Имя: Борис Житков (Boris Zhitkov)
Возраст: 56 лет
Деятельность: писатель, прозаик, педагог, путешественник, исследователь
Семейное положение: был в гражданском браке
Борис Житков: биография
Когда речь заходит о писателях с характером – тех, что повидали мир, и многое испытали на личном опыте, - то вспоминают обычно зарубежных литераторов вроде , и Генри Райдера Хаггарда. Но мало кто вспоминает русского писателя, педагога и исследователя-путешественника Бориса Степановича Житкова, которого его собрат по перу называл Вечным .
Детство и юность
Родился Борис 30 августа 1882 года. Произошло это в городе Великий Новгород. Мальчик стал вторым ребенком в семье – первым была дочь Вера. Отец Бориса – Степан Васильевич - был преподавателем в Новгородском учительском институте. По учебникам Степана Васильевича несколько поколений детей изучали арифметику, алгебру и геометрию. Мать мальчика – Татьяна Павловна - была популярной пианисткой, ученицей русского композитора Антона Григорьевича Рубинштейна.
Из-за еврейских корней за Степаном Васильевичем пристально наблюдали люди из госструктур. Поэтому когда после рождения будущего писателя между Житковым-старшим и местным политическим деятелем назрел конфликт, Степан Васильевич решил отвезти семью в другое место. Покатавшись год по России, но так нигде и не зацепившись, Житков-старший отвозит семью в Одессу, где на тот момент проживали его брат и сестра.
В Одессе Степан Васильевич устраивается кассиром-бухгалтером на параход, а Татьяна Павловна становится частным репетитором по игре на клавишных. Начальное образование Вера и Борис получают дома, а после поступают в гимназию №5. В этом учебном заведении и происходит знакомство Житкова-младшего с будущим писателем и переводчиком , а также с Владимиром Евгеньевичем Жаботинским – будущим основателем Еврейского легиона.
В 1901 году Борис оканчивает гимназию и поступает в Императорский Новороссийский университет на отделение естественных наук. Будучи студентом университета, Житков сначала увлекается игрой на скрипке, но позже решает променять ее на занятие фотографией (к сожалению, ни одного фото Житкова тех лет не сохранилось). Не забывает парень и о физическом развитии – уже на третьем курсе завоевывает призы на соревнованиях по парусному спорту.
Гиперактивный характер и определенность в убеждениях приводят Бориса к тому, что во время Русской революции 1905 года Житков помогает переправлять оружие для матросов, решивших устроить бунт. В 1906 году Борис получает диплом об окончании вуза. Из-за нестабильного положения в стране долго не может найти себе работу. В итоге по совету знакомого решает стать моряком. После нескольких выходов в море парень сдает экзамены на штурмана. В роли штурмана парусного судна совершает походы в Турцию и Болгарию.
Литература
В литературу Борис Житков пришел довольно поздно. С другой стороны, именно его бурная и насыщенная событиями жизнь стала основой для многих произведений автора. К тому же, писатель вел дневник и регулярно писал родным письма, набивая таким образом руку в писательском ремесле. В 1909 году становится капитаном научно-исследовательского судна, принимавшего участие в ихтиологической экспедиции по Енисею.
По возвращению из экспедиции Борис подает документы в Санкт-Петербургский политехнический университет Петра Великого на отделение судостроения. В 1910 году отправляется в Данию для прохождения практики рабочим-металлистом. В 1912 году отправляется в свое первое кругосветное путешествие. В ходе кругосветки больше всего Бориса впечатлили страны Азии – Индия, Япония и Китай. В 1916 году оканчивает вуз по специальности инженера-судостроителя.
К моменту выпуска из политехнического университета Житков уже год как служил в морской авиации. В 1916 году Борис получает звание прапорщика по авиационной части, а годом позже – подпоручика по адмиралтейству. В 1917 году Житков оставляет службу и отправляется работать по специальности в Одесский морской порт, где и проработал до 1924 года. В этом году Житков перебрался в Петроград.
Для этого было две причины: во-первых, Борису надоело сидеть на одном месте – «качевой» характер дал о себе знать, во-вторых, Житков решил отвезти в издательство свою рукопись «Злое море». Редакция по достоинству оценила произведение, и издало его в том же году. С 1925 года Житков устраивается преподавателем в местную школу, а все свободное время тратит на писательскую работу. По подсчетам биографов Бориса, им было написано 74 очерка, 59 повестей и рассказов, 7 романов и 14 статей.
Борис Степанович прославился преимущественно как детский писатель. Именно для детей он написал большую часть своих произведений – в частности, сборники «Что я видел», «Что бывало», «Морские рассказы» и «Рассказы о животных». Сборник «Рассказы о животных», вышедший в 1935 году, содержал в себе рассказы, основанные на его впечатлениях от посещения Индии, - «Беспризорная кошка», «Храбрый утенок», «Про обезьянку», «Про слона», «Про змею и мангуста», «Галка» и «Волк».
Однако произведением, которое Житков ставил на вершину своего творчества, был роман «Виктор Вавич», посвященный событиям 1905 года. Долгое время произведение не издавалось, поскольку находилось под запретом. Версия без купюр вышла только в 1999 году благодаря дочке Корнея Чуковского, Лидии, обнаружившей рукопись в архивах отца.
Стоит отметить, что романом «Виктор Вавич» восторгались многие. К числу тех, кому произведение пришлось по душе, были писатель , телеведущая и публицист . Критики отмечали, что если бы не цензура, то «Виктор Вавич» мог бы занять место в российской классике между «Тихим Доном» и «Доктором Живаго». В 1988 году, когда праздновался пятидесятилетний юбилей со дня смерти писателя, было издано первое собрание его сочинений.
