Чарльз диккенс ночь перед рождеством. Чарльз диккенс - рождественские повести

Начать с того, что Марли был мертв. Сомневаться в этом не приходилось. Свидетельство о его погребении было подписано священником, причетником, хозяином похоронного бюро и старшим могильщиком. Оно было подписано Скруджем. А уже если Скрудж прикладывал к какому-либо документу руку, эта бумага имела на бирже вес.

Итак, старик Марли был мертв, как гвоздь в притолоке.

Учтите: я вовсе не утверждаю, будто на собственном опыте убедился, что гвоздь, вбитый в притолоку, как-то особенно мертв, более мертв, чем все другие гвозди. Нет, я лично скорее отдал бы предпочтение гвоздю, вбитому в крышку гроба, как наиболее мертвому предмету изо всех скобяных изделий. Но в этой поговорке сказалась мудрость наших предков, и если бы мой нечестивый язык посмел переиначить ее, вы были бы вправе сказать, что страна наша катится в пропасть. А посему да позволено мне будет повторить еще и еще раз: Марли был мертв, как гвоздь в притолоке.

Знал ли об этом Скрудж? Разумеется. Как могло быть иначе? Скрудж и Марли были компаньонами с незапамятных времен. Скрудж был единственным доверенным лицом Марли, его единственным уполномоченным во всех делах, его единственным душеприказчиком, его единственным законным наследником, его единственным другом и единственным человеком, который проводил его на кладбище. И все же Скрудж был не настолько подавлен этим печальным событием, чтобы его деловая хватка могла ему изменить, и день похорон своего друга он отметил заключением весьма выгодной сделки.

Вот я упомянул о похоронах Марли, и это возвращает меня к тому, с чего я начал. Не могло быть ни малейшего сомнения в том, что Марли мертв. Это нужно отчетливо уяснить себе, иначе не будет ничего необычайного в той истории, которую я намерен вам рассказать. Ведь если бы нам не было доподлинно известно, что отец Гамлета скончался еще задолго до начала представления, то его прогулка ветреной ночью по крепостному валу вокруг своего замка едва ли показалась бы нам чем-то сверхъестественным. Во всяком случае, не более сверхъестественным, чем поведение любого пожилого джентльмена, которому пришла блажь прогуляться в полночь в каком-либо не защищенном от ветра месте, ну, скажем, по кладбищу св. Павла, преследуя при этом единственную цель - поразить и без того расстроенное воображение сына.

Скрудж не вымарал имени Марли на вывеске. Оно красовалось там, над дверью конторы, еще годы спустя: СКРУДЖ и МАРЛИ. Фирма была хорошо известна под этим названием. И какой-нибудь новичок в делах, обращаясь к Скруджу, иногда называл его Скруджем, а иногда - Марли. Скрудж отзывался, как бы его ни окликнули. Ему было безразлично.

Ну и сквалыга же он был, этот Скрудж! Вот уж кто умел выжимать соки, вытягивать жилы, вколачивать в гроб, загребать, захватывать, заграбастывать, вымогать… Умел, умел старый греховодник! Это был не человек, а кремень. Да, он был холоден и тверд, как кремень, и еще никому ни разу в жизни не удалось высечь из его каменного сердца хоть искру сострадания. Скрытный, замкнутый, одинокий - он прятался как устрица в свою раковину. Душевный холод заморозил изнутри старческие черты его лица, заострил крючковатый нос, сморщил кожу на щеках, сковал походку, заставил посинеть губы и покраснеть глаза, сделал ледяным его скрипучий голос. И даже его щетинистый подбородок, редкие волосы и брови, казалось, заиндевели от мороза. Он всюду вносил с собой эту леденящую атмосферу. Присутствие Скруджа замораживало его контору в летний зной, и он не позволял ей оттаять ни на полградуса даже на веселых святках.

Жара или стужа на дворе - Скруджа это беспокоило мало. Никакое тепло не могло его обогреть, и никакой мороз его не пробирал. Самый яростный ветер не мог быть злее Скруджа, самая лютая метель не могла быть столь жестока, как он, самый проливной дождь не был так беспощаден. Непогода ничем не могла его пронять. Ливень, град, снег могли похвалиться только одним преимуществом перед Скруджем - они нередко сходили на землю в щедром изобилии, а Скруджу щедрость была неведома.

Никто никогда не останавливал его на улице радостным возгласом: "Милейший Скрудж! Как поживаете? Когда зайдете меня проведать?" Ни один нищий не осмеливался протянуть к нему руку за подаянием, ни один ребенок не решался спросить у него, который час, и ни разу в жизни ни единая душа не попросила его указать дорогу. Казалось, даже собаки, поводыри слепцов, понимали, что он за человек, и, завидев его, спешили утащить хозяина в первый попавшийся подъезд или в подворотню, а потом долго виляли хвостом, как бы говоря: "Да по мне, человек без глаз, как ты, хозяин, куда лучше, чем с дурным глазом".

