Дон Аббондио, священник маленькой деревеньки, расположенной в той части озера Комо, где оно заворачивает к югу между двух горных кряжей и все изрезано выступами и заливами, на закате дня 7 ноября 1628 г. возвращается домой после приятной прогулки. Он уже готов повернуть на тропинку, ведущую к деревне, как его путь преграждают две зловещие фигуры. Их одеяние, наружность и ухватки — у обоих голова повязана зеленой сеткой с большой кистью, длинные усы закручены, к кожаному ремню прикреплена пара пистолетов, огромный кинжал и палаш с ярко начищенным эфесом — не оставляют сомнений относительно рода их занятий. Это так называемые брави, лихие молодцы, которых нанимают для разнообразных, в том числе весьма сомнительных, поручений. У бедного дона Аббондио моментально душа уходит в пятки, и он мучительно старается припомнить, не провинился ли он в чем-нибудь против сильных мира сего. От имени своего хозяина, молодого и разнузданного феодала дона Родриго, брави требует, чтобы дон Аббондио отменил назначенное на завтра венчание местного крестьянского парня Ренцо Трамальино и его невесты Лючии Монделлы. Несчастный священник — добрый человек и никому не желает зла, но совсем не обладает отвагой и поэтому избегает любых столкновений, а раз уж они его коснулись, всегда встает на сторону сильнейшего, давая понять слабому, что в душе он ему не враг. Терзаемый угрызениями совести и еще более острыми приступами страха, он проводит мучительную ночь. Наутро к нему приходит разодетый в пух и прах Ренцо Трамальино — двадцатилетний парень, с юных лет оставшись без родителей, имеет небольшой клочок земли и занимается прядением шелка, что дает ему скромный, но постоянный доход. Он сгорает от нетерпения соединиться с возлюбленной Лючией и хочет обсудить с доном Аббондио последние детали предстоящей свадебной церемонии. Но священник встречает сияющего жениха без обычной приветливости и смущенно и путано объясняет ему, что венчание состояться не может — на то есть веские причины. Свадьба откладывается на неделю. Словоохотливая служанка дона Аббондио Перпетуя, которой священник накануне доверил страшную тайну, поселяет в сердце Ренцо сомнения. Он с пристрастием допрашивает дона Аббондио, говорит со своей невестой и понимает наконец, в чем загвоздка: наглый дон Родриго испытывает нежные чувства к хорошенькой Лючии. Посоветовавшись, Ренцо и мать невесты Аньезе решают, что жених должен прихватить с собой четырех каплунов, отправиться в большое село Лекко и найти там длинного, тощего, плешивого адвоката с красным носом и малиновой родинкой на щеке, которого все зовут Крючкотвором, — он знает все законы и поможет найти выход из трудного положения.
Адвокат с готовностью соглашается, но как только он слышит упоминание о страшном доне Родриго, спешит отделаться от незадачливого клиента и даже возвращает связанный по ногам живой «гонорар». Лючии приходит в голову мысль обратиться за помощью к монаху соседнего монастыря капуцинов отцу Христофору, перед авторитетом которого склоняются даже самые отъявленные самодуры. Этот уже немолодой монах известен не только своим благочестием, но и неукоснительным исполнением двух обязанностей, которые он сам себе добровольно предписал: мирить ссорящихся и защищать обиженных. Отец Христофор отважно отправляется в логово зверя, которого надеется укротить мольбами или же описанием мук, ожидающих его в загробной жизни. Бурная беседа не имеет решительно никакого эффекта: дон Родриго, его столь же наглый миланский кузен Аттилио и пьяные гости поднимают монаха на смех, и он покидает роскошную виллу, призвав проклятья на голову нечестивого хозяина. Остается последнее средство — обвенчаться без согласия дона Аббондио, но в его присутствии. Для этого нужно привести двух свидетелей. Жених говорит: «Это моя жена», а невеста — «Это мой муж». Все всё слышали, святое таинство считается свершившимся. Главное — застать священника врасплох и не дать ему спастись бегством. Богобоязненная Лючия с трудом соглашается на сомнительное предложение своей матери и Ренцо. Она находит приют в монастыре у высокопоставленной монахини Гертруды.
Ренцо отправляется в Милан, куда попадает в самый разгар голодного бунта, когда отчаявшиеся горожане грабят и громят пекарни и штурмуют дом провиантмейстера. Неожиданно для себя Ренцо становится народным трибуном и высказывает по-крестьянски здравые мысли об общественном устройстве. Он останавливается на ночь в харчевне, заказывает ужин и, выпив одну-две бутылки хорошего вина, позволяет себе излишне смелые суждения о действиях властей. Хозяин харчевни считает своим долгом предупредить полицию об опасном бунтовщике. На следующее утро двое полицейских и чиновник по уголовным делам поднимают его из постели и предлагают следовать за ними. По пути его освобождает возбужденная толпа. Опасаясь еще раз попасть в неприятную переделку, Ренцо покидает Милан и отправляется в провинцию Бергамо (в ту пору Миланское герцогство находится под испанским владычеством, а Бергамо принадлежит Светлейшей республике Венеции — стоит перейти реку Адду, и ты уже за границей). Здесь в деревне живет его двоюродный брат Бортоло, у которого Ренцо встречает радушный прием и который устраивает его на работу в своей прядильне. В тот же день, 13 ноября, когда Ренцо приходит к Бортоло, в Лекко прибывает гонец с предписанием арестовать беглого преступника Лоренцо Трамальино и в кандалах препроводить его в Милан, где он предстанет перед правосудием. Неистовый дон Родриго, у которого из рук ускользнула вожделенная добыча, злорадствует и затевает новые козни. Головорез Гризо узнает, где скрывается Лючия, и дон Родриго замышляет ее похищение из монастыря.
Все проходит на редкость гладко: Гертруда подчиняется воле злодея Эджидио, который когда-то помог ей бежать из монастыря и имеет над ней непреодолимую темную власть. Она посылает Лючию с поручением в соседний монастырь, воспользовавшись временным отсутствием Аньезе. Брави хватают девушку на безлюдной дороге и увозят ее в мрачный замок Безымянного, где вверяют присмотру старой мегеры.
На следующее утро ликующий звон колоколов оповещает о том, что в соседнюю деревню прибыл известный своей мудростью, благочестием и ученостью кардинал Федериго Борромео. Безымянный просит аудиенции у высокого прелата, который никогда и никому не отказывает в милости и утешении. Благотворная беседа приносит раскаявшемуся злодею желанное очищение. Чудо свершилось. Безымянный становится другим человеком и жаждет искупить вину. По поручению кардинала, обуреваемый всегдашними страхами дон Аббондио вместе с Безымянным отправляется в замок за несчастной пленницей. Аньезе воссоединяется с дочерью, но ненадолго — им вновь предстоит расстаться. Узнав, что кардинал ищет надежное пристанище для Лючии, одна знатная супружеская пара — дон Ферранте и донна Прасседе — приглашает девушку поселиться в миланском доме. Перед разлукой Лючия признается матери, что в момент отчаяния она дала Мадонне обет никогда не выходить замуж, если ей удастся избежать гнусных притязаний дона Родриго. Она просит мать разыскать Ренцо и отдать ему половину денег из своего приданого. Проходит много времени, прежде чем ей удается выполнить просьбу.
