Иегуди менухин - биография. Смотреть что такое "Менухин, Иегуди" в других словарях

Иегуди буквально значит «еврей». Мать решила дать своему первенцу такое имя, когда нью-йоркская хозяйка квартиры, не разглядев в Менухиных-старших евреев, сказала им: «Могу вас обрадовать: евреям я не сдаю». Но, как пишет в самом начале «Странствий» великий музыкант, «как я надеюсь показать, наша мать хотела, чтобы её дети были свободны от груза прошлого, от родственных связей и от еврейской традиции». Желание матери Иегуди Менухина было выполнено.

Её сын стал, наверное, самым знаменитым классическим музыкантом XX века. Его жизнь кажется слишком литературной, как будто придуманной: концертный дебют в 7 лет, европейская слава в 11. Хорошо знакомая история: еврейский мальчик, играющий на скрипке, папа и мама, положившие свои жизни на пюпитр. Для успеха Менухина они сделали всё: выбирали педагогов, меняли страны и импресарио. Его родители проделали путь из царской России в Палестину, оттуда в Нью-Йорк и в Калифорнию.

До рождения детей его мать преподавала иврит, а отец был меламедом. В семье говорили на иврите, но это изменилось с началом карьеры и гастролей чудо-ребенка Иегуди: «Мать вела нас от языка к языку, и по ходу движения мы называли её по-разному. Лет до двенадцати я называл её «има», то есть «мама» на иврите. С изучением французского она сделалась Petite Mere, с изучением немецкого - Mutterchen, и наконец, итальянский принёс ей имя Mammina. Почему-то она так и осталась «Мамминой»...» Маммина прожила сто лет и увидела своего сына на вершине славы.

Венгерский танец Брамса № 5 соль минор

«Странствия» - неровная книга, иногда перенасыщенная подробностями. Менухин гораздо больше пишет о своих успехах и любви всей своей жизни - второй жене Диане, чем о музыке. Из «Странствий» можно узнать о его приверженности здоровому питанию и гимнастике, любви к автомобилям и путешествиям. Менухин рисует автопортрет порывистого, эгоцентричного и переполненного идеями человека.

Он нарушает традиции, постоянно идёт против течения, он капризен, любопытен и настойчив, он говорит в лицо главам государств слова, не предусмотренные дипломатическим протоколом.
«Я никогда не стеснялся того, что ворошил осиные гнёзда», - говорит Менухин. Он обладал удивительным умением плыть против течения и, считая себя евреем, отказываться от того, что составляло основу еврейской солидарности. Сразу после войны он выступал с работавшим в нацистской Германии знаменитым дирижером Вальтером Фуртвенглером, пытаясь доказать, что «музыка и политика - не одно и то же». Многие жертвы Катастрофы этим оскорблены, и Менухин играет перед бывшими узниками концлагерей. Менухин восхищается Израилем и тут же говорит: «Мы были солью земли, придавая всем странам особый характер и не претендуя ни на одну. Жаль, что такой идеальный образ съежился до маленьких размеров одной страны - это прискорбно и вместе с тем опасно».

Менухин оставался капризным ребёнком, жадным до всего нового, даже когда стал зрелым музыкантом и суперзвездой. Вплоть до его последних дней им движут эмоциональность, страсть к новизне и экспериментам. Таким и должен быть, по представлению Менухина, настоящий музыкант. Кумиры его детства - «похожий на библейского пророка» Эрнест Блох и «рыцарь-герой» Джордже Энеску, а полная им противоположность - сэр Эдгар Элгар. Скрипачу было тринадцать, когда он познакомился с композитором, про музыку которого Менухин пишет: «Английская настолько, что не поддается переносу на другую почву. В ней - весь английский изменчивый климат, не склонный, однако, к крайностям; человек, различающий бесконечное число оттенков серого неба и зеленого пейзажа, не допустит неуместного максимализма». Не склонный к максимализму (в отличие от самого Менухина) Элгар потряс юного гения тем, что преподал ему запомнившийся на всю жизнь урок отношения к традициям - композитор прервал репетицию, чтобы отправиться на скачки.

Менухин пишет: «Выбирать - всегда значит отказываться от чего-то; это болезненно для человека, жадного до впечатлений». Менухин выбирал впечатления, самосовершенствование, славу - и такую понятную светскому, особенно советскому, еврею самоидентификацию: «Я еврей потому, что помню об этом». И те же чувства, что были мотором его сознательной ассимиляции, делали его всё более знаменитым и значительным. Эти наивность, любопытство и внутренняя свобода позволяли Менухину поступать так, как прежде классические музыканты не делали. Он, никогда не учившийся в консерватории, руководил фестивалями, был директором Международного музыкального совета при ЮНЕСКО, создавал собственные школы, академии и фонды. Как ни один другой музыкант мирового уровня, он активно занимался общественной деятельностью и даже политикой. Его политические взгляды были разноречивы и путаны - хотя вряд ли «Странствия» позволяют говорить о системе взглядов. В каком-то смысле Менухин с его культом диалога культур, страстным желанием помочь тем, кто считается угнетённым, и любовью к экологически правильному образу жизни был образцовым европейским «левым». Он поддерживал советских диссидентов, но не отказывался от гастролей в СССР; считал, что решение ближневосточного конфликта - в конфедерации семитских государств; верил, что создание Ассамблеи европейских культур важнее, чем Европарламент.

Менухин искал музыку за стенами филармонических залов. «Великий артист, - писал он, - к примеру, Рубинштейн или Ростропович - не повторяет, а заново проживает свой репертуар». Боязнь повториться и любовь к новизне помогли открыть ему территории, куда прежде не заглядывали академические музыканты. Джаз увлёк его настолько, что он играл вместе со Стефаном Грапелли.