А вы думаете, это огорчало Скруджа? Да нисколько. Он совершал свой жизненный путь, сторонясь всех, и те, кто его хорошо знал, считали, что отпугивать малейшее проявление симпатии ему даже как-то сладко.

И вот однажды - и притом не когда-нибудь, а в самый сочельник, - старик Скрудж корпел у себя в конторе над счетными книгами. Была холодная, унылая погода, да к тому же еще туман, и Скрудж слышал, как за окном прохожие сновали взад и вперед, громко топая по тротуару, отдуваясь и колотя себя по бокам, чтобы согреться. Городские часы на колокольне только что пробили три, но становилось уже темно, да в тот день и с утра все, и огоньки свечей, затеплившихся в окнах контор, ложились багровыми мазками на темную завесу тумана - такую плотную, что, казалось, ее можно пощупать рукой. Туман заползал в каждую щель, просачивался в каждую замочную скважину, и даже в этом тесном дворе дома напротив, едва различимые за густой грязно-серой пеленой, были похожи на призраки. Глядя на клубы тумана, спускавшиеся все ниже и ниже, скрывая от глаз все предметы, можно было подумать, что сама Природа открыла где-то по соседству пивоварню и варит себе пиво к празднику.

Скрудж держал дверь конторы приотворенной, дабы иметь возможность приглядывать за своим клерком, который в темной маленькой каморке, вернее сказать чуланчике, переписывал бумаги. Если у Скруджа в камине угля было маловато, то у клерка и того меньше, - казалось, там тлеет один-единственный уголек. Но клерк не мог подбросить угля, так как Скрудж держал ящик с углем у себя в комнате, и стоило клерку появиться там с каминным совком, как хозяин начинал выражать опасение, что придется ему расстаться со своим помощником. Поэтому клерк обмотал шею потуже белым шерстяным шарфом и попытался обогреться у свечки, однако, не обладая особенно пылким воображением, и тут потерпел неудачу.

С наступающим праздником, дядюшка! Желаю вам хорошенько повеселиться на святках! - раздался жизнерадостный возглас. Это был голос племянника Скруджа. Молодой человек столь стремительно ворвался в контору, что Скрудж не успел поднять голову от бумаг, как племянник уже стоял возле его стола.

Вздор! - проворчал Скрудж. - Чепуха!

Племянник Скруджа так разогрелся, бодро шагая по морозцу, что казалось, от него пышет жаром, как от печки. Щеки у него рдели - прямо любо-дорого смотреть, глаза сверкали, а изо рта валил пар.

Это святки - чепуха, дядюшка? - переспросил племянник. - Верно, я вас не понял!

Слыхали! - сказал Скрудж. - Повеселиться на святках! А ты-то по какому праву хочешь веселиться? Какие у тебя основания для веселья? Или тебе кажется, что ты еще недостаточно беден?

В таком случае, - весело отозвался племянник, - по какому праву вы так мрачно настроены, дядюшка? Какие у вас основания быть угрюмым? Или вам кажется, что вы еще недостаточно богаты?

На это Скрудж, не успев приготовить более вразумительного ответа, повторил свое «вздор» и присовокупил еще "чепуха!".

Чарльз Диккенс

Скряга Скрудж

Святочная песня в прозе

(перевел Лев Мей)

Первая строфа. Призрак Мэрлея

Начнем сначала: Мэрлей умер. В этом не может быть и тени сомнения. Метрическая книга подписана приходским священником, причетником и гробовщиком. Расписался в ней и Скрудж, а имя Скруджа было громко на бирже, где бы и под чем бы ему ни благоугодно было подписаться.

Дело в том, что старик Мэрлей вбит был в могилу, как осиновый кол.

Позвольте! Не подумайте, чтобы я самолично убедился в мертвенности осинового кола: я думаю, напротив, что ничего нет мертвеннее в торговле гвоздя, вколоченного в крышку гроба…

Но… разум наших предков сложился на подобиях и пословицах, и не моей нечестивой руке подобает коснуться священного кивота веков - иначе погибнет моя отчизна…

Итак, вы позволите мне повторить с достодолжною выразительностию, что Мэрлей был вбит в могилу, как осиновый кол…

Спрашивается: знал ли Скрудж, что Мэрлей умер? Конечно знал, да и как же не знал-то бы? Он и Мэрлей олицетворяли собою торговую фирму.

Бог весть сколько уж лет Скрудж был душеприказчиком, единственным поверенным, единственными другом и единственным провожатым мерлевского гроба. По правде, смерть друга не настолько его огорчила, чтобы он, в самый день похорон, не оказался деловым человеком и бережливым распорядителем печальной процессии.

Вот это-то слово и наводит меня на первую мою мысль, а именно, что Мэрлей без сомнения умер, и что, следовательно, если бы не умер он, в моем рассказе не было бы ничего удивительного.

