Iii. Вольтер о Петре I к сему делу, по правде, Вольтера никто не может быть способнее

Сочинения Екатерины II

1. Вам уже известно, что вы имеете заступить генерал-прокурорское место. Прежнее худое поведение, корыстолюбие, лихоимство и худая вследствие сих свойств репутация, недовольно чистосердечия и искренности против меня нынешнего генерал-прокурора - все сие принуждает меня его сменить и совершенно помрачает и уничтожает его способность и прилежание к делам. Он более к темным, нежели к ясным делам имеет склонность, и часто от меня в его поведениях много было сокровенного, а вреднее для общества ничего быть не может, как генерал прокурор такой, который к своему государю совершенного чистосердечия и откровенности не имеет; понеже он, по должности своей, обязывается сопротивляться наисильнейшим людям, и, следовательно, власть государская одна его подпора.
2. Вам должно знать, с кем вы дело иметь будете. Ежедневные случаи вас будут ко мне предводительствовать; вы во мне найдете, что я иных видов не имею, как благоденствие моих подданных, какого бы они звания ни были. Я весьма люблю правду, и вы можете ее говорить, не боясь ничего, и спорить против меня без всякого опасения, лишь бы только то благо произвело в деле. Я слышу, что вас почитают за честного человека; я ж надеюсь вам опытами показать, что у двора люди с сиими качествами живут благополучно. Еще к тому прибавлю, что я ласкательства от вас не требую, но единственно чистосердечного обхождения и твердости в делах.
3. В Сенате найдете вы две партии , но здравая политика с моей стороны требует оные отнюдь не уважать, дабы им чрез то не подать твердости и они бы скорее тем исчезли. Обе партии стараться будут ныне вас уловить в свою сторону. Вы в одной найдете людей честных нравов, хотя и недальновидных разумом; в другой, думаю, что виды далее простираются, но не ясно, всегда ли оные полезны. Иной думает для того, что он долго был в той или другой земле, то везде по политике той его любимой земли все учреждать должно, несмотря на то, что везде внутренние распоряжения на нравах нации основываются. Вам не должно уважать ни ту, ни другую сторону, обходиться должно учтиво и беспристрастно, выслушать всякого, имея только единственно пользу отечества и справедливость в виду, и твердыми шагами идти кратчайшим путем к истине. И совершенно надейтесь на Бога и на меня, а я, видя такое ваше угодное мне поведение, вас не выдам. Вы же чрез вышеописанные принципии заслужите почтение у тех и у других.
4. Все места и самый Сенат вышли из своих оснований разными случаями, как неприлежанием к делам моих некоторых предков, а более - случайных при них людей пристрастиями. Сенат установлен для исполнения законов, ему предписанных, а он часто выдавал законы, раздавал чины, деньги, деревни и утеснял прочие судебные места. Чрез такие гонения нижних мест они пришли в столь великий упадок, что и регламент вовсе позабыли. Раболепство персон, в сих местах находящихся, неописанное, и добра ожидать не можно, пока сей вред не пресечется. Одна форма лишь канцелярская исполняется, а думать еще иные и ныне прямо не смеют, хотя в том и интерес государственный страждет. Российская империя есть столь обширна, что, кроме самодержавного государя, всякая другая форма правления вредна ей, ибо все прочее медлительнее в исполнениях и многое множество страстей разных в себе имеет.
6. Труднее вам всего будет править канцеляриею сенатскою и не быть подчиненными обмануту. Сию мелкость яснее вам через пример предоставлю: французский кардинал Ришелье, сей премудрый министр, говаривал, что ему меньше труда Европу вводить в свои виды, нежели править королевскою антикаморою, понеже все праздноживущие придворные ему противны были и препятствовали его большим видам своими низкими интригами. Один для вас только остается способ, которого Ришелье не имел,- переменить всех сумнительных и подозрительных без пощады.

Переписка Екатерины II с Вольтером.

1766 г.
Письмо 8.
От г. Вольтера, 22 декабря.
Вы поистине самая блистательная Северная звезда, и толико благотворной у нас еще никогда не бывало. Андромеда, Персей и Калиста перед Вами ничто. Все сии звезды оставили бы Дидерота умирать с голоду. Он был гоним в своем отечестве, а Ваши благодеяния и там его сыскали. Вы щедротою превосходите Людовика XIV. Он награждал достоинства чужестранцев, но только тогда, когда ему их показывали; а Вы, всемилостивейшая государыня! ищите их и находите.
Между тем позвольте мне, Всемилостивейшая государыня! обнародовать все, что Вы ни изволили ко мне писать в рассуждении терпимости вер. Всякая черта Вашей руки есть памятник славы Вашей. Дидерот, д"Аламберт и я созидаем Вам алтари. Вы сделали меня язычником; мне в идолопоклонстве находиться у ног Вашего Величества лучше, нежели быть с глубочайшим почитанием

Вашего храма жрецом.

1767 г.
Письмо 9.
От императрицы. Петербург, 9 января.
Государь мой! Теперь только получила я письмо Ваше от 22 декабря, в котором Вы мне определяете непременное между звездами место. Не знаю, стоят ли сии места труда, чтоб до них добиваться. Но я не желала бы быть помещенною в числе тех, кои чрез толь долгое время от человеческого рода были боготворимы иным кем, как только Вами и достопочтенными Вашими друзьями, о которых Вы мне писали. И подлинно, можно ли мне хотя несколько самолюбия желать, чтоб видеть себя сравненную с чесноком, с кошками, с тельцами, с ослиными кожами, с быками, со змеями, с крокодилами, со всякого рода животными и пр. и пр. Исчислив все сии вещи, какой человек захочет быть боготворимым в храме?
Итак, прошу Вас оставить меня на земле; здесь удобнее могу я получать от Вас и друзей Ваших, д"Аламберта и Дидерота, письма; здесь буду я свидетельницею той чувствительности, с какою Вы соревнуете во всем, что касается до просвещения нашего века, разделяя сие звание с ними столь совершенно. Впрочем, будьте уверены, государь мой, что одобрение Ваше меня очень много ободряет.
Уверяю Вас, государь мой, что какое бы Вы звание на себя ни приняли, оно нимало не уменьшит во мне должного уважения к тому, который все свои изящные дарования употребляет на защищение угнетаемого человечества.

Екатерина.

1768 г.
Письмо 16.
От императрицы. Петербург, 6/17 декабря.
Государь мой! Я просила Вас за год перед сим прислать мне все, что доселе было написано моим любимым автором; а я получила в прошедшем мае месяце вместе и бюст знаменитейшего в нашем веке мужа.
И та и другая посылка принесли мне равное удовольствие. Они целые шесть месяцев составляют лучшее украшение в моей комнате; но до сих пор я Вас не уведомляла, не благодарила. Я рассудила, что лоскут исчерченной бумаги и наполненной худым французским слогом для такого человека, как Вы, есть благодарение бесплодное; ответствовать надобно ему таким поступком, который бы мог ему понравиться. Между тем разные встречались случаи, коих описание было бы очень продолжительно. Наконец, вздумала я, что лучшее дело будет то, когда сама собою подам пример, могущий сделаться полезным для человеческого рода. К счастью, я вспомнила, что на мне еще не бывало оспы.
Я велела выписать из Англии оспенного оператора. На сие приглашение славный доктор Димсдаль решился приехать в Россию. Он привил мне оспу 12 октября; я не лежала в постели ни минуты и каждый день к себе принимала. Я скоро велю привить оспу и сыну, несмотря на то, что он у меня один.
Генерал-фельдцейгмейстер граф Орлов, герой, подобный древним римлянам, существовавшим во время цветущего состояния республики, и имеющий одинаковую с ними храбрость и великодушие, не зная верно, была ли на нем эта болезнь, отдался также в руки нашего англичанина и на другой день после операции поехал на охоту при самой большой вьюге. Некоторые из придворных последовали уже его примеру, и множество других к тому же готовятся. Сверх того, в Петербурге прививают оспу в трех домах, определенных для воспитания и обучения юношества, и в особливой больнице, учрежденной под смотрением г-на Димсдаля.
Вот, государь мой! какие дела у нас, жителей полярных. Я надеюсь, что Вы не будете к ним равнодушны; но тем меньше у нас новых сочинений. Однако ж недавно вышел французский перевод с Наказа, данного депутатам [комиссии] о сочинении проекта нового Уложения. Не было еще времени его напечатать. Я спешу послать к Вам рукопись, дабы Вы могли лучше видеть начало нашего предприятия. Надеюсь, что нет в нем ни строки, которой бы честный человек не одобрил.
Желала бы я послать к Вам несколько стихов, чтоб заплатить за Ваши; но ежели нет у кого столько смыслу, чтоб написать хорошие, тому лучше упражняться в рукоделии. Следствием сего было вот что: я выточила табакерку, которую и прошу Вас принять.
Я забыла было Вам, государь мой! сказать, что я то малое количество лекарства, или которого и совсем не дают во время прививания оспы, умножила тремя или четырьмя самыми свойственными и рекомендую их всякому со здравым рассудком человеку в подобном случае употреблять, а именно: надобно заставить себя прочитать "Шотландку", "Кандида", "Добросердечного", "Человека в сорок талеров" и "Принцессу Вавилонскую". После сего быть не может, чтоб кто почувствовал хотя малейшую боль.
P.S. Все вообще охотятся прививать оспу, в Вене в восемь месяцев так много не привито оспы, сколько здесь в один месяц.
Я не могу Вам, государь мой! довольно изъявить моей признательности за участие, принимаемое Вами во всем, что до меня касается. Будьте уверены, что я чувствую всю цену Вашего уважения и что нет никого, кто б столько имел к Вам почтения, как

Екатерина.

1769 г.
Письмо 19.
От г. Вольтера. Ферней, 26 февраля.
Всемилостивейшая государыня!
Как! в одно и то же время, когда Ваше Императорское Величество готовитесь поражать султана, сочиняется у Вас и собрание христианских законов. Предварительный Наказ, который изволили Вы мне прислать, я читал. Ликург и Солон12, верно, утвердили бы Ваше сочинение своеручным подписанием, но, может быть, сами не в состоянии были бы написать подобного. Ясность, определенность, справедливость, твердость и человечность суть качества оного. Законодатели да имеют первое место в храме славы, завоеватели - второе. Будьте уверены, что в потомстве славнее всех имен будет Ваше.
Всемилостивейшая государыня! Семидесятипятилетний хворый старик, может быть, уже бредит, но по крайней мере говорит то, что думает, что также случается редко, когда говорят с особами Вашего состояния. Когда я пишу к Вам, тогда сан Императорского Величества у меня исчезает пред личными Вашими достоинствами и энтузиазм всегда одерживает верх над глубочайшим моим почтением.

6. Россия есть европейская держава.
7. Доказательство сему следующее: перемены, которые в России предпринял Петр Великий, тем удобнее успех получили, что нравы, бывшие в то время, совсем не сходствовали с климатом и принесены были к нам смешением разных народов и завоеваниями чуждых областей. Петр Первый, вводя нравы и обычаи европейские в европейском народе, нашел тогда такие удобности, каких он и сам не ожидал.
8. Российского государства владения простираются на 32 степени широты, и на 165 степеней долготы по земному шару.
9. Государь есть самодержавный; ибо никакая другая, как только соединенная в его особе, власть не может действовати сходно с пространством толь великаго государства.
10. Пространное государство предполагает самодержавную власть в той особе, которая оным правит. Надлежит, чтобы скорость в решении дел, из дальних стран присылаемых, награждала медление, отдаленностью мест причиняемое.
11. Всякое другое правление не только было бы России вредно, но и вконец разорительно.
12. Другая причина та, что лучше повиноваться законам под одним господином, нежели угождать многим.
13. Какой предлог самодержавного правления? Не тот, чтоб у людей отнять естественную их вольность, но чтобы действия их направить к получению самого большого ото всех добра.
15. Самодержавных правлений намерение и конец есть слава граждан, государства и государя.
16. Но от сея славы происходит в народе единоначалием управляемом разумом вольности, который в державах сих может произвести столько же великих дел, и столько споспешествовати благополучию подданных, как и самая вольность.
19. Государь есть источник всякия государственныя и гражданския власти.
34. Равенство всех граждан состоит в том, чтобы все подвержены были тем же законам.
35. Сие равенство требует хорошего установления, которое воспрещало бы богатым удручать меньшее их стяжание имеющих и обращать себе в собственную пользу чины и звания, порученные им только как правительствующим особам государства.
36. Общественная или государственная вольность не в том состоит, чтоб делать все, что кому угодно.
37. В государстве, то есть в собрании людей, обществом живущих, где есть законы, вольность не может состоять ни в чем ином, как в возможности делать то, что каждому надлежит хотеть, и чтоб не быть принужденну делать то, чего хотеть не должно.
38. Вольность есть право все то делать, что законы дозволяют.
39. Государственная вольность в гражданине есть спокойство духа, происходящее от мнения, что всяк из них собственною наслаждается безопасностию; и чтобы люди имели сию вольность, надлежит быть закону такову, чтоб один гражданин не мог бояться другого, а боялись бы все одних законов.
45. Многие вещи господствуют над человеком: вера, климат, законы, правила, принятые в основание от правительства, примеры дел прошедших, нравы, обычаи.
60. Итак, когда надобно сделать перемену в народе великую к великому оного добру, надлежит законами то исправлять, что учреждено законами, и то переменять обычаями, что обычаями введено. Весьма худая та политика, которая переделывает то законами, что надлежит переменять обычаями.
96. Все наказания, которыми тело человеческое изуродовать можно, должно отменить.
123. Употребление пытки противно здравому естественному рассуждению; само человечество вопиет против оной и требует, чтоб она была вовсе уничтожена.
194. Человека не можно почитать виноватым прежде приговора судейского. Чего ради какое право может кому дать власть налагать наказание на гражданина в то время, когда еще сомнительно, прав ли он или виноват? Обвиняемый, терпящий пытку, не властен над собою в том, чтоб он мог говорить правду. Можно ли больше верить человеку, когда он бредит в горячке, нежели когда он при здравом рассудке и в добром здоровье? Чувствование боли может возрасти до такой степени, что, совсем овладев всею душою, не оставит ей больше никакой свободы, кроме как в то же самое мгновение ока предпринять самый кратчайший путь, коим бы от той боли избавиться. Тогда и невинный закричит, что он виноват, лишь бы только мучить его перестали. Пытка есть надежное средство осудить невинного, имеющего слабое сложение, и оправдать беззаконного, на силы и крепость свою уповающего.
197. Пытают обвиняемого, чтоб объявил своих сообщников. Без сомнения, показующему на самого себя легко показывать на других. Впрочем, справедливо ли мучить человека за преступление других? Как будто не можно открыть сообщников испытанием свидетелей, исследованием приведенных доказательств.
206. Кто не объемлется ужасом, видя в истории столько варварских и бесполезных мучений, произведенных без малейшего совести зазора людьми, давшими себе имя премудрых? Кто может, говорю я, смотреть на растерзание сих людей, с великими приуготовлениями отправляемое людьми же?
208. По мере, как умы живущих в обществе просвещаются, так умножается и чувствительность каждого особо гражданина; а когда в гражданах возрастает чувствительность, то надобно, чтобы строгость наказаний умалялась.
210. В обыкновенном состоянии общества смерть гражданина не полезна, не нужна. Я здесь говорю: в обыкновенном общества состоянии, ибо смерть гражданина может в одном только случае быть потребна: когда он, лишен будучи вольности, имеет еще способ и силу, могущую возмутить народное спокойство. Случай сей не может нигде иметь места, кроме когда народ теряет или возвращает свою вольность или во время безначалия, когда самые беспорядки заступают место законов. А при спокойном царствовании законов и под образом правления, соединенными всего народа желаниями утвержденным, в государстве, противу внешних неприятелей защищенном, где вся власть в руках самодержца, в таком государстве не может быть никакой нужды, чтобы отнимать жизнь у гражданина. Двадцать лет государствования императрицы Елисаветы Петровны подают отцам народов пример к подражанию изящнейший, нежели самые блистательнее завоевания.
254. Надлежит, чтобы законы гражданские, с одной стороны, злоупотребление рабства отвращали, а с другой стороны, предостерегали бы опасности, могущие оттуда произойти.
256. Петр I узаконил в 1722 г., чтобы безумные и подданных своих мучающие были под смотрением опекунов. По первой статье сего указа чинится исполнение; а последняя для чего без действа осталась, неизвестно.
260. Не должно вдруг и чрез узаконение общее делать великого числа освобожденных.
263. Однако весьма же нужно, чтобы предупреждены были те причины, кои столь часто приводят в непослушание рабов против господ своих.
293. О рукоделии и торговле.
294. Не может быть там ни искусное рукоделие, ни твердо основанная торговля, где земледелие в уничтожении, или нерачительно производится.
295. Не может земледельство процветать тут, где никто не имеет ничего собственнаго.
296. Сие основано на правиле весьма простом: "Всякий человек имеет более попечения о о своем собственном, нежели о том, что другому принадлежит.
299. Не худо бы было давать награждение земледельцам, поля свои в лучшее пред прочими приведшим состояние.
300. И рукоделам, употребившим в трудах своих рачение превосходнейшее.
303. Есть народы ленивые: чтоб истребить леность в жителях, от климата раздающуюся; надлежит тамо сделать такие законы, которые отнимали бы все способы к пропитанию у тех, кои не будут трудиться.
313. Земледелие есть первый и главный труд, к которому поощрять людей должно, вторый есть рукоделие из собственнаго произращения.
314. Махины, которые служат к сокращению рукоделия, не всегда полезны. Если что сделанное руками, стоит посредственной цены, которая равным образом сходна и купцу и тому, кто се сделал, то махины, сокращающие рукоделие, то есть уменьшающий число работающих, во многонародном государстве будут вредны.
319. Во многих землях, где все на откупу, правление государственных сборов разоряет торговлю своим неправосудием, притеснениями и чрезмерными налогами; однако оно ее разоряет, еще не приступая к сему затруднениями, оным причиняемыми, и обрядами, от оного требуемыми.
320. В других местах, где таможни на вере, весьма отличная удобность торговать, одно слово, письменное оканчивает превеликия дела. Не надобно купцу терять напрасно времени, и иметь на то особливых приставников, чтобы прекратить все затруднения, затеянныя откупщиками, или чтоб покориться оным.
357. О дворянстве.
358. Земледельцы живут в селах и деревнях и обрабатывают землю, из которой произрастающие плоды питают всякаго состояния людей: и сей есть их жребий.
359. В городах обитают мещане, которые упражняются в ремеслах, в торговле, в художествах и науках.
360. Дворянство есть нарицание в чести различающее от прочих тех, кои оным украшены.
361. Как между людьми одни были добродетельнее других, а при том и за слугами отличались, то принято издревле отличать добродетельнейших и более других служащих людей, дав им сие нарицание в чести; и установлено, чтоб они пользовались разными преимуществами, основанными на сих выше сказанных начальных правилах.
362. Еще и далее в сем поступенно: учреждены законом способы, каким сие достоинство от государя получить можно, и означены те поступки, чрез которые теряется оное.
363. Добродетель с заслугою возводит людей в степень дворянства.
484. Запрещают в самодержавных государствах сочинения очень язвительные, но оные делаются предлогом, подлежащим градскому чиноправлению, а не преступлением; и весьма беречься надобно изыскания о сем далее распространять, представляя себе ту опасность, что умы почувствуют притеснение и угнетение, а сие ничего иного не произведет, как невежество опровергнет дарования разума человеческого и охоту писать отнимет.
505. Когда начальное основание правления повреждается, то принятые в оном положения называются жестокостию или строгостию, установленные правила именуются принуждением; бывшее прежде сего радение нарицается страхом. Имение людей частных составляло прежде народные сокровища; но в то время сокровище народное бывает наследием людей частных и любовь к отечеству исчезает.