В своей книге Менухин ни разу не произносит словосочетание «new age», но он горячий приверженец этого образа мысли и действий. Когда королева Елизавета II сделала Менухина пэром, ему понадобился герб. Девизом герба стали написанные на иврите («моём родном языке», - подчеркивал Менухин) слова «мудрость», «познание», «понимание» - «хохма», «бина» и «даат», создающие аббревиатуру «ХаБаД». Да, его предки были любавичскими хасидами. Но в конце «Странствий» он опубликовал свою молитву Единому и Множественному, в которой пытается «воспринять и принять триединство во всех его проявлениях», и говорит об озарениях Христа, Будды и Лао-цзы. Не только Beatles, но и Менухин открыл Западу Рави Шанкара и индийскую музыку, а пристрастие музыканта к йоге стало важной частью его имиджа.

После Менухина стало очевидно, что Великий Музыкант не может позволить себе быть только виртуозом или только педагогом. Он должен быть гуру, общественным деятелем и обязательно гражданином мира. И эта стратегия, в значительной степени позаимствованная у поп-культуры, универсальна и беспроигрышна.

Великобритания Профессии Инструменты Жанры Награды

Биография и творчество

В 1985 году принял подданство Великобритании. В 1983 году основал в графстве Кент фонд Иегуди Менухина в поддержку молодых музыкантов.

Выступал до преклонных лет: в 1990 году с Молодёжным оркестром Азии , британским виолончелистом Джулианом Ллойдом Уэббером и группой молодых исполнителей из стран Азии проехал с концертным турне по Японии , Тайваню , Сингапуру и Гонконгу .

В 1997 году Иегуди Менухин прислал приветствие Международному Дельфийскому совету с такими словами:

Среди известных учеников музыканта - Дэниэл Хоуп .

Семья

Первая жена - Нола Николас. Дети: дочь Замира и сын Кров.

Вторая жена - английская балерина Диане Гоулд. Дети: сын Джеральд и дочь Иеремия.

Инструмент

Чаще всего Менухин играл на инструментах работы Гварнери дель Джезу (1739 и 1742).

Менухин и филателия

На протяжении 30 лет, с 1969 по 1999 год, Иегуди Менухин был руководителем международной филателистической ассоциации Philatelic Music Circle . Также с 1980 по 1997 год он был председателем международного жюри ежегодной премии имени Роберта Штольца , которая присуждалась художникам за лучшую почтовую марку музыкальной тематики.

Х
После похорон отца княжна Марья заперлась в своей комнате и никого не впускала к себе. К двери подошла девушка сказать, что Алпатыч пришел спросить приказания об отъезде. (Это было еще до разговора Алпатыча с Дроном.) Княжна Марья приподнялась с дивана, на котором она лежала, и сквозь затворенную дверь проговорила, что она никуда и никогда не поедет и просит, чтобы ее оставили в покое.
Окна комнаты, в которой лежала княжна Марья, были на запад. Она лежала на диване лицом к стене и, перебирая пальцами пуговицы на кожаной подушке, видела только эту подушку, и неясные мысли ее были сосредоточены на одном: она думала о невозвратимости смерти и о той своей душевной мерзости, которой она не знала до сих пор и которая выказалась во время болезни ее отца. Она хотела, но не смела молиться, не смела в том душевном состоянии, в котором она находилась, обращаться к богу. Она долго лежала в этом положении.
Солнце зашло на другую сторону дома и косыми вечерними лучами в открытые окна осветило комнату и часть сафьянной подушки, на которую смотрела княжна Марья. Ход мыслей ее вдруг приостановился. Она бессознательно приподнялась, оправила волоса, встала и подошла к окну, невольно вдыхая в себя прохладу ясного, но ветреного вечера.
«Да, теперь тебе удобно любоваться вечером! Его уж нет, и никто тебе не помешает», – сказала она себе, и, опустившись на стул, она упала головой на подоконник.
Кто то нежным и тихим голосом назвал ее со стороны сада и поцеловал в голову. Она оглянулась. Это была m lle Bourienne, в черном платье и плерезах. Она тихо подошла к княжне Марье, со вздохом поцеловала ее и тотчас же заплакала. Княжна Марья оглянулась на нее. Все прежние столкновения с нею, ревность к ней, вспомнились княжне Марье; вспомнилось и то, как он последнее время изменился к m lle Bourienne, не мог ее видеть, и, стало быть, как несправедливы были те упреки, которые княжна Марья в душе своей делала ей. «Да и мне ли, мне ли, желавшей его смерти, осуждать кого нибудь! – подумала она.
Княжне Марье живо представилось положение m lle Bourienne, в последнее время отдаленной от ее общества, но вместе с тем зависящей от нее и живущей в чужом доме. И ей стало жалко ее. Она кротко вопросительно посмотрела на нее и протянула ей руку. M lle Bourienne тотчас заплакала, стала целовать ее руку и говорить о горе, постигшем княжну, делая себя участницей этого горя. Она говорила о том, что единственное утешение в ее горе есть то, что княжна позволила ей разделить его с нею. Она говорила, что все бывшие недоразумения должны уничтожиться перед великим горем, что она чувствует себя чистой перед всеми и что он оттуда видит ее любовь и благодарность. Княжна слушала ее, не понимая ее слов, но изредка взглядывая на нее и вслушиваясь в звуки ее голоса.
– Ваше положение вдвойне ужасно, милая княжна, – помолчав немного, сказала m lle Bourienne. – Я понимаю, что вы не могли и не можете думать о себе; но я моей любовью к вам обязана это сделать… Алпатыч был у вас? Говорил он с вами об отъезде? – спросила она.
Княжна Марья не отвечала. Она не понимала, куда и кто должен был ехать. «Разве можно было что нибудь предпринимать теперь, думать о чем нибудь? Разве не все равно? Она не отвечала.
– Вы знаете ли, chere Marie, – сказала m lle Bourienne, – знаете ли, что мы в опасности, что мы окружены французами; ехать теперь опасно. Ежели мы поедем, мы почти наверное попадем в плен, и бог знает…
Княжна Марья смотрела на свою подругу, не понимая того, что она говорила.
– Ах, ежели бы кто нибудь знал, как мне все все равно теперь, – сказала она. – Разумеется, я ни за что не желала бы уехать от него… Алпатыч мне говорил что то об отъезде… Поговорите с ним, я ничего, ничего не могу и не хочу…
– Я говорила с ним. Он надеется, что мы успеем уехать завтра; но я думаю, что теперь лучше бы было остаться здесь, – сказала m lle Bourienne. – Потому что, согласитесь, chere Marie, попасть в руки солдат или бунтующих мужиков на дороге – было бы ужасно. – M lle Bourienne достала из ридикюля объявление на нерусской необыкновенной бумаге французского генерала Рамо о том, чтобы жители не покидали своих домов, что им оказано будет должное покровительство французскими властями, и подала ее княжне.
– Я думаю, что лучше обратиться к этому генералу, – сказала m lle Bourienne, – и я уверена, что вам будет оказано должное уважение.
Княжна Марья читала бумагу, и сухие рыдания задергали ее лицо.
– Через кого вы получили это? – сказала она.
– Вероятно, узнали, что я француженка по имени, – краснея, сказала m lle Bourienne.
Княжна Марья с бумагой в руке встала от окна и с бледным лицом вышла из комнаты и пошла в бывший кабинет князя Андрея.
– Дуняша, позовите ко мне Алпатыча, Дронушку, кого нибудь, – сказала княжна Марья, – и скажите Амалье Карловне, чтобы она не входила ко мне, – прибавила она, услыхав голос m lle Bourienne. – Поскорее ехать! Ехать скорее! – говорила княжна Марья, ужасаясь мысли о том, что она могла остаться во власти французов.
«Чтобы князь Андрей знал, что она во власти французов! Чтоб она, дочь князя Николая Андреича Болконского, просила господина генерала Рамо оказать ей покровительство и пользовалась его благодеяниями! – Эта мысль приводила ее в ужас, заставляла ее содрогаться, краснеть и чувствовать еще не испытанные ею припадки злобы и гордости. Все, что только было тяжелого и, главное, оскорбительного в ее положении, живо представлялось ей. «Они, французы, поселятся в этом доме; господин генерал Рамо займет кабинет князя Андрея; будет для забавы перебирать и читать его письма и бумаги. M lle Bourienne lui fera les honneurs de Богучарово. [Мадемуазель Бурьен будет принимать его с почестями в Богучарове.] Мне дадут комнатку из милости; солдаты разорят свежую могилу отца, чтобы снять с него кресты и звезды; они мне будут рассказывать о победах над русскими, будут притворно выражать сочувствие моему горю… – думала княжна Марья не своими мыслями, но чувствуя себя обязанной думать за себя мыслями своего отца и брата. Для нее лично было все равно, где бы ни оставаться и что бы с ней ни было; но она чувствовала себя вместе с тем представительницей своего покойного отца и князя Андрея. Она невольно думала их мыслями и чувствовала их чувствами. Что бы они сказали, что бы они сделали теперь, то самое она чувствовала необходимым сделать. Она пошла в кабинет князя Андрея и, стараясь проникнуться его мыслями, обдумывала свое положение.
Требования жизни, которые она считала уничтоженными со смертью отца, вдруг с новой, еще неизвестной силой возникли перед княжной Марьей и охватили ее. Взволнованная, красная, она ходила по комнате, требуя к себе то Алпатыча, то Михаила Ивановича, то Тихона, то Дрона. Дуняша, няня и все девушки ничего не могли сказать о том, в какой мере справедливо было то, что объявила m lle Bourienne. Алпатыча не было дома: он уехал к начальству. Призванный Михаил Иваныч, архитектор, явившийся к княжне Марье с заспанными глазами, ничего не мог сказать ей. Он точно с той же улыбкой согласия, с которой он привык в продолжение пятнадцати лет отвечать, не выражая своего мнения, на обращения старого князя, отвечал на вопросы княжны Марьи, так что ничего определенного нельзя было вывести из его ответов. Призванный старый камердинер Тихон, с опавшим и осунувшимся лицом, носившим на себе отпечаток неизлечимого горя, отвечал «слушаю с» на все вопросы княжны Марьи и едва удерживался от рыданий, глядя на нее.