Если бы мы не были убеждены, что отец Гамлета умер до начала пьесы, никто из нас не обратил бы даже и внимания на то, что господин почтенных лет прогуливается некстати, в потемках и на свежем ветерке, по городскому валу, между могил, с единственной целию - окончательно расстроить поврежденные умственные способности своего возлюбленного сына. Что касается собственно Скруджа, ему и в голову не приходило вычеркнуть из счетных книг имя своего товарища по торговле: много лет после смерти Мэрлея, над входом в их общий магазин красовалась еще вывеска с надписью: «Скрудж и Мэрлей». Фирма торгового дома была всё та же: «Скрудж и Мэрлей». Случалось иногда, что некоторые господа, плохо знакомые с торговыми оборотами, называли этот дом: Скрудж-Скрудж , а иногда и просто: Мерлей; но фирма всегда готова была откликнуться одинаково на то, или на другое имя.

О! Скрудж вполне изучил свой ручной жернов и крепко держал его в кулаке, милейший человек - и старый грешник: скупец напоказ, он умел и нажать, и прижать, и поскоблить, а главное - не выпустить из рук. Неподатлив он был и крепок, как ружейный кремень, - из него же даром и искры не выбьешь без огнива; молчалив был, скрытен и отшельнически замкнут, что устрица. Душевный холод заморозил ему лицо, нащипал ему заостренный нос, наморщил щеки, сковал походку и окислил голос. Постоянный иней убелил ему голову, брови и судорожно-лукавый подбородок. Всегда и повсюду вносил он с собою собственную свою температуру - ниже нуля, леденил свою контору даже в каникулы и, ради самых святок, не возвышал сердечного термометра ни на один градус.

Внешний жар и холод не имели на Скруджа ни малейшего влияния: не согревал его летний зной, не зяб он в самую жестокую зиму; а между тем резче его никогда не бывало осеннего ветра; никогда и никому не падали на голову, так беспощадно, как он, ни снег, ни дождик; не допускал он ни ливня, ни гололедицы, ни изморози - во всём их изобилии: этого слова Скрудж не понимал.

Никто, и не разу не встречал его на улице приветливой улыбкой и словами: «Как вы поживаете, почтеннейший мистер Скрудж? Когда же вы навестите нас?» Ни один нищий не решился протянуть к нему руки за полушкой; ни один мальчишка не спросил у него: «который час?» Никто, ни мужчина, ни женщина, в течение всей жизни Скруджа, не спросили у него: «как пройти туда-то?» Даже собака - вожатый уличного слепца, кажется, - и та знала Скруджа: как только его увидит, так и заведет своего хозяина либо под ворота, либо в какой-нибудь закоулок, и начнет помахивать хвостом, словно выговаривает: «Бедняжка мой хозяин! Знаешь ли, что лучше уж ослепнуть, чем сглазить добрых людей?»

Да Скруджу-то что за дело? Именно этого он и жаждал. Жаждал он пройти жизненным путем одиноко, помимо толпы, с вывеской на лбу: «па-ади-берегись!» А затем - «и пряником его не корми!» как говорят лакомки - дети.

Однажды, в лучший день в году, в сочельник, старик Скрудж сидел в своей конторе и был очень занят. Морозило; падал туман; Скруджу было слышно, как прохожие по переулку свистят себе в кулаки, отдуваются, хлопают в ладоши и отплясывают на панели трепака, чтобы согреться.

На башне Сити пробило только - еще три часа пополудни, а на дворе было уж совсем темно. Впрочем и с утра не светало, и огни в соседних окнах контор краснели масляными пятнами на черноватом фоне густого, почти осязательного воздуха. Туман проникал в дома во все щели и замочные скважины; на открытом воздухе он до того сплотился, что, несмотря на узкость переулка, противоположные дома казались какими-то призраками. Глядя на мрачные тучи, можно было подумать, что они опускаются ближе и ближе к земле с намерением - задымить огромную пивоварню.

Дверь в контору Скруджа была отворена, так что он мог постоянно следить за своим приказчиком, занятым списыванием нескольких бумаг в темной каморке - нечто вроде колодца. У Скруджа еле-еле тлел в камельке огонь, а у приказчика еще меньше: просто один уголек. Прибавить к нему он ничего не мог, потому, что корзинка с угольями стояла в комнате Скруджа, и всякий раз, когда приказчик робко входил с лопаткой, Скрудж предварял его, что будет вынужден с ним расстаться. Вследствие сего, приказчик обматывал себе шею белым «носопрятом» и пытался отогреться у свечки; но, при таком видимом отсутствии изобретательности, конечно не достигал своей цели.

С праздником, дядюшка, и да хранит вас Бог! - раздался веселый голос.

Это еще что за пустяки? - спросил Скрудж. Племянник так скоро шел к нему и так разгорелся на морозном тумане, что щеки его пылали полымем, лицо раскраснелось, как вишня, глаза заискрились и изо рту валил пар столбом.

Как дядюшка: святки-то пустяки? - заметил племянник Скруджа. - То ли вы говорите?