Хрестоматия по истории России: в 4 т. Том 2. М., 1995. С. 107-119

Примечания:
Вяземский А.А. - был назначен на этот высокий пост в 1764г. До него этот пост занимал Александр Иванович Глебов (1722-1790). Глебов был одним из самых деятельных администраторов в правительстве Петра III, некоторое время оставался на своем высоком посту и после его свержения, но он не принимал должных мер против злоупотреблений чиновников и сам был замечен во взяточничестве. Выяснилось, что еще при императрице Елизавете А. И. Глебов, будучи причастным к торговле вином в Иркутске, способствовал растрате казенных денег, а часть их "обратил в собственный прибыток". Это и привело к назначению вместо него князя Александра Алексеевича Вяземского (1727-1793), представителя старинной аристократической фамилии, одной из ветвей династии Рюриковичей, восходившей к Владимиру Мономаху через смоленских князей. В 1763 г. Вяземский был направлен на Урал, где происходили волнения крестьян, приписанных к горным заводам. Благодаря принятым им энергичным мерам удалось разрядить обстановку. А. А. Вяземский заслужил одобрение Екатерины II. Должность генерал-прокурора он занимал почти 30 лет (до 1791). Императрица всецело ему доверяла, несмотря на неприязнь к генерал-прокурору многих влиятельных людей из ее окружения. А. А. Вяземский, по свидетельству современников, не обладал способностями крупного государственного деятеля, не проявил себя как самостоятельный политик, но вполне добросовестно и последовательно проводил в жизнь волю императрицы. Именно такой человек и нужен был Екатерине II во главе Сената. За год до назначения Вяземского была проведена существенная реорганизация Сената: ранее он рассматривал дела первостепенной государственной важности, имел законосовещательные функции, руководил деятельностью коллегий; теперь разделенный на шесть департаментов Сенат лишь уточнял законодательство, рассматривал апелляции по судебным приговорам, некоторые вопросы управления. Но с уменьшением значения Сената влияние его генерал-прокурора отнюдь не упало. Напротив, А. А. Вяземский заведовал финансами империи, контролировал работу органов юстиции, возглавлял различные комиссии, руководил общим собранием Сената и через обер-прокуроров наблюдал за деятельностью всех его департаментов.
В Сенате найдете вы две партии - Екатерина не называет лидеров и членов упомянутых партий; возможно, речь идет о группировках, связанных между собой родственными, приятельскими узами, разных по своих личным интересам, а не по политическим принципам.
Все места и самый Сенат вышли из своих оснований - Екатерина II имеет в виду, что органы власти (места) в центре и провинции перестали действовать в соответствии с предписанными им законами, правилами (основаниями).
Андромеда и Персей - созвездия в Северном полушарии. Их названия связаны с древнегреческой мифологией. Андромеду, дочь Кассиопеи и эфиопского царя Цефея, отданную отцом в жертву чудовищу, освободил Персей, сын Зевса и Данап. прославившийся и другими подвигами. Впоследствии боги перенесли Персея и Андромеду, как и Цефея и Кассиопею, на небо и превратили в созвездия.
Калиста - нимфа, превращенная Зевсом в созвездие. Ныне так называется один из спутников Юпитера.
Дидерот - Дани Дидро (1713-1784). Один ИЗ ведущих деятелей Просвещения. Происходил из семьи ремесленника. Всесторонне образованный, известный своими литературными, философскими, педагогическими, искусствоведческими трудами, вдохновил своих друзей и единомышленников на создание знаменитой "Энциклопедии", главного труда французского Просвещения. Екатерина II с самого начала царствования приглашала его, как и других французских мыслителей, в Россию. Дидро побывал в Петербурге лишь в 1773-1774 гг., в разгар восстания Пугачева. Увлечение Екатерины II философией просветителей, ее стремление следовать их указаниям не были в это время столь сильны, как в начале царствования. Тем не менее Дидро не стеснялся задавать императрице острые вопросы о положении крепостных крестьян, претворении в жизнь многих статей ее "Наказа", разрабатывал проекты школьного и университетского образования в России, программы для Смольного института благородных девиц. Все это осталось нереализованным. Дидро вел довольно скромный образ жизни, испытал бедность. Екатерина II знала об этом, пыталась ему помочь, приобрела его библиотеку, которая осталась в пожизненном пользовании Дидро и была перевезена в Петербург после его смерти.
Д"Аламбер - математик и философ, друг и единомышленник Д. Дидро, принял активное участие в создании "Энциклопедии", редактировал многие ее разделы. Как и Дидро, жил скромно. Екатерина II звала его в Россию в качестве воспитателя наследника престола, но д"Аламбер отклонил это приглашение.
Димсдаль - английский врач, происходил из старинного дворянского рода, служил военным врачом. Прибыл в Россию в 1769 г. За успешное проведение прививки оспы получил звание лейб-медика и титул барона.

Глава III . Вольтер о Петре I

К сему делу, по правде, Вольтера никто не может быть способнее...

Он человек опасный и подал в рассуждении высоких особ худые примеры своего характера.

М. В. Ломоносов

Мудрец на троне – вот мой герой.

Вольтер

Труды Вольтера о Петре I занимают исключительное место во французской россике XVIII в. Отражая существенные черты историко-философских взглядов знаменитого автора, они вызвали широкий отклик и споры в Европе и в России. О работе Вольтера над петровской темой, особенно над «Историей Российской империи при Петре Великом», написано немало. В отечественной историографии наиболее солидные труды принадлежат Е. Ф. Шмурло, который изложил историю создания Вольтером его главной книги о Петре, обстоятельным образом осветил отношение знаменитого французского автора с его русскими заказчиками, помощниками и критиками. Исследователь опубликовал все замечания, полученные Вольтером из Петербурга. Е. Ф. Шмурло, начавший свою работу в России 1 , и завершивший ее в эмиграции 2 , дал, пожалуй, наиболее развернутую характеристику и оценку главного сочинения Вольтера о Петре I. Ряд ценных дополнений к этой характеристике содержит статья М. П. Алексеева «Вольтер и русская культура» 3 . В книге К. Н. Державина «Вольтер» (М., 1946) «История Петра» рассматривается как образец «философской истории».

Большинство исследователей советского периода сосредоточились на частных вопросах, касающихся создания вольтеровской «Истории». Н. С. Платонова, Ф. М. Прийма, Е. С. Кулябко и Н. В. Соколова, Г. Н. Моисеева и другие вводили в научный оборот новые материалы с акцентом на особой роли М. В. Ломоносова в подготовке материалов для Вольтера. Изучая бытование произведений Вольтера в России, П. Р. Заборов пришел к выводу о том, что произведения Вольтера о Петре долго не могли пройти русской цензуры и вышли в России с большим опозданием 4 . Работы Л. Л. Альбиной, опирающиеся на материалы Вольтеровской библиотеки, раскрывают источники работ Вольтера о Петре I и источниковедческие приемы просветителя 5 .

Большой интерес представляют работы иностранных исследователей. Д. Мореншильдт 6 (США) отметил большую роль полемики Вольтера и Руссо о петровских реформах в развитии общественно-политической мысли Франции. Полемически заостренными представляются оценки вольтеровских трудов о Петре в капитальной работе А. Лортолари 7 (Франция). Попытку по-новому взглянуть на сотрудничество Ломоносова с Вольтером предпринял В. Черный 8 (Чехословакия). В Оксфорде в серии «Исследование Вольтера и восемнадцатого века » была опубликована работа К. Уилбергер «Россия Вольтера: окно на Восток» 9 . Она является наиболее детальным и полным рассмотрением русской темы в творчестве Вольтера. К. Уилбергер смогла привлечь не только все сочинения Вольтера, посвященные России, но и отдельные упоминания о ней, рассеянные по многочисленным произведениям, а также переписку философа. В настоящее время коллективом авторов под руководством М. Марво осуществлено первое критическое, комментированное издание «Истории Российской империи при Петре Великом» Вольтера 10 . К сожалению, мы не имели возможности в полной мере пользоваться этим изданием, уже нашедшим положительный отклик в печати 11 , при подготовке настоящей книги. Рассматривает петровскую тему в творчестве Вольтера и Л. Вульф в своей книге, вышедшей в США в 1994 г. 12 Он полагает, что «История» Вольтера была скорее зеркалом, в котором отразилась Европа, чем реальным жизнеописанием русского царя. Л. Вульф увлечен изучением экзотического мира полу-Востока–полу-Европы, придуманного, «изобретенного» европейскими авторами XVIII в. Тем самым Вульф продолжает тему «русского миража». В отличие от него К. и М. Мерво в своей последней статье, не отрицая «пропагандистского», «философского» значения «Истории» Вольтера, считают, что сам Вольтер не поддался «русскому миражу», он располагал обширной информацией о России. Исследователи отдают должное русским помощникам Вольтера и тем источникам, которые они предоставили в его распоряжение 13 .

В целом тема «Вольтер о Петре I» изучена довольно основательно. Поэтому мы в своей работе ограничимся лишь тем, что отметим основные этапы работы Вольтера над петровской темой с целью выявить особенности вольтеровского отношения к Петру I. Обратимся мы и к некоторым малоизвестным русским откликам на труды Вольтера о Петре.

Первая встреча Вольтера со своим будущим героем произошла случайно в 1717 г. во время визита русского царя в Париж. «Когда я его видел сорок лет тому назад ходящим по парижским лавкам, – писал позже знаменитый француз, – ни он, ни я еще не подозревали, что я однажды сделаюсь его историком» (к Тьерио, 12 июня 1759 г.) 14 . Дальнейшие «встречи» были уже не случайными, это были встречи автора со своим героем.

Образ русского царя достаточно отчетливо вырисовывается уже в одном из ранних исторических произведений Вольтера – «Истории Карла XII». Это сочинение в отличие от его «Истории Российской империи при Петре Великом» не пользовалось особым вниманием отечественных историков. В единственной посвященной ему специальной работе – небольшом эссе С. Д. Артамонова – русские сюжеты лишь кратко упомянуты 15 . Между тем именно с историей шведского короля и его завоеваний связано зарождение интереса великого француза к России и к Петру I.

Написанная во второй половине 20-х гг. (первый том вышел в 1730, второй – в 1731 г.), «История Карла XII» была первой в ряду знаменитых вольтеровских «Историй» – Людовика XIV (1751), Петра I (1759), Людовика ХV (1769). Автор тогда не написал еще ни «Опыта о нравах и духе народов», ни «Философии истории», у него лишь формировался собственный взгляд на историю.

Свои цели и исследовательские принципы Вольтер специально сформулировал в сочинениях, сопутствовавших «Истории Карла XII». Во «Вступительном слове» 16 , появившемся одновременно со вторым томом «Истории», Вольтер писал о полной бесполезности бесчисленных историй ничтожных королей, но полагал, что жизнеописания некоторых монархов могут быть поучительными, а потому полезными для общества. В дальнейшем Вольтер выступит за то, чтобы заменить историю королей и битв историей народов и нравов. Но осуществить эту идею было не так уж просто. И сам он начинал, как видим, с истории шведского короля-полководца и его «соперника в славе» – Петра I. Вольтер считал, что его герои являются наиболее яркими персонажами многовековой истории, причем Петр – «гораздо более великий человек, чем Карл», так как он был царем–законодателем и созидателем. Но и деяния шведского короля представляются историку поучительными. «Несомненно, не найдется монарха, – писал Вольтер, – который бы, читая о жизни Карла XII, не излечился бы от безумия завоеваний» 17 .

Сформулировав просветительские задачи своего труда, Вольтер пишет далее о необходимости опираться на достоверные источники. Он определяет следующие критерии достоверности: сведения должны исходить от очевидцев событий, но по прошествии некоторого времени, когда исчезнет злободневность; следует доверять тем свидетелям, которые не имеют личных мотивов для искажения фактов. Автор считает необходимым опускать мелочи военной истории и придворного быта, которые могут заслонить собой главное. Проблеме достоверности источников и их интерпретации посвящено остроумное послесловие «Пирронизм истории, или О том, что следует уметь сомневаться» 18 . Заботы Вольтера о достоверности источников и постоянное «сомнение» историка дали свои результаты. По мнению позднейших ученых, в описании деяний Карла XII автор допустил лишь второстепенные ошибки 19 .

Несколько сложнее обстоит дело с русскими сюжетами вольтеровской истории. Сведения о России Вольтер черпал из рукописных мемуаров И. Лефорта, опубликованных сочинений Д. Перри, Ф. Х. Вебера, Б. Фонтенеля, Ж. Руссе де Мисси. Круг источников был ограниченным. Сознавая это, Вольтер постоянно стремился его расширить.