В 30—40-х годах, когда речь заходила о зарубежных скрипачах, имя Менухина обычно произносилось вслед за именем Хейфеца. Это был его достойный соперник и в значительной степени антипод по творческой индивидуальности. Потом Менухин пережил трагедию, быть может самую страшную для музыканта — профессиональную болезнь правой руки. Очевидно она была результатом «переигранного» плечевого сустава (руки Менухина несколько короче против нормы, что, однако, в основном сказалось на правой, а не левой руке). Но несмотря на то, что подчас Менухин с трудом опускает смычок на струны, с трудом доводит его до конца, сила его щедрого таланта такова, что этого скрипача нельзя достаточно наслушаться. У Менухина слышишь то, что ни у кого другого — каждой музыкальной фразе он придает неповторимые нюансы; любое музыкальное творение словно освещается лучами его богатой натуры. С годами его искусство становится все более теплым и человечным, продолжая оставаться в то же время «по-менухински» мудрым.

Менухин родился и вырос в странной семье, сочетавшей свято хранимые обычаи древнего еврейства с утонченной европейской образованностью. Родители происходили из России — отец Мойше Менухин был уроженцем Гомеля, мать Марута Шер — Ялты. Имена своим детям они дали древнееврейские: Иегуди — означает еврей. Старшая сестра Менухина получила имя Хевсиба. Младшую назвали Ялтой, очевидно в честь города, в котором родилась мать.

Впервые родители Менухина встретились не в России, а в Палестине, где Мойше, потеряв родителей, воспитывался у сурового деда. Оба гордились принадлежностью к старинным еврейским семьям.
Вскоре после смерти деда Мойше переселился в Нью-Йорк, где изучал математику и педагогику в Университете и преподавал в еврейской школе. В Нью-Йорк в 1913 году приехала и Марута. Год спустя они поженились.