А что же? - ответил Скрудж. - Веселые святки. Да какое у тебя право - веселиться? Разоряться-то на веселье какое право?.. Ведь и так уж беден…

… и немногим из смертных даётся шанс измениться…

Рождество совершенно особенный праздник в году. Он пахнет ароматным дымящимся какао с корицей, хвоей и так манящим свежевыпеченным пирогом с изюмом, с аппетитной, присыпанной сахарной пудрой, корочкой, а в воздухе витает еле ощутимая дымка волшебства. Рождество — пора любви и всепрощения, доброты. Духом Рождества проникаются все — от мала до велика — всем знакомы чувство внутреннего волнения, приятная суета, подарки, поздравления, уют, тепло и единение, гармония с миром и семьей. Для скряги Эбенезера Скруджа всё это не то, что не имеет никакой ценности, всего этого в его жизнь просто нет. Он до невозможности жаден, до неприличия вреден и очень одинок по причине на редкость скверного характера. У него и в мыслях нет потратить лишний шиллинг на подарок, на праздник, даже на себя! Он будет мёрзнуть, но не разориться на отопление конторы. Всё круто меняется, когда его посещают три призрака — Призрак Прошлого Рождества, Призрак Настоящего Рождества и Призрак Грядущего Рождества и уносят его в захватывающее, поучительное путешествие во времени. Итак, всем известная сказка. В новом формате и реализации.

Рождественская история — совместный, практически революционный, проект студии Walt Disney Pictures и режиссера Роберта Земекиса, имена которых всегда ассоциируются с добрыми и теплыми семейными картинами. И вот на экраны вышло нечто новое, нечто неожиданное, внезапное и нетипичное — мрачная, граничащая с ужасами картина Рождественская история. С первого раза и не ответить какова же целевая аудитория фильма — взрослые или дети? Поразмыслив, можно найти ответ — для взрослых, которые в душе всё ещё дети, для взрослых, верящих в сказки. Однако смотреть его будет интересно и тем и тем, лишь бы быть подготовленным к тому, что собираешься увидеть. Более того, его обязаны посмотреть все. Прекрасная визуализация, фантастическая графика, превосходная игра актёров, таких как Джимм Кэрри, радующий поклонников своими непревзойдёнными кривляниями и играющий сразу четыре роли — Скруджа в разном возрасте и трёх призраков, Гэрри Олдман, Колин Фёрт и Робин Райт-Пенн, которых с первого взгляда узнать практически невозможно, общее настроение фильма — все это заставляет зрителей проникнуться духом Рождества, окунуться в готическую атмосферу Лондона 19 века. И учит милосердию, учит доброте и сочувствию, учит обращать внимание на мелочи и радоваться им, не быть скрягой душой в первую очередь, не скупиться на чувства и приятные слова, на улыбки и добрые дела.

Фильм необыкновенно зрелищный и красивый, временами дух захватывает от эффектов, вот Скрудж летит, а у тебя кружится голова, вот он падает, у тебя ощущение, будто ты падаешь вместе с ним… Немаловажную роль, конечно, в этом играет формат 3D, но и он демонстрирует какие-то фантастические новые грани в этом фильме. Нельзя не отметить внимания создателей к деталям, благодаря чему порой забываешь, что смотришь мультфильм, а не полноценный фильм.

Неизменную ложку дёгтя добавляет дата премьеры картины. Стоит ли уточнять, что выйди она на экраны двадцать пятого декабря, имела бы больший успех, большую уместность, вписывалась бы в общее настроение. Но фильм настолько хорош, настолько необычен, что эта незначительная деталь не способна испортить впечатления от просмотра.

Вот он какой, любимый фильм Роберта Земекиса о путешествиях во времени.