Меж тем над страной сгущаются тучи: в довершение к голоду, унесшему тысячи жизней, осенью 1629 г. с севера в пределы Миланского герцогства вторгаются жестокие немецкие наемники — ландскнехты, которые участвуют в переделе территорий. Поговаривают, что в их рядах замечены случаи чумы. Насмерть перепуганные мирные жители спешно собирают пожитки, закапывают то, что не могут унести, и спасаются бегством. Аньезе, Перпетуя и дон Аббондио находят гостеприимный приют в неприступном для врагов и открытом для всех беглецов замке Безымянного. Как только опасность миновала, они возвращаются в деревню и видят, что все разграблено и испоганено. Исчезло и то, что дон Аббондио закопал в саду. Мор входит в Милан в конце октября 1629 г. и свирепствует в следующем, 1630 г.
Чума не обходит стороной и Ренцо. Едва оправившись от болезни, он возвращается в родную деревню, чтобы узнать, что стало с его близкими. Дон Аббондио чуть жив от перенесенных лишений и по-прежнему дрожит от страха. Перпетую унесла чума, Аньезе живет у родственников в Пастуро, а Лючия — в Милане у дона Ферранте. Ренцо спешит в Милан и повсюду видит запустение, отчаяние и страх. На его стук в окне дома дона Ферранте показывается встревоженная женщина и сообщает ему, что Лючия в лазарете. В этот момент его окружает возбужденная толпа. Раздаются крики о мазуне — разносчике заразы. Ренцо в панике бежит и спасается от преследователей, впрыгнув на повозку с трупами. Обрученные встречаются наконец в лазарете. Там же находится отец Христофор, который с великим терпением и мужеством исполняет свой пастырский долг — утешает страждущих и дает последнее причастие умирающим. Он освобождает Лючию от обета безбрачия. Дон Аббондио может теперь со спокойной душой обвенчать счастливых влюбленных. Молодые супруги поселяются в деревне недалеко от Бергамо, и меньше чем через год у них рождается дочь Мария. За ней последует еще невесть сколько младенцев того и другого пола — все они, по желанию Ренцо, будут учиться грамоте. Ренцо очень любит рассказывать о том, как он научился избегать неприятностей. Вера в Бога дает силы преодолеть их, а пережитое учит, как сделать свою жизнь лучше.
Тысячу раз проходила одно место... и только сейчас заметила одну надпись ... это - ведь и есть то знаменитое место в Монце (Monza), где пряталась героиня, увековеченная в романе Алессандро Мандзони "Обрученные" : romanzo "I promesi sposi" (), (...
Вот уж воистинне, не видим того, что рядом ...
А теперь потемнее и поближе...
"Questo luogo
gia` convento di CAPPUCINI
fu immortato dall`arte
dei prommessi sposi
difugio di deboli, difesa di opressi esaltazione di umili
su prepotenze di uomini
e tempi vindice
la benefica fede ai trionfi avvezza."
А это то, что за оградой удалось увидеть... фоткала телефоном, извиняюсь...
А это - рядышком... не знаю,имеет ли отношение??
МАНДЗОНИ, Алессандро (Manzoni, Alessandro - 7.III.1785, Милан - 22.V.1873, там же) - итальянский писатель, теоретик романтизма.
Родился в Милане, в дворянской семье, вырос в литературном окружении: мать писателя была дочерью просветителя Ч. Беккария, считалась одной из образованнейших женщин своего времени. В 1805-1810 гг. жил в Париже, изучал труды Вольтера и Руссо, пережил увлечение революционными идеями и даже не остался равнодушен к фигуре Наполеона. Вернувшись в Милан, принял активное участие в развернувшейся тогда полемике «классиков и романтиков», вскоре обрел признание как виднейший теоретик нового литературного направления - романтизма. Скоро пришла к нему и слава поэта: всех облетела строчка из его стихотворения «Воззвание Римини» (1815) - «Свободные не будем, если не будем едины». М. почитался как один из духовных вождей итальянского Рисорджименто, хотя не был политическим борцом и не подвергался репрессиям. М. был лоялен по отношению к властям, но никогда не раболепствовал. Он умер в 1873 г., когда Италия уже была независимым государством. Похороны писателя вылились в национальный траур. Верди посвятил памяти М. свой знаменитый «Реквием».
Эстетические труды М. создаются в 20-е гг.: в 1820 г. - предисловие к драме «Граф Карманьола», в 1823 г. - «Письмо к г-ну Ш. о единстве времени и места в трагедии», «Письмо о романтизме, адресованное Ч. Д"Адзелио» (частное письмо, опубл. 1846). Создатель «Графа Карманьолы» выступал против устаревших канонов классицизма в драматургии, в частности, против двух единств - времени и места. М. предлагал в драме «историческую программу», писал о соотношении вымысла и исторических фактов в трагедии. Своим идеалом драматурга он считал Шекспира, о котором писал: «... Любил его так сильно, что даже мысль о том, что кто-нибудь может любить Шекспира больше меня, казалась мне оскорбительной». Эстетические воззрения М. шли в одном русле с идеями Гюго (предисловие к драме «Кромвель», 1827), они повлияли на молодого Стендаля, жившего тогда в Милане и позже создавшего свою работу «Расин и Шекспир» (1823-1825).
Лирика М. носит философско-политический характер. В «Триумфе свободы» (1801) отразились его якобинские настроения, позднее пересмотренные. В «Священных гимнах» (1810-4815) высказывается искренняя вера и преданность нравственным заповедям христианства, идеям равенства и братства, ценимым поэтом и в лозунгах Французской революции. Патриотическая лирика М. («Воззвание Римини», 1815, «Март», 1821) - декларативный призыв к единению итальянской нации. Особое место в лирике М. занимает ода «Пятое мая» (1821), написанная на смерть Наполеона. Поэт размышляет о гениальной личности, бросившей вызов провиденциальной воле истории, в этом смысл судьбы Наполеона, его страшного, но величавого падения. Ода «Пятое мая» переведена на немецкий язык И. В. Гёте, на русский ее частично перевел Ф. И. Тютчев.
М,-драматург создал две трагедии: «Граф Карманьола» (1820, перв. пост. 1828) и «Адельгиз» (1822, перв. пост. 1843); остался неосуществленным замысел драмы о Спартаке. В обоих случаях трагический конфликт в драмах обусловлен столкновением нравственной личности, несущей в себе частицу той самой провиденциальной воли истории, со своим веком, гибель героя кажется не столь мрачной, потому что он верит в правоту своих идей. Материалом для драматурга служит отечественная история, героями являются исторические лица, характерам которых М. старается придать психологическое правдоподобие.
Герой трагедии «Граф Карманьола» - историческое лицо, кондотьер XV в., сначала находившийся на службе у миланского герцога, потом перешедший на службу Венеции, где он был казнен по обвинению в государственной измене. У М. характер Карманьолы приближен к шекспировскому Отелло: Карманьола добр, доверчив, неосмотрителен, ему инкриминируют измену несправедливо. В драме воплощены эстетические принципы романтизма: события имеют значительную протяженность во времени, место действия изменяется, переносясь из палаццо дожей в первом акте на поле битвы, а в последнем акте в темницу, где проводит последние часы Карманьола. В драме нет резонера, голос автора звучит в словах хора, помещенного между актами. Хор у М. - своего рода голос будущего, осуждающий феодальные междоусобицы и провозглашающий идею итальянского единства.