Уже выпустив книгу о Карле XII, которая принесла ему заслуженную славу 20 , Вольтер продолжает размышлять о своих героях, ищет новые источники. Он задумывает новое дополненное издание, которое и было осуществлено в 1739 г. 21 При этом были значительно расширены разделы, посвященные России и Петру I. В новом издании Вольтер почти удвоил число страниц, касающихся истории России 22 .

Подчеркнем, что в это время интерес Вольтера к русской теме был далек от всякой политической конъюнктуры. Русско-французские политические отношения в 30-е гг. были до крайности обострены: в 1734 г. русские и французы впервые в истории скрестили оружие в войне за польское наследство 23 . Вольтеру приходилось вступать в спор из-за Петра со своим новым другом и поклонником прусским принцем Фридрихом. Тем не менее образ царя-преобразователя все больше занимал мысли философа. В письме к Фридриху (ок. 1 июня 1737 г.) Вольтер сожалел, что ему пришлось так много говорить в своей книге о битвах и дурных делах людей. Он выражал желание вникнуть в детали того, «что царь сделал для блага человечества». Вольтер нуждается в новых источниках: «У меня, в моем Сирейском уединении (замок Сирей на северо-востоке Франции. – С. М. ) нет мемуаров о Московии». Философ обращается к Фридриху, который на первых порах казался поклонником Петра I, со следующей просьбой: «…я умоляю Вас, соизвольте поручить одному из Ваших просвещенных слуг, находящихся в России, ответить на приложенные здесь вопросы» 24 . Вольтера интересовало: «1. В начале правления Петра I были ли московиты так грубы, как об этом говорят? 2. Какие важные и полезные перемены царь произвел в религии? 3. В управлении государством? 4. В военном искусстве? 5. В коммерции? 6. Какие общественные работы начаты, какие закончены, какие проектировались, как то: морские коммуникации, каналы, суда, здания, города и т. д.? 7. Какие проекты в науках, какие учреждения? Какие результаты получены? 8. Какие колонии вышли из России? И с каким успехом? 9. Как изменились одежда, нравы, обычаи? 10. Московия теперь более населена, чем прежде? 11. Каково примерно население и сколько священников? 12. Сколько денег?» 25 . В этих пунктах уже наметился важный для историографии поворот к истории общества и культуры.

Вопросы Вольтера Фридрих направил своему «другу» саксонскому посланнику при русском дворе У. фон Зуму. Короткий и уклончивый ответ последнего не удовлетворил Фридриха. Одновременно принц обратился к бывшему секретарю прусского посольства в России И. Г. Фоккеродту, который 18 лет провел в России, хорошо знал страну и владел русским языком. Сочинение Фоккеродта, представляющее собой подробные ответы на поставленные вопросы, Фридрих в ноябре 1737 г. направил Вольтеру 26 .

Записки Фоккеродта, опубликованные Э. Германном в 1872 г., получили широкую, до некоторой степени скандальную известность 27 . Тогда же А. Брикнер подверг их тщательному источниковедческому анализу 28 . Между учеными произошел спор относительно объективности Фоккеродта 29 . Записки вскоре были опубликованы на русском языке 30 и широко использовались при изучении истории России петровского времени. Но за автором все-таки закрепилось звание тенденциозного писателя, склонного к русофобии. Об этом свидетельствует, например, мнение Н. Н. Молчанова: «Фоккеродт пустил в ход фантазию, собрал все мыслимые и немыслимые сплетни и слухи о русском царе, добавил к ним собственные дикие вымыслы и представил королю это сочинение. Но Фридрих счел пасквиль слишком мягким и добавил в текст собственные суждения, призванные развенчать славу Петра. Прусские сочинители изобразили прославленного императора дикарем, психически ненормальным человеком, трусливым и глупым, невежественным, невероятно жестоким и бесчестным. А очевидные достижения Петра объявили просто результатом случайностей. Так возникло фоккеродтовское направление в историографии Петра, которое существует до сих пор?» 31 . Эта точка зрения на сочинение Фоккеродта грешит многими преувеличениями. К чести немецкого дипломата следует отметить, что он не разделял многих антирусских стереотипов, которые были широко распространены в Европе XVI–XVIII вв. Отвечая на первый вопрос Вольтера, он вполне резонно писал, что русский народ нельзя мерить европейскими мерками. У русских свои понятия о добре и зле, свои «правила честности». Их нельзя представлять простоватыми и неразумными дикарями. Этот народ на протяжении веков был способен к самостоятельному государственному развитию, он успешно оборонял свою страну от врагов. При этом народ вызывал у автора больше симпатии и сочувствия, чем Петр I. Фоккеродта отталкивает в Петре неограниченная самодержавная власть, грубость, необдуманность многих решений. Русский царь, в изображении немецкого автора, не лишен талантов: имея «очень здравые мысли о полезном и вредном для коммерции», он поддержал торговлю, создал мощную промышленность, он заботился о развитии армии и галерного флота, сделавших его опасным для врагов. Фоккеродт с сочувствием говорит о церковных преобразованиях Петра. Но подчас автор действительно не пренебрегал недостоверными слухами о неблаговидных поступках царя. В целом же сочинение Фоккеродта не было злобным антирусским памфлетом, оно содержало ценную историческую информацию. Об этом свидетельствует и широкое использование Вольтером сведений немецкого дипломата в своих работах о Петре 32 .

Мы не знаем, подверг ли Фридрих записки Фоккеродта какой-либо обработке 33 , но прусский принц с этого времени проникся отрицательным отношением к русскому царю, о чем неоднократно потом писал Вольтеру. Последнего доводы прусских авторов не убедили. В письмах он с горячностью защищал своего героя. «Я согласен, – писал Вольтер Фридриху в январе 1738 г., – это был варвар. Но, наконец, это варвар, который сотворил людей, это варвар, который покинул свою империю, чтобы учиться царствовать, это варвар, который поборол свое воспитание и свою натуру. Он основал города, он соединил моря каналами, он научил морскому делу народ, который не имел о нем понятия. Он даже хотел ввести общество среди людей, не знавших общественных отношений. Без сомнения у него были большие недостатки, но не покрывались ли они этим творческим умом, этим множеством проектов, изобретенных для величия его страны, многие из которых были исполнены? Разве он не учредил искусства? Разве, наконец, он не сократил количество монахов? …Я не буду скрывать его ошибки, но я превознесу, как только смогу, не только то, что он сделал великого и прекрасного, но и то, что он хотел сделать» 34 .

Хотя Вольтер не разделял взглядов Фридриха на русского царя, его очень заинтересовали присланные из Пруссии материалы. Он просил у Фридриха дополнительных сведений по таким острым вопросам, как судьбы царевича Алексея и царицы Екатерины. В 1738 г. Фридрих прислал ему новые сведения о жизни царевича и Екатерины, а также совершенно невероятные анекдоты, услышанные от бывшего бранденбургского посланника в России М. Л. фон Принтцена.

Французский историк сумел в полной мере использовать сведения, присланные ему из Пруссии, особенно записку Фоккеродта. Можно утверждать, что те «200 строк» о Петре, которыми Вольтер дополнил издание 1739 г., почти целиком основываются на сведениях прусского дипломата. Церковная реформа и дело Талицкого, характеристика стрелецкого войска и военные реформы Петра, успехи в строительстве галерного флота, архитектурные вкусы царя, сведения о количестве войск и кораблей, данные о населении России – все это изложено по Фоккеродту. Но под пером прославленного историка эти факты приобретают иной ракурс и другую оценку. Приведем два примера, показывающие приемы работы Вольтера над источниками.

Повествуя о церковных делах, Фоккеродт касается известного дела Г. Талицкого. «…Талицкий, изучавший в Москве книгопечатание, тайно завел в деревне печатню и обнародовал книжечку, в которой доказывал, что Петр – Антихрист, потому что стрижением бород позорит образ Божий, приказывает резать и распластывать людей по их смерти… Талицкого скоро открыли и, в награду за его труд, сжили с бела света. А творение его взялся опровергнуть один монах… Стефан Яворский. …Одно из самых главных доказательств, почему Петр не Антихрист, выводилось из того, что Антихристово число 666 никакой кабалой нельзя было составить из имени Петра. …Это произведение так понравилось Петру I, что он велел распространить его посредством печати, а Яворского назначил Рязанским епископом» 35 . У Вольтера этот сюжет выглядит следующим образом: «Монахи не были довольны реформой. Едва царь учредил типографии, как они воспользовались ими для того, чтобы обесславить его: они напечатали, что он антихрист. Доказательством этому было то, что он приказал брить бороды живым людям. И что в его академиях анатомировали мертвых. Но другой монах, пожелавший сделать карьеру, написал опровержение на эту книгу и доказал, что Петр – не антихрист, потому что число 666 не входит в его имя. Автор пасквиля был колесован, а автор опровержения был возведен в сан Рязанского епископа» 36 . Как видим, факты полностью совпадают. За исключением тех мелочей, на которые Вольтер считал возможным не обращать внимания. Историк как бы между прочим замечает, что именно Петр завел типографии и академии, и что эти благие дела монахи обратили ему во вред.

Фоккеродт писал о склонности Петра к механике и с неодобрением замечал, что царь вникал в мелочи, недостойные великого государя: «…до конца его жизни самым приятным его занятием было точение (на токарном станке. – С. М. ), дерганье зубов, выпускание воды у больных водянкой и другие подобные фокусы» 37 . У Вольтера этот материал приобрел такой вид: «Он изучал все, даже хирургию. Его видели делающего операцию выцеживания воды у больного водянкой; он был прекрасно знаком с механикой и обучал ремесленников» 38 .

Повествуя о невежестве русского духовенства (любимая тема просветителя!), Вольтер прямо ссылался на сведения Фоккеродта, не называя его имени: «Человек, достойный доверия, рассказывал мне, что он присутствовал на публичном диспуте, где дело шло о том, чтобы узнать, составляет ли грех курение табака. Оппоненты доказывали, что напиваться водки можно, а курить нельзя, потому что в священном писании сказано, что сквернит человека не то, что входит в уста, а то, что исходит из уст» 39 .

В полной мере использовав записку Фоккеродта, Вольтер, конечно же, не хотел ограничиваться ею. Он искал новые материалы о России и, в частности, 13 марта 1739 г. обращался к русскому послу во Франции А. Д. Кантемиру с различными вопросами по поводу населения России.

И после выхода второго издания «Истории Карла XII» автор продолжал интересоваться новыми материалами по теме книги. Он собирался внести изменения в свой труд, получив воспоминания маршала И. М. Шуленбурга, журнал Г. Адлерфельда и «Историю» И. А. Нордберга. С Шуленбургом и с Нордбергом Вольтер имел переписку 40 . Но, верный своему подходу, Вольтер не собирался следовать, например, описаниям шведского офицера Адлерфельда, в которых, по словам историка, нельзя найти ничего, кроме следующего: «…в понедельник, 3 апреля, столько-то тысяч людей было погублено на таком-то поле; во вторник целые деревни были обращены в пепел и женщины были поглощены пламенем вместе с детьми, которых они держали на руках; в среду тысячи бомб уничтожили дома свободного и ни в чем не повинного города, который не заплатил сто тысяч экю иностранному победителю, проходившему под его стенами; в пятницу 15 или 16 тыс. пленных погибли от холода и голода» 41 . Зрелого Вольтера совсем не увлекала романтика битв и побед, которой он еще отдавал некоторую дань в «Истории Карла XII». В письме к Шуленбургу он вполне определенно высказывался о том, кто должен быть его героем, – «мудрец на троне» («un sage sur le trône: voilà mon héros»).

Таким образом, в ходе работы над своей первой историей Вольтер вел постоянный поиск источников, вырабатывал критический подход к свидетельствам современников, формулировал первые положения новой исторической концепции. Но при этом просветительская философская схема не подавляла в «Истории» Вольтера живого разнообразия фактов и характеров.

«История Карла XII» – это не только новаторское для своего времени историческое исследование, но и увлекательная историческая проза. Г. Флобер писал: «Читаю «Историю Карла XII» достопочтенного Вольтера. Здорово!, по крайней мере, настоящее повествование» 42 . Как заметил А. Лортолари, Вольтер – писатель и художник нередко входил в противоречие с Вольтером – историком и философом 43 . Как писатель он по достоинству оценил повествовательный интерес биографии шведского короля и создал литературный шедевр, немыслимый без наличия писательского пристрастия к своему герою 44 . Он невольно любуется своим героем, особенно в первом томе, где описывает победы молодого шведского короля.

Главный герой книги Вольтера – человек незаурядный, его портрет под пером великого писателя получился живым, одушевленным, неоднозначным. В первых главах «Истории» Карл – благородный и великодушный воин, герой, сумевший с 8 тысячами усталых воинов разбить 80 тысячную армию «московитов» под Нарвой. (Численность русской армии Вольтер преувеличил более чем вдвое.) Молодой король последовательно мстит своим многочисленным врагам, сговорившимся и объявившим ему войну. Вольтер знает, что Карл «геройствует» на чужих землях, захваченных шведами в XVII в. у соседей – Дании, Германии, Польши, России. Но автор подчеркивает, что эти приобретения были закреплены международными договорами. Вместе с «прямодушным по природе» шведским королем Вольтер негодует против коварства русского царя, послы которого заверяли шведов в мирных намерениях России как раз в то время, когда русская армия выступила под Нарву: «Молодой король, преисполненный чувства чести, не думал, что есть различные морали: одна для королей, другая для частных лиц» 45 . Предрасположение автора к своему герою проявляется и в том, что он воздерживается от комментариев даже в случае явного лицемерия Карла XII. «Однажды, когда король прогуливался верхом в окрестностях Лейпцига, один саксонский крестьянин бросился к его ногам, чтобы просить о правосудии против гренадера, который только что отнял у него все, что было приготовлено на обед семье. Король велел привести солдата. «Правда ли, – спросил он строго, – что Вы обокрали этого человека?» – «Государь, – ответил солдат, – я ему причинил меньше зла, чем Вы его господину. Вы лишили его королевства, а я взял у этого мужика лишь индейку». Король дал крестьянину десять дукатов и простил солдата за смелость и остроумие, говоря ему: «Помни, друг мой, что, хотя я и отнял королевство у короля Августа, но ничего не взял для себя» 46 . Однако факты, приведенные историком, говорят о другом: Краков, не сделавший ни одного выстрела в сторону шведов, был обложен контрибуцией в сто тысяч дукатов, в поисках драгоценностей шведы открыли гробницы польских королей, безжалостно ограбили Гданьск, Эльбинг, Львов. И тем не менее шведы изображены у Вольтера как цивилизованные воины («даже на грабеж они шли в порядке»). Русские же в войне поступают как варвары: они бегут в страхе перед шведами, они ведут войну «как кочующие татары, грабя, убегая и снова появляясь для того, чтобы грабить и бежать», русские пленники на коленях молят врагов о пощаде, но их тысячами убивают, словно баранов. Старые европейские стереотипы еще довлеют над Вольтером. Шведы для него – «свои», русские – «чужие», варвары 47 .

Вольтер оправдывал все действия Карла вплоть до отвержения им переговоров о мире с русским царем и его безрассудного похода на Россию. Если бы король, заключив мир, обратился к заботам об искусстве и коммерции, то, по мнению Вольтера, «он был бы действительно великим человеком». Но в истории все обернулось иначе. Безрассудство завоевателя, деспотизм, упрямство, которые Вольтер с самого начала подмечал в Карле, берут в короле верх, и он губит себя и Швецию. С развитием событий труд Вольтера все больше приобретает антивоенный и антидеспотический характер. Не случайно при описании нелепой смерти короля, одержимого идеей завоеваний, погубившего армию, истощившего страну и убитого случайным выстрелом, Вольтер приводит реплику бывшего при том французского инженера: «Комедия окончилась, пойдем ужинать» 48 . Подводя итог жизни Карла, Вольтер пишет: «Его жизнь должна служить поучением государям, насколько мирное правление счастливее и выше подобной славы» 49 .