Ч.Диккенс - мой любимый писатель. Поэтому оценка данной книги будет, безусловно, положительная. Начну с данного издания, которого, к великому сожалению, у меня на полке нет. Но будем надеяться, что когда-нибудь оно появится на складах "Лабиринта". Книгу брал у друзей, но времени пребывания издания у меня дома хватило, для того, чтобы вдоль и поперек изучить книгу. На мой взгляд, - это лучшее издание "Рождественских повестей". Замечательная суперобложка скрывает под собой не менее замечательную обложку книги, несмотря на то, что выполнена не в цвете, мне нравится даже больше. Качество печати идеально (позволю себе такое громкое заявление). Глаза читать совершенно не устают, а размер шрифта именно такой, какой необходим для того, чтобы полностью погрузиться в книгу, не отводя глаз от строчек, когда текст начинает попросту сливаться. Иллюстрации, которых немного, полностью соответсвуют воображению читателя, то есть, прочитав определенный момент и увидев к нему иллюстрацию, понимаешь, что иначе и представить было невозможно. В общем, заканчивая данный раздел, могу с уверенностью сказать, что книгу приятно держать в руках, что, на мой взгляд, является немаловажным моментом.
Что же касается содержания, то пересказывать Диккенса - самое бесполезное занятие. Его язык - своеобразный ветер, переносящий читателя в уже ставший далеким XIX век и пересказ может нарушить этот неповторимый момент, да и к тому же навязывать свое понимание отдельной повести, на мой взгляд, не есть правильно. Говоря в общем о книге, можно с уверенностью сказать, что читать ее совершенно необходимо перед Новым годом или Рождеством. Это время чудес, веселья, непревзойденной атмосферы, которая переносит любого в великий мир детских сказок и желаний. Однако, наивно полагать, что "Рождественские повести " являются детской книгой. Конечно же, это не так. Это книга для всех поколений. Каждый найдет что-то свое. Возможно, кто-то узнает в одной из историй себя, кто-то захочет занять место главного героя, кто-то понаблюдать за всем со стороны. Но равнодушным, я думаю, не останется никто. Попав в Англию XIX века, в период сложных социальных проблем, неустойчивых мировых отношений, невольно хочется не видеть ничего того, что очень напоминает ситуацию нынешнюю. Диккенс обеспечивает это. В его повестях Англия по-прежнему остается в раннем Средневековье с узкими улочками, красивыми домиками, рождественскими рынками с их непередаваемой атмосферой уюта и веселья, а главное - непередаваемые запахи рождественских угощений, который так и проникает в холодный XXI век. Его слышишь, его ощущаешь, его же стараешься не потерять. И все это в контексте дружеских семейных, людских отношениях, где даже самые бедные готовы пожертвовать последним ради того, чтобы хоть на миг забыть о своих проблемах и встретить Рождество в уютном маленьком, пусть и полуразрушенном доме.... Однако, подобное описание может сбить читателя с толку и может показаться, что книга слишком проста и не несет в себе эмоциональной нагрузки. Однако, это совершенно не так. Богатство данной книги заключается в том, что спустя почти два столетия, понимаешь, что многое слишком уж знакомо, набило аскомину и пр. Перебрасывая мостик на современность позволяет разглядеть ту же остроту социальной проблемы, ту же проблему общество-власть.. Но всего этого можно и не заметить, увлекшись беззаботным чтением с улыбкой на лице и задать себе главный вопрос: А стоит ли перекидывать этот самый мостик и искать какие-то проблемы? или все же стоит просто погрузиться в мир сказок и вновь почувствовать себя ребенком, поверившим в чудо? Каждый на вопрос ответит сам, но вспомнив знаменитую фразу о том, что "поверив в чудо мы переносимся в иной мир, мир свой собственный, где мы - это действительно мы, без прикрас масок и ненужной иронии, и вот именно в этом мире живут еще не исполненные мечты и надежды, которые ждут главного момента, когда человек поверит в чудо".

Чарльз Диккенс - это писатель, которого сейчас знают все и не знает никто. Имя на слуху, а книг - не читали. Зато смотрели диснеевские мультики про дядюшку Скруджа, не подозревая, что Диккенс писал вовсе не об утках.

Считается, что Диккенс - христианский моралист, но почему и отчего, мало кому известно. Возможно, современность заново откроет для нас этого некогда всемирно популярного писателя. Пустое кресло, отодвинутое от стола с листами бумаги и пером, - вот что увидел английский художник Льюк Филдс в день смерти Чарльза Диккенса, войдя в его кабинет*. Так родился знаменитый рисунок «Опустевшее кресло».

Вокруг стола, за которым работал великий писатель, собрались герои его книг: мистер Пиквик со своим верным слугой и другом Сэмом Уэллером, Оливер Твист, Флоренс Домби, Дэвид Копперфильд, маленькая Нелл со своим дедом и многие-многие другие, рожденные его воображением, но такие живые и достоверные. Увы, Диккенса сейчас почти не читают. С Оливером Твистом большинство знакомы в легкомысленном формате мюзикла; имя одного из самых трагических персонажей Диккенса, Скруджа, прочно срослось с недалеким героем диснеевских «Утиных историй», а про Дэвида Копперфильда скажут, что это известный фокусник.

Детство, отрочество, юность

Родился Чарльз Диккенс 7 февраля 1812 года в британском городе Портсмуте. По отцовской линии он происходил из «низкого» сословия: дедушка его был дворецким, бабушка - горничной. Отец, чиновник морского ведомства, очень тяготился своим происхождением - в отличие от сына, который был полностью чужд сословных предрассудков. В детстве у Чарльза было две страсти: театр и чтение. В дружной и веселой семье Диккенсов постоянно устраивались домашние спектакли, и будущий писатель был на первых ролях. Любовь же к художественному слову началась со сказок няни - сказок, которые мы бы сейчас назвали «ужастиками».