Иегуди Менухин

22 апреля 1916 года появился на свет их первенец — мальчик, которому они дали имя Иегуди. После его рождения семья переехала в Сан-Франциско. Менухины сняли дом на Стейнер-стрит, «одну из тех претенциозных деревянных построек с большими окнами, выступами, резными завитушками и косматой пальмой посреди лужайки перед фасадом, что так типичны для Сан-Франциско, как дома из бурого камня для Нью-Йорка. Там-то, в обстановке сравнительной материальной обеспеченности, началось воспитание Иегуди Менухина». В 1920 году родилась первая сестра Иегуди — Хевсиба, а в октябре 1921 года вторая — Ялта.
Семья жила замкнуто, и ранние годы Иегуди прошли в обществе взрослых. Это и сказалось на его развитии; в характере рано появились черты серьезности, склонность к рефлексии. Замкнутым он остался на всю жизнь. В воспитании его было опять-таки много необычного: до 3 лет он говорил преимущественно по-древнееврейски — этот язык был принят в семье; затем мать, исключительно образованная женщина, обучила своих детей еще
5 языкам — немецкому, французскому, английскому, итальянскому и русскому.
Мать была тонкой музыкантшей. Она играла на фортепиано и виолончели, обожала музыку. Менухину еще не исполнилось 2 года, когда родители стали брать его с собой на концерты симфонического оркестра. Оставлять его дома не было возможности, так как за ребенком некому было присматривать. Малютка вел себя вполне пристойно и чаще всего мирно спал, однако при первых же звуках просыпался и очень интересовался тем, что делается в оркестре. Оркестранты знали малыша и очень любили своего необычного слушателя.

Когда Менухину исполнилось 5 лет, тетка купила ему скрипку и мальчика отдали в обучение Зигмунду Анкеру. Первые шаги овладения инструментом оказались для него очень трудными, вследствие укороченности рук. Педагогу не удавалось освободить от зажатия левую руку, с трудом давалась Менухину вибрация. Но когда эти препятствия в левой руке были преодолены и мальчик сумел приспособиться к особенностям строения правой руки, он стал делать быстрые успехи. 26 октября 1921 года, через
6 месяцев после начала занятий он смог выступить в ученическом концерте фешенебельного отеля «Фермонт».
7-летний Иегуди был переведен от Анкера к концертмейстеру симфонического оркестра Луису Персингеру — музыканту большой культуры и отличному педагогу. Однако в занятиях с Менухиным Персингер допустил много ошибок, роковым образом сказавшихся в конце концов на исполнительстве скрипача. Увлекаясь феноменальными данными мальчика, его быстрым прогрессом, он мало внимания обращал на техническую сторону игры. Последовательного изучения техники Менухин не прошел. Персингер не сумел распознать, что физические особенности организма Иегуди, укороченность его рук, таят в себе серьезные опасности, которые в детстве не проявлялись, но в зрелом возрасте стали давать о себе знать.
Родителя Менухина воспитывали детей необычайно сурово. В 5.30 утра все вставали и после завтрака до 7 часов работали по дому. Затем следовали 3-часовые занятия музыкой — сестры садились за фортепиано (обе стали отличными пианистками, Хевсиба — постоянным партнером брата), а Иегуди брался за скрипку. В полдень следовал второй завтрак и часовой сон. После этого — новые занятия музыкой в течение 2 часов. Затем от 4 до 6 часов пополудни предоставлялся отдых, а вечером приступали к занятиям по общеобразовательным дисциплинам. Иегуди рано познакомился с классической литературой и трудами по философии, изучал книги Канта, Гегеля, Спинозы. Воскресные дни семья проводила за городом, отправляясь пешком за 8 километров на пляж.
Необычайный талант мальчика обратил на себя внимание местного мецената Сиднея Эрмана. Он посоветовал Менухиным поехать в Париж, чтобы дать детям настоящее музыкальное образование, а материальные заботы взял на себя. Осенью 1926 года семья отправилась в Европу. В Париже произошла памятная встреча Иегуди с Энеску.
В книге Роберта Магидова «Иегуди Менухин» приводятся воспоминания французского виолончелиста, профессора Парижской консерватории Жерара Хеккинга, познакомившего Иегуди с Энеску:
— Я хочу заниматься с вами, — сказал Иегуди.
— Видимо, произошла ошибка, я не даю частных уроков,— ответил Энеску.
—-Но я должен заниматься с вами, прошу вас прослушайте меня.
— Это невозможно. Я уезжаю в турне поездом, отходящим завтра в 6.30 утра.
— Я могу прийти на час раньше и играть, пока вы укладываете вещи. Можно?
Усталый Энеску почувствовал что-то бесконечно подкупающее в этом мальчике, прямом, целеустремленном и в то же время по-детски беззащитном. Он положил руку на плечо Иегуди.
— Ты победил, малыш, — засмеялся Хеккинг.
— Приходи в 5.30 на улицу Клиши, 26. Я буду там, — сказал Энеску на прощание.
Когда на следующее утро Иегуди около 6 часов кончил играть, Энеску согласился начать работу с ним после окончания концертного турне, через 2 месяца. Пораженному отцу он заявил, что уроки будут бесплатными.
— Иегуди принесет мне столько же радости, сколько я ему пользы».
Юный скрипач давно мечтал учиться у Энеску, так как однажды слышал румынского скрипача, находившегося тогда 1в зените славы, на концерте в Сан-Франциско. Отношения, сложившиеся у Менухина с Энеску, трудно даже назвать отношениями педагога и ученика. Энеску стал для него вторым отцом, внимательным воспитателем, другом. Сколько раз в последующие годы, когда Менухин сделался зрелым артистом, Энеску выступал с ним в концертах, аккомпанируя на рояле, или играя двойной Концерт Баха. Да и Менухин любил своего учителя со всем пылом благородной и чистой натуры. Разлученный с Энеску в период второй мировой войны, Менухин немедленно полетел в Бухарест при первой же возможности. Он посетил умирающего Энеску в Париже; старый маэстро завещал ему свои драгоценные скрипки.
Энеску научил Иегуди не только владению инструментом, он раскрыл перед ним душу музыки. Под его руководством талант мальчика расцвел, духовно обогатился. И это стало очевидным буквально через год их общения. Энеску повез своего ученика в Румынию, где королева дала им аудиенцию. По возвращении в Париж Иегуди выскупает в двух концертах оркестра Ламуре под управлением Поля Парей; в 1927 году едет в Нью-Йорк, где производит сенсацию первым же концертом в Карнеги-холл.
Уинтроп Сержент так описывает это выступление: «Многие нью-йоркские любители музыки еще помнят, как в 1927 году одиннадцатилетний Иегуди Менухин, упитанный, страшно самоуверенный мальчуган в коротких штанишках, носках и рубашке с открытым воротом, вышел на эстраду карнеги-холла, встал перед Нью-Йоркским симфоническим оркестром и исполнил скрипичный Концерт Бетховена с законченностью, не поддававшейся никакому разумному объяснению. Оркестранты плакали от восторга, а критики не скрывали своей растерянности».
Далее следует мировая слава. «В Берлине, где он выступил под управлением Бруно Вальтера со скрипичными концертами Баха, Бетховена и Брамса, полиция едва сдерживала толпу на улице, в то время как слушатели устроили ему 45-минутную овацию. Капельмейстер дрезденской оперы Фриц Буш отменил очередной спектакль, чтобы продирижировать концертом Менухина с той же программой. В Риме, в концертном зале Аугустео, толпа разбила десятка два окон, пытаясь проникнуть внутрь; в Вене один почти онемевший от восторга критик смог наградить его лишь эпитетом «потрясающий». В 1931 году он получил первую премию на конкурсе Парижской консерватории.