Столь подробное обращение к вольтеровской характеристике Карла XII необходимо для того, чтобы лучше понять особенности образа Петра I, который строится на контрасте с образом главного героя книги. Можно сказать, что русский царь является главным положительным героем «Истории». Таковым Петр выступает уже в первых главах «Истории». Царь, терпящий поражения, все же велик, ибо имя Великого он снискал себе совсем не победами. Подобно Фонтенелю и другим европейским авторам, хвалившим Петра, Вольтер возвеличивает царя за счет показа глубокого варварства и невежества русского народа, который монарху предстояло цивилизовать. «Московиты были менее цивилизованными, чем мексиканцы, когда их открыл Кортес», – утверждал автор 50 . Правда, доказательства этого безграничного невежества скорее курьезны, чем основательны (летосчисление «от сотворения мира», начало года в сентябре, использование для счета «маленьких шариков, нанизанных на проволоку»). Наиболее резко Вольтер высказывается о религиозных обычаях Древней Руси. Этот абзац был опущен даже в полном переводе «Истории» 1909 г.: «Обычай исповеди соблюдался, но только в случае самых тяжелых преступлений; им казалось необходимым отпущение грехов, но не раскаяние. С благословением их попов они считали себя безгрешными перед богом. Они переходили без угрызений совести от исповеди к воровству и к убийству; и то, что является тормозом для других христиан, было у них поощрением к беззаконию» 51 . Описывая религиозные нравы русских, Вольтер кратко упоминает о таких печальных событиях петровского времени, как Астраханское восстание и сожжения старообрядцев.

Источник преобразований Вольтер видит только в гении Петра, проявившемся вдруг, вопреки обстоятельствам и воспитанию. «Он решил быть человеком, властвовать над людьми и создать новую нацию» 52 . В издании 1739 г. автор дополнил: «Один-единственный человек изменил величайшую империю в мире» 53 . Таким образом, борец с мифами и сказками в истории, Вольтер приложил немало усилий для создания мифа века Просвещения – о герое, творящем новую нацию.

В «Истории Карла XII» образ Петра сложился уже в полной мере. Как заметил Е. Ф. Шмурло, Вольтер почти ничего не смог прибавить к характеристике личности царя в своих последующих сочинениях о России: «великий государь», «законодатель», «творец новой нации», он также «превосходный плотник», «превосходнейший адмирал», «лучший лоцман на севере Европы». В своей стране он неутомимый труженик и преобразователь: он исследует природные богатства России, роется в недрах земных, сам исследует глубину рек и морей, лично следит за работой на корабельных верфях, лично испытывает качество добытых металлов, заботится об изготовлении точных географических карт и даже прилагает к ним свой личный труд.

Уже в начале своего повествования Вольтер характеризует преобразовательскую деятельность Петра целиком, дает обширный перечень реформ и успехов царя: религиозная реформа, уничтожение стрельцов, создание армии и флота, развитие торговли и торговых путей, строительство городов, зарождение науки 54 . Слабее всего у Вольтера представлена реформа государственного аппарата, сведения о которой довольно трудно было извлечь из его главного источника – записок Фоккеродта. Но это лишь перечень свершившихся дел, в котором нет размышлений о причинах и следствиях, нет развития событий. Как и следовало ожидать, особое внимание Вольтер уделил религиозной реформе царя. «Царь объявил себя главою церкви, и это дело, которое другому, менее абсолютному, государю стоило бы жизни и трона, удалось почти без противодействия и обеспечило ему успехи всех других нововведений».

Военные действия между шведской и русской армиями автор освещает как бы со шведской стороны. Отсюда – постоянное преувеличение численности русских войск и их потерь в битвах. Говоря о начале войны, Вольтер справедливо подметил притворное миролюбие, которое русский царь демонстрировал шведам накануне вступления в войну. Отмечал он и несуразности русского манифеста об объявлении войны. Первой победой русских над шведами Вольтер называет битву при Калише (1706), а до этого, как показывает автор, русские убегали от шведов, едва заслышав об их приближении. Сам Петр I приобрел «славу победителя шведов» в битве при Лесной (1708). Но эта победа русских под пером Вольтера выглядит довольно сомнительной. Битва действительно была очень упорной: шведы выдержали до десяти атак русских, прежде чем бежали с поля боя, оставив огромный обоз. Вольтер пишет, что против 15 тысячного корпуса Левенгаупта сражалось 40 тыс. русских. Эти цифры так далеки от истины (10-тысячное русское войско начинало сражение против 12,5 тыс. шведов 55), что автор посчитал необходимым исправить свою ошибку, когда писал «Историю Петра». Свое описание битвы Вольтер снабдил невероятными подробностями. По его словам, Петр, заметив, что его войска начинают отступать, приблизился к арьергарду, состоявшему из казаков и калмыков, и сказал: «Приказываю стрелять в каждого, кто будет бежать; убейте меня самого, если я струшу и побегу» 56 .

От стереотипа победоносных шведов и бегущих русских автор отказывается лишь при описании Полтавской битвы, признавая возросшее военное искусство русских. Хотя и в данном случае он искажает реальное соотношение сил перед битвой, изображая ее победой 70 тыс. русских над 18 тыс. шведов 57 . Сравнение Карла XII и Петра I, которым историк начинает описание Полтавского сражения, еще раз свидетельствует о том, что по своим личным качествам Вольтеру был ближе Карл, чем Петр, «не сбросивший с себя грубости своего воспитания и своей страны». Не случайно в оценке Петра он почти дословно цитирует некоторые высказывания Фридриха из письма от 15 ноября 1737 г. Но дело Петра, его цивилизаторские цели (но не методы) философ ставил гораздо выше завоевательных планов Карла: «Карл имел титул непобедимого, которого он мог лишиться в один момент; народы уже дали Петру Алексеевичу имя Великого, которое он не мог потерять из-за поражения, поскольку был обязан им не победам» 58 . Но и победы свои Петр, по мнению Вольтера, употреблял с большею пользой, чем его соперник, «так как все свои успехи он заставлял служить на пользу своей страны и народа» 59 .

Прославляя в Петре великого монарха, Вольтер далек от его идеализации. Он судит о царе свободно и непринужденно, не упускает из вида его ошибок и недостатков. «Этому реформатору людей недоставало главной добродетели – гуманности» 60 . Автор неоднократно подчеркивает жестокость Петра, отмечая, что царь собственноручно приводил в исполнение смертные приговоры над преступниками, а в застольной попойке показывал искусство рубить голову (последнее обвинение Вольтер почерпнул из баснословных анекдотов фон Принтцена, присланных Фридрихом Прусским). «Смерть сына, которого можно было исправить или лишить наследства, сделала память Петра одиозной», – считает Вольтер. Подчеркивает он и то, что реформы Петра дорого стоили его подданным: рекрутские наборы, насильственные переселения, высокая смертность работников, болезни, – все это привело к сокращению населения. Так, в начале строительства Петербурга было погублено 200 тыс. человек 61 . Сам царь, по мнению автора, не лучшим образом вел себя под Нарвой в 1700 г.: «…он покинул свой лагерь, где присутствие его было необходимо» 62 .

В целом вольтеровский Петр, каким он рисуется в «Истории Карла XII», гораздо более реалистичен, чем герой «Похвального слова» Фонтенеля, положившего начало французской просветительской историографии Петра I. Но в изображении Вольтера он еще в большей степени является знаковой фигурой просветительской философии. Эта философская заданность и известный антиисторизм (герой, охарактеризованный в начале «Истории», не меняется до ее последних страниц) своеобразно сочетаются в вольтеровской характеристике Петра I с зоркостью историка и правдивостью. В ходе работы над «Историей» у автора уже сложился взгляд на Петра как на олицетворение прогресса, он уже превратился для него в героя мировой истории, «вытянувшего» человечество (!) из времен варварства. Не забудем и о том, что именно на страницах вольтеровского труда Петр I и Северная война впервые предстали перед широким кругом европейских читателей.

Одним из первых русских читателей «Истории Карла XII» был А. Д. Кантемир, недоброжелательно заметивший, что это «не история, а роман и что Вольтер ему кажется человеком, который пишет о том, чего не понимает» 63 . Наиболее ранний русский рукописный перевод «Истории» датируется 1746 г. Известно множество русских списков этого произведения, относящихся в концу XVIII в. 64 Историк Петра I И. И. Голиков широко использовал это сочинение Вольтера в своем труде. А. С. Пушкин в работе над «Историей Петра» из вольтеровских трудов ссылается главным образом на «Историю Карла XII» 65 . Но лишь в 1803–1804 гг. появляется ее русское издание.

О восприятии русскими современниками вольтеровских оценок Петра I, высказанных в «Истории Карла XII», свидетельствует сочинение неизвестного автора, рукопись которого на французском языке была введена в научный оборот и опубликована чешским ученым В. Черным 66 . Речь идет о так называемом «Опровержении» («Réfutation contre les auteures qui ont fait dans leurs ouvrages des mentions desavantageuses et tout à fait fausses, touchant la vie et les actions de ce grand Monarque»). Исследователь предположил, что автором этого произведения, как и двух других, найденных вместе с ним 67 , был М. В. Ломоносов. А предназначались они, как полагал В. Черный, для Вольтера, работавшего над «Историей Российской империи при Петре Великом».

Обсуждение пражской находки в Пушкинском Доме в 1963 г. привело отечественных специалистов по литературе XVIII в. к выводу, что эти произведения не могли принадлежать перу М. В. Ломоносова. Было высказано сомнение и в отношении того, что эти материалы предназначались Вольтеру, ибо в них имелись резкие выпады против знаменитого французского автора. В качестве возможного автора этих сочинений назывался барон Т. А. Чуди, а также П. А. Левашов. Все выступавшие на обсуждении отмечали большую ценность документов для истории общественной мысли и литературы XVIII в., независимо от решения проблемы атрибуции 68 .

Несмотря на единодушное мнение специалистов о необходимости дальнейшего изучения материалов, они так и остались малоизученными, хотя текст рукописи был опубликован В. Черным. Сам же публикатор, сделав ряд интересных замечаний о содержании рукописи, более всего был увлечен доказательствами ее принадлежности перу М. В. Ломоносова 69 .

«Опровержение» было написано около 1758 г. и представляет собой разбор высказываний иностранных авторов о Петре I. Как установил В. Черный, лишь 6 начальных глав посвящено разбору цитат из сочинений И. Г. Корба, Е. Мовийона и Фридриха II, все остальные 58 глав посвящены «Истории Карла XII» Вольтера в издании 1739 г., в котором автор значительно дополнил русские сюжеты.

Выбор критика отнюдь не случаен: он прекрасно сознавал значение Вольтера для европейского общественного мнения. «Из всех иностранных авторов, которые говорили о Петре Великом, никто не создал более мрачного его портрета, чем Вольтер. Он не довольствуется тем, что повторяет в своей «Истории Карла XII» ложные и одиозные сообщения других, но и прикрывает их своим красноречием, он еще выпускает в правду злобные стрелы своего изобретения» 70 . Такое восприятие вольтеровского труда с современной точки зрения представляется неадекватным. Как мы убедились, Петр I для Вольтера не был отрицательным историческим героем. Но Вольтер по своей сути не был панегиристом. Он смело и непринужденно судил своих героев, подмечал их человеческие недостатки и политические ошибки.

Для русского автора середины XVIII в. (или, во всяком случае, автора, который представлял Россию) такой подход был неприемлем по многим причинам. Никто в России того времени не разделял политической смелости и свободомыслия великого француза. Например, Ломоносов, которого не без оснований называют родоначальником русского просветительства, в письме к Шувалову указывал на политическую неблагонадежность Вольтера, который «подал в рассуждении высоких особ худые примеры своего характера» 71 . Никто из русских авторов не разделял еще вольтеровских методов исторического исследования. Хотя в целях поучения Вольтер и позволял себе писать не всю правду о своих героях, его оценки далеко выходили за пределы контрастных черно-белых характеристик. В России середины XVIII в. монархическая концепция была господствующей. Критические оценки в адрес монархов не допускались. К тому же в елизаветинское время существовал официальный культ Петра I и еще почти не делалось попыток исторического осмысления петровского времени. Автор «Опровержения» был близок к Шувалову и разделял господствующий в России панегирический взгляд на Петра. Нельзя не учитывать и патриотических чувств русского критика «Истории» Вольтера. Прославляя Петра, французский автор, как мы видели, позволял себе весьма резкие высказывания о «варварстве» русских. И еще один момент мог вызвать раздражение русского читателя: осуждая Карла XII, Вольтер-писатель нередко любовался смелостью и благородством шведского короля.

Автор «Опровержения» внимательно изучил сочинение Вольтера и выявил критические замечания, способные бросить тень на безупречную, с его точки зрения, репутацию русского царя. Не останавливаясь на мелких деталях, русский критик выделил четыре группы сюжетов: общая оценка Петра, описания сражения под Нарвой, Полтавской битвы и Прутского похода.

Вольтер отмечает грубость и жестокость царя, приверженность к излишествам, «сократившим его жизнь». Но историк не давал развернутого обоснования своих оценок, поэтому русский критик ограничился тем, что обвинил Вольтера в повторении абсурдных слухов, распространяемых недоброжелателями царя. В одном случае «опровергатель» попадает в точку, когда пишет, что Вольтер повторяет злобные домыслы Фридриха II. В защиту Петра его соотечественник приводит аргумент, который использовался всеми почитателями монарха с XVIII в. до наших дней: царь действовал в интересах государства, он был жесток только с государственными преступниками. Наконец, русский автор пишет, что не излишества, а тяготы постоянной работы, долгих путешествий, трудных государственных дел и военных походов, а также мочекаменная болезнь сократили жизнь царя.

Значительное место в «Опровержении» отведено началу Северной войны и поражению русских войск под Нарвой. Не имея возможности опровергнуть конкретные факты, автор «Опровержения» пишет о серьезных исторических причинах, побудивших Петра начать войну за Прибалтику, и делает экскурс в XVII в., вплоть до событий Смутного времени. Он допускает при этом явный перегиб, утверждая, что Ливония и Эстония когда-то принадлежали России. Подобное утверждение, но в более мягкой форме, содержится в известной книге петровского времени «Разсуждение, какие законные причины», написанной П. П. Шафировым, откуда автор и позаимствовал исторические обоснования прав России на Прибалтику. А по поводу манифеста автор, возможно лично знакомый с дипломатической практикой, заявляет, что такого рода документы имеют, как правило, формальный характер.

Анонимный автор оправдывает Петра в том, что он покинул в 1700 г. русскую армию под Нарвой накануне сражения. Он утверждает, что это была несознательная ошибка царя, который не мог знать заранее о скором поражении русских. А потому вольтеровское осуждение его несправедливо. Удивительно, что оправдания автора середины XVIII в. почти текстуально совпадают с суждениями современного историка: «…осуждать поведение Петра можно только будучи уведомленным о свершившемся факте – нарвском поражении» 72 .

В «Опровержении» справедливо отмечается стремление Вольтера завысить численность русских войск под Нарвой и преуменьшить количество шведов. Критик исправляет Вольтера, указывая близкое к истине число русских войск (30–40 тыс.), но вслед за тем сам впадает в преувеличение, утверждая, что в Прибалтике в распоряжении Карла XII было около 50 тыс. войск 73 . В оправдание нарвского поражения русский автор пишет о предательстве гвардейского капитана Яна Гуммерта, который якобы указал шведской армии все слабые места русской армии. (На самом деле Гуммерт перебежал не в войско Карла XII, а в осажденную Нарву, где вскоре был повешен.) Вместо объяснения реальных причин поражения, которые хорошо сознавал еще сам Петр I, автор «Опровержения» совершенно напрасно взялся за неблагодарное для историка дело – оправдание действий русской армии под Нарвой.