Личная жизнь
О личной жизни Житкова известно мало. Кочевой образ жизни не позволял писателю завести нормальную семью, поэтому к концу своих дней он жил гражданским браком с Верой Михайловной Арнольд (1896-1988), дочерью директора Белогородского училища и советского шифровальщика.
Детей у пары не было, но был у Бориса племянник Алеша – сын старшей сестры. Именно Алеша стал прообразом персонажа рассказов из сборника «Что я видел». Однако есть данные, что у Житкова есть несколько детей от некой Фелицаты Федоровны Гусевой – сын Николай и дочь Фелицата. По крайней мере, так утверждают некоторые СМИ.
Смерть
Еще в 1937 году Борис Степанович почувствовал недомогание. По совету знакомого решил испробовать лечебное голодание, но этим только ухудшил свое положение. Книгу, которую Житков планировал как «Энциклопедию для четырехлетних граждан "Почемучка"», писатель заканчивал, уже диктуя своей жене. Эта книга позже была издана под названием «Что я видел».
Другую свою книгу – «Помощь идет» - посвященную технике, служащей на благо человечества, писатель закончить не успел. Тем не менее, она тоже позже была издана под названием «Рассказы о технике». Умер Борис Степанович 19 августа 1938 года. Похоронен в Москве, на шестом участке Ваганьковского кладбища.
По мотивам его произведений сняты мультики «Кнопочки и человечки» (рассказ «Как я ловил человечков»), «Почему слоны?» (по рассказу «Про слона»), «Пудя», а также фильмы «Морские рассказы», «День ангела» и «Шторм на суше». Элементы биографии Житкова были использованы в стихотворениях «Почта»(1927) и «Военная почта»(1943), а также в фильме «На миг оглянуться» (1984 года).
Цитаты Бориса Житкова
- «Невозможно, чтоб было трудно учиться: надо, чтоб учиться было радостно, трепетно и победно».
- «Это хуже всего - новые штаны. Не ходишь, а штаны носишь: все время смотри, чтоб не капнуло или еще там что-нибудь. Зовут играть - бойся. Из дому выходишь - разговоров этих! И еще мать выбежит и вслед кричит на всю лестницу: "Порвешь - лучше домой не возвращайся!" Стыдно прямо. Да не надо мне этих штанов ваших! Из-за них вот все и вышло».
- «Пошел Христо в город: бегает, суетится народ, ослы орут неистово, все кричат, суются, топчутся, как будто круглый день пожар в городе. Все греки - шумливый народ. Одни турки в тени сидят. Кто кальяном дымит, а кто и соломку сосет - ждут судьбу».
- «Так вот куда кошки из города переехали».
Библиография
- 1924 год – «Злое море»
- 1925 год – «Морские истории»
- 1931 год – «Каменная печать»
- 1935 год – «Рассказы о животных»
- 1939 год – «Что я видел»
- 1940 год – «Рассказы»
- 1941 год – «Виктор Вавич»
- 1942 год – «Рассказы о технике»
Борис Степанович ЖИТКОВ
(1882- 1938)
Очень любил море Борис Степанович Житков. Может быть, оттого, что вырос он в Одессе - городе, построен-ном у самого Чёрного моря.
С детства окружали Житкова океанские пароходы, баржи, лодки. И как вспоминала его сестра, «бегал Борис по всем пароходам, спускался в машинное отделение, играл с ребятишками - детьми матросов. По вечерам катался с отцом на лодке».
О море Житков никогда не забывал. Изучая математику в университете, принимал участие в гонках яхт, интересовал-ся парусниками и даже сдал экзамен на штурмана дальнего плавания. Чтобы научиться строить корабли, закончил ко-раблестроительный институт. Летом 1912 года сбылась за-ветная мечта - первое кругосветное плавание на учебно-грузовом судне. Европа, Африка, Индия и Япония. Такое не забывается!
Кем только не был Борис Житков: моряком, химиком, учителем, инженером. Писать стал поздно. Сорок лет ему исполнилось, когда появилась первая книга. А за ней один за другим печатались рассказы Бориса Житкова о необыч-ных приключениях, мужественных моряках и лётчиках.
Многое можно узнать из этих историй: что такое «камбуз» и «кубрик», об острове Джарылгач, на котором давно никто не живёт, о ручном леопарде Ваньке. Возил его с собой бу-фетный Степаныч. Вспоил он, вскормил Ваньку с малых лет. «Сядет Степаныч, а леопард ему на колени голову поло-жит и урчит, как кошка». А ещё есть такой народ - «синегла-зы». «Чёрные» они, «курчавые» и такие отважные, что на «двух брёвнах, сбитых двумя перемычками» выходят под па-русами в океан за рыбой» (рассказ «Урок географии»).
Красивое и спокойное море в шторм становится страш-ным и разъярённым. «Злое море» - так назвал Борис Житков один из своих рассказов. Под стать такому морю и человек - жестокий англичанин Паркер. Просто так напра-вил он свой пароход на маленькую рыбацкую шхуну. Семе-ро русских матросов погибли.
Но не только о море писал Борис Степанович. Есть у него рассказы о животных: про обезьянку, жившую в доме Житковых; про беспризорную кошку, которая «пришла из города, раскопала пошире кроличью нору, кроликов выгна-ла и стала жить по дикому».
Есть у Житкова технические и научные книги. Рассказы-вается в них об электрическом звонке, о том, как ток по-даётся в города, о работе типографии, где книги печатают.