В «Адельгизе» события переносятся в VIII в., когда в Италии правили племена лангобардов, поработивших латинян. Главный герой - лангобардский принц Адельгиз, понимающий несправедливость политики своих сограждан и их обреченность: рано или поздно покорители чужой земли должны быть изгнаны, это историческая неизбежность и историческая правота. Вместе с тем Адельгиз рожден лангобардом и сохраняет верность своему жестокому племени, в этом его моральный долг, он готов принять историческое возмездие. В конце трагедии он становится свидетелем поражения лангобардов в войне с королем Франции и умирает, принимая смерть как избавление от своей судьбы, которую «он не выбирал». Но Адельгиз выбирает свою нравственную позицию, она в том, «чтобы стать великим в скорби своей». Своеобразным дополнением к образу меланхолического лангобардского принца является образ его сестры Эрменгарды, отвергнутой супругом, королем Франции Карлом, которого Эрменгарда продолжает любить, прощая ему измену и жестокость. В «Адельгизе» нарушено даже и единство действия, ибо одна из линий сюжета - история войны Адельгиза с королем Франции, другая - события печальной кончины Эрменгарды в монастырской обители.
В 1827 г. М. создал роман «Обрученные», почитающийся до сих пор едва ли не лучшим романом во всей итальянской прозе. В этом историческом романе учтены традиции Вальтера Скотта, высоко чтимого итальянским писателем. Существует известный анекдот о встрече Скотта и М. (на самом деле не имевшей места). М. сказал «отцу исторического романа»: «Я взял у вас так много, что «Обрученные», в сущности, ваше произведение», на что Скотт ответил: «Тогда это мое лучшее произведение». У Скотта научился М. поверять судьбу человеческую судьбой народной, видеть в истории не волю правителей, но проявление исторической необходимости. На первом плане в романе «Обрученные» история верной любви Ренцо и Лючии, крестьян из Ломбардии. В романе М. много вымышленных персонажей, личности исторического деятеля он уделяет меньше внимания, чем автор «Айвенго».
Обращаясь к итальянской истории, М. выбирает в ней самые трагические для народа дни, намеренно концентрирует действие, укладывая его в два года: 1628-1630. В это скорбное время выразилась самая сущность итальянской истории: годы неурожая, голодных бунтов, нашествия немецких ландскнехтов и в довершение всего эпидемия чумы, унесшая тысячи жизней. И все-таки эти бедствия не уничтожили итальянского народа, выстоявшего перед испытаниями истории.
Судьба Ренцо и Лючии - как бы частица национальной судьбы, ибо много испытаний выпало на долю юных героев, в конце романа добившихся своего счастья. Первой опасностью для них становится феодальный произвол: накануне свадьбы обрученные бегут из своей деревни, спасаясь от дона Родриго, которому приглянулась Лючия. В Милане влюбленные расстаются, Ренцо участвует в одном из городских бунтов, попадает под арест и лишь случайно спасается. Лючия скрывается в монастыре, но и здесь настигает ее власть дона Родриго, по воле которого настоятельница монастыря Гертруда выдает девушку. Лючия попадает в замок грозного феодала, чьего имени М. не хочет назвать, он так и фигурирует в романе как «Безымянный». Эпизод встречи Безымянного с Лючией, которую он должен был отправить дону Родриго, осмыслен автором как провиденциальный случай, именно в таких случайностях выражается прогрессивная воля истории. Происходит чудо: чистота и беззащитность Лючии пробуждают совесть в Безымянном, он не отдает девушку дону Родриго, направляет ее в безопасное место. Но главное - с этого момента он сам становится другим, «святым с мечом в руках», в его замке скрываются все несчастные, бежавшие из Милана от голода, чужеземных насильников и грозной чумы. Опасная болезнь не обошла героев романа, Ренцо и Лючия принадлежали к тем немногим, кто сумел переболеть чумой и выздороветь. Злоключения обрученных являют собой пример стойкости человека перед ударами судьбы, и в немалой степени причиной тому - нравственная чистота молодых влюбленных. Недаром при встрече с ними люди становятся лучше, добрее.
Исторический роман М. - социально-психологический, включающий интересные характеры, в которых есть приметы социальных типажей. Таковы дон Родриго, властолюбивый и амбициозный феодал, преследующий Лючию не столько из страстного желания, сколько из стремления настоять на своем, показать всем, что его ослушаться нельзя. Интересен характер монахини Гертруды, предавшей Лючию по привычке покорствовать злу (в душе она жалела девушку). Один из ярких характеров в романе - сельский священник дон Аббондио, воплощение трусости и беспринципности. Ренцо,
Лючия, дон Кристофоро, Безымянный, после перерождения, - романтические фигуры, которые не лишены психологической убедительности, хотя, несомненно, идеализированы. Рядом с отдельными персонажами выступает и коллективный образ народа, в котором автор видит не вершителя судеб истории, но носителя ее моральной правоты.
В романе «Обрученные» тема божественной справедливости раскрывается следующим образом: именно Бог посылает испытания народу Милана, он спасает двух верных влюбленных, его кара настигает виновных, хотя рядом с ними гибнут и тысячи неповинных! Страшно описание смерти дона Родриго в чумном бараке, поданное как справедливое божественное возмездие. Верой в небесную справедливость подкреплен исторический оптимизм. Роман «Обрученные» - нравоописательный, с ярким местным и историческим колоритом. В авторском повествовании постоянно меняются интонации, то скорбные и лирические, то спокойные и проникнутые юмором самого доброжелательного свойства.
В «Обрученных» осуществлена реформа литературного языка, обновление его идет за счет приближения к разговорному. Эту заслугу М. его соотечественники очень ценят. Писателю свойственно чувство меры, в его романе гармонируют слова высокого стиля, просторечные, архаизмы, обозначающие предметы и обычаи старины, вместе с тем язык отличается редкой простотой и ясностью. В языке романа много сравнений, все они из мира крестьянского быта, что еще больше соответствует демократичности стиля произведения и его общей тенденции: «Дон Гонсало <...> поднял голову и покачал ею, как шелковичный червь, ищущий листа», «Доктор Крючкотвор запустил руки в бумаги и стал ворошить их, словно насыпал зерно в мерку». После такого стиля стал возможен стиль писателей-веристов с его народной речью и диалектизмами. М. оказал существенное влияние на литературу веризма.
Соч.: Обрученные. Повесть из истории Милана ХУП века. - М., 1955; Избранное. - М., 1978; Обрученные: Милан, Хроника XVII в., найдена и обраб. ее издателем. - М., 1984; Предисловие к драме «Граф Карманьола», «Письмо г-ну Ш.
о единстве времени и места в трагедии», «О романтизме. Письмо маркизу Чезаре Д"Адзелио» // Романтизм глазами итальянских писателей: Сб. - М., 1984.
Лит.: Реизов Б. Г. Теория исторического процесса в трагедии А. Мандзони «Адельгиз» // Реизов Б. Г. Из истории европейских литератур. - Л., 1970; Акименко А. А. «Обрученные» - вершина творчества А. Мандзони // Вестник Ленинградского университета. 1977. № 20; Реизов Б. Г. Исторический смысл трагедии А. Мандзони «Граф Карманьола» // Реизов Б. Г. История и теория литературы: Сб. ст. - Л., 1986; Штейн А. Л. Великий роман Мандзони // Штейн А. Л. На вершинах мировой литературы. - М., 1988; Сапрыкина Б. Ю. АлессандроМандзони // ИВЛ. Т. 6. - М., 1989; История итальянской литературы XIX-XX веков. - М., 1990.