Интенсивное концертирование продолжалось до 1936 года, когда Менухин внезапно отменил все концерты и уединился на полтора года со всей семьей — родителями и сестрами в купленной к этому времени вилле близ Лос-Гатоса, в Калифорнии. Ему исполнилось в ту пору 19 лет. Это был период, когда юноша становился взрослым, и этот период оказался отмеченным глубоким внутренним кризисом, заставившим Менухина принять столь странное решение. Он объясняет свое отшельничество необходимостью проверить себя и познать сущность того искусства, которым он занимается. Доселе, по его мнению, он играл чисто интуитивно, как ребенок, не задумываясь над законами исполнения. Теперь же он решил, выражаясь афористически, познать скрипку и познать себя, свой организм в игре. Он признается, что все педагоги, обучавшие его в детстве, дали ему отличное художественное развитие, но не занимались с ним по-настоящему последовательным изучением скрипичной технологии: «Даже ценою риска потерять в будущем все золотые яйца, мне нужно было узнать, каким образом гусыня их снесла».
Конечно, пойти на такой риск Менухина заставило состояние его аппарата, ибо «просто так» из одного любопытства заниматься исследованием скрипичной технологии, отказавшись от концертирования, ни один музыкант в его положении не стал бы. Видимо, уже в эту пору он начал чувствовать какие-то симптомы, которые его встревожили.
Интересно то, что Менухин подходит к решению скрипичных проблем так, как это до него не делал, пожалуй, ни один исполнитель. Не останавливаясь только на изучении методических трудов и пособий, он погружается в психологию, анатомию, физиологию и. даже в науку о питании. Он пытается установить связь явлений и постичь воздействие на скрипичную игру сложнейших психо-физиологических и биологических факторов.
Однако, судя по художественным результатам, Менухин в период отшельничества занимался не только рационалистическим анализом законов скрипичной игры. Очевидно одновременно в нем протекал и процесс духовного созревания, столь естественный для времени, когда юноша превращается в мужчину. Во всяком случае артист вернулся к исполнительству обогащенный мудростью сердца, которая отныне становится отличительным признаком его искусства. Теперь он стремится постичь в музыке ее глубинные духовные пласты; его влекут к себе Бах и Бетховен, но не героико-гражданственный, а философский, погружающийся в скорбь и восстающий из скорби ради новых нравственно-этических битв за человека и человечество.
Пожалуй, в личности, складе характера и искусстве Менухина есть черты, обычно свойственные людям Востока. Его мудрость во многом напоминает собой восточную мудрость, с ее склонностью к духовному самоуглублению и познанию мира через созерцание этической сущности явлений. Наличие такого рода черт у Менухина неудивительно, если вспомнить атмосферу, в которой он рос, традиции, культивировавшиеся в семье. Да и впоследствии Восток притягивал его к себе. Побывав в Индии, он страстно увлекся учением йогов.
Из добровольного отчуждения Менухин возвращается к музыке в середине 1938 года. Этот год был ознаменован еще одним событием — женитьбой. Иегуди познакомился с Нолой Николас в Лондоне на одном из своих концертов. Самое забавное, что бракосочетание брата и обеих сестер произошло одновременно: Хевсиба вышла замуж за близкого друга семьи Менухиных Линдсея, а Ялта — за Вильяма Стикса.