Многое видел и пережил Борис Степанович. За 15 лет придумал Житков более 500 произведений. Увидев книгу с именем Б. С. Житкова на обложке, не сомневайтесь - вас ожидает интересное чтение!
1. Как я ловил человечков.
2. Мангуста.
3. Пудя.
4. На льдине.
5. Сию минуту - с!..
6. Чёрные паруса.
7. Беспризорная кошка.
8. Про обезьянку.
9. Джарылгач.
10. Про слона.
Вопросы и задания
1. Почему так любил Б. С. Житков море?
2. Какие профессии были у Б. С. Житкова?
3. О чём писал Борис Степанович Житков?
4. Назовите ваш любимый рассказ Житкова.
5. Почему он вам понравился?
Житков Борис Степанович русский и советский писатель, прозаик, педагог, путешественник и исследователь.
Родился 30 августа 1882 года в Новгороде. Отец его был преподавателем математики. Мать - пианистка. Три его брата были военными моряками. Детство провел в Одессе (его школьным другом был К.И.Чуковский).
1905г- принимал участие в революционных событиях.
1906г-1916г — Окончил естественное отделение Новороссийского университета и кораблестроительное - Петербургского политехнического института. Был штурманом парусника, капитаном научно-исследовательского судна, ихтиологом, рабочим-металлистом, инженером-судостроителем, преподавателем физики и черчения, руководителем технического училища; много путешествовал.
1924 Печатается сначала адресуясь к взрослой, затем все чаще к детской аудитории. Постоянный автор детских журналов и газет «Новый Робинзон», «Чиж», «Еж», «Юный натуралист», «Пионер», «Ленинские искры» и др. (морские повести в сб. Злое море, 1924; рассказы для детей Черная махалка, Дяденька, оба 1925; Джарылгач, 1926; Про обезьянку, 1927; Кружечка под елочкой, 1929; Белый домик, Мангуста, оба 1935; На льдине, 1939; циклы Морские истории, 1925-1937, Рассказы о животных, 1935; повести Удав, Черные парус, обе 1927; пьесы Пятый пост, 1927; Семь огней, 1929; сказочная повесть Элчан-Кайя, 1926; научно-художественный книги Про эту книгу, Свет без огня, обе 1927; Пароход, 1935, книжки-самоделки, в т.ч. Одень меня, 1928).
Роман о революции 1905 года «Виктор Вавич» Житков считал своим главным произведением. Издание романа, в полном объёме, стало возможным лишь в 1999 году, благодаря тому, что Лидия Чуковская сохранила экземпляр книги от 1941 года. Несколько экземпляров издания этого романа также сохранились в библиотеках. Запоздалая публикация привела к тому, что это значимое произведение совершенно выпало из литературного процесса.
19 октября 1938 года Житков Борис Степанович скончался в Москве от рака лёгких.
Произведения:
Для Вашего удобства представлен предварительный обзор произведений: «Морские истории» : «Джарылгач», «Компас»; «Рассказы о животных»: «Беспризорная кошка», «Мангуста», «Что бывало»: «Цветок», «Мыло»; «Как я ловил человечков». Под названием каждого произведения выложены первые строки рассказов. Если это произведение именно то, что нужно, тогда можно, перейти по ссылке и скачать книгу себе на ПК. Приятных Вам впечатлений.
«Морские истории»
«Джарылгач» Новые штаны. Это хуже всего — новые штаны. Не ходишь, а штаны носишь: все время смотри, чтоб не капнуло или еще там что-нибудь. Зовут играть — бойся. Из дому выходишь — разговоров этих! И еще мать выбежит и вслед кричит на всю лестницу: "Порвешь — лучше домой не возвращайся!" Стыдно прямо. Да не надо мне этих штанов ваших! Из-за них вот все и вышло
«Компас» Было это давно, лет, пожалуй, тридцать тому назад. Порт был пароходами набит — стать негде. Придет пароход — вся команда высыпет на берег, и остается на пароходе один капитан с помощником, механики. Это моряки забастовали: требовали устройства союза и чтоб жалованья прибавили. А пароходчики не сдавались — посидите голодом, так небось назад запроситесь!
Вот уже тридцать дней бастовали моряки. Комитет выбрали. Комитет бегал, доставал поддержку: деньги собирал. Вполголода сидели моряки, а не сдавались. Мы были молодые ребята, лет по двадцать каждому, и нам черт был не брат.
Вот сидели мы как-то, чай пили без сахара и спорили: чья возьмет?
«Рассказы о животных»
«Беспризорная кошка» Я жил на берегу моря и ловил рыбу. У меня была лодка, сетки и разные удочки. Перед домом стояла будка, и на цепи огромный пес. Мохнатый, весь в черных пятнах — Рябка. Он стерег дом. Кормил я его рыбой. Я работал с мальчиком, и кругом на три версты никого не было. Рябка так привык, что мы с ним разговаривали, и очень простое он понимал. Спросишь его: "Рябка, где Володя?" — Рябка хвостом завиляет и повернет морду, куда Володька ушел. Воздух носом тянет и всегда верно. Бывало придешь с моря ни с чем, а Рябка ждет рыбы. Вытянется на цепи, повизгивает.
«Мангуста» Я очень хотел, чтобы у меня была настоящая, живая мангуста. Своя собственная. И я решил: когда наш пароход придёт на остров Цейлон, я куплю себе мангусту и отдам все деньги, сколько ни спросят. И вот наш пароход у острова Цейлона. Я хотел скорей бежать на берег, скорей найти, где они продаются, эти зверьки. И вдруг к нам на пароход приходит чёрный человек (тамошние люди все чёрные), и все товарищи обступили его, толпятся, смеются, шумят. И кто-то крикнул: "Мангусты!" Я бросился, всех растолкал и вижу: у чёрного человека в руках клетка, а в ней серые зверьки.