На этой странице сайта находится литературное произведение Обрученные автора, которого зовут Мандзони Алессандро . На сайте сайт вы можете или скачать бесплатно книгу Обрученные в форматах RTF, TXT, FB2 и EPUB, или прочитать онлайн электронную книгу Мандзони Алессандро - Обрученные без регистрации и без СМС.
Размер архива с книгой Обрученные = 587.35 KB
OCR - Novice
«Алессандро Мандзони «Обрученные»»: Государственное издательство художественной литературы; Москва; 1955
Аннотация
«Обручённые» - это история затянувшегося на долгое время соединения двух любящих друг друга молодых людей из народа, крестьян маленького ломбардского села - Ренцо Трамальино и Лючии Монделла. Они и являются главными героями романа.
Алессандро Мандзони
ОБРУЧЁННЫЕ
Введение
«История может, поистине, быть определена, как славная война со Временем, ибо, отбирая у него из рук годы, взятые им в плен и даже успевшие стать трупами, она возвращает их к жизни, делает им смотр и заново строит к бою. Но славные Бойцы, пожинающие на этом Поприще обильные жатвы Пальм и Лавров, похищают лишь наиболее роскошную и блестящую добычу, превознося благоуханием своих чернил Подвиги Государей и Властителей, а также и выдающихся Особ, и навивая тончайшею иглою своего ума златые и шёлковые нити, из которых образуется нескончаемый узор достославных Деяний. Однако ничтожеству моему не подобает подниматься до таких предметов и до столь опасных высот, равно как пускаться в Лабиринты Политических козней и внимать воинственному громыханию Меди; наоборот, ознакомившись с достопамятными происшествиями, хотя они и приключились с людьми худородными и незначительными, я собираюсь оставить о них память Потомкам, сделав обо всём откровенное и достоверное Повествование, или точнее - Сообщение. В нём, на тесном Театре, предстанут горестные Трагедии ужасов и Сцены неслыханного злодейства, перемежаемые доблестными Деяниями и ангельской добротой, которые противостоят дьявольским ухищрениям. И действительно, принимая во внимание, что эти наши страны находятся под владычеством Синьора нашего, Короля Католического, который есть Солнце, никогда не заходящее, а над ним отражённым Светом, подобно Луне, никогда не убывающей, сияет Герой благородного Семени, временно правящий вместо него, равно как Блистательнейшие Сенаторы, неизменные Светила, - и прочие Уважаемые Магистраты, - блуждающие планеты, проливают свет свой повсеместно, образуя тем самым благороднейшее Небо, нельзя, - при виде превращения его в ад кромешных деяний, коварства и свирепостей, во множестве творимых дерзкими людьми, - видеть тому какую-либо иную причину, кроме ухищрений и козней дьявольских, поскольку одного человеческого коварства не хватило бы для сопротивления такому количеству Героев, которые, с очами Аргуса и руками Бриарея, отдают жизнь свою на общее благо. А посему, рассказывая о событиях, происшедших во времена цветущего моего возраста, и хотя большинство лиц, действующих в них, уже исчезли с Арены жизни и сделались данниками Парок, я тем не менее, в силу почтительного уважения к ним, не буду называть их имён, то есть имён родовых; равным образом поступлю я так и с местом действия, наименование коего я не буду обозначать. И никто не сочтёт это несовершенством Повествования и нестройностью моего незатейливого Творения, разве только Критик окажется лицом, совершенно неискушённым в философии, тогда как люди, в ней сведущие, отлично поймут, что сущность названной Повести нисколько от этого не пострадала. Ведь совершенно очевидно и никем не может быть отрицаемо, что имена являются не более, как чистейшими акциденциями…»
- Но когда я одолею героический труд переписывания этой истории с выцветшей и полной помарок рукописи, и когда я, как это принято говорить, выпущу её в свет, найдётся ли тогда охотник одолеть труд её прочтения?
Это размышление, наводящее на сомнение и зародившееся при работе над разбором каракуль, следовавших за акциденциями, заставило меня прервать переписывание и основательнее поразмыслить о том, как мне поступить.
- Совершенно верно, - говорил я самому себе, перелистывая рукопись, - совершенно верно, что такой поток словесной мишуры и риторических фигур встречается не на всём протяжении этого произведения. Как настоящий сечентист, автор вначале захотел щегольнуть своею учёностью; но затем, в ходе повествования, порою на большом его протяжении, слог становится более естественным и более ровным. Да, - но как он зауряден! Как неуклюж! Как шероховат!.. Ломбардские идиомы - без числа, фразы - некстати употреблённые, грамматика - произвольная, периоды - неслаженные. А далее - изысканные испанизмы, рассеянные тут и там; потом, что гораздо хуже, - в самых ужасающих и трогательных местах, при любой возможности вызвать изумление или навести читателя на размышление, словом, во всех тех местах, где требуется некоторое количество риторики, но риторики скромной, тонкой, изящной, автор никогда не упускает случая напичкать изложение той самой своей риторикой, которая нам уже знакома по вступлению. Перемешивая с удивительной ловкостью самые противоположные свойства, он ухитряется на одной и той же странице, в одном и том же периоде, в одном и том же выражении одновременно быть и грубым и жеманным. Не угодно ли: напыщенная декламация, испещрённая грубыми грамматическими ошибками, повсюду претенциозная тяжеловатость, которая придаёт особый характер писаниям данного века в данной стране. Поистине, это - не такая вещь, чтобы стоило предлагать её вниманию нынешних читателей: слишком они придирчивы, слишком отвыкли от подобного рода причуд. Хорошо ещё, что правильная мысль пришла мне в голову в самом начале злополучного этого труда, - тем самым я просто умываю руки.
Однако, когда я собирался было сложить эту потрёпанную тетрадь, дабы спрятать её, мне вдруг стало жалко, что такая прекрасная повесть навсегда останется неизвестной, ибо как повесть (читатель, может быть, не разделит моего взгляда) она мне, повторяю, показалась прекрасной, и даже весьма прекрасной. «Почему бы, - подумал я, - не взять из этой рукописи всю цепь происшествий, лишь переработав её слог?» Так как никакого разумного возражения на это не последовало, то и решение было принято немедленно. Таково происхождение этой книги, изложенное с чистосердечием, достойным самого повествования.
Однако кое-какие из этих событий, некоторые обычаи, описанные нашим автором, показались нам настолько новыми, настолько странными, - чтобы не сказать больше, - что мы, прежде чем им поверить, пожелали допросить других свидетелей и принялись с этой целью рыться в тогдашних мемуарах, дабы выяснить, правда ли, что в ту пору так жилось на белом свете. Такие розыски рассеяли все наши сомнения: на каждом шагу наталкивались мы на такие же и даже более удивительные случаи, и (что показалось нам особенно убедительным) мы добрались даже до некоторых личностей, относительно которых не было никаких сведений, кроме как в нашей рукописи, а потому мы усомнились было в реальности их существования. При случае мы приведём некоторые из этих свидетельств, чтобы подтвердить достоверность обстоятельств, которым, в силу их необычайности, читатель был бы склонен не поверить.
Но, отвергая слог нашего автора как неприемлемый, каким же слогом мы заменим его? В этом весь вопрос.