Библиография:
С. А. Артамонов Вольтер. Критико-биографический очерк / Артамонов С. А. - М. : Государственное издательство художественной литературы, 1954. - С. 137-160

ВОЛЬТЕР В РОССИИ

В России еще при жизни своей Вольтер вызвал живой интерес. Он привлек к себе внимание русских писателей, поэтов, ученых. Знаменитый сатирик Антиох Кантемир был первым русским, завязавшим непосредственные связи с французским просветителем. Они обменялись любезными письмами. Дело касалось родословной князей Кантемиров, о которой мимоходом сообщал Вольтер в своей книге «История Карла XII» (первое издание 1731 года). Позднее Кантемир, живя в Париже (он был тогда русским послом во Франции), перевел стихотворение Вольтера «Две любви» на русский язык и послал перевод в Россию, адресуя его к М. Л. Воронцову.
Знал Вольтера и Ломоносов. Один из его отзывов о французском писателе суров и неодобрителен. Вольтер в ту пору жил в Берлине, находясь на службе у Фридриха II. Всем известно было пренебрежительное отношение прусского короля к России. Ломоносову, который к тому же сам лично пострадал от прусского деспотизма, это было известно больше, чем кому бы то ни было. Прочитав подобострастное стихотворение Вольтера «К прусскому королю» (1751), Ломоносов послал его к И. И. Шувалову с резко отрицательным отзывом.ДАЛІ...
«Приличнее примера найти во всех вольтеровых сочинениях невозможно, где б виднее было его полоумное остроумие» бессовестная честность и ругательная хвала, как в сем панегирическом пасквиле».
Однако потом, когда Вольтер изменил свое отношение к Фридриху, Ломоносов перевел, стихотворение французского поэта, посвященное тому же Фридриху, начинающееся словами: «Монарх и Филозоф, полночный Соломон». Стихотворение это появилось в 1756 году. В нем прусский король уже резко осуждался Вольтером как организатор смути захватнических войн. Вольтер, опасаясь неприятностей, отказался от авторства. М. Л. Воронцов в письме к Ф. Д. Бехтееву сообщал в декабре 1756 года: «При сем же для любопытства вашего посылаю недавно полученные здесь вирши, якобы от господина Вольтера сделанные и чрез господина Ломоносова на русские переложены; а правда ли, что оные от Вольтера сочинены, о том вы лучше сведать можете». Стихи действительно принадлежали Вольтеру и впоследствии вошли в полное собрание его сочинений.
Ломоносов давно уже неодобрительно глядел на деятельность Фридриха II, возомнившего себя великим полководцем. В одной из своих од он осуждал захватническую политику прусского короля. Теперь он с увлечением принялся за перевод стихотворения Вольтера.
Несчастливый монарх! Ты лишне в свете жил, В минуту стал лишен премудрости и славы. Необузданного гиганта зрю в тебе, Что хочет отворить путь пламенем себе, Что грабит городы и пустошит державы, — писал Ломоносов. Характерно, что Ломоносов оставил без перевода строки, в которых Вольтер воздавал хвалу первоначальной деятельности Фридриха («Ты больше не тот герой, тот венчанный мудрец, который был окружен изящными искусствами и которому всюду сопутствовала победа»).
Покровитель и друг Ломоносова, просвещенный русский аристократ И. И. Шувалов, был с Вольтером в оживленной переписке по поводу предпринятой французским философом «Истории России при Петре Великом». По настоянию Шувалова, Елизавета поручила написание истории Петра Вольтеру. Этому выбору способствовал Ломоносов, писавший Шувалову, что «к сему делу, по правде, господина Вольтера никто не может быть способнее». Шувалов снабжал французского историка обширной документацией, побывал у него в Фернее и был принят весьма радушно. Вольтер посвятил И. И. Шувалову свою трагедию «Олимпия». В книгах, принадлежащих Вольтеру, ныне хранящихся в Ленинградской библиотеке имени Салтыкова-Щедрина, имеются пять томов, содержащих сто двадцать документов, касающихся эпохи Петра I, присланных в свое время Шуваловым Вольтеру. Труд Вольтера о Петре I рецензировали и корректировали академики Ломоносов, Миллер и Тауберт, сообщая автору свои замечания. В 1746 году в связи с избранием его почетным членом Российской академии наук Вольтер писал: «Я в особенности проникнут уважением к русской академии, которая родилась вместе с империей Петра Великого и была создана в Санкт-Петербурге, на месте, до того едва известном в Европе, где не было и признака города или деревни».
В библиотеке Академии наук (Ленинградское отделение) хранятся четырнадцать писем, полученных в свое время А. Р. Воронцовым от Вольтера, с которым он был знаком лично, побывав у него в Фернее в 1760 году. А. Р. Воронцов был большим почитателем таланта французского просветителя.
С Вольтером были знакомы русский посол в Голландии Д. Голицын, князь Юсупов, княгиня Дашкова-Воронцова и другие. «Двор Екатерины II был превращен в штаб-квартиру просвещенных людей того времени, особенно французов; императрица и ее двор исповедывали самые просвещенные принципы, и ей настолько удалось ввести в заблуждение Вольтера и других, что они воспевали «Северную Семирамиду».
Аристократы русские, стремившиеся завязать с Вольтером дружеские связи, подражали Екатерине II. Они вовсе не сочувствовали его просветительской деятельности, игнорировали подлинный смысл его политических выступлений. Им в сущности не было никакого дела до Вольтера и его просветительства. Но слыть за «вольтерьянца» в ту пору было признаком хорошего тона в дворянских салонах Петербурга и Москвы, и дворяне «вменяли себе в стыд не быть одного мнения с Вольтером», как писал Фонвизин.
Международная аристократия XVIII столетия ханжески лицемерила с Вольтером. Она читала его сочинения, превозносила его талант, не видя большой опасности в вольномыслии философа. Она тешила этим свое нравственное чувство. Крепостному крестьянству оттого было нисколько не легче. Восхищаясь антикрепостнической проповедью философа, она оставляла крестьянину в неприкосновенности все обременительные трудовые повинности. Справедливо писал Маркс: «В XVIII веке французская аристократия говорила: для нас Вольтер, для народа обедня и десятина. В XIX веке английская аристократия говорит: для нас ханжеские фразы, для народа христианские дела» .
Вольтер был моден. О нем всюду говорили, о нем ходили пикантные анекдоты, с ним связывали всевозможные скандальные истории. Вольтер издевался над ханжеской моралью церковников, ему же приписывали отрицание всякой морали, называли эпикурейцем и циником. И этот Вольтер, не настоящий, а изобретенный салонной молвой, долго привлекал к себе нездоровое любопытство как во Франции, так и за ее рубежами. Не случайно наибольшее количество изданий сочинений Вольтера во Франции падает на период Реставрации, когда официальная идеология изобразила просветителей заклятыми врагами человечества. В романе Стендаля «Красное и черное» подмечена эта характерная черта времени: юная аристократка дочь маркиза де ля Моль украдкой от отца читает Вольтера.
Однако было бы несправедливо относить всех представителей русской интеллигенции XVIII века, вышедшей из аристократической среды, к категории подобострастных подражателей Екатерины в их отношениях к Вольтеру. Не следует забывать, что интерес к передовой культуре, образованности, просвещению в известной степени от них перешел потом к декабристам.
Среди русских аристократов были люди с большим научным кругозором, мечтавшие о широком развитии наук и искусства. В России к ним принадлежат бесспорно И. И. Шувалов, Д. А. Голицын, А. Р. Воронцов и некоторые другие.
Они следили за всеми этапами культурного развития мировой общественности, были хорошо осведомлены о всех новейших научных открытиях. О работах Ньютона знали не хуже в России, чем у него на родине. «Открытия Ньютона стали катехизисом дворянства Москвы и Петербурга», — отмечал Вольтер.
Д. А. Голицын активно участвовал в просветительском движении Франции. В 1773 году в Гааге, рискуя навлечь на себя немилость Екатерины II, он издал сочинение Гельвеция «О человеке», запрещенное во Франции, а в годы революции, когда русские аристократы вслед за Екатериной отшатнулись от просветителей, он написал книгу «В защиту Бюффона» (1793).
Вольтер в 1760 году написал сатирическую поэму «Русский в Париже» и выпустил ее под псевдонимом Ивана Алетова, «секретаря русского посольства».
Литературная мистификация в данном случае могла внушить доверие читателю, ибо русские писали по-французски хорошо. Стихи Андрея Шувалова, написанные на французском языке, приписывались парижанами Вольтеру.
В поэме Вольтер критикует общественные порядки, господствующие во Франции, и устами русского Ивана Алетова заключает: «Увы! То, что я узнаю о вашем народе, наполняет меня скорбью и состраданием».
С Вольтером обменялся письмами Сумароков. Французский писатель в письме к нему высказал ряд интересных мыслей, касающихся теории театра и драматургии.
Пьесы Вольтера неоднократно ставились на русской сцене. Впервые включил их в свой репертуар театр Шляхетского корпуса.
В XVIII столетии в русском переводе и в оригинале были поставлены пьесы Вольтера: «Альзира» (1790, 1795, 1797), «Китайская сирота» (1795), «Меропа» (1790), «Нанина» (ставилась 6 раз в годы 1795—1799), «Олимпия» (1785), «Магомет» (в Петербурге и в Гатчине в 1785 и 1796 годах французской труппой) и другие. Пьесы Вольтера пользовались большим успехом у русского зрителя XVIII столетия. Вот что сообщает об одной из них автор «Драматического словаря», изданного в 1787 году для «любящих театральные представления»: «Шотландка, или Вольной дом. Комедия в трех действиях, сочинение известного повсюду гремящего автора г. Вольтера, переведена на Российский язык... Представляется па Российских театрах многократно. Оная комедия много имеет в себе вкуса и расположения театра».
Русские зрители XVIII столетия очень чутко воспринимали просветительские идеи театра Вольтера, причем в театральных залах той поры явно обнаруживались различные политические лагери. Одни видели в пьесах французского драматурга антиабсолютистские и аптицерковные тенденции, другие, не решаясь оспаривать авторитет Вольтера, признанного самой «государыней-матушкой», стремились затушевать подлинное идейное содержание вольтеровского театра. Весьма наглядно это выражено Сумароковым в его отзыве о постановке «Заиры» в московском театре. Антихристианская направленность трагедии Вольтера находила соответствующий отклик у зрителей. Сумароков хотел видеть в ней лишь апологию христианства и возмущался теми, кто иначе воспринимал ее. «Третье явление писано весьма хорошо и христианам крайне жалостно. Не плакали во время явления одни только невежи и деисты, — сообщал он о впечатлениях зрителей. — Сия трагедия весьма хороша, но я, по нещастию моему, окружен был беззаконниками, которые во все время кощунствовали, и ради того вступающие в очи мои слезы не вытекали на лицо мое».
Сочинения Вольтера читались в России больше по-французски, ибо для дворян тогда знание французского языка было почти обязательно. Однако и в переводе на русский язык сочинения Вольтера издавались в XVIII веке весьма интенсивно. Поклонник Вольтера И. Г. Рахманинов устроил у себя в имении в Тамбовской губернии типографию и начал издавать собрание сочинений в своем переводе.
Вскоре отношение к Вольтеру резко изменилось со стороны Екатерины II и окружающей ее придворной толпы. Во Франции произошла революция. Бежавшие аристократы рассказывали ужасающие небылицы о «злодеяниях» якобинцев. Будущий идеолог французской Реставрации Жозеф де Местр, нашедший себе приют в Петербурге, предавал анафеме французских просветителей, как виновников революции. В годы французской революции Екатерина II, по рассказу княгини Дашковой, говорила: «Люблю перо Вольтера». И в это же время она распорядилась убрать все бюсты Вольтера из комнат дворца в подвалы. Из Эрмитажа неизвестно куда исчезли картины Жана Гюбера, живописавшие Вольтера в Фернее. Исчезновение картин наделало впоследствии много хлопот ученым, пока картины не были обнаружены в Алупкииском дворце Воронцовых.
Екатерина II через генерал-прокурора Самойлова распорядилась конфисковать в Тамбове полное собрание вольтеровских произведений (перевод Рахманинова), как «вредных и наполненных развращением». Она строжайше запретила печатать сочинения Вольтера «без цензуры и апробации Московского митрополита».
Русские правящие круги поняли теперь, какую зажигательную революционную силу таят в себе сочинения французского просветителя, и от «игры в вольтерьянство» перешли в лагерь яростных противников Вольтера. Появилось множество брошюр и памфлетов, где нравственный облик французского просветителя изображался в самом неприглядном виде. Среди них: «Изобличенный Вольтер», «Вольтеровы заблуждения», «Ах, как вы глупы, господа французы», «Оракул новых философов, или Кто таков: г. Вольтер» и т. д. и т. п. Имя Вольтера стало синонимом всего грязного, нечестивого. Грибоедовская графиня Хрюмина весьма колоритно иллюстрирует эту дикую ненависть реакции к французскому философу.
Против Вольтера выступила и русская церковь. Митрополит Евгений писал в 1793 году: «Любезное наше отечество доныне предохранялось еще от самой вреднейшей части Вольтерова яда, и мы в скромной нашей литературе не видим еще самых возмутительных и нечестивейших Вольтеровых книг; но, может быть, от сего предохранены только книжные наши лавки, между тем как сокровенными путями повсюду разливается вся его зараза. Ибо письменный Вольтер становится у нас известен столько же, как и печатный».
Таков финал «отвратительного фиглярства Екатерины с французскими философами», по выражению Пушкина.
Поэт Алексей Толстой в шутливой форме макаронического стиха осмеял комическое преклонение перед Екатериной II наивных сторонников идеи просвещенной монархии, их иллюзии и лукавую русскую императрицу, придерживавшуюся «собственного политического курса»:
«Madame! При вас на диво Порядок процветет»,— Писали ей учтиво Вольтер и Дидерот: «Лишь надобно народу, Которому вы мать, Скорее дать свободу, Скорей свободу дать!» Она им возразила: «Messieurs, vous me comblez!» И тотчас прикрепила Украинцев к земле.
(«Русская история от Гостомыслао)