Став постарше, Чарльз зачитывался сборниками английских и арабских сказок - но терпеть не мог назидательных детских книжек. А больше всего любил Шекспира и Новый Завет, который потом часто цитировал в своих романах. Семья Диккенсов принадлежала к господствующей англиканской Церкви, однако юный Чарльз получил довольно причудливое религиозное воспитание. Няня на ночь пела ему церковные гимны, от которых впечатлительный мальчик плакал в подушку. В бытность семьи Диккенсов в Чатеме рядом с их домом была баптистская часовня. Родители Чарльза водили знакомство с ее настоятелем, хотя особой религиозностью не отличались. Диккенсу хватило и кратковременного общения с восторженными пастырями, чтобы навсегда проникнуться отвращением к напыщенным проповедям. Впрочем, вскоре у Чарльза Диккенса возникли куда большие неприятности, чем необходимость посещать нудные собрания. Отец, человек широкой души, однако беспечный и расточительный, не смог расплатиться с кредиторами и попал в долговую тюрьму, а вместе с ним и мать Диккенса с младшими детьми. Чарльз часто навещал родню в тюрьме Маршалси, и эти впечатления легли в основу сцен пребывания мистера Пиквика в долговой тюрьме и эпизодов из других его романов. Диккенсу тогда было 12 лет, он жил в пансионе с такими же никому не нужными детьми и работал на фабрике по производству ваксы. Это время унижений, ощущение полной заброшенности писатель с горечью вспоминал в романе «Дэвид Копперфильд». Зрелище социальной несправедливости, бездушное отношение к детям-работникам навсегда определили основной пафос его творчества: защиту бедняков, особенно детей. Он много бродил по Лондону, видел его контрасты: богатые особняки и страшные трущобы Сэвен-Дайелса.

«Какие чудовищные воспоминания вынес я оттуда! - говорил позднее Диккенс. - Какие видения! Порок, унижения, нищета!». Потом, благодаря наследству бабушки экономки, отец освободился из долговой тюрьмы и определил Чарльза в частную школу с громким названием «Академия Веллингтон-Хаус». Окончив ее, молодой Диккенс служил в адвокатских конторах кем-то вроде курьера. Был стенографом в суде Докторс-Коммонс, где писал отчеты о судебных заседаниях и приобрел отличное знание людей, законов и тонкостей судебных разбирательств - все это затем найдет отражение в его книгах.

И милость к падшим призывал

В 1833 году вышел первый рассказ Диккенса «Обед на Поплар-Уок», опубликованный под псевдонимом Боз. Под этим же псевдонимом вышла в 1836 году и его первая книга очерков. Их героями стали мелкие чиновники и буржуа, клерки, владельцы бедных магазинчиков, хозяйки пансионов, ростовщики, кучера, актеры -бедный люд, вынужденный ежедневно сражаться за кусок хлеба, но не теряющий человеческого достоинства и умения радоваться жизни.

Книга сыграла свою роль - Диккенс становится популярным автором, его начинают активно печатать, и более того - появляются заказы. В феврале 1836 года известные издатели Чэпмен и Холл предложили ему написать текст к спортивным рисункам художника Роберта Сеймура. На этих рисунках члены некоего «Клуба Нимрода» занимаются охотой, рыбной ловлей, спортивными упражнениями и постоянно попадают в какие-то трагикомические ситуации. Требовалось написать шутливый рассказ о приключениях горе-спортсменов по этим картинкам. Но Диккенсу было тесно в заданных художником рамках, и он сообщил издателям, что ему «хотелось бы идти своим собственным путем, с большей свободой выбирать людей и сцены из английской жизни». Так и получилось. Теперь не писатель шел за художником, а гравюры рождались как иллюстрации к тексту. Именно так появились «Посмертные записки Пиквикского клуба», после публикации которых к Диккенсу пришла слава.

Нет нужды пересказывать эту уморительно смешную и трогательную книгу. Достаточно сказать, что в наше неласковое время она может послужить хорошим лекарством от уныния, отчаяния и раздражения. Мистер Пиквик, состоятельный и респектабельный пожилой господин, удалившийся от дел и решивший путешествовать с тем, чтобы записывать свои наблюдения о людях, поначалу вызывает у читателя ироничную ухмылку. Тем более что и автор резвится вовсю, изящно и в то же время хлестко вышучивая своего героя, то и дело попадающего в нелепое положение из-за своего незнания жизни и людей. Но, как отметил современный английский писатель Энгус Уилсон, автор книги о Диккенсе,«постепенно мистер Пиквик завоевывает нашу привязанность своим постоянным оптимизмом, своей предупредительностью, своей неисчерпаемой учтивостью и галантностью, своей готовностью попасть впросак, лишь бы только помочь человеку в нужде, своей решимостью идти против того, что ему кажется несправедливым, а главное - своим романтичным складом души и полным нежеланием подчиняться властям. Из пожилого, дородного, благоприличного рантье он почти сумел превратиться в странствующего рыцаря с детским и благородным сердцем». Ф. М. Достоевский заметил, что Пиквик очень похож на Дон Кихота. Добавим, что слуга мистера Пиквика, Сэм Уэллер, в таком случае - Санчо Панса.