Всякий, кто, никем не прошенный, берётся за переделку чужого труда, тем самым ставит себя перед необходимостью отчитаться в своём собственном труде и до известной степени берёт на себя обязательство сделать это. Таковы правила житейские и юридические, и от них мы вовсе не собираемся уклоняться. Наоборот, охотно приноравливаясь к ним, мы собирались было дать здесь подробнейшее объяснение принятой нами манере изложения, и с этой целью на всём протяжении нашего труда мы неизменно старались предусмотреть возможные и случайные критические замечания, дабы заранее и полностью все их опровергнуть. И не в этом было бы затруднение, - ибо (мы должны сказать это, воздавая должное правде) нашему уму не представилось ни одного критического замечания, без того чтобы тут же не явилось и победоносное возражение, из числа тех, которые, не скажу - решают вопросы, но меняют самую их постановку. Часто мы даже сталкивали две критики между собой, заставляли одну побивать другую; либо же, исследуя их до основания и внимательно сопоставляя, нам удавалось обнаружить и показать, что при всей своей кажущейся разнице они тем не менее почти однородны и обе родились из недостаточно внимательного отношения к фактам и принципам, на которых должно было основываться суждение; так сочетав их, к великому их изумлению, мы пускали обе дружески разгуливать по свету. Вряд ли нашёлся бы автор, который столь очевидным способом доказал бы доброкачественность своей работы. Но что же? Когда мы пришли к возможности охватить все упомянутые возражения и ответы и расположить их в известном порядке, - увы, их набралось на целую книгу. Видя это, мы отказались от начального замысла по двум соображениям, которые читатель, несомненно, сочтёт основательными: одно из них - то, что книга, предназначенная оправдывать другую, и даже в сущности слог другой книги, могла бы показаться смешной; другое - то, что на первый раз хватит и одной книги, если только вообще и сама она не лишняя.
Глава 1
Тот рукав озера Комо, который тянется к югу между двумя непрерывными цепями гор, образующих, то выдвигаясь, то отступая, множество бухт и заливов, вдруг как-то сразу суживается, принимает вид реки и несёт свои воды между высоким мысом с правой стороны и обширным низменным побережьем с левой; и мост, соединяющий в этом месте оба берега, делает это превращение ещё более ощутимым для глаза, словно отмечая то место, где кончается озеро и где снова начинается Адда, дабы дальше опять превратиться в озеро там, где берега, вновь расступаясь, дают воде свободно и медленно растекаться, образуя новые заливы и новые бухты. Побережье, образованное наносами трёх мощных потоков, постепенно поднимается, примыкая к двум смежным горам: одна именуется Сан-Мартино, другая на ломбардском наречии - Резегоне (Большая Пила), по многочисленным и вытянутым в ряд зубцам, которые придают ей сходство с пилой, так что всякий, при первом же взгляде на неё (только непременно спереди - например, со стен Милана, обращённых к северу), быстро распознает её по этому признаку в длинной и обширной цепи гор с менее известными наименованиями и менее своеобразным видом.
Берег на изрядном протяжении поднимается со слабым и непрерывным уклоном; дальше он пересекается холмами и долинами, кручами и ровными площадками, в зависимости от строения обеих гор и работы вод. Нижний край берега, прорезанный устьями потоков, представляет собою почти сплошной гравий и булыжник; а затем идут поля и виноградники с разбросанными среди них усадьбами, селениями, деревушками; кое-где - леса, взбирающиеся высоко по горам.
Лекко, главное среди этих селений и дающее имя всей местности, лежит неподалёку от моста, на берегу озера; случалось ему частично очутиться и в самом озере, когда вода в последнем прибывала. В наши дни это крупное местечко, собирающееся стать городом. В те времена, когда разыгрались события, о которых мы хотим рассказать, это местечко, уже довольно значительное, служило также и крепостью и потому имело честь быть местопребыванием коменданта и пользовалось привилегией содержать в своих стенах постоянный гарнизон испанских солдат, которые обучали местных девушек и женщин скромному поведению, время от времени гладили спину кое-кому из мужей и отцов, а к концу лета никогда не упускали случая рассеяться по виноградникам, чтобы несколько пощипать виноград и тем облегчить крестьянам тяжесть уборки.
От одной деревни к другой, с горных высот к берегу, с холма на холм вились тогда, да и поныне вьются, дороги и тропинки, более или менее крутые, а иногда и пологие; они то исчезают и углубляются, зажатые нависшими скалами, откуда, подняв глаза, можно видеть лишь полоску неба да какую-нибудь верхушку горы; то пролегают на высоких открытых равнинах, и отсюда взор охватывает более или менее далёкие пространства, всегда разнообразные и всегда чем-нибудь новые, в зависимости от более или менее широкого охвата окружающей местности с различных точек, а также и от того, как та или иная картина развёртывается или замыкается, выступает вперёд или исчезает совсем. Порой показывается то один, то другой кусок, а иногда и обширная гладь этого огромного и многообразного водного зеркала: тут - озеро, замкнутое на горизонте или, лучше сказать, теряющееся в нагромождении гор, а потом постепенно расширяющееся между другими горами, которые одна за другой открываются взору, отражаясь в воде в перевёрнутом виде со всеми прибрежными деревушками; там - рукав реки, потом озеро, потом опять река, сверкающими излучинами исчезающая в горах, которые следуют за ней, постепенно понижаясь и тоже как бы исчезая на горизонте. И место, откуда вы созерцаете эти разнообразные картины, само по себе, куда бы вы ни глянули, является картиной: гора, по склонам которой вы совершаете путь, развёртывает над вами, вокруг вас свои вершины и обрывы, чёткие, рельефные, меняющиеся чуть не на каждом шагу, причём то, что сначала казалось вам сплошным горным кряжем, неожиданно распадается и выступают отдельные цепи гор, и то, что представлялось вам только что на склоне, вдруг оказывается на вершине. Приветливый, гостеприимный вид этих склонов приятно смягчает дикость и ещё более оттеняет великолепие остальных видов.
По одной из этих тропинок 7 ноября 1628 года, под вечер, возвращаясь домой с прогулки, неторопливо шёл дон Абондио, священник одной из вышеупомянутых деревень: ни её название, ни фамилия данного лица не упомянуты ни здесь, ни в других местах рукописи. Священник безмятежно читал про себя молитвы; временами - между двумя псалмами - он закрывал молитвенник, закладывал страницу указательным пальцем правой руки, затем, заложив руки за спину, шёл дальше, глядя в землю и отшвыривая к ограде попадавшиеся под ноги камешки; потом поднимал голову и, спокойно оглядевшись вокруг, устремлял взор на ту часть горы, где свет уже закатившегося солнца, прорываясь в расщелины противоположной горы, широкими и неровными красными лоскутами ложился на выступавшие скалы. Снова раскрыв молитвенник и прочитав ещё отрывок, он дошёл до поворота дороги, где обычно поднимал глаза от книги и глядел вдаль, - так поступил он и на этот раз. За поворотом дорога шла прямо шагов шестьдесят, а потом ижицей разделялась на две дорожки: одна, поднимаясь в гору, вела к его усадьбе; другая спускалась в долину к потоку, с этой стороны каменная ограда была лишь по пояс прохожему. Внутренние же ограждения обеих дорожек, вместо того чтобы сомкнуться под углом, завершались часовенкой, на которой были нарисованы какие-то длинные, змееобразные фигуры, заострявшиеся кверху. По замыслу художника и по представлениям окрестных жителей они означали языки пламени; с этими языками чередовались другие, уже не поддающиеся описанию фигуры, которые представляли души в чистилище, причём души и пламя были коричневого цвета на сероватом фоне облезшей там и сям штукатурки.