«Что бывало»
«Цветок» Жила девочка Настя со своей мамой. Раз Насте подарили в горшочке цветок. Настя принесла домой и поставила на окно.
— Фу, какой гадкий цветок! — сказала мама. — Листья у него точно языки, да ещё с колючками. Наверное, ядовитый. Я его и поливать не стану.
Настя сказала:
— Я сама буду поливать. Может быть, у него цветки будут красивые. Цветок вырос большой-большой, а цвести и не думал.
«Мыло» Один мальчик всё хотел узнать, плавает ли мыло. Вот раз пришёл он на кухню. А на кухне стояло ведро, полное воды, а рядом новый кусок мыла. Оглянулся мальчик, видит: никого нет. Взял мыло, положил в воду и пустил. Мыло — юрк! И под воду. Испугался мальчик, что мыло утопил. Убежал из кухни и никому не сказал.
«Как я ловил человечков»
Когда я был маленький, меня отвезли жить к бабушке. У бабушки над столом была полка. А на полке пароходик. Я такого никогда не видал. Он был совсем настоящий, только маленький. У него была труба: желтая и на ней два черных пояса. И две мачты. А от мачт шли к бортам веревочные лесенки. На корме стояла будочка, как домик. Полированная, с окошечками и дверкой. А уж совсем на корме — медное рулевое колесо. Снизу под кормой — руль. И блестел перед рулем винт, как медная розочка. На носу два якоря. Ах, какие замечательные! Если б хоть один у меня такой был!
Я сразу запросил у бабушки, чтоб поиграть пароходиком. Бабушка мне все позволяла. А тут вдруг нахмурилась:
— Вот это уж не проси. Не то играть — трогать не смей. Никогда! Это для меня дорогая память.
Я видел, что, если и заплакать, — не поможет.
А пароходик важно стоял на полке на лакированных подставках. Я глаз от него не мог оторвать.
С Борисом Житковым я познакомился в детстве, то есть ещё в девятнадцатом веке. Мы были однолетки, учились в одном классе одной и той же Одесской второй прогимназии, но он долго не обращал на меня никакого внимания, и это причиняло мне боль.
Я принадлежал к той ватаге мальчишек, которая бурлила на задних скамейках и называлась "Камчаткой". Он же сидел далеко впереди, молчаливый, очень прямой, неподвижный, словно стеной отгороженный от всех остальных. Нам он казался надменным. Но мне нравилось в нём всё, даже эта надменность. Мне нравилось, что он живёт в порту, над самым морем, среди кораблей и матросов; что все его дяди – все до одного – адмиралы; что у него есть собственная лодка, кажется, даже под парусом, и не только лодка, но и телескоп на трёх ножках, и скрипка, и чугунные шары для гимнастики, и дрессированный пёс.
Обо всём этом я знал от счастливцев, которым удалось побывать у Житкова, а дрессированного, очень лохматого пса я видел своими глазами; пёс часто провожал его до ворот нашей школы, неся за ним в зубах его скрипку.
Бывало, придя спозаранку, я долго простаивал у этих ворот, чтобы только поглядеть, как Житков – с неподвижным и очень серьёзным лицом – наклонится над учёной собакой, возьмёт у неё свою скрипку, скажет ей (будто по секрету!) какое-то негромкое слово, и она тотчас же помчится без оглядки по Пушкинской, – очевидно, в гавань, к кораблям и матросам.
Может быть, оттого, что у меня не было ни дядей адмиралов, ни лодки, ни телескопа, ни учёного пса, Житков казался мне самым замечательным существом на всём свете, и меня тянуло к нему, как магнитом. Мне импонировали его важность, молчаливость и сдержанность, ибо сам я был очень вертляв и болтлив, и во мне не было ни тени солидности. Случалось, что в течение целого дня он не произносил ни единого слова, и я помню, как мучительно я завидовал тем, кого он изредка удостаивал своим разговором. Таких было немного: обруселый итальянец Брамбиллла, да Миша Кобецкий, да Ильюша Мечников, племянник учёного, да ещё двое-трое, не больше. Мне совестно вспомнить, сколько я делал мальчишески неумелых попыток проникнуть в этот замкнутый круг, привлечь внимание Бориса Житкова какой-нибудь отчаянной выходкой. Но он даже не глядел в мор сторону.
Так шло дело месяца два или три, а пожалуй, и больше. Житков упорно уклонялся от всякого общения со мною. Но тут произошёл один случай, неожиданно сблизивший нас. Случай был мелкий, и я позабыл бы о нём, если бы он не был связан с Житковым.
Началось с того, что наш директор Андрей Васильевич Юнгмейстер, преподававший нам русский язык, повёл как-то речь о различных устарелых словах и упомянул, между прочим, словечко "отнюдь", которое, по его утверждению, уже отживало свой век и в ближайшие же годы должно было неминуемо сгинуть. Я от всей души пожалел умиравшее слово и решил принять самые энергичные меры, чтобы предотвратить его смерть и влить в него, так сказать, новую жизнь: упросил всю "Камчатку" – около десятка товарищей – возможно чаще употреблять его в своих разговорах, тетрадках и на уроках у классной доски. Поэтому когда Юнгмейстер спрашивал у нас, например, знаем ли мы единственное число слова "ножницы", мы хором отвечали:
– Отнюдь!
– А склоняются ли такие слова, как "пальто" или "кофе"?
– Отнюдь!