Каково же отношение к Вольтеру русских просветителей Радищева, Новикова, Фонвизина и других?
В конце XVIII века они были истинными представителями русской культуры, они несли знамя прогресса, они, приняв его от Ломоносова, передали декабристам и Пушкину, от которых оно перешло к Герцену, Белинскому, Добролюбову, Чернышевскому, вдохновило к общественной деятельности, научному и художественному творчеству когорту могучих талантов русского народа XIX столетия.
Русские просветители понимали революционное значение творчества Вольтера, а потому внимательно и серьезно следили за каждым его новым словом. Фонвизин перевел его трагедию «Альзира». Правда, он не был силен в версификации и постеснялся печатать свой перевод — «грех юности», как говорил он. К тому же в переводе были досадные ошибки, ставшие предметом насмешек его литературных врагов. Новиков издал шестнадцать произведений Вольтера в переводе на русский язык. Среди них республиканские трагедии «Брут» и «Смерть Цезаря». Радищев в своей книге «Путешествие из Петербурга в Москву» ставит имя Вольтера в один ряд с именами лучших поэтов мира: «...истинная красота не поблекнет никогда. Омир, Виргилий, Мильтон, Расин, Вольтер, Шекеспир, Тассо и многие другие читаны будут, доколе не истребится род человеческий»
Однако в то время, когда имя Вольтера произносилось с восторгом в московских и петербургских дворянских салонах, русские просветители отзывались о нем сдержанно, если не сказать холодно. Это настороженное отношение русских просветителей XVIII столетия к выразителю интересов революционной буржуазии Франции имеет глубокие основания. Оно объясняется в первую очередь тем обстоятельством, что имя Вольтера в их глазах теряло свое обаяние из-за связей философа с Екатериной II. Русские просветители знали истинную причину «вольтерьянства» императрицы, они знали также, что «просвещенная северная Семирамида», как ее называл обманутый ею Вольтер, стояла на позициях дальнейшего утверждения крепостничества. Екатерина, принимавшая у себя Дидро и Гримма, переписывавшаяся с французскими энциклопедистами, предлагавшая издать в России запрещенную во Франции «Энциклопедию», а после смерти Вольтера — его сочинения, всеми силами стремилась подавить развитие передовой мысли в России. «Екатерина любила просвещение, — иронически пишет Пушкин в «Заметках по русской истории XVIII века», — а Новиков, распространивший первые лучи его, перешел из рук Шешковского (домашний палач кроткой Екатерины. Примечание Пушкина) в темницу, где и находился до самой ее смерти. Радищев был сослан в Сибирь; Княжнин умер под розгами — и Фон-Визин, которого она боялась, не избегнул бы той же участи, если б не чрезвычайная его известность».
Екатерина II рядом указов своих усилила до пределов крепостнический гнет. Указом 1765 года она предоставила помещикам неограниченное право ссылать своих крепостных на каторжные работы в Сибирь на сроки, какие помещики сочтут нужными. Указом 1767 года она строжайше "запретила крепостным подавать жалобы на своих помещиков, положив подвергать наказанию кнутом и ссылать в Нерчинск за подачу «недозволенных на помещиков своих челобитных, а наипаче ее императорскому величеству в собственные руки».
Положение «духовного фаворита» этой коронованной крепостницы компрометировало имя Вольтера в глазах русских просветителей. Не удивительны иронические замечания о Вольтере Фонвизина, который видел триумф философа в Париже и сообщал о нем в Россию в своих письмах из Парижа. Вольтер не знал истинного положения дел в России. Екатерина в своих письмах сообщала ему, что крестьяне в России благоденствуют, что не хотят есть даже кур и предпочитают мясо индеек, она нашумела на всю Европу своими проектами политической реформы в России, своим «Наказом», якобы заимствованным в доброй половине у просветителя Монтескье. «Простительно было фернейскому философу превозносить добродетели Тартюфа в юбке и в короне, он не знал, он не мог знать истины», — писал Пушкин в тех же «Заметках».
Но не только дружественные отношения Вольтера с Екатериной II омрачили его облик в глазах русских просветителей. Причина их сдержанного отношения к Вольтеру имела более глубокие основания. Дело в том, что Вольтер выступал от имени состоятельного класса, класса буржуазии и потому придерживался довольно умеренных взглядов, русские же просветители (Радищев, Новиков, Фонвизин) действовали от имени многочисленного крепостного крестьянства, и политическая программа их была ближе к идеалам Руссо, чем к политическим предначертаниям Вольтера. Фонвизин говорил о Руссо, что «чуть ли он не всех почтеннее и честнее из господ философов нынешнего века».
Русское просвещение в целом, проникнутое идеями крестьянской революции, стояло на позициях более радикальных общественных преобразований, чем это был во Франции. Следует учитывать, что русское просвещение XVIII столетия складывалось в обстановке повсеместных крестьянских восстаний, вылившихся в движение Пугачева. Недаром Екатерина II, прочитав книгу Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву», заявила, что автор ее — «бунтовщик хуже Пугачева».
Русские просветители не верили в идею «просвещенной монархии», которая вдохновляла всех французских просветителей, в том числе и Руссо. Несостоятельность этой идеи особенно ясна была Радищеву, который писал в «Письме к другу, жительствующему в Тобольске»: «...если имеем примеры, что цари оставляли сан свой, дабы жить в покое, что происходило не от великодушия, но от сытости своего сана, то нет и до скончания мира примера, может быть, не будет, чтобы царь упустил добровольно что-либо из своея власти, седяй на престоле».
К такому выводу не приходил ни один из французских просветителей.
В конце XVIII столетия, в век Екатерины, когда вся внутренняя политика русского правительства шла по пути законодательного закрепления крепостничества, Радищев показал в своей книге обличительную картину ужасающих страданий народа и возложил все свои надежды на крестьянскую революцию, как на единственное средство разрешения социальных противоречий.
«О! если бы рабы, тяжкими узами отягченные, яряся в отчаянии своем, разбили железом... главы бесчеловечных своих господ... Не мечта сие, но взор проницает густую завесу времени, от очей наших будущее сокрывающую; я зрю сквозь целое столетие!» — писал он в своем знаменитом «Путешествии из Петербурга в Москву».
Радищев был не один. В пьесе Княжнина «Вадим», запрещенной Екатериной II, проповедовались антикрепостнические идеи. В комической опере Попова «Анюта» крестьянин Мирон поет: Боярская забота: Пить, есь, гулять и спать; И вся их в том робота, Штоб деньги обирать.
Мужик сушись, крушися, Потей и роботай: И после хошь взбесися, А денежки давай.
Вокруг имени Вольтера в России, как и на его родине, шла постоянная борьба. Демократически настроенные круги с воодушевлением воспринимали просветительские идеи французского философа, люди из лагеря охранителей русского самодержавия питали к нему и ко всем энциклопедистам глубокую политическую антипатию.
В начале XIX столетия против идей французского Просвещения выступил журнал «Русский вестник», который редактировал С. Н. Глинка. В одной из книжек журнала помещен вымышленный рассказ русского молодого дворянина по имени Честон, путешествующего по Франции в сопровождении наставника-француза Адова. Сами имена говорят уже о тенденции автора, который выступает против «пагубных правил Гельвеция, Вольтера и последователей их». Осуждению подвергается драма Вольтера «Нанина» за то, что в ней выводится в качестве положительного примера граф, женившийся на крестьянке.
Борьба журнала «Русский вестник» против идей французского Просвещения продолжала ту линию феодально-крепостнической реакции, которая заявила о себе в XVIII столетии в лице русской аристократии, напуганной падением Бастилии, казнью короля Людовика XVI и якобинской диктатурой 1793 года.
Идеи французской революции подхватили в первой четверти XIX столетия декабристы. Они явились продолжателями революционных и освободительных чаяний русских просветителей предшествующего столетия. Книга Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву», запрещенная и уничтоженная царской цензурой, ходила по рукам в списках или в редких сохранившихся печатных оттисках. После разгрома декабрьского восстания царская охранка заинтересовалась вопросом о том, откуда почерпнули декабристы свои вольнолюбивые идеи. Почти все декабристы на следствии ссылались на книгу Радищева, «Вадима» Княжнина, стихи Пушкина (ода «Вольность» и др.), а также на произведения французских просветителей: «Общественный договор» Руссо, «Дух законов» Монтескье, «Женитьба Фигаро» Бомарше, сочинения Вольтера, Кондильяка, де Траси и др. В бумагах члена Южного общества Н. Крюкова был найден список, включающий названные произведения (всего 58 названий), которые были обязательны для чтения членов общества.
Декабрист Н. Тургенев, член Северного общества, еще семнадцатилетним юношей прочитал книгу Радищева. Сочинения Вольтера и Мабли были предметом его изучения.
Ах, где те острова,
Где растет трын-трава,
Братцы, Где читают «РисеПе»
И летят под постель
Святцы.
Декабрист В. И. Штейнгель показывал на следствии: «Теперь трудно упомнить все то, что читал и какое сочинение наиболее способствовало развитию либеральных понятий; довольно сказать, что 27 лет я упражнялся и упражняюсь в беспрестанном чтении. Я читал Княжнина «Вадима», даже печатный экземпляр, Радищева «Поездку в Москву», сочинения Фонвизина, Вольтера, Руссо, Гельвеция... из рукописных разные сочинения... Грибоедова и Пушкина... Я увлекался более теми сочинениями, в которых представлялись ясно и смело истины, неведение коих было многих зол для человечества причиною».
Горбачевский показывал на следствии, что декабрист Борисов «давал нам читать свои переводы из Вольтера и Гельвеция».
В записной книжке Пестеля были найдены многочисленные выписки из книг Руссо, Вольтера, Дидро, Гольбаха, Гельвеция и других французских просветителей. Член Южного общества М. П. Бестужев-Рюмин заявил на допросе, что «первые либеральные идеи почерпнул в трагедиях Вольтера, которые рано попались ему в руки».
Декабристы, изучая сочинения Вольтера, ища в них подкрепления своим революционным замыслам, не всегда соглашались с ним и критиковали его за ограниченность его просветительской программы и общественных идеалов.
В бумагах арестованного декабриста А. И. Барятинского были найдены стихи, полемизирующие с известной фразой Вольтера: «Если бы бога не было, его нужно было бы выдумать». «Если бы даже бог существовал, — нужно его отвергнуть», —писал Барятинский.
В интересе декабристов к французскому философу и поэту не было и тени какого-либо пристрастия к тем мотивам скепсиса и эпикурейства, которые смаковали, читая насмешливую поэму Вольтера («Орлеанская девственница») или повести его, баре XVIII столетия. Декабристы спешили найти в книгах ответы на волнующие их социальные и политические вопросы и далеки были от взгляда на литературу, как на средство «приятного времяпрепровождения». Чисто деловой подход был и к сочинениям Вольтера. Они ценили его смелость, его ум, его общественные идеалы. Они искали в нем духовной поддержки в своей борьбе с крепостничеством.
Вольтера много читал Пушкин. Еще в юности Пушкин избирает для себя два авторитета — Радищева и Вольтера. Их свободолюбивая просветительная деятельность привлекает к себе гениального поэта. Пушкин с восторгом отзывался об универсальном таланте Вольтера, назвав его соперником великого древнегреческого драматурга Еврипида, другом покровительницы лирической поэзии — музы Эрато, «внуком» создателей итальянского эпоса эпохи Возрождения Ариоста и Тассо и творцом философской просветительной повести, «отцом Кандида»:
Соперник Эврипида, Эраты нежной друг, Арьоста, Тасса внук — Скажу ль?.. Отец Кандида — Он всё, везде велик Единственный старик!
Пушкин, с его трезвым, нравственно здоровым взглядом на мир, любил в Вольтере оптимистическую бодрость и крепость мысли. В юности он с мальчишеским задором смеялся вместе с Вольтером над религиозными предрассудками, в зрелом возрасте он строже отнесся к язвительному перу Вольтера, осудил непатриотические насмешки автора «Орлеанской девственницы» над народной героиней, осудил малодушное подобострастие французского философа в его отношениях с прусским королем и русской императрицей. Но основное, плодотворное начало деятельности Вольтера, его борьба с церковным мракобесием, его уважение к человеческому разуму, его пропаганда свободолюбивых идеалов, наконец вольтеровский неиссякаемый исторический оптимизм всегда привлекали к себе гениального русского поэта.
В первые десятилетия XIX века вольтеровский театр еще полной жизнью живет в России. На русской сцене идут трагедии Вольтера. Во многом содействовали их успеху замечательные русские трагические актеры: Каратыгин, блестяще исполнявший роль Танкреда в одноименной трагедии, переведенной на русский язык Гнедичем, Семенова, затмившая своей игрой знаменитую французскую актрису Жорж, гастролировавшую в России в 1808—1812 годах. Жорж выступала в трагедиях Вольтера «Семирамида» и «Танкред», исполняя в последней роль Аменаиды. С ней соревновалась русская актриса Семенова. Зритель Петербурга и Москвы рукоплескал естественной и трогательной игре Семеновой, что же касается французской актрисы, то при всем блеске технического оснащения сценического образа ей «не хватало души», по отзывам Пушкина.
Новое поколение гениальных русских мыслителей, писателей, критиков разделило с Пушкиным и декабристами интерес и симпатии к Вольтеру. Литературное наследие Вольтера хорошо знал Герцен.
Он часто перечитывал отдельные его сочинения и придавал большое значение разрушительной силе вольтеровского смеха, в революционном значении этого слова («Смех имеет в себе нечто революционное»,— говорил Герцен). В 1842 году он записывает в своем дневнике: «Что за огромное здание воздвигнула философия XVIII века, у одной двери которой блестящий, язвительный Вольтер, как переход от двора Людовика XIV к царству разума, а у другой мрачный Руссо, полубезумный наконец, но полный любви, и остроты которого не выражали ни остроумия резкого, ни родства с grand siecle, а предсказывали остроты de la Montagne, С.-Жюста и Робеспьера» .
французскиепросветители XVIII столетия не могли в полной мере удовлетворить запросов передовой мысли новых поколений. Но в то время, когда реакционные элементы пытались осквернить и опорочить благородное дело Вольтера, Дидро, Руссо, русские революционеры мужественно вставали на их защиту, как за своих собратьев по борьбе за права угнетенного человека.
В. Г. Белинский, ранние отзывы которого о просветителях и Вольтере были отрицательными, в зрелый период своей деятельности, руководствуясь исторической точкой зрения, высоко оценил роль Вольтера в мировом освободительном движении человечества и в развитии литературы.
Белинский называл Вольтера «вождем века», «критиком феодальной Европы» и причислил к глубоко национальным поэтам Франции. «Искусство во Франции, — писал он, — всегда было выражением основной стихии ее национальной жизни: в веке отрицания, в XVIII веке, оно было исполнено иронии и сарказма; теперь оно одно исполнено страданиями настоящего и надеждами на будущее. Всегда было оно глубоко национальным... Корнель, Расин, Мольер столько же национальные поэты Франции, сколько Вольтер, Руссо, а теперь Беранже и Жорж Занд» .
Справедливо указывая на неудачу Вольтера в его попытке возродить героический эпос («Генриада») и считая драматургию Вольтера принадлежащей только своему
времени, Белинский подчеркивал, что действительный шаг вперед в литературе Вольтер сделал своими философскими повестями и романами: «XVIII век создал себе свой роман, в котором выразил себя в особенной, только одному ему свойственной форме: философские повести Вольтера и юмористические рассказы Свифта и Стерна,— вот истинный роман XVIII века»Просветительский философский роман Вольтера Белинский относил к произведениям мирового значения. Об одном из них он писал Герцену 6 апреля 1846 года: «...его «Кандид» потягается в долговечности со многими великими художественными созданиями, а многие невеликие уже пережил и еще больше переживет их».
Вольтера-стилиста и мастера языка русский критик расценивал чрезвычайно высоко, отмечая огромную работоспособность французского поэта и его постоянное стремление к совершенствованию своего художественного мастерства. Он писал: «Вольтер не принадлежал к числу тех посредственностей, которые способны остановиться на чем-нибудь и удовлетвориться чем-нибудь».
Наконец, великий русский революционер-демократ с необыкновенной и волнующей задушевностью выразил свое восхищение самой личностью Вольтера. Он отбросил весь грязный хлам клеветы, которой в течение десятков лет забрасывали французского просветителя досужие пасквилянты из лагеря международной реакции. «Но что за благородная личность Вольтера! — писал он в 1848 году Анненкову. — Какая горячая симпатия ко всему чело¬веческому, разумному, к бедствиям простого народа! Что он сделал для человечества!»
Когда французский журналист, а в будущем известный оппортунист и предатель интересов рабочего класса Луи Блан выступил с критикой Вольтера, Белинский был крайне возмущен. Он писал в том же письме Анненкову: «Читаю теперь романы Вольтера и ежеминутно плюю в рожу дураку, ослу и скоту Луи Блану».
На защиту французских просветителей встал и Н. Г. Чернышевский, который в своих знаменитых «Очерках гоголевского периода русской литературы» назвал их «благороднейшими сынами французского народа».
Салтыков-Щедрин в рецензии на перевод Н. П. Грекова поэмы Мюссе «Ролла» (1864) защищает Вольтера от грязной клеветы реакционных романтиков Франции. Салтыков-Щедрин писал: «Дело, составляющее сюжет этой тощей поэмки, повидимому, очень простое. Дрянной человечишко, по имени Ролла, истощивши свои силы в дешевом и гадком разврате и растративши все свое состояние, решается покончить с жизнью. Чтобы выполнить это намерение, он придумывает пошлую мелодраматическую обстановку, вполне достойную всей его жизни, а именно: покупает у гнусной матери невинную дочь, проводит последнюю ночь в ее объятиях и затем, выпивши яд, умирает. Сюжет, как видите, дюжинный, и проникаться по поводу его негодованием к человеческому роду, выставлять подобный поганый случай, как результат распространившейся страсти к анализу, совершенно ни на что не похоже...
Но не так мыслит маленький поэтик Альфред Мюссе. Пошлый поступок своего героя он приписывает — чему бы вы думали? приписывает влиянию Вольтера!! Что может быть общего между Вольтером и дрянным человечишком, называющимся Роллою, этого постичь совершенно невозможно; тем не менее Мюссе твердо стоит на своем и всячески клянется, что не будь Вольтера, не было бы и его дрянного Роллы».
В рецензии Салтыкова-Щедрина осмеиваются реакционные романтики, «маленькие поборники таинственной чепухи», претенциозно решившие развенчать просветительскую философию XVIII столетия. В рецензии осмеивается идеалистическая эстетика, столь модная во Франции со времени братьев Шлегелей и Шеллинга. Сквозь иронию великого русского сатирика проглядывает улыбка Вольтера, поднимавшего на смех средневековых теологов в жизни, науке и в искусстве. Имя знаменитого героя Вольтера Панглоса часто встречается на страницах Салтыкова-Щедрина как синоним тупости и сытости мещанского оптимизма. Вольтер и его литературное наследие, как и вся деятельность французских просветителей XVIII столетия, привлекали к себе внимание следующего поколения русских революционеров.
Вера Засулич, одна из основательниц группы «Освобождение труда», написала о Вольтере монографию в конце девяностых годов прошлого столетия. Книга о Вольтере, как и ее же книга о Руссо, были созданы в эмиграции. В России их опубликовали с большими купюрами, сделанными цензурой.
Глубокому марксистскому изучению подверг весь комплекс социальных, политических, философских и эстетических проблем, поднятых материалистами XVIII века во Франции, Г. В. Плеханов. Он указал на достоинства и ограниченность французской просветительской мысли, он сделал это огромное культурное наследие Франции достоянием революционного сознания передовых русских рабочих.
Плеханов указал на умеренность социальной программы Вольтера, на ограниченность его материализма сравнительно с Дидро, Гольбахом и некоторыми другими просветителями.
Наиболее полную и всестороннюю оценку дал французскому просвещению В. И. Ленин. Он предостерег марксистов от вульгарного неисторического понимания термина «буржуа», применяемого к французским просветителям. Он писал: «...у нас зачастую крайне неправильно, узко, антиисторично понимают это слово, связывая с ним (без различия исторических эпох) своекорыстную защиту интересов меньшинства» .
В. И. Ленин отметил основную историческую задачу, которую решали просветители, а именно задачу подготовки буржуазной революции, и дал глубочайший анализ достижений просветительской мысли, а также непоследовательности, половинчатости, ограниченности мировоззрения просветителей.
В. И. Ленин указал на важнейшую заслугу французских просветителей, объявив их проводниками того умственного движения, которое потом было переработано Марксом. «Философия марксизма есть материализм.
В течение всей новейшей истории Европы, и особенно в конце XVIII века, во Франции, где разыгралась решительная битва против всяческого средневекового хлама, против крепостничества в учреждениях и в идеях, материализм оказался единственной последовательной философией, верной всем учениям естественных наук, враждебной суевериям, ханжеству и т. п. Враги демократии старались поэтому всеми силами «опровергнуть», подорвать, оклеветать материализм и защищали разные формы философского идеализма, который всегда сводится, так или иначе, к защите или поддержке религии...
Но Маркс не остановился на материализме XVIII века, а двинул философию вперед"— писал В. И. Ленин.
В свете гениальных указаний В. И. Ленина развивается научная мысль советских ученых. Работы К- Н. Державина, М. В. Нечкиной, М. П. Алексеева, акад. В. П. Волгина, акад. В. Л. Комарова и других значительно подвинули вперед изучение творческого наследия великого французского просветителя XVIII столетия.
В Советском Союзе хранятся богатейшие собрания книг и рукописей, принадлежащих Вольтеру. В Ленинградской публичной библиотеке им. Салтыкова-Щедрина находится в настоящее время личная библиотека Вольтера, насчитывающая 6902 тома (3420 названий) с. многочисленными собственноручными пометками Вольтера на полях книг. Кроме того, там же хранятся рукописи Вольтера (20 томов), среди них материалы по истории России, автобиографические записки Вольтера, рукописи его пьес («Ирина», «Аделаида Дюгеклен», «Самсон» и др.), написанные рукой его секретаря Ваньера и содержащие исправления самого автора. Здесь же документы, относящиеся к деятельности Вольтера по защите де Ля Барра и д"Эталонда, черновики писем, письма и другие документы.
В Ленинградской публичной библиотеке хранятся уникальные материалы, относящиеся ко времени заключения Вольтера в Бастилии. Секретарь русского посольства в Париже П. П. Дубровский извлек их из архива Бастилии 15 июля 1789 года (на второй день после знаменитого разгрома этой древней темницы).
Ценнейшие рукописные материалы Вольтера имеются и в других библиотеках Советского Союза. Документы эти, не изученные еще с исчерпывающей полнотой, стали предметом тщательного исследования советских ученых.
В богатейшем собрании важнейших исторических фактов, относящихся к культурным связям России и Франции, вышедшем в трехтомном издании Литературного наследства 1937 года под заглавием «Русская культура и Франция», имеются исследования И. Анисимова «Французская литература и СССР», В. Люблинского «Наследие Вольтера в СССР», Б. Томашевского «Пушкин и французская литература», содержащие ценнейшие материалы о Вольтере, а также публикации Н. Платоновой «Вольтер в работе над «Историей России при Петре Великом», В. Люблинского (письма Вольтера к д"Аржанталю из архива Воронцовых и др.) и Н. Голициной «И. И. Шувалов и его иностранные корреспонденты».
В 1944 году в юбилей Вольтера Ленинградский университет провел научную сессию, посвященную памяти великого французского просветителя. С докладами о новых исследованиях выступили профессор М. П. Алексеев «Вольтер и русская культура XVIII века», К- Н. Державин «Китай в философской мысли Вольтера», В. Люблинский «Маргиналии Вольтера» и др.
Широко отмечены были в Советском Союзе юбилейные даты 1944 года (250-летие со дня рождения Вольтера) и 1953 года (175-летие со дня его смерти), привлекшие внимание широкой общественности нашей страны. Академия наук СССР торжественно почтила память Вольтера — почетного члена русской Академии наук.
Бесспорно важным вкладом в изучение творческого наследия Вольтера является книга КГ Н. Державина «Вольтер», изданная Академией наук СССР в 1946 году.
Необходимо отметить здесь, что русская литературоведческая наука еще в дореволюционные годы содействовала правильному восприятию творческого наследия великого французского просветителя.
В семидесятых годах прошлого столетия молодой русский ученый А. А. Шахов прочитал курс лекций о Вольтере и просветителях в Московском университете. Блестящие лекции Шахова (они были изданы впоследствии в виде отдельной книги «Вольтер и его время», СПБ, 1907) привлекли внимание передовой русской общественности. Многое из литературного наследия Вольтера и просветителей не получило в книге достаточно ясного освещения и надлежащей оценки. Политическая характеристика деятельности французского философа не всегда верна и точна. Однако при всех недостатках, лекции Шахова давали наиболее справедливую оценку Вольтеру в тогдашней литературоведческой науке как во Франции, так и в других странах. К сожалению, курс лекций А. А. Шахова не был доведен до конца ввиду ранней смерти талантливого ученого.
Имя Вольтера популярно в нашей стране, как имена и других представителей французского Просвещения. Сочинения Вольтера издаются у нас массовыми тиражами. Советские театры дают интересные сценические обработки его философских повестей. Укажем здесь на одну из таких удачных попыток — инсценировку повести «Простодушный» Иркутским областным драматическим театром в 1941 году.
Революционное наследие французского народа дорого советским людям, и это естественно. Нельзя не вспомнить здесь чудесных строк Горького о веке Просвещения, о французской революции: «Франция! Ты была колокольней мира, с высоты которой по всей земле разнеслись однажды три удара колокола справедливости, раздались три крика, разбудившие вековой сон народов - Свобода, Равенство, Братство!»