Повернув на дорожку и по привычке направив взор на часовенку, дон Абондио узрел нечто для себя неожиданное и что ему никак не хотелось бы видеть: двух человек, друг против друга, так сказать, на перекрёстке дорожек. Один из них сидел верхом на низкой ограде, свесив одну ногу наружу, а другой упираясь в землю; его товарищ стоял, прислонившись к стене, скрестив руки на груди. Их одежда, повадка, выражение лиц, насколько можно было различить с того места, где находился дон Абондио, не оставляли сомнения насчёт того, кем они были. На голове у каждого была зелёная сетка, большая кисть которой свешивалась на левое плечо, и из-под сетки выбивался на лоб огромный чуб, длинные усы закручены были шилом; к кожаному блестящему поясу была прикреплена пара пистолетов. Небольшая пороховница свешивалась на грудь наподобие ожерелья. Рукоятка кинжала торчала из кармана широчайших шароваров. Сабли с огромным резным бронзовым эфесом с замысловатыми знаками были начищены до блеска. Сразу видно было, что эти личности из породы так называемых брави.
Порода эта, ныне совершенно исчезнувшая, в те времена процветала в Ломбардии, и притом уже с давних пор. Для тех, кто не имеет о ней никакого понятия, приведём несколько подлинных отрывков - они дадут достаточное представление об основных особенностях этих людей, об усилиях, прилагавшихся к их изничтожению, и об упорной живучести последних.
Ещё 8 апреля 1583 года славнейший превосходительнейший синьор дон Карло Арагонский, князь Кастельветрано, герцог Террануовы, маркиз Аволы, граф Буржето, великий адмирал и великий коннетабль Сицилии, губернатор Милана и наместник его католического величества в Италии, всемерно осведомлённый о невыносимых тяготах, какие испытывал прежде и испытывает по сей день город Милан по причине бродяг и брави, издаёт против них указ. Объявляет и определяет, что действию данного указа подлежат и должны почитаться бродягами и брави… все пришлые, а равно и местные люди, не имеющие определённого занятия, либо его имеющие, но ничего не делающие…, но безвозмездно или хотя бы за жалование состоящие при особе благородного звания, либо при должностном лице или купце… дабы служить ему опорой и поддержкой, либо, как можно предположить, дабы строить козни другим… Всем таким лицам приказывает в шестидневный срок избавить означенную местность от своего присутствия, при этом неповинующимся грозит каторга, а всем судебным чинам предоставляются широчайшие и неограниченные полномочия для выполнения приказа. Однако 12 апреля следующего года, заметив, что град сей тем не менее переполнен означенными брави…, которые вернулись к прежнему своему образу жизни, ничуть не изменили своих привычек и не убавились в числе, упомянутый синьор издаёт новый приказ, ещё более строгий и выразительный, в котором, наряду с другими распоряжениями, предписывает: чтобы каждое лицо, как из жителей сего города, так и пришлое, каковое по указаниям двух свидетелей явно окажется и вообще признано будет за браво и так будет называться, хотя бы и не было установлено за ним никакого преступления… в силу только таковой своей репутации, без всяких иных улик, может означенными судьями, а равно каждым из них в отдельности быть подвергнуто пытке в порядке предварительного допроса… и хотя бы таковое лицо не созналось ни в каком преступлении, пусть тем не менее оно отправлено будет на каторгу, на трёхлетний срок за одну только репутацию и наименование браво, как выше указано.
Было бы отлично, чтобы книга Обрученные автора Мандзони Алессандро понравилась бы вам!
Если так будет, тогда вы могли бы порекомендовать эту книгу Обрученные своим друзьям, проставив гиперссылку на страницу с данным произведением: Мандзони Алессандро - Обрученные.
Ключевые слова страницы: Обрученные; Мандзони Алессандро, скачать, бесплатно, читать, книга, электронная, онлайн
Алессандро Мандзони
ОБРУЧЁННЫЕ
Введение
«История может, поистине, быть определена, как славная война со Временем, ибо, отбирая у него из рук годы, взятые им в плен и даже успевшие стать трупами, она возвращает их к жизни, делает им смотр и заново строит к бою. Но славные Бойцы, пожинающие на этом Поприще обильные жатвы Пальм и Лавров, похищают лишь наиболее роскошную и блестящую добычу, превознося благоуханием своих чернил Подвиги Государей и Властителей, а также и выдающихся Особ, и навивая тончайшею иглою своего ума златые и шёлковые нити, из которых образуется нескончаемый узор достославных Деяний. Однако ничтожеству моему не подобает подниматься до таких предметов и до столь опасных высот, равно как пускаться в Лабиринты Политических козней и внимать воинственному громыханию Меди; наоборот, ознакомившись с достопамятными происшествиями, хотя они и приключились с людьми худородными и незначительными, я собираюсь оставить о них память Потомкам, сделав обо всём откровенное и достоверное Повествование, или точнее - Сообщение. В нём, на тесном Театре, предстанут горестные Трагедии ужасов и Сцены неслыханного злодейства, перемежаемые доблестными Деяниями и ангельской добротой, которые противостоят дьявольским ухищрениям. И действительно, принимая во внимание, что эти наши страны находятся под владычеством Синьора нашего, Короля Католического, который есть Солнце, никогда не заходящее, а над ним отражённым Светом, подобно Луне, никогда не убывающей, сияет Герой благородного Семени, временно правящий вместо него, равно как Блистательнейшие Сенаторы, неизменные Светила, - и прочие Уважаемые Магистраты, - блуждающие планеты, проливают свет свой повсеместно, образуя тем самым благороднейшее Небо, нельзя, - при виде превращения его в ад кромешных деяний, коварства и свирепостей, во множестве творимых дерзкими людьми, - видеть тому какую-либо иную причину, кроме ухищрений и козней дьявольских, поскольку одного человеческого коварства не хватило бы для сопротивления такому количеству Героев, которые, с очами Аргуса и руками Бриарея, отдают жизнь свою на общее благо. А посему, рассказывая о событиях, происшедших во времена цветущего моего возраста, и хотя большинство лиц, действующих в них, уже исчезли с Арены жизни и сделались данниками Парок, я тем не менее, в силу почтительного уважения к ним, не буду называть их имён, то есть имён родовых; равным образом поступлю я так и с местом действия, наименование коего я не буду обозначать. И никто не сочтёт это несовершенством Повествования и нестройностью моего незатейливого Творения, разве только Критик окажется лицом, совершенно неискушённым в философии, тогда как люди, в ней сведущие, отлично поймут, что сущность названной Повести нисколько от этого не пострадала. Ведь совершенно очевидно и никем не может быть отрицаемо, что имена являются не более, как чистейшими акциденциями…»
Но когда я одолею героический труд переписывания этой истории с выцветшей и полной помарок рукописи, и когда я, как это принято говорить, выпущу её в свет, найдётся ли тогда охотник одолеть труд её прочтения?
Это размышление, наводящее на сомнение и зародившееся при работе над разбором каракуль, следовавших за акциденциями, заставило меня прервать переписывание и основательнее поразмыслить о том, как мне поступить.