От этого брака у Иегуди было двое детей: девочка, родившаяся в 1939 году, и мальчик—в 1940 году. Девочку назвали Замирой — от русского слова «мир» и древнееврейского наименования поющей птицы; мальчик получил имя Кров, что также было связано и с русским словом «кровь» и древнееврейским «борьба». Имя было дано под впечатлением начавшейся войны Германии с Англией.
Война резко нарушила жизнь Менухина. Как отец двоих детей, он не подлежал призыву в армию, однако его совесть артиста не позволяла ему остаться сторонним наблюдателем военных событий. За время войны Менухин дал около 500 концертов «во всех военных лагерях от Алеутских островов до Карибского моря, а потом и по другую сторону Атлантического океана»,— пишет Уинтроп Серджент. При этом он играл в любой аудитории самую серьезную музыку — Баха, Бетховена, Мендельсона, и его пламенное искусство покоряло даже простых солдат. Они шлют ему трогательные письма, полные благодарности.
1943 год ознаменовался для Иегуди большим событием— он познакомился в Нью-Йорке с Белой Барто-ком. По просьбе Менухина Барток написал Сонату для скрипки соло без аккомпанемента, исполненную впервые артистом в ноябре 1944 года. Но в основном эти годы посвящены концертам в воинских частях, госпиталях.
В конце 1943 года, пренебрегая опасностью путешествия по океану, он отправляется в Англию и здесь развертывает интенсивную концертную деятельность. Во время наступления союзных армий он следовал буквально по пятам войск, первым из музыкантов мира играя в освобожденном Париже, Брюсселе, Антверпене.
Его концерт в Антверпене происходил, когда окраины города еще находились в руках немцев.
Война подходит к концу. Возвращаясь на родину, Менухин опять, как в 1936 году, внезапно отказывается от концертов и делает передышку, посвящая ее, как и в тот раз, пересмотру техники. Очевидно, тревожные симптомы усиливаются. Впрочем передышка продолжалась недолго — всего несколько недель. Менухину удается быстро и полностью наладить исполнительский аппарат. Вновь его игра поражает абсолютным совершенством, мощью, вдохновением, огнем.
Годы 1943—1945 оказались чреватыми разладом в личной жизни Менухина. Постоянные разъезды постепенно нарушили его отношения с женой. Нола и Иегуди были слишком различны по натуре. Она не понимала и не прощала ему увлеченности искусством, казалось уже не оставляющим времени для семьи. Некоторое время они еще пытались сохранить свой союз, но в 1945 году вынуждены были пойти на развод.
Окончательным толчком к разводу, очевидно, послужила встреча Менухина с английской балериной Дианой Гоулд в сентябре 1944 года в Лондоне. С обоих сторон вспыхнула горячая любовь. Диана обладала душевными качествами, особенно импонировавшими Иегуди. 19 октября 1947 года они поженились. От этого брака родилось двое детей — Джералд в июле 1948 года и Иеремия — три года спустя.
Вскоре после лета 1945 года Менухин предпринял поездку по странам-союзникам, включая Францию, Голландию, Чехословакию и Россию. В Англии он познакомился с Бенджамином Бриттеном и выступил с ним в одном концерте. Он покорен великолепным звучанием фортепиано под пальцами аккомпанировавшего ему Бриттена. В Бухаресте он, наконец, вновь свиделся с Энеску, и эта встреча доказала обоим, насколько они духовно близки друг другу. В ноябре 1945 года Менухин приезжает в Советский Союз.
Страна только начала оживать от страшных потрясений войны; города были разрушены, продукты питания выдавались по карточкам. И все же художественная жизнь била ключом. Менухина поразила живая реакция москвичей на его концерт. «Я думаю сейчас о том, сколь благотворно для художника общение с такой аудиторией, которую я нашел в Москве, — чуткой, внимательной, пробуждающей в исполнителе чувство высокого творческого горения и желания вновь приехать в страну, где музыка так полно и органично вошла в жизнь и быт народа...».

Он исполнил в зале имени Чайковского в один вечер 3 концерта — для двух скрипок И.-С. Баха вместе с Давидом Ойстрахом, концерты Брамса и Бетховена; в остальных двух вечерах — Сонаты Баха для скрипки соло, ряд миниатюр. Рецензией откликнулся Лев Оборин, писавший о том, что Менухин — скрипач большого концертного плана. «Основная сфера творчества этого великолепного скрипача — произведения больших форм. Ему менее близок стиль салонной миниатюры или чисто виртуозных произведений. Стихия Менухина — крупные полотна, но он также безукоризненно выполнил ряд миниатюр».
Рецензия Оборина точна в характеристике Менухина и верно отмечает его скрипичные качества — огромную пальцевую технику и поразительный по силе и красоте звук. Да, в ту пору его звук отличался особенной мощностью. Быть может, это его качество заключалось именно в манере игры всей рукой, «от плеча», что придавало звуку особую насыщенность и плотность, но при укороченности руки, очевидно, вызывало ее перенапряженность. Он был неподражаем в сонатах Баха, что касается концерта Бетховена, то вряд ли на памяти нашего поколения можно было услышать еще такое исполнение. Менухин сумел подчеркнуть в нем этическую сторону и трактовал его как памятник чистого, возвышенного классицизма.
В декабре 1945 года Менухин завязал знакомство с известным немецким дирижером Вильгельмом Фурт-венглером, работавшим в Германии при гитлеровском режиме. Казалось бы, этот факт должен был оттолкнуть Иегуди, чего не произошло. Наоборот, в ряде своих высказываний Менухин становится на защиту Фуртвенглера. В специально посвященной дирижеру статье он описывает, как, живя в фашистской Германии, Фуртвен-глер старался облегчить участь музыкантов-евреев и многих спас от расправы. Защита Фуртвенглера вызывает резкие нападки на Менухина. Он попадает в центр дискуссии по вопросу — можно ли оправдать музыкантов, обслуживавших нацистов? Суд, состоявшийся в 1947 году, оправдал Фуртвенглера. Вскоре американское военное представительство в Берлине решило организовать ряд филармонических концертов под его управлением с участием видных американских солистов. Первым оказался Менухин. Он дал в Берлине 3 концерта — 2 для американцев и англичан и 1 — открытый для немецкой публики. Выступление перед немцами — то есть недавними врагами — вызывает среди американских и европейских евреев резкое осуждение Менухина. Его терпимость кажется им предательством. Насколько велика была по отношению к нему враждебность, можно судить по тому факту, что ему несколько лет не разрешали въезд в Израиль. Концерты Менухина стали в Израиле своего рода национальной проблемой, вроде дела Дрейфуса, Когда он наконец приехал туда в 1950 году, то на аэродроме Тель-Авива толпа встретила его ледяным молчанием, а его номер в гостинице охранялся вооруженной полицией, сопровождавшей его и по городу. Лишь выступление Менухина, его музыка, зовущая к добру и борьбе со злом, сломала эту враждебность. После вторичных гастролей в Израиле в 1951—1952 году, один из критиков писал: «Игра такого артиста, как Менухин, может заставить поверить в бога даже атеиста»6.
Февраль и март 1952 года Менухин провел в Индии, где встречался с Джавахарларом Неру и Элеонорой Рузвельт. Страна поразила его. Он увлекся ее философией, изучением теории йогов.
Во второй половине 50-х годов долго накапливавшееся профессиональное заболевание начало заметно обнаруживать себя. Однако Менухин настойчиво пытается преодолеть болезнь. И побеждает. Конечно, его правая рука не совсем в порядке. Перед нами скорее пример победы воли над недугом, а не подлинное физичеокое выздоровление. И все же Менухин есть Менухин! Его высокое артистическое вдохновение заставляет каждый раз и теперь забывать о правой руке, о технике— обо всем на свете. И, конечно же, права Галина Баринова, когда после гастролей Менухина в 1952 году в СССР писала: «Думается, что вдохновенные взлеты творчества Менухина неотделимы от его душевного облика, ибо только артист с тонкой и чистой душой может так проникать в глубины творчества Бетховена и Моцарта».
В нашу страну Менухин приезжал с сестрой Хевси-бой, являющейся его давним партнером по концертам. Они давали сонатные вечера; Иегуди выступал и в симфонических концертах. В Москве у него завязалась дружба с известным советским альтистом Рудольфом Баршаем, руководителем Московского камерного оркестра. Менухин и Баршай в сопровождении этого коллектива исполнили Концертную симфонию для скрипки и альта Моцарта. Программа содержала также Концерт Баха и Дивертисмент ре-мажор Моцарта : «Менухин превзошел сам себя; возвышенное музицирование изобиловало неповторимыми творческими находками».