(Серия «Мифы Украины: "Батуринская резня"»)

Когда речь идёт об источниках по разгрому Батурина, особое место в них занимает деловая переписка русского царя со своими приближёнными, руководителями русской армии, командирами, казацкими полковниками, включая оперативную переписку с единственным участником штурма Батурина, оставившим информацию о нём, не носящую пропагандистский или мемуарный характер, князем А. Д. Меншиковым. И она может пролить свет на вопрос: действительно ли Меншиков потопил Украину в крови, оставляя позади себя одни дымящиеся пепелища, как уверяют «мазепинцы»? Действительно ли все жители гетманской столицы Батурина, были зверски казнены, заплатив смертью за измену своего хозяина? Отдавал ли Пётр I приказ не только сжечь крепость, но и уничтожить «на приклад» всех жителей Батурина, дабы парализовать волю Украины, ошеломив её своей не знавшей границ жестокостью?

Впрочем, есть документы, которые принадлежат перу ЕДИНСТВЕННОГО непосредственного участника «батуринской трагедии» из упомянутых свидетелей и наверняка могли бы раз и навсегда подтвердить факт «резни» его элементарным признанием. Однако, их автор - А. Д. Меншиков, вопреки общей традиции, не спешил хвастаться перед царём и вечностью в содеянном, сообщив в своих донесениях лишь о взятии крепости и её разрушении. А о «резне» он не упомянул вовсе. И такое его «коварное» поведение тем более удивительно, что, согласно мнению мазепинцев, он гордился своей карательной акцией и устроил «резню» специально для устрашения украинцев, не просто добросовестно исполнив приказ своего государя, но и вложив в него всю свою душу. Но логика подсказывает, что если он был так жесток и порочен, как считают «мазепинцы», то должен был о «резне» «раструбить на всех углах». А он почему-то молчал. Но почему? Не логично как-то выходит. И не убедительно.

В целом, вариантов, объясняющих его непонятную в своей вопиющей скромности «стыдливость», получается два. По первому - «резни» просто не было и, следовательно, о ней не было смыслаупоминать. По второму - «резня» была, но, предчувствуя, как к ней отнесутся будущие поколения патриотически настроенных украинцев, А. Д. Меншиков в последний момент предпочёл с ними не связываться. И о «резне» постарался утаить, сообщив о ней царю в приватной беседе без свидетелей . Этим, пожалуй, также объясняются энергичные действия Меншикова по сокрытию факта «резни» на месте сразу после её совершения. Причём, согласно мнению отдельных «мазепинцев», сделал он «зачистку улик» в Батурине так быстро и тщательно, что, несмотря на огромное усердие и патриотическое рвение, украинским историкам не удалось найти «вещественных» доказательств имевшей место «резни» до сих пор.

Возможно, поэтому отсутствие убедительной аргументации им приходится компенсировать производимым по этому поводу шумом за счёт доведённого до высших пределов трагизма описания и общего количества написанного. Но достоверности такой подход имеющимся «уликам» не прибавляет. И у придерживающегося научных методов исследования историка может вызвать лишь досаду и сожаление.

Впрочем, есть ещё указания Петра I . И коль Меншиков выполнял его, возможно, русский царь проговорился? Действительно в указаниях Петра Меншикову, которые он отдавал, когда приказ о взятии Батурина был уже получен, есть одна фраза, которую «мазепинцы» очень любят цитировать: «Батурин в знак изменникам [понеже боронились] другим на приклад зжечь весь». Однако, этот текст нуждается в комментарии. В частности, следует напомнить, что всего таких писем Меншикову, когда тот решал проблему Батурина, было три. И в них Пётр сообщает примерно одно и то же, не зная, дошли ли другие письма до адресата или нет.

Так, в письме Меншикову от 2 ноября 1708 года Пётр I пишет: «Сего моменту получил я ваше зело радостное писание, за которое вам зело благодарны, паче же бог мздовоздаятель будет вам; что ж принадлежит о городе, и то полагаю на вашу волю: ежели возможно от шведов в нем сидеть, то извольте поправить и посадить в гарнизон хотя драгун в прибавку стрельцам, пока пехота будет (однако ж несколько пушек лучших вывезть в Глухов). Буде же (как я от присланного слышал) оной не крепок, то зело лучше такую великую артиллерию вывезть в Глухов (которое там зело ныне нужно), а строенье сжечь, понеже когда в таком слабом городе такую артиллерию оставить, то шведы так же легко могут взять, как мы взяли, и для того не изволь время терять, ибо сего дня шведы перешли реку и чаю завтра конечно пойдут к Батурину или куды глубже: и того ради опасно, дабы не помешали вам в вывозе артиллерии; буде же не успеете вывезть, то лучше разжечь или разорвать и штуками, раздав, вывезть. P. S. Ежели есть булава и знамена, изволь прислать для нового гетмана; зело нужно, також канцелярию возми с собою всю их» . Из текста письма видно, что сжечь нужно не людей, а постройки («строенье сжечь»). И лишь в том случае и потому, что оборонять крепость Меншиков не имел возможности. Таким образом, речь идёт о военной целесообразности. Зачем оставлять шведам крепость, в которой они могли бы зимовать, а возможно, и обороняться, если военной необходимости в ней уже не было?

В письме от 4 ноябряПётр пишет: «ежели возможно от Шведов в Батурине сидеть, то изволте поправить и посадить в гварнизон [хотя драгун в прибавку к стрельцам, пока пехота будет], однакож несколко пушек лутчих надобно вывесть в Глухов. Буде же [как я слышал от Крюкова] оная крепость слаба, то зело лутче такую великую артилерию вывесть в Глухов, а строенья зжечь [которая там зело ныне нужно], понеже, когда в таком слабом городе такую артилерию оставить, то Шведы такъже лехко могут взять, как и мы взяли». И из текста также хорошо видно, что Петра интересует не расправа над людьми, о которой в письме нет ни слова, а судьба Батурина на предмет возможности использования его для обороны. Но в случае, если Меншиков не уверен, что крепость сможет продержаться и отбить неизбежный штурм, её следует оставить, но предварительно «строенья зжечь».

В письме же Петра I от 5 ноября, которое особенно любят цитировать «мазепинцы» за крайне важную для них фразу «другим на приклад», речь снова идёт лишьо том, что надо сделать с Батуриным: «...а Батурин в знак изменникам [понеже боронились] другим на приклад зжечь весь» . Разве здесь что-нибудь написано о людях? Хотя, конечно, в нём упоминаются изменники и то, что Батурин должен быть сожжён в качестве назидательного примера («на приклад»). Но с учётом аналогичного содержания других писем, очевидно, что в данном случае уничтожить предлагалось крепость, а не людей. И мы на это обращаем внимание: среди прочих подробных указаний Пётр не предлагал проучить свободолюбивых украинцев. И о расправах над местными жителями в письме не говорится ни слова, хотя «изменники» упоминаются.Тем не менее, именно на этот текст нередко ссылаются историки, дабы подтвердить «резню», якобы Петром спланированную и организованную.

Впрочем, в Указе всему Малороссийскому народу от 6 ноября 1708 года Пётр I излагает русскую версию того, что произошло в Батурине: «...Також он, изменник Мазепа, пошед к Шведу, оставил в городе Батурине Сердюцкого полковника Чечеля да немчина Фридриха Кониксека и с ними несколко полков Сердюцких, да из городовых полков немалое число казаков в гварнизоне и, подкупя их деньгами, приказал им наших царского величества ратных людей не впускать, в том намерении, дабы тот город и в нем обретающиися войска Запорожского великой пушечной снаряд королю Шведскому со многим числом пороху и свинцу и инных припасов отдать, дабы он тем против нас воевать и Малоросийской край поработить мог. Что мы, уведав, отправили к тому городу генерала нашего от кавалерии князя Меншикова с частью войска, которой, пришед ко оному, посылал неоднократно от себя с нашим, великого государа, указом к помянутому полковнику Чечелю и Фридриху и ко всему гарнизону говорить, чтоб они войска наши в тот город впустили доброволно, без всякого супротивления, объявляя им измену Мазепину. Но они, по наущению помянутаго изменника Мазепы, слушать того не похотели и по наших царского величества войсках стреляли. Того ради вышеписанной генерал наш князь Меншиков, по нашему указу, учинил к тому городу приступ и оной, милостию Божиею, приступом взял. И те единомышленники Мазепины, за учиненную нам, великому государю, противность и измену, воспримут достойную казнь» . И с упомянутой перепиской царя с Меншиковым эта информация вполне согласуется.

Причём, по «мазепинской» логике именно в этом Указе Пётр мог и должен был оповестить малороссийский народ, что он сделает с каждым, кто будет ему противиться, оформляя каждый вывешенный свой Указ «отрезанными головами мазепинцев» [См.: 5], дабы охватило Украину оцепенение. Но он почему-то этого не делает. А ведь должен был. Или «мазепинцы» считают, что плоты с распятыми сердюками и казаками могли «оповестить» Малороссию о царском гневе быстрее и качественнее? Крайне сомнительно. Значит, не пытаясь в Указе запугать население уже состоявшейся карательной акцией, Пётр не вписывается в ту логику, которую выстроили под своё представление о нём «мазепинцы». nbsp;

Однако, в двух письмах к казацкой старшине он об этом пишет. Напомним, что в письмах от 9 ноября 1708 года к старшине Прилуцкого полка и коменданту Белоцерковской крепости Пётр I Батурин упоминает. Но там, где в них упоминается Батурин, речь идёт не о массовых убийствах людей, но лишь об уничтожении крепости, о котором Пётр упоминает в порядке предупреждения. «Буде же кто дерзает сему нашему, великого государя, указу учинитися ослушен и ево, генерала нашего маеора, впустить с войском во оной не похощет, и с теми також учинено будет, как и с селящими в Батурине, которые, ослушаяся нашего, великого государя, указу, войск наших не впустили и взяты от наших войск приступом, а которые противились, те побиты, а заводчики из них кажнены» .