Здесь не было озорства или дерзости. Просто нам хотелось по мере возможности спасти безвинно погибавшее русское слово. Но Юнгмейстер увидел здесь злокозненный заговор и, так как я кричал громче всех, вызвал меня к себе в кабинет и спросил: намерен ли я прекратить этот "бессмысленный бунт"? Когда же я по инерции ответил: "Отнюдь", – он разъярился и, угрожая мне невероятными карами, приказал остаться на два часа без обеда.
Отсидев эти два часа на подоконнике класса, я, голодный и сердитый, брёл домой, к себе, на Новорыбную улицу, заранее страдая от тех неприятностей, которые эта история может причинить моей матери.
Отойдя довольно далеко от гимназии, где-то в районе Базарной, я с удивлением увидел, что рядом со мною – Житков. В руке у него была скрипка. "Задержался, должно быть, с учителем музыки", – подумал я, бесконечно счастливый. Житков был сдержан и молчалив, как всегда, но в самом его молчании я чувствовал дружественность. Должно быть, в том бестолковом эпизоде, о котором я сейчас рассказал, что-то полюбилось ему. Ни единым словом не выразил он мне одобрения, но уже то, что он шёл со мной рядом, я ощутил как выражение сочувствия.
На углу Канатной он внезапно спросил:
– Грести умеешь?
– Отнюдь... То есть нет, не умею...
– А править рулём?
– Не умею.
– А гербарий собираешь?
Я даже не знал, что такое гербарий.
– А какой сейчас дует ветер? Норд? Или вест? Или ост?
Этого я тоже не знал. Я не знал ничего ни о чём. И был уверен, что едва он увидит, какой я невежда, он отвернётся от меня и сейчас же уйдёт. Но он только свистнул негромко и продолжал молча шагать со мной рядом. Был он невысокого роста, узкоплечий, но, как я впоследствии мог убедиться, очень сильный, с железными мускулами. Шагал он по-военному – грудью вперёд. И вообще во всей его выправке было что-то военное. Он молча довёл меня до Новорыбной, до самого дома, и на следующий день, в воскресенье, явился ко мне поутру с истрёпанным французским астрономическим атласом и стал показывать на его чёрных, как сажа, страницах всевозможные созвездия, звёзды, туманности. Он так заинтересовал ими меня и мою сестру, что мы стали с нетерпением ждать темноты, чтобы увидеть в небе те самые звёзды, какие он показывал нам на бумаге, словно прежде ни разу не видели их.
С тех пор и началась моя странная дружба с Житковым, которая, я думаю, объясняется тем, что мы оба были до такой степени разные. Характер у Житкова был инициативный и властный, и, так как его, третьеклассника, уже тогда буквально распирало от множества знаний, умений и сведений, которые наполняли его до краёв, он, педагог по природе, жаждал учить, наставлять, объяснять, растолковывать. Именно потому, что я ничего не умел и не знал, я оказался в ту пору драгоценным объектом для приложения его педагогических талантов, тем более что я сразу же смиренно и кротко признал его неограниченное право распоряжаться моей умственной жизнью.
Он учил меня всему: гальванопластике, французскому языку (который знал превосходно), завязыванию узлов по-морскому, распознаванию насекомых и птиц, предсказанию погоды, плаванию, ловле тарантулов... Под его ближайшим руководством я читал Тимирязева, Фламмариона и Дарвина. У него я научился отковыривать от биндюгов* при помощи молотка и стамески старые оловянные бляхи и плавить их в чугунном котелке на костре.
Моя мама, послушав наши разговоры о звёздах, была с первого же дня очарована им. Другие изредка приходившие ко мне гимназисты были в её глазах драчуны, сквернословы, хвастунишки, курильщики, и она требовала, чтобы я сторонился их. Житков же, такой подтянутый, серьёзный, внушительный, толкующий мне о небесной механике, сразу завоевал её сердце, и вскоре у них завелись свои особые дела и разговоры. Она очень любила цветы, и Житков стал помогать ей в цветоводстве, пересаживал вместе с нею её лимоны и фикусы, добывал для неё у знакомого немца-садовника тонко просеянную чёрную жирную землю, которую и приносил ей на спине из Александровского парка в самодельном рюкзаке. Помню также (но, кажется, это было значительно позже), что он приносил ей какие-то выкройки и даже помогал ей кроить ситцевые блузки для моей старшей сестры – по изобретённому им новому методу.
Вообще со взрослыми он сходился охотнее, чем с детьми, может быть, оттого, что ему самому была свойственна степенная "взрослость" речей и поступков. Его взрослые приятели в огромном своём большинстве принадлежали к так называемым социальным "низам": кочегары, переплётчики, биндюжники, отставные солдаты, фабричные и даже какой-то хромой пиротехник, изготовлявший фейерверки для "народных гуляний"**. С каждым из них у Житкова был, как сказали бы нынче, деловой контакт, для меня непонятный: одному он приносил какую-то замысловатую гайку, другому сообщал чей-то адрес, у третьего брал паклю и смолу для шпаклевания лодки, с четвёртым ходил для чего-то в ломбард. Все они относились к нему уважительно и звали его, тринадцатилетнего, Борисом Степанычем; каждого он посещал ненадолго, с каждым разговаривал малословно, деловито и веско, глухим, еле слышным голосом.
Вообще он был скуп на слова. У него было великолепное умение молчать. Среди малознакомых людей он садился обычно в стороне, на отлёте, и даже как-то демонстративно молчал, всматриваясь во всех окружающих спокойными, слегка прищуренными, зеленоватыми, внимательными глазами.