Именно этот пристальный интерес к людям «не от мира сего» роднит Диккенса с его современником Достоевским. Князь Мышкин, конечно, несравнимо более трагичен, но в нем много общего с мистером Пиквиком. Возможно, это и некое избранничество, как говорит Э. Уилсон. На них изливается Божия благодать, хотя в земной жизни им приходится несладко… Надо сказать, что читатели «Пиквикского клуба» восторженно встречали не только юмо- ристические эпизоды романа, который печатался с продолжением - в так называемых «выпусках» (Диккенс предпочитал эту форму подачи своих романов). Когда повествование приняло драматический оборот (мистер Пиквик угодил в тюрьму из-за происков Додсона и Фогга, бесчестных и циничных адвокатов), когда оно приобрело острое социальное звучание и речь в нем зашла о несправедливости английских законов, бесчестности суда и коррупции, о беспощадной правде о «дне жизни» - тиражи выросли в десять раз!

В «Пиквикском клубе» нет явных христианских отсылок, но все в этом романе пронизано христианским светом сострадания к людям. И не только к людям, но и к птице в клетке, цветам, задыхающимся без воды в букете, - ко всему живому. После «Пиквикского клуба» были написаны «Оливер Твист» и «Жизнь и приключения Николаса Никльби», а затем - «Лавка древностей», которая начиналась как история для детей, но постепенно становилась все более глубокой и печальной. Потом из под его пера вышли исторический роман «Барнеби Радж», «Мартин Чезлвит», «Домби и сын», «Дэвид Копперфильд»…

«Дэвид Копперфильд» - самый автобиографичный роман Диккенса. Эта книга оказала большое влияние на Достоевского, который, будучи в ссылке и получив наконец разрешение читать, первым делом взялся за эту книгу. «Мы на русском языке понимаем Диккенса, я уверен, почти так же, как и англичане, даже, может быть, со всеми оттенками», - писал он впоследствии.

Рождественские повести

Наиболее выразительно христианские взгляды Диккенса воплощены им в знаменитых «Рождественских повестях». Для рождественских номеров журнала «Домашнее чтение» Диккенс каждый год писал новый рассказ, хотя и не обязательно на «рождественскую» тему. Так появились повести «Рождественская песнь в прозе», «Колокола», «Сверчок за очагом», «Битва жизни», «Одержимый». Самая лучшая из «Рождественских повестей» - это, конечно, «Рождественская песнь в прозе», которая будет интересна всем поколениям в семье, от дедушек-бабушек до внуков всех возрастов. История Эбинизера Скруджа, преуспевающего дельца из лондонского Сити, который ради карьеры пожертвовал семьей, друзьями, простым человеческим счастьем, - это и притча, и фантастика, и до боли реалистичный рассказ о том, как хороший в общем человек превращается в алчного и бессердечного мизантропа, этакую «прореху на человечестве», английского двойника гоголевского Плюшкина.

В Сочельник весь Лондон празднично оживлен: все от бедняка до лорда-мэра готовятся к Рождеству. Но для угрюмого, заледеневшего внутри Скруджа великий праздник - досадный простой в рабочих буднях, день, когда он не может приумножить свои капиталы. И потому он ненавидит Святки и все это праздничное ликование вокруг. Но вот в его одинокой, холодной, огромной и угрюмой квартире незадолго до полуночи появляется призрак его компаньона Марли и, изрядно напугав, повествует о наказании, которое он, Марли, несет после смерти.

Он должен видеть людские радости, которые не может разделить, - а при жизни не хотел! - и людские горести, которым не может помочь, хотя при жизни мог. Теперь он вынужден скитаться по свету и влачить за собой цепь, которую сам сковал себе при жизни, - цепь «из ключей, висячих замков, копилок, документов, гроссбухов и тяжелых кошельков…» Марли упросил высшие силы дать Скруджу шанс искупить все содеянное им зло, чтобы он не повторил участи своего компаньона. И вот потрясенному Скруджу, из которого быстро испаряется материализм, а с ним и высокомерие, и презрение ко всему, что не связано с наживой, являются три духа.

Первый - святочный дух прошлых лет - показывает ему его собственное детство и юность, когда он еще верил в чудо, и имел друзей, и любил свою маленькую сестренку, умершую совсем нестарой (ее сына, своего племянника, который без всякой корысти пришел поздравить дядюшку в начале повествования, Скрудж грубо прогоняет). Он видит себя, разрывающего отношения с девушкой, которая его любила, потому что для него главной целью стала карьера, и эту же девушку, уже вышедшую замуж за другого, и ее мужа, окруженного оравой ребятишек, и красавицу старшую дочь, похожую на мать в молодости, всю эту счастливую и дружную семью, в которой царит любовь.

«Скрудж невольно подумал о том, что такое же грациозное, полное жизни создание могло бы и его называть отцом и обогревать дыханием своей весны суровую зиму его преклонных лет!»