Совершенно верно, - говорил я самому себе, перелистывая рукопись, - совершенно верно, что такой поток словесной мишуры и риторических фигур встречается не на всём протяжении этого произведения. Как настоящий сечентист, автор вначале захотел щегольнуть своею учёностью; но затем, в ходе повествования, порою на большом его протяжении, слог становится более естественным и более ровным. Да, - но как он зауряден! Как неуклюж! Как шероховат!.. Ломбардские идиомы - без числа, фразы - некстати употреблённые, грамматика - произвольная, периоды - неслаженные. А далее - изысканные испанизмы, рассеянные тут и там; потом, что гораздо хуже, - в самых ужасающих и трогательных местах, при любой возможности вызвать изумление или навести читателя на размышление, словом, во всех тех местах, где требуется некоторое количество риторики, но риторики скромной, тонкой, изящной, автор никогда не упускает случая напичкать изложение той самой своей риторикой, которая нам уже знакома по вступлению. Перемешивая с удивительной ловкостью самые противоположные свойства, он ухитряется на одной и той же странице, в одном и том же периоде, в одном и том же выражении одновременно быть и грубым и жеманным. Не угодно ли: напыщенная декламация, испещрённая грубыми грамматическими ошибками, повсюду претенциозная тяжеловатость, которая придаёт особый характер писаниям данного века в данной стране. Поистине, это - не такая вещь, чтобы стоило предлагать её вниманию нынешних читателей: слишком они придирчивы, слишком отвыкли от подобного рода причуд. Хорошо ещё, что правильная мысль пришла мне в голову в самом начале злополучного этого труда, - тем самым я просто умываю руки.
Однако, когда я собирался было сложить эту потрёпанную тетрадь, дабы спрятать её, мне вдруг стало жалко, что такая прекрасная повесть навсегда останется неизвестной, ибо как повесть (читатель, может быть, не разделит моего взгляда) она мне, повторяю, показалась прекрасной, и даже весьма прекрасной. «Почему бы, - подумал я, - не взять из этой рукописи всю цепь происшествий, лишь переработав её слог?» Так как никакого разумного возражения на это не последовало, то и решение было принято немедленно. Таково происхождение этой книги, изложенное с чистосердечием, достойным самого повествования.
Однако кое-какие из этих событий, некоторые обычаи, описанные нашим автором, показались нам настолько новыми, настолько странными, - чтобы не сказать больше, - что мы, прежде чем им поверить, пожелали допросить других свидетелей и принялись с этой целью рыться в тогдашних мемуарах, дабы выяснить, правда ли, что в ту пору так жилось на белом свете. Такие розыски рассеяли все наши сомнения: на каждом шагу наталкивались мы на такие же и даже более удивительные случаи, и (что показалось нам особенно убедительным) мы добрались даже до некоторых личностей, относительно которых не было никаких сведений, кроме как в нашей рукописи, а потому мы усомнились было в реальности их существования. При случае мы приведём некоторые из этих свидетельств, чтобы подтвердить достоверность обстоятельств, которым, в силу их необычайности, читатель был бы склонен не поверить.
Всякий, кто, никем не прошенный, берётся за переделку чужого труда, тем самым ставит себя перед необходимостью отчитаться в своём собственном труде и до известной степени берёт на себя обязательство сделать это. Таковы правила житейские и юридические, и от них мы вовсе не собираемся уклоняться. Наоборот, охотно приноравливаясь к ним, мы собирались было дать здесь подробнейшее объяснение принятой нами манере изложения, и с этой целью на всём протяжении нашего труда мы неизменно старались предусмотреть возможные и случайные критические замечания, дабы заранее и полностью все их опровергнуть. И не в этом было бы затруднение, - ибо (мы должны сказать это, воздавая должное правде) нашему уму не представилось ни одного критического замечания, без того чтобы тут же не явилось и победоносное возражение, из числа тех, которые, не скажу - решают вопросы, но меняют самую их постановку. Часто мы даже сталкивали две критики между собой, заставляли одну побивать другую; либо же, исследуя их до основания и внимательно сопоставляя, нам удавалось обнаружить и показать, что при всей своей кажущейся разнице они тем не менее почти однородны и обе родились из недостаточно внимательного отношения к фактам и принципам, на которых должно было основываться суждение; так сочетав их, к великому их изумлению, мы пускали обе дружески разгуливать по свету. Вряд ли нашёлся бы автор, который столь очевидным способом доказал бы доброкачественность своей работы. Но что же? Когда мы пришли к возможности охватить все упомянутые возражения и ответы и расположить их в известном порядке, - увы, их набралось на целую книгу. Видя это, мы отказались от начального замысла по двум соображениям, которые читатель, несомненно, сочтёт основательными: одно из них - то, что книга, предназначенная оправдывать другую, и даже в сущности слог другой книги, могла бы показаться смешной; другое - то, что на первый раз хватит и одной книги, если только вообще и сама она не лишняя.
Тот рукав озера Комо, который тянется к югу между двумя непрерывными цепями гор, образующих, то выдвигаясь, то отступая, множество бухт и заливов, вдруг как-то сразу суживается, принимает вид реки и несёт свои воды между высоким мысом с правой стороны и обширным низменным побережьем с левой; и мост, соединяющий в этом месте оба берега, делает это превращение ещё более ощутимым для глаза, словно отмечая то место, где кончается озеро и где снова начинается Адда, дабы дальше опять превратиться в озеро там, где берега, вновь расступаясь, дают воде свободно и медленно растекаться, образуя новые заливы и новые бухты. Побережье, образованное наносами трёх мощных потоков, постепенно поднимается, примыкая к двум смежным горам: одна именуется Сан-Мартино, другая на ломбардском наречии - Резегоне (Большая Пила), по многочисленным и вытянутым в ряд зубцам, которые придают ей сходство с пилой, так что всякий, при первом же взгляде на неё (только непременно спереди - например, со стен Милана, обращённых к северу), быстро распознает её по этому признаку в длинной и обширной цепи гор с менее известными наименованиями и менее своеобразным видом.
Решил прочитать «Обрученные» только из-за слов Дж. Верди. Он говорил, что романа лучше просто не написал человек. Так же и реквием прославленного итальянского композитора, написанный по смерти Мандзони, заставил заинтересоваться творчеством последнего. И, признаться, нравятся мне исторические романы, а чувства к Италии я испытываю самые теплые.
Итак, основная нить повествования рассказывает о всепобеждающей любви двух крестьян - Ренцо и Лючии. Это типичная история доброй и чистой девушки и смелого, открытого юноши. В их чувствах нет фальши, они любят сердцем и превозмогая невзгоды остаются вместе. Но все было бы прекрасно, если бы не некоторые обстоятельства, отдалившие счастье героев. Как видно из названия романа, молодые обручены и должны пожениться, но тут в игру вступает дон, по имени Родриго.
Вот тут Мандзони и начинает раскручивать второстепенные, но самые главные нити. Жизнь итальянцев в Ломбардии, в период господства над ней Испании, очень живая и актуальная тема для автора. Те же Габсбурги, только австрийские продолжали хозяйничать на Апеннинах, лишая народ целостности, во времена Мандзони. Недаром роман считали идейным двигателем Рисорджименто.
Далее автор мастерски вплетает нить, обличающую власть и произвол дворян. Нужно заметить, что все выпады в сторону власти в романе являются непосредственной составляющей повествования и смотрятся необычайно лаконично. Вспомним историю Гертруды и дона Родриго. Первая, несчастна из-за произвола отца, второй несчастен из-за распутства нравов. Их действительно жалко.
Отдельно хочется упомянуть священника Абондио. Необычайно яркий и смешной образ получился у автора. Это был выверенный, до последней буквы правильный и незабываемый персонаж. Его характер, отношение к жизни и философия хоть и являет перед читателем труса каких еще поискать, но в чем-то верна. Одним словом это было стопроцентное попадание и находка Манзони.