Никогда не забуду, как ранней весной он стал учить меня гребле – не в порту, а на Ланжероне, у пустынного берега, взяв для этого шаланду у знакомого грека. Вёсла были занозистые, тяжёлые, длинные, шаланда неуклюжая и в то же время предательски вёрткая, руки у меня закоченели от лютого ветра (я уже знал, что этот ветер называется норд), боковые волны с каждой минутой становились всё злее, но я испытывал жгучий восторг оттого, что на корме сидит Житков и отрывисто командует мне:
– Левое табань, правое загребай! Закидывай подальше – нет, ещё дальше, вот так! И сразу же дёргай, сразу,– понимаешь ли, сразу? Вот так! Раз, два! Раз два!
Требовательность его не имела границ. Когда у меня срывалось весло, он смотрел на меня с такой безмерной гадливостью, что я чувствовал себя негодяем. Он требовал бесперебойной, квалифицированной, отчётливой гребли, я же в первое время так сумбурно и немощно орудовал тяжёлыми вёслами, что он то и дело с возмущением кричал:
– Перед берегом стыдно!
И хотя на берегу в такой холод не было ни одного человека, мне казалось, что всё побережье от гавани до Малого Фонтана усеяно сотнями зрителей, которые затем и пришли, чтобы поиздеваться над моей неумелостью. Лишь благодаря педагогическому таланту Житкова, его неотступной настойчивости я уже через месяц стал более или менее сносным гребцом, и он счёл возможным взять меня к себе в "свою" гавань и совершить со мною торжественный рейс в новом, щеголеватом, свежелакированном боте до маяка и обратно. Сам он грёб артистически, как профессиональный моряк, забрасывая вёсла далеко назад и подчиняя каждое своё движение строжайшему ритму. Бот был чужой, но его владелец уехал куда-то и предоставил его на время Житкову; от кого-то другого (я забыл, от кого) Житкову достались две пары замечательных вёсел из пальмового дерева, со свинцом в рукоятках, гибких, тонкой работы. Эти вёсла хранились на дне очень высокой баржи, пришвартованной к пристани, и за ними Житков обыкновенно посылал меня. Так как во всех наших морских предприятиях сразу же установилось, что я юнга, а он капитан, я не смел ослушаться его приказаний, хотя на эту баржу нужно было взбегать по узкой, шаткой и длинной доске, чего я смертельно боялся. Особенно страшно было идти по ней вниз с двумя парами вёсел. Узнав о моей боязни, Житков сказал мне, что и сам он когда-то испытывал "страх высоты", но преодолел этот страх тренировкой, и в доказательство с такой быстротой взбежал по доске, что она заходила под ним ходуном, и я закрыл глаза от испуга.
Вскоре я настолько освоился с греблей, что Житков счёл возможным выйти со мною из гавани в открытое море, где на крохотное наше судёнышко сразу накинулись буйные, очень весёлые волны.
До знакомства с Житковым я и не подозревал, что на свете существует такое веселье. Едва только в лицо нам ударило свежим ветром
черноморского простора, я не мог не прокричать во весь голос широких, размашистых строк, словно созданных для этой минуты:
Зыбь ты великая! Зыбь ты морская!
Чей это праздник так празднуешь ты?
Житков тотчас же продолжил цитату. Он знал и любил стихи, особенно те, в которых изображалась природа. Помню, как он восхищался стихами
Пушкина о морской глади, которую: "измял сналёту вихорь шумный".
– Подумай только! – говорил он. – Сказать о воде, что она измята ураганом, как бумага, как тряпка! И это чудесное слово: "сналёту"!..
...На горизонте появился пароход. Греческий? Французский? Итальянский? Житков сразу узнал его по очертаниям корпуса и задолго до приближения парохода безошибочно назвал его имя.
В море Житков становился благодушен, разговорчив, общителен и совершенно сбрасывал с себя свою "взрослость" и замкнутость. Нам случалось бывать в море по семи, по восьми часов, порой и больше; мы приставали к Большому Фонтану, разводили на гальке костёр, варили в жестянке уху, состязались в бросании камней рикошетом, причём Житкову удавалось добиться того, что камень раз десять появлялся над поверхностью моря, прежде чем упасть на дно. К концу лета мы загорели, как негры. Моя мать, до той поры никогда не решавшаяся отпускать меня к морю, теперь уже не возражала против моих долгих экскурсий, так магически действовало на неё имя: Житков.
Только раз за всё лето с нами случилась авария, о которой мы часто вспоминали потом, несколько десятилетий спустя. Как-то перед вечером, когда мы возвращались домой, вдруг сорвался сильный ветер и погнал нас прямиком на волнорез, а разгулявшиеся буйные волны словно задались специальною целью шваркнуть нас со всего размаха о гранит волнореза и разнести наше судёнышко в щепки. Мы гребли из последних сил: всё своё спасение мы видели в том, чтобы добраться до гавани, прежде чем нас ударит о камни. Это оказалось невозможным, и вот нас подняло так высоко, что мы на мгновение увидели море по ту сторону мола, потом бросило вниз, как с пятиэтажного дома, потом обдало огромным водопадом, потом с бешеной силой стало бить нашу лодку о мол то кормой, то носом, то бортом. Я пробовал было отпихнуться от волнореза веслом, но оно тотчас сломалось. Я одеревенел от отчаяния и вдруг заметил или, вернее, почувствовал, что Житкова уж нет у меня за спиной. Была такая секунда, когда я был уверен, что он утонул. Но тут я услыхал его голос. Оказалось, что в тот миг, когда нас подняло вверх, Житков с изумительным присутствием духа прыгнул с лодки на мол – на его покатую, мокрую, скользкую стену – и вскарабкался на самый её гребень. Оттуда он закричал мне:
– Конец!