Второй дух, являющийся Скруджу , - это дух нынешних Святок. Он показывает старику семью его клерка, которого Скрудж презирает и нещадно эксплуатирует. Многодетная эта семья хоть и влачит полунищенское существование, но зато как любят они друг друга, как умеют радоваться праздничным нехитрым мелочам! И, может быть, впервые в очерствевшем сердце Скруджа просыпается сострадание к чужому человеку - кроткому Малютке Тиму,терпеливому калеке. «Дух, - сказал Скрудж, охваченный сочувствием, которого никогда прежде не испытывал. - Скажи мне, Малютка Тим будет жить? - Я вижу пустую скамеечку возле этого нищего очага, - отвечал дух. - И костыль, оставшийся без хозяина, но хранимый с любовью. Если будущее не внесет в это изменений, ребенок умрет. - Нет, нет! - вскричал Скрудж. - О нет! Добрый дух, скажи, что судьба пощадит его! - Если будущее не внесет в это изменений, - повторил дух, - дитя не доживет до следующих Святок. Но что за беда? Если ему суждено умереть, пускай себе умирает, и тем сократит излишек населения! Услыхав, как дух повторяет его собственные слова, Скрудж повесил голову, терзаемый раскаянием и печалью». А дух продолжает: «Тебе ли решать, кто из людей должен жить и кто - умереть? Быть может, ты сам в глазах небесного судии куда менее достоин жизни, нежели миллионы таких, как ребенок этого бедняка. О Боже! Какая-то букашка, пристроившись на былинке, выносит приговор своим голодным собратьям за то, что их так много расплодилось и копошится в пыли!» (Почти сто лет спустя практически такие же слова скажет Гэндальф в великой эпопее Толкиена). Присутствуя невидимо в доме своего подчиненного, а потом в доме племянника, Скрудж слышит о себе нелицеприятные отзывы, и обидой и болью отзываются эти суровые, хотя и справедливые, слова в его сердце.

Третий дух - дух будущих Святок - показывает Скруджу день его смерти и его самого на смертном ложе - всеми забытого, обокраденного. И нет ни одного человека, который бы помянул его добрым словом, потому что он сам при жизни не сделал ни одного доброго дела бескорыстно и искренне. Но Диккенс не был бы Диккенсом, если бы оставил читателя вместе с главным героем в отчаянии и безнадежности.

Человек обладает свободной волей. Эта великая истина, дающая надежду и силу человеческому сердцу, в «Рождественской песни» обрела великолепную художественную форму. Будущее в наших руках. И в «Песни», и в «Колоколах» в снах героев им показано страшное будущее - их и их близких. Но то, как сложится наша жизнь, во многом зависит от нас. Диккенс - не фаталист. «Жизненный путь человека, если неуклонно ему следовать, ведет к предопределенному концу… Но если человек сойдет с этого пути, то и конец будет другим». Что в итоге и делает Скрудж, и финал повести такой светлый, такой счастливый, что читатель невольно ликует вместе с героями, и это счастье, которым нас дарит Диккенс.

Христианский дух произведений Диккенса

Христианство Диккенса не в том, что слова «благословит нас всех Господь!» часто звучат в его книгах. И даже не в том, что великие евангельские строки цитируются там и тут. Сам дух его произведений - глубоко христианский.Только человек, просветленный евангельскими истинами, мог написать: «В тюрьмах, больницах и богадельнях, в убогих приютах нищеты - всюду, где суетность и жалкая земная гордыня не закрывают сердца человека перед благодатным духом праздника, - всюду давал он людям свое благословение и учил Скруджа заповедям милосердия».

«Спешите делать добро» - эти слова современника Диккенса, доктора Гааза, прямо соотносятся со строками из все той же «Рождественской песни» о том, что возможностей для добра так много, а времени в действительности так мало. «Каждая христианская душа, творя добро, пусть на самом скромном поприще, найдет свою земную жизнь слишком быстротечной для безграничных возможностей добра!.. Даже веками раскаяния нельзя возместить упущенную на земле возможность сотворить доброе дело».

Диккенс был невероятно популярен при жизни. Но к концу XIX века «вышел из моды». Гражданский пафос его произведений, его пронзительная искренность, щемящая «детскость» на фоне набиравших силу модернистов во главе с Оскаром Уайльдом, а затем и Вирджинии Вулф стали выглядеть старомодными и наивными. Его творчество перешло в разряд «детской литературы», а сам образ писателя окрасился в слащаво-добродетельные тона. Однако в 1950-е годы Диккенс оказался вновь востребованным, а его роль в развитии английской литературы признана не менее значительной, чем роль Шекспира. Особенно востребованными оказались романы Диккенса в студенческой среде, молодыми интеллектуальными людьми, ищущими смысл жизни.

Не верьте тем, кто говорит, что Диккенс устарел, что, дескать, книги его затянуты и занудны, - это говорят лентяи с атрофированным от просмотра сериалов и записей в «Одноклассниках» сознанием. Диккенс современен. Диккенс остроумен. Диккенс нужен нам. Нужны его книги, полные невероятного обаяния и могучей силы доброты. И закончим финальными словами «Рождественской песни»: «Да осенит нас всех Господь Бог своею милостью!».