Энергия Менухина поразительна: он совершает длительные турне, устраивает ежегодные музыкальные фестивали в Англии и Швейцарии, дирижирует, намеревается заняться педагогикой.
В статье Уинтропа дается подробное описание облика Менухина.
«Коренастый, рыжеволосый, голубоглазый с мальчишеской улыбкой и чем-то совиным в лице, он создает впечатление человека простодушного и вместе с тем не лишенного изысканности. Говорит он элегантным английским языком, тщательно подбирая слова, с акцентом, который большинство его земляков-американцев считает британским. Он никогда не выходит из себя и не употребляет грубых выражений. Его отношение к окружающему миру представляется соединением заботливой учтивости с непринужденной любезностью. Хорошеньких женщин он называет «прелестными дамами» if обращается к ним со сдержанностью вполне благовоспитанного человека, выступающего с речью на собрании. Несомненная отрешенность Менухина от некоторых банальных сторон жизни побудила многих друзей уподобить его Будде: и действительно, его заинтересованность вопросами вечного значения в ущерб всему временному и преходящему предрасполагает его к необычайной забывчивости в суетных мирских делах. Хорошо это зная, его жена не удивилась, когда недавно он вежливо осведомился о том, кто такая Грета Гарбо».
Личная жизнь Менухина со второй женой, по-видимому, сложилась очень счастливо. Она большей частью сопровождает его в поездках, а в начале их совместной жизни он просто никуда без нее не ездил. Напомним, что даже своего первенца она родила фактически в дороге — на фестивале в Эдинбурге.
Но вернемся к описанию Уинтропа: «Подобно большинству концертирующих артистов, Менухин, в силу необходимости, ведет беспокойный образ жизни. Его жена англичанка называет его «агентом по распространению скрипичной музыки». У него есть собственный дом — и весьма внушительный — расположенный среди холмов около городка Лос-Гатос, в ста километрах к югу от Сан-Франциско, но он редко проводит в нем больше одной-двух недель в году. Наиболее характерная для него обстановка — это каюта океанского парохода или купе пульмановского вагона, занимаемые им во время почти * беспрерывных концертных турне. Когда с ним нет жены, он входит в пульмановское купе с чувством какой-то неловкости: ему, вероятно, кажется, нескромным занимать одному место, предназначенное для нескольких пассажиров. Но отдельное купе более удобно ему для выполнения различных физкультурных упражнений, предписываемых восточным учением йога, приверженцем которого он стал несколько лет назад. По его мнению, эти упражнения имеют прямое отношение к его здоровью, по всей видимости — превосходному, и к его душевному состоянию, по всей видимости — безмятежному. В программу этих упражнений входит стояние на голове в течение пятнадцати или двенадцати минут ежедневно—подвиг, при любых условиях, связанный с необыкновенной координацией мускулов, в раскачивающемся же поезде или на пароходе во время бури требующий сверхчеловеческой выносливости.
Багаж Менухина поражает своей простотой и, принимая во внимание продолжительность его многочисленных турне, — своей скудностью. Состоит он из двух потрепанных чемоданов, набитых носильным бельем, костюмами для выступлений и работы, неизменным томиком китайского философа Лао Цзы «Учение о дао» и большого скрипичного футляра с двумя страдивариусами, стоящими сто пятьдесят тысяч долларов; он постоянно вытирает их пульмановскими полотенцами. Если он только что выехал из дому, в его багаже может оказаться корзинка с жареной курицей и фруктами; все это любовно завернуто в восковую бумагу его матерью, живущей вместе со своим мужем, отцом Иегуди, тоже неподалеку от Лос-Гатос. Менухин не любит вагоны-рестораны и, когда поезд останавливается на более или менее продолжительное время в каком-либо городе, он отправляется на поиски киосков с диетической пищей, где в большом количестве поглощает морковный и сельдерейный соки. Если есть вообще нечто на свете, интересующее Менухина больше, нежели игра на скрипке и возвышенные идеи, то это вопросы питания: твердо убежденный в том, что к жизни надо относиться как к органическому целому, он умудряется в своем сознании связывать эти три элемента воедино».

В конце характеристики Уинтроп останавливается на благотворительности Менухина. Указывая на то, что его доход от концертов превышает сумму в 100 000 долларов в год, они пишет, что большую часть этой суммы он раздает и это помимо благотворительных концертов в пользу Красного Креста, евреев Израиля, в пользу жертв немецких концлагерей, в помощь восстановительным работам в Англии, Франции, Бельгии и Голландии.
«Вырученную от концерта сумму он часто передает в пенсионный фонд оркестра, с которым выступает. Его готовность служить своим искусством почти что любой благотворительной цели принесла ему благодарность людей во многих частях света — и полный ящик орденов, до ордена Почетного легиона и Лотарингского креста включительно».
Человеческий и творческий облик Менухина ясен. Его можно назвать одним из величайших гуманистов среди музыкантов буржуазного мира. Этот гуманизм и определяет его исключительное значение в мировой музыкальной культуре нашего века.

Что ни говори, а двадцатый век примечателен не только войнами, эпидемиями СПИДа, ВИЧ, Гепатита и других болезней, рецессиями, затяжными кризисами и ужасом капитализма. Было в нем и нечто другое. А именно: множество первоклассных художников, режиссеров, писателей и конечно композиторов, пытавшихся как-то сгладить, нивелировать тлетворное влияние распоясовшейся тьмы. Но более всего двадцатое столетие примечательно даже не своими творцами, но исполнителями.