Конец – по-морскому канат. Житков требовал, чтобы я кинул ему конец той верёвки, что лежала свёрнутой в кольцо на носу, но так как в морском лексиконе я был ещё очень нетвёрд, я понял слово "конец" в его общем значении и завопил от предсмертной тоски.
К счастью, сторож маяка увидал катастрофу и поспешил мне на помощь. Со страшными ругательствами, которых не могло заглушить даже завывание бури, с искажённым от злобы лицом он швырнул мне конец веревки и вместе с Житковым стащил меня, дрожащего, но невыразимо обрадованного, на мокрые камни мола и тотчас же занялся нашей лодкой: зацепил её длинным багром и велел подручному ввести её в гавань, после чего с новым ассортиментом ругательств накинулся на меня и Житкова, требуя, чтобы мы следовали за ним на маяк. Я ожидал необыкновенных свирепостей, но он, не переставая браниться, дал нам по рюмке перцовки, приказал скинуть промокшее платье и бегать нагишом по волнорезу, чтобы скорее согреться. Потом уложил нас на койку в своей конуре, прикрыл одеялом и, усевшись на опрокинутый ящик, взял перо, чтобы составить протокол о случившемся, но когда после первых же вопросов узнал, что один из нас Житков, "сын Степана Василича", отложил перо, отодвинул бумагу и опять угостил нас перцовкой.
Чтобы выпрыгнуть из лодки во время бури и вспрыгнуть на мол, нужна была ловкость спортсмена, не говоря уже об отчаянной смелости. Здесь, в эту четверть часа, предо мной раскрылся весь Житков: великий "умелец", герой, верный и надёжный товарищ.
И вот мы снова на пыльной дороге, в степи, шагаем мимо телеграфных столбов. Обувь снова у нас на ногах, она сделалась очень просторной, так как Житков сразу же, чуть мы пришли к гостеприимной майорше, добыл у Маланьи сухого гороху, набил им доверху наши ботинки и залил его холодной водой. Горох разбух, и кожа распрямилась. Ботинки стали как раз по ноге. Мешки у нас снова наполнены снедью: в них и коржики, и сухая тарань, и варёные яйца, которыми наделила нас рябая Маланья. Кроме того мы с Житковым прихватили по привычке с собой из кладбищенской церкви около десятка огарков.
Мы прошли уже вёрст тридцать или больше. Последний привал был у пас совсем недавно – около часу назад. Но жарища стояла страшная, и мне смертельно захотелось присесть отдохнуть. Зной был такой, что перед нами то и дело возникали миражи, о каких я до той поры читал только в "Географии" Янчина, – тенистые зелёные рощи, отражающиеся в прозрачной воде, – и казалось, что через час, через два мы будем в этих райских местах непременно, но проходила минута – и видение исчезало, как дым... По расписанию Житкова следующий отдых предстоял нам ещё очень нескоро. Увидя, что я, вопреки расписанию, улёгся в придорожной канаве, Житков убийственно спокойным и вежливым голосом предложил мне продолжать путешествие. В противном случае, говорил он, ему придётся применить ко мне тот параграф подписанного мною договора, согласно которому наша дружба должна прекратиться.
Как проклинал я впоследствии своё малодушие! Это было именно малодушие, так как стоило лишь взять себя в руки, и я мог бы преодолеть свою немощь. Но на меня нашло нелепое упрямство, и я с преувеличенным выражением усталости продолжал лежать в той же позе и, словно для того, чтобы окончательно оттолкнуть от себя моего строгого друга, неторопливо развязал свой мешок и стал с демонстративным аппетитом жевать сухари, запивая их мутной водой из бутылки. Это было вторим нарушением нашего договора с Житковым, так как для еды и питья тоже было – по расписанию – назначено более позднее время.
Житков постоял надо мной, потом повернулся на каблуках по-военному и, не сказав ни слова, зашагал по дороге. Я с тоской смотрел ему вслед, я сознавал, что глубоко виноват перед ним, что мне нужно вскочить и догнать его и покаяться в своём диком поступке. Для этого у меня хватило бы физических сил, так как, хотя меня и разморило от зноя, я, повторяю, не испытывал какой-нибудь чрезмерной усталости. По минуты проходили за минутами, а я продолжал, словно оцепенелый, лежать у столба и с отвращением пить тёплую, не утоляющую жажды, грязноватую воду. Пролежав таким образом около часу, я вдруг сорвался с места и, чуть не плача от горя, ринулся вдогонку за Борисом. Но он ушёл далеко, и его не было видно, так как дорога сделала крутой поворот. Вдруг я заметил бумажку, белевшую на одном из столбов; я бросился к ней и увидел, что она приклеена свечкой, – одной из тех, которые он достал в Николаеве. На бумажке было написано крупными, чёткими печатными буквами:
"Больше мы с вами незнакомы".
И ниже, обычною скорописью, Житков сообщил мне адрес сестры, проживавшей в Херсоне, ныне здравствующей Веры Степановны Арнольд.
Чувствуя себя глубоко несчастным, я пошёл по опостылевшей дороге. Смутно, как во сне, вспоминаю, что вёрст через десять у меня оказались попутчицы – несколько босоногих деревенских "дивчат", которые тоже "мандрували" в Херсон. У какой-то балки они свернули с проезжего шляха и пошли напрямик через степь сокращённой дорогой. Я пошёл за ними и потому очутился в Херсоне значительно раньше Житкова, разыскал Веру Степановну где-то неподалёку от Потёмкинской улицы, обрадовал её сообщением, что вскоре придёт её брат, и тотчас же после краткого умывания был посажен за стол к самовару. Когда я рассказывал ей и её мужу наши путевые приключения, в дверях появился усталый, весь запылённый Борис. Он заговорил со мной как ни в чём не бывало, очень дружелюбно, без тени обиды, и вскоре мы оба были отправлены спать. Но едва мы очутились наедине и я вздумал продолжать разговор, как вдруг, к своему ужасу, услыхал от Бориса:
– Я разговариваю с вами только там, за столом, так как не хочу унижать вас перед Верой Степановной, но вообще – я уже заявил вам об этом – мы больше незнакомы друг с другом.
