сталина. Самый известный пример обличения – антисталинское стихотворение «Мы живём, под собою не чуя страны…» (1933) и автобиографическая «Четвёртая проза». Наиболее известная попытка принять власть – стихотворение «Когда б я уголь взял для высшей похвалы…», за которым закрепилось название «». В середине мая 1934 г. Мандельштам был арестован и сослан в город Чердынь на Северном Урале. Его обвиняли в написании и чтении антисоветских стихотворений. С июля 1934 по май 1937 г. жил в Воронеже, где создал цикл стихов «Воронежские тетради», в которых установка на лексическое просторечие и разговорность интонаций сочетается со сложными метафорами и звуковой игрой. Основная тема – история и место в ней человека («Стихи о неизвестном солдате»). В середине мая 1937 г. вернулся в Москву, но ему было запрещено жить в столице. Он жил под Москвой, в Савёлове, где написал свои последние стихи, затем – в Калинине (ныне Тверь). В начале марта 1938 г. Мандельштам был арестован в подмосковном санатории «Саматиха». Спустя месяц ему объявили приговор: 5 лет лагерей за контрреволюционную деятельность. Умер от истощения в пересылочном лагере во Владивостоке.
http://www.stihi-xix-xx-vekov.ru/biografia39.html

ЮРСКИЙ, СЕРГЕЙ ЮРЬЕВИЧ, (р. 1935), актер, режиссер, писатель, поэт, сценарист. Народный артист Российской Федерации.