Действительно, если девятнадцатый век по факту оказался композиторским, то в следующем царствовали уже великие скрипачи, пианисты, виолончелисты и оперные певцы. Фактически иконами становятся такие личности как Мария Каллас, Лучано Поваротти, Монсерат Кабалье, Вильгельм Фурвенглер, Владимир Горовиц (которому сам Рахманинов сказал: «Вы поняли и отыграли мой концерт лучше, чем я») и др., опережая композиторов по популярности и славе. В числе этих, бесспорно, величайших людей планеты занимает свое почетное место и скрипач Иегуди Менухин.

Документальный фильм французского режиссера (и просто очень толкового парня, который даже по-русски выражается почти без акцента) повествует о жизни Менухина в период от первых подростковых конкурсов до становление знаковой величиной во всей Европейской Культуре, параллельно с фрагментами из интервью с Менухиным, записанным незадолго до смерти.

Во время просмотра становится очевидно, что фильм сделан чрезвычайно талантливым человеком, не понаслышке знакомым с музыкой, да и самой жизнью тоже. Фактически в какой-то момент картина покидает документальную плоскость и плавно перетекает в художественную, отчаянно силясь малыми средствами (кадры кинохроники, стертые фотографии из семейного архива, да небольшое предсмертное интервью) воссоздать личность, экзистенциальное мироощущение великого музыканта, кардинально отличающееся от обывательского своей манящей, страстной глубиной, но в то же время легкостью, игривостью, почти детской непосредственностью.

В каждый кадр проникает какая-то беззаботная Моцартианская, Гайдновская веселость. Не секрет, что она присуща детям, и чем старше человек становится, тем легче ее потерять. Но, глядя на вечно задорную, лукавую ухмылку Иегуди Менухина, пережившую восемь с половиной десятилетий, возникает мысль, что может и старость, и жизненные неурядицы и даже само время не более чем шутка, а сама жизнь ни что иное как бесконечный повод для смеха?

Между тем Монсенжон, на фоне общей веселости и абстрактной старческой беззаботности пожилого скрипача, не забывает выстраивать связный дискурс из политической, семейной и социальной жизни маэстро. Фактически, это один из самых дружелюбных, общительных и коммуникабельных музыкантов прошлого века, кажется, не знающий, что такое высокомерие и вычурность (М. первый музыкант, приехавший в СССР сразу после войны, создавший легендарную запись джазовых композиций в 80-е, постоянно контактировавший и продвигавший молодежь, гастролировавший по самым отдаленным местам в Азии и т. д и т. д.). Раскрывая характер музыканта, Монсенжон показывает, как тесно он связан с его гениальностью, карьерой. Что пленяет в звуках Менухина, что делает его легендой? Абсолютная прозрачность, небесно-воздушное звучание, абсолютно свободное и честное. Он всего открыт перед собой, он всегда открыт перед слушателем, перед миром. «Я играл просто потому, что хотел, чтобы моей аудитории было хорошо.» Вот это и есть истинное кредо творца, чуждого всякому честолюбию, самовосхвалению и необъяснимой спеси.

Пожалуй, нельзя было и придумать лучшего документального фильма про величайшего скрипача прошлого века. Тут есть все сугубо прагматические документальные факты, отвлеченные фантазии на музыкальные темы, связность и цельность повествования и само главное сама душа Менухина. Вечная. Бессмертная. Музыкальная.

Первый сольный концерт с симфоническим оркестром Сан-Франциско дал в 7-летнем возрасте. С перенапряжением выступал во время Второй мировой войны перед войсками союзников, дал свыше 500 концертов. В апреле 1945 года вместе с Бенджамином Бриттеном выступил перед бывшими узниками освобожденного британскими войсками концлагеря Берген-Бельзен.

Сын раввина, выходца из Белоруссии. Начал заниматься музыкой в три года. Первоначально занимался под руководством Луиса Персинджера, затем учился в Европе у Джордже Энеску и Адольфа Буша. Первый сольный концерт с симфоническим оркестром Сан-Франциско дал в 7-летнем возрасте. С перенапряжением выступал во время Второй мировой войны перед войсками союзников, дал свыше 500 концертов. В апреле 1945 года вместе с Бенджамином Бриттеном выступил перед бывшими узниками освобожденного британскими войсками концлагеря Берген-Бельзен. Как знак примирения, дал в 1947 году в послевоенной Германии концерт с Вильгельмом Фуртвенглером, сотрудничавшим в свое время с гитлеровским режимом.

В 1945 году стал первым зарубежным исполнителем, приехавшим в СССР после войны, для двойного концерта Баха совместно с Давидом Ойстрахом.

С 1959 году жил в Великобритании, в 1962 году создал в графстве Суррей Школу Иегуди Менухина. В 1970 году стал гражданином Швейцарии. Музыкант классического репертуара, Менухин в 1980-х годах записал несколько джазовых композиций вместе со Стефаном Грапелли, несколько концертов восточной музыки - с ситаристом Рави Шанкаром. В 1985 году принял подданство Великобритании.

В 1983 году основал в графстве Кент фонд Иегуди Менухина в поддержку молодых музыкантов. Выступал до преклонных лет: в 1990 году с Молодёжным оркестром Азии, британским виолончелистом Джулианом Ллойдом Уэббером и группой молодых исполнителей из стран Азии проехал с концертным турне по Японии, Тайваню, Сингапуру и Гонконгу.

Инструмент

Чаще всего Менухин играл на инструментах работы Гварнери дель Джезу (1739 и 1742).

И. Менухин и филателия

На протяжении 30 лет, с 1969 по 1999 год, Иегуди Менухин был руководителем международной филателистической ассоциации Philatelic Music Circle. Также с 1980 по 1997 год он был председателем международного жюри ежегодной премии имени Роберта Штольца, которая присуждалась художникам за лучшую почтовую марку музыкальной тематики.

В 2001 году за лучшую марку музыкальной тематики была учреждена премия имени Иегуди Менухина.