...Через день или два на каком-то дрянном пароходишке я, исхудалый и грустный, воротился в родительский дом.
Так закончилась моя детская дружба с Борисом Житковым. Конечно, я был кругом виноват, и всё же кара, наложенная им на меня, была, как мне кажется, слишком суровой.
Но такой уж был у Житкова характер: это был принципиальный, волевой человек, не знающий никаких компромиссов, требовательный и к себе и к другим. Я понимал его гнев: ведь он отдал мне так много души, руководил моими мыслями, моим поведением, а я, как плохой ученик, провалился на первом же экзамене, где он подверг испытаниям мою дисциплину, мою волю к преодолению препятствий.
___________
* Биндюги – телеги для перевозки тяжёлых грузов.
** В то время ни одно гулянье на Ланжероне и на Малом Фонтане не обходилось без фейерверков. Изготовляла их фирма "Курц и К°". В мастерской этой фирмы
и работал хромой пиротехник.
*** В письме к Игорю Арнольду, своему племяннику, Житков писал через несколько месяцев: "Опытные люди говорят, что я уж больно скоро в ход пошёл! Но этому способствовал
К. Чуковский, мой детский приятель, к которому у меня сохранилось чувство, несмотря на многие годы и непогоды..." (Ред.).
Рисунки Ф. Лемкуля.
«Я думаю, что надо, наконец, начать кому-нибудь писать настоящие учебники. Учебники для детей. Это ведь тоже, выходит, детская книжка. И, скажите мне на милость, почему с беллетриста такой спрос: если на первой полустранице „ничего не начинается“, то всякий вправе захлопнуть книжку и обругаться. А с „руководства“ — никакого спросу, лишь бы вмещал курс».
Борис Житков
Отец писателя Степан Житков преподавал математику. Его задачник выдержал тринадцать изданий. Мать, пианистка, была ученицей великого Антона Рубинштейна. Мальчик знал с детства французский язык, увлекался химией, биологией, парусным спортом и даже построил с друзьями парусный бот с каютой… Обычная интеллигентная семья, но не совсем. Отец считался «неблагонадежным», и, переменив несколько мест, семья осела в Одессе, где одноклассниками Бориса стали Коля Корнейчуков и Володя Жаботинский.
Коля Корнейчуков нынче известен каждому — Корней Иванович Чуковский. Володю Жаботинского звали по-настоящему Зеев, и в период еврейских погромов он вступил в еврейскую самооборону. А Боря Житков…
Дебют «старика»
В 1924 году журнал «Воробей» опубликовал рассказ «Над морем». Позднее название автор изменил («Над водой»). Мальчишка — ученик пилота аэроплана, в отличие от взрослого и опытного механика, не испугался выйти на крыло чинить карбюратор двигателя, чтобы спасти жизни пассажиров и товарищей, сорвался — и погиб. «Через минуту пилот злобно взглянул на механика. Тот, бледный, все еще перебирал инструменты в ящике. Оба понимали, почему нет Федорчука». От мала до велика люди зачитывались простыми словами — о смелости и трусости, о долге и подлости…
Совсем незадолго до этого в биографии автора были два университета, диплом инженера-кораблестроителя, мичманские курсы и учебное плавание, в которое Борис Степанович отправился юнгой, а вернулся — помощником капитана. Прекрасный математик, знаток ботаники, музыки, опытный преподаватель — не мог найти работы. Голод — это слово многие, как и он, знали не понаслышке. И вдруг встреча с Чуковским и совет: «Ты же столько видел, знаешь, умеешь — напиши!» Написал. А Чуковский — то ли забыл, то ли еще что… Житков отправился в Ленинград и там встретил Самуила Яковлевича Маршака.
Однако!
Евгений Львович Шварц зашел к Маршаку после долгой поездки, и первое, что от него услышал, — что появился новый удивительный писатель — Борис Житков, ему сорок один год. «Однако! — подумал Шварц. — Что за возраст для дебютанта?!» Житков старше его всего на пять лет, но уже кажется ему стариком. Но после «Над водой» выходят рассказы «Под водой», «Про слона», «„Мария“ и „Мэри“» (все в 1924 году), «Джарылгач» (1926), сказочная повесть «Элчан-Кайя» (1926), «Про обезьянку» (1927), «Кружечка под елочкой» (1929). И все эти произведения — это не просто успех. Это чеканный, простой язык. Можно сказать — мужской язык. Больше того — это стиль! С 1925 по 1937 год набирается таких рассказов на сборник под названием «Морские истории». Дети в восторге. Появился автор, который не сюсюскает с ними, а говорит на равных — и прямо.
Битва за детскую литературу
Страна менялась, и там, где раньше главным был творец, воцарялся советский чиновник. Уникальную детскую библиотеку Герценовского института несколько раз пытались уничтожить. Ее спасли Житков и Маршак. Как писал Е. Л. Шварц, они «клеймили позором чиновников от просвещения, перепуганных и растерявшихся, ненавидящих свое собственное дело. И они, чиновники, отступали, ворча. …Детскую литературу они объявили довеском к учебнику». Маршак, Житков, Ольга