Описание чумы и бунта. О это прекрасно! Нет, сами по себе эти явления ужасны и страшны, но то, как автор сумел рассказать о них, вызывает восхищение. Нигде более я не находил такого ужаса, страха, власти толпы, того чувства бессилия перед эпидемией, как на страницах романа. Бесспорно эти сцены изюминка романа.
Далее можно перечислять еще множество аллюзий на современную автору действительность. Но лучше подумать, чем роман ценен для нас. Да, это классика итальянской литературы, но это не дает роману право быть ценным для нас. Подводя итог скажу, что роман это в первую очередь попытка автора показать неизменность человеческой натуры. И в опасности есть люди стойкие и преданные, как и им противоположные. Есть несостоятельность и глупость власти и людские суеверия. Есть волнения, борьба, смерть и любовь. А все это написанное таким красочным и деликатным языком являет собой великолепное произведение, которое не останется забыто. Потому что все, что сказал автор – правда.
Оценка: 10
Наивно полагать, что исторические романы начала XIX века суть сплошные сентиментальные мелодрамы. Сентиментальности в них, конечно, хватает, ибо ее требовали читатели попроще и понаивнее, но для разумных и просвещенных крупнейшие представители жанра вроде Мандзони втискивали в историю о влюбленных крестьянах из Ломбардии времен испанского господства в Милане бездну философских наблюдений и едкой социальной сатиры...
Кто хочет, пусть радуется тому, как честный и храбрый Ренцо стремится к счастью с благочестивой Лючией, а для любителей поразмышлять есть феноменально талантливые описания голодного бунта и эпидемии чумы 1630 года. Мандзони там пускал замаскированные стрелы в современных ему политиков, ну а мы можем усмотреть массу интересных параллелей с образами наших сильных мира сего...
Оценка: 10
Сказочно-фольклорный сюжет - вот что бросается в глаза первым делом. Все мы в детстве с замиранием сердца слушали истории о том, как злобный Кощей похищает Василису, а Иван-царевич разыскивает невесту за тридевять земель. В такую вот историю и попадают Ренцо и Лючия - крестьяне с гор Ломбардии. Лючия - одно из тех ангелоподобных существ, без которых трудно представить себе роман XIX века. Ренцо более реален, он может и напиться в неподходящей компании, и некстати замешаться в голодный бунт, но не лишен смекалки и обаяния. Но смекалка и честность - это так мало, когда в дело вмешивается знатный и влиятельный дон Родриго. Перед ним Ренцо и Лючия совершенно беззащитны.
Простота, даже некоторая лубочность сюжета - не баг, а фича. Собственно, сюжет нужен автору лишь в качестве приманки, чтобы разбавить длинные рассуждения об истории Милана. Это особенно хорошо видно во второй половине книги. Распихав бедных обрученных по разным углам и напрочь забыв о злодее доне Родриго, Мандзони с головой погружается в перипетии итальянского XVII века.
Так что жаждущим романтики или приключений я не стала бы советовать роман Мандзони.
Зато здесь можно найти обстоятельное повествование о закостенелом, безнадежно коррумпированном обществе, рассказанное тоном легкой иронии. Вот как идет, например, беседа Ренцо с адвокатом Крючкотвором. Вначале адвокат полагает, что крестьянин пришел к нему от лица какого-нибудь вельможи: «Вы должны назвать то лицо, которое дало вам поручение, - разумеется, это особа знатная и в таком случае я сам схожу к нему, это так уж полагается. Понятно, я не стану ему говорить, что узнал от вас про данное им поручение, - в этом вы уж положитесь на меня. Я скажу ему, что пришёл умолять его заступиться за бедного оклеветанного парня. С ним вместе я и предприму нужные шаги к тому, чтобы закончить дело по-хорошему. Поймите вы, - спасая себя, он спасёт и вас». Но вдруг узнает, что все наоборот, и Ренцо встал знатному вельможе поперек дороги: « - Что вы! - быстро прервал его доктор, нахмурив брови, сморщив красный свой нос и скривив рот. - Что вы! И зачем вы приходите забивать мне голову подобным вздором? Ведите такие разговоры между собой, раз вы не умеете взвешивать своих слов; и не ходите вы за этим к благородному человеку, который знает цену словам. Ступайте, ступайте: вы сами не понимаете того, что говорите!» Серьезный тон удается Мандзони куда хуже: когда ирония автору отказывает, роман воспаряет в выси прописной морали.
А картины созданы впечатляющие. По Ломбардии проезжают все четыре всадника Апокалипсиса. Неурожай и голод, попытки народа добиться справедливости и попытки властей усмирить бунтующий народ сменяются новой мрачной картиной. Через Ломбардию проходят ландскнехты: регион краешком задела Тридцатилетняя война - грабежами, насилиями, пытками. И наконец, как будто всего этого еще мало, в Милан приходит чума...
А Ренцо и Лючия? Не волнуйтесь, о них все же вспомнят - под самый занавес.
Оценка: 7
Впервые я узнал об этой книге из «Заметок на полях “Имени розы”» Умберто Эко. Знаменитый писатель рекомендует «Обрученных» как образцовый исторический роман, и это не могло не привлечь моего внимания.
Роман посвящен судьбе двух влюбленных. Накануне свадьбы случается несчастье, и юноша с девушкой оказываются разлучены, чтобы воссоединиться ближе к концу книги. Действие развивается неторопливо с многочисленными авторскими отступлениями и обращениями к читателю. Вроде: «Вам не терпится узнать, что будет с главной героиней? Почитайте-ка лучше вместо этого целую главу про второстепенного персонажа!». Любители историко-приключенческих романов могут быть разочарованы – шпаги покидают ножны в романе лишь однажды.
Героев в «Обрученных» сравнительно немного. В центре юные влюбленные Ренцо и Лючия. Стандартные влюбленные из романа XIX в. Он – храбрый, порывистый, самоотверженный, она – тихая, застенчивая, добрая. Примечательнее характеры второстепенных героев: по-крестьянски хитрая и практичная мать Лючии Аньезе, аббатиса, которая сочувствовала Лючии, но, увы, под шантажом вынуждена была сыграть негативную роль в ее судьбе, трусоватый священник дон Абондио. Но самый сильный образ в книге – кардинал Федериго. Самый удачный, что мне встречались, образ в литературе настоящего глубоко верующего и праведного человека, не просто верующего, но и поступающего всегда по законам своей веры.
«Обрученные» могли быть просто романтической книгой про любовь, но это еще и историческое произведение. Книга показывает, каким может быть исторический роман. Действие начинается в 1628 году, но великие и не очень исторические события происходят где-то за сценой – испанский наместник Гонсала де Кордова осаждает Казале, по Северной Италии маршируют французские и испанские армии. В романе нам покажут образ жизнь головорезов-брави, составлявщих свиты дворян, жизнь города, набитого беженцами и потом охваченного чумой. Мероприятия по борьбе с голодом и эпидемией. Через героев нам показывают круг чтения образованных людей XVII века. В общем, великие битвы и великие исторические личности оказываются «за кадром», зато автор пытается показать нам жизнь Италии XVII века с множеством деталей. Иногда меня поражало, что такой роман был написан два столетия назад. Остается пожалеть, что не так много исторических романов, подобных «Обрученным».
В конце хочу отметить очень красивый, неторопливый слог романа. С множеством описаний, которые оказываются в книге очень органичными. «Обрученные» это просто роман, написанный хорошим слогом, история влюбленных со счастливым финалом и необычный исторический роман.