Как видим, в своих посланиях казакам Пётр I более подробен. Но опять же в них царь подчеркивает: убиты были те, кто сопротивлялся («которые противились»), а из пленных смерти предали зачинщиков («заводчиков») мятежа . Очевидно, что угрожать всеобщей резней государю и в голову не пришло. Но предупредить возможную измену среди верхушки казачества он был просто обязан . Ведь в глазах царя казаки были не слишком надёжными. Другое дело: местное население. И даже по переписке Петра с Шереметевым и Меншиковым видно, что отношение его к «черкасам» было заботливым и дружественным. В самом деле, а почему оно должно было быть иным, если малороссы, сохранили верность России, сразу перейдя на сторону Петра, и сражались с оккупантами всеми средствами?

Поэтому для любого добросовестного историка очевидно, что вопреки заявлениям «мазепинцев» Пётр I не собирался «геноцидить» батуринцев и приказа такого не отдавал, потому что видел в народе Украины союзника. Об этом говорят и его конкретные действия: по приказу царя жители Украины были освобождены от незаконных налогов и поборов гетмана, а при вступлении на Украину за чинимые «черкасам» обиды государь угрожал своим офицерам и солдатам смертью. К тому же известно, что многие из «изменников», кто ушёл с Мазепой к шведам, а потом вернулся обратно, не только не были казнены, но сохранили и свои должности, и поместья. В том числе такие известные полковники, как Д. Апостол, П. Полуботок и И. Галаган. Естественно, не со всеми русский царь был милостив. Но его неоднократные амнистии «изменникам» говорят о том, что в военных условиях он сделал для них, что мог. nbsp;

Впрочем, судя по последующим событиям, предупреждение оказалось излишним. Ив дальнейшем по отношению к другим городам и крепостям, в которые были направлены российские войска для организации их обороны против шведов, Пётр о Батурине более не упоминал, неоднократно констатируя, что народ Малороссии за гетманом не пошёл. Так, в письмах к Ф. М. Апраксину от 30 октября он, в частности писал: «Правда, хотя сие зело худо, однакож он [Мазепа - А. С.] не толко с совету всех, но не с пяти персонь сие зло учинил. Что услышав, здешней народ со слезами Богу жалуютца на онаго и неописанно злобствуют» . В другом письме ему же от 7 ноября царь подчёркивал: «Итако, проклятой Мазепа, кроме себя, худа никому не принес [ибо народом имени ево слышать не хотят]» .

Кстати, помимо подобной оперативной информации от имени царя Петра был подготовлен и опубликован Указ всему Малороссийскому народу,в котором царь также касался Батурина и слухов о «резне»: «...Что же приналежит о той фалшивой укоризне неприятелской, будто по указу нашему Малоросийского народа домы и пожитки попалены и разорены, и то все подлоги неприятелские, к возмущению народа Малоросийского от него вымышленные, ибо мы войскам своим Великоросийским под смертною казнию запретили Малоросийскому народу никакого разорения и обид отнюд не чинить, за что уже некоторые самоволные преступники при Почепе и смертию казнены. А ежели что малое от жилищ их или хлеба пожечь принуждены были, по крайней нужде, дабы неприятелю ко препитанию то не досталося и дабы он тем принужден был без жилища и пищи погибать, что уже и учинилося было при Стародубе, ежели б тот изменник Мазепа далее его не потягнул, о чем выше пространнее изъявлено. И то все мы, великий государь, тем, кто такой убыток претерпел, обещаем, по изгнании неприятелском из земель наших, милостию своею наградить; и чтоб тем претерпенным своим убыткам писали оные и подавали росписи...» .

Однако, в «Истории Русов» описывается массовый террор, которому подверглись сторонники Мазепы. И символом его стал «Лебедин». «Козаки, подозрѣваемые въ усердіи ихъ къ Мазепѣ, - повествует автор «Истории Русов», - по тому что они не явились въ общее собраніе для выбора новаго Гетмана, отыскиваемы были изъ домовъ ихъ и преданы различнымъ казнямъ въ мѣстечкѣ Лебединѣ, что около города Ахтырки. Казнь сія была обыкновеннаго Менщикова ремесла: колесовать, четвертовать и на колъ сажать, а самая легчайшая, почитавшалсь за игрушку, вѣшать и головы рубить. Вины ихъ изыскивались отъ признанія ихъ самихъ и тому надежнымъ средствомъ служило препохвальное тогда таинство,- пытка, … - батожьемъ, кнутомъ и шиною, т. е. разженнымъ желѣзомъ, водимымъ съ тихостію или медленностію по тѣламъ человѣческимъ, которые отъ того кипѣли, шкварились и воздымались. Прошедшій одно испытаніе, поступалъ во второе, а кто всѣхъ ихъ не выдерживалъ, таковый почитался за вѣрное виновнымъ и веденъ на казнь. Пострадало такимъ образомъ, не превозмогшихъ таковыхъ уроковъ пытки, до 900 человѣкъ» .

В свою очередь, продолжая традицию, заложенную в «Истории Русов», современный «мазепинец» С. О. Павленко пишет: ««Проявленные в военной кампании 1708 года примеры неслыханного деспотизма, жестокости — реакция самосохранения российского самодержавия, к которой не были готовы ни участники состязаний за волю Украины, ни Карл ХII. Ошеломительная тактика Петра I сохранила его власть, господство империи. Последняя оказалась более мобильной, более агрессивной, чем те, кто посягал на ее существование. Такова реальность, с которой приходится считаться, и главное, извлекать из нее соответствующие уроки» .

Литература и примечания

1. Например, Н. И. Костомаров писал об этом так: «Сам Меншиков не писал о том к царю, предоставляя сообщить ему обо всем изустно». Однако, почему А. Д. Меншиков решил утаить от всех своё наиболее успешное деяние, одновременно преследуя цель парализовать народ Малороссии вызванным через массовый террор в Батурине страхом, г-н Костомаров почему-то не объясняет. nbsp;

2. Письма и бумаги императора Петра Великого. Т.VIII. (июль-декабрь 1708 г.). — Вып. 1. — Москва-Ленинград, 1948. —С. 270.

3. Там же. - С. 274.

4. Там же. — С. 277-278.

5. Павленко С. «Тот город со всем сожгли...» Батуринская трагедия 1708 г.: факты и домыслы [Электронный ресурс] / Сергей Павленко. - Режим доступа: http://www.day.kiev.ua/192545/

6. Указ полковнику, коменданту, полковой старшине и казакам Прилуцкого полка / Письма и бумаги императора Петра Великого. - С. 290-291.

7. Указ Белоцерковского замка коменданту / Письма и бумаги императора Петра Великого. - С. 291-292.

8. Письма и бумаги императора Петра Великого. - С. 291.

9. Там же. - С. 292.

10. По тексту: «А естли же кто дерзнет сему нашему в(еликого) г(осударя) указу учинить непослушание и тех наших Великоросийских людей впустить в замок не похощет, и с теми учинено будет по тому ж, как и в Батурине с седящими, которые было ослушали нашего ц(арского) в(еличества) указу, в Батуринской замок наших Великоросийских войск не впускали, но взяты от наших войск приступом; и которые противились побиты, (а за)водчиком из них учинена смертная казнь»

11. Письма и бумаги императора Петра Великого. - С. 253.

12. Там же.- С. 285

13. Указ всему Малороссийскому народу (от 6 ноября 1708 г.) // Письма и бумаги императора Петра Великого. — С. 283.

14. Письма и бумаги императора Петра Великого. - С. 212.

15. Павленко С. Ук. соч.

Европе и в России. О работе Вольтера над петровской темой, особенно над "Историей Российской империи при Петре Великом", написано немало. В отечественной историографии наиболее солидные труды принадлежат Е. Ф. Шмурло, который изложил историю создания Вольтером его главной книги о Петре, обстоятельным образом осветил отношение знаменитого французского автора с его русскими заказчиками, помощниками и критиками. Исследователь опубликовал все замечания, полученные Вольтером из Петербурга. Е. Ф. Шмурло, начавший свою работу в России, и завершивший ее в эмиграции, дал, пожалуй, наиболее развернутую характеристику и оценку главного сочинения Вольтера о Петре I. Ряд ценных дополнений к этой характеристике содержит статья М. П. Алексеева "Вольтер и русская культура". В книге К. Н. Державина "Вольтер" (М., 1946) "История Петра" рассматривается как образец "философской истории".)"Истории". Н. С. Платонова, Ф. М. Прийма, Е. С. Кулябко и Н. В. Соколова, Г. Н. Моисеева и другие вводили в научный оборот новые материалы с акцентом на особой роли М. В. Ломоносова в подготовке материалов для Вольтера. Изучая бытование произведений Вольтера в России, П. Р. Заборов пришел к выводу о том, что произведения Вольтера о Петре долго не могли пройти русской цензуры и вышли в России с большим опозданием. Работы Л. Л. Альбиной, опирающиеся на материалы Вольтеровской библиотеки, раскрывают источники работ Вольтера о Петре I и источниковедческие приемы просветителя.) Полемически заостренными представляются оценки вольтеровских трудов о Петре в капитальной работе А. Лортолари (Франция). Попытку по-новому взглянуть на сотрудничество Ломоносова с Вольтером предпринял В. Черный (Чехословакия). В Оксфорде в серии "Исследование Вольтера и восемнадцатого века " была опубликована работа К. Уилбергер "Россия Вольтера: окно на Восток". Она является наиболее детальным и полным рассмотрением русской темы в творчестве Вольтера. К. Уилбергер смогла привлечь не только все сочинения Вольтера, посвященные России, но и отдельные упоминания о ней, рассеянные по многочисленным произведениям, а также переписку философа. В настоящее время коллективом авторов под руководством М. Марво осуществлено первое критическое, комментированное издание "Истории Российской империи при Петре Великом" Вольтера. К сожалению, мы не имели возможности в полной мере пользоваться этим изданием, уже нашедшим положительный отклик в печати, при подготовке настоящей книги. Рассматривает петровскую тему в творчестве Вольтера и Л. Вульф в своей книге, вышедшей в США в 1994 г. Он полагает, что "История" Вольтера была скорее зеркалом, в котором отразилась Европа, чем реальным жизнеописанием русского царя. Л. Вульф увлечен изучением экзотического мира полу-Востока"Вольтер о Петре I" изучена довольно основательно. Поэтому мы в своей работе ограничимся лишь тем, что отметим основные этапы работы Вольтера над петровской темой с целью выявить особенности вольтеровского отношения к Петру I. Обратимся мы и к некоторым малоизвестным русским откликам на труды Вольтера о Петре.)"Когда я его видел сорок лет тому назад ходящим по парижским лавкам, . Дальнейшие "встречи" были уже не случайными, это были встречи автора со своим героем.), "История Карла XII" была первой в ряду знаменитых вольтеровских "Историй" , Петра I (1759), Людовика ХV (1769). Автор тогда не написал еще ни "Опыта о нравах и духе народов", ни "Философии истории", у него лишь формировался собственный взгляд на историю.)"Истории Карла XII". Во "Вступительном слове", появившемся одновременно со вторым томом "Истории", Вольтер писал о полной бесполезности бесчисленных историй ничтожных королей, но полагал, что жизнеописания некоторых монархов могут быть поучительными, а потому полезными для общества. В дальнейшем Вольтер выступит за то, чтобы заменить историю королей и битв историей народов и нравов. Но осуществить эту идею было не так уж просто. И сам он начинал, как видим, с истории шведского короля-полководца и его "соперника в славе" событий, но по прошествии некоторого времени, когда исчезнет злободневность; следует доверять тем свидетелям, которые не имеют личных мотивов для искажения фактов. Автор считает необходимым опускать мелочи военной истории и придворного быта, которые могут заслонить собой главное. Проблеме достоверности источников и их интерпретации посвящено остроумное послесловие "Пирронизм истории, или О том, что следует уметь сомневаться". Заботы Вольтера о достоверности источников и постоянное "сомнение" историка дали свои результаты. По мнению позднейших ученых, в описании деяний Карла XII автор допустил лишь второстепенные ошибки.) Ж. Руссе де Мисси. Круг источников был ограниченным. Сознавая это, Вольтер постоянно стремился его расширить.) в 1739 г. При этом были значительно расширены разделы, посвященные России и Петру I. В новом издании Вольтер почти удвоил число страниц, касающихся истории России.) и французы впервые в истории скрестили оружие в войне за польское наследство. Вольтеру приходилось вступать в спор из-за Петра со своим новым другом и поклонником прусским принцем Фридрихом. Тем не менее образ царя-преобразователя все больше занимал мысли философа. В письме к Фридриху (ок. 1 июня 1737 г.) Вольтер сожалел, что ему пришлось так много говорить в своей книге о битвах и дурных делах людей. Он выражал желание вникнуть в детали того, "что царь сделал для блага человечества". Вольтер нуждается в новых источниках: "У меня, в моем Сирейском уединении (замок Сирей на северо-востоке Франции. нет мемуаров о Московии". Философ обращается к Фридриху, который на первых порах казался поклонником Петра I, со следующей просьбой: "-я умоляю Вас, соизвольте поручить одному из Ваших просвещенных слуг, находящихся в России, ответить на приложенные здесь вопросы". Вольтера интересовало: "1. В начале правления Петра I были ли московиты так грубы, как об этом говорят? 2. Какие важные и полезные перемены царь произвел в религии? 3. В управлении государством? 4. В военном искусстве? 5. В коммерции? 6. Какие общественные работы начаты, какие закончены, какие проектировались, как то: морские коммуникации, каналы, суда, здания, города и т. д.? 7. Какие проекты в науках, какие учреждения? Какие результаты получены? 8. Какие колонии вышли из России? И с каким успехом? 9. Как изменились одежда, нравы, обычаи? 10. Московия теперь более населена, чем прежде? 11. Каково примерно население и сколько священников? 12. Сколько денег?". В этих пунктах уже наметился важный для историографии поворот к истории общества и культуры.)"другу" саксонскому посланнику при русском дворе У. фон Зуму. Короткий и уклончивый ответ последнего не удовлетворил Фридриха. Одновременно принц обратился к бывшему секретарю прусского посольства в России И. Г. Фоккеродту, который 18 лет провел в России, хорошо знал страну и владел русским языком. Сочинение Фоккеродта, представляющее собой подробные ответы на поставленные вопросы, Фридрих в ноябре 1737 г. направил Вольтеру.) Между учеными произошел спор относительно объективности Фоккеродта. Записки вскоре были опубликованы на русском языке и широко использовались при изучении истории России петровского времени. Но за автором все-таки закрепилось звание тенденциозного писателя, склонного к русофобии. Об этом свидетельствует, например, мнение Н. Н. Молчанова: "Фоккеродт пустил в ход фантазию, собрал все мыслимые и немыслимые сплетни и слухи о русском царе, добавил к ним собственные дикие вымыслы и представил королю это сочинение. Но Фридрих счел пасквиль слишком мягким и добавил в текст собственные суждения, призванные развенчать славу Петра. Прусские сочинители изобразили прославленного императора дикарем, психически ненормальным человеком, трусливым и глупым, невежественным, невероятно жестоким и бесчестным. А очевидные достижения Петра объявили просто результатом случайностей. Так возникло фоккеродтовское направление в историографии Петра, которое существует до сих пор?". Эта точка зрения на сочинение Фоккеродта грешит многими преувеличениями. К чести немецкого дипломата следует отметить, что он не разделял многих антирусских стереотипов, которые были широко распространены в Европе XVI Последнего доводы прусских авторов не убедили. В письмах он с горячностью защищал своего героя. "Я согласен, царевича Алексея и царицы Екатерины. В 1738 г. Фридрих прислал ему новые сведения о жизни царевича и Екатерины, а также совершенно невероятные анекдоты, услышанные от бывшего бранденбургского посланника в России М. Л. фон Принтцена.)"200 строк" о Петре, которыми Вольтер дополнил издание 1739 г., почти целиком основываются на сведениях прусского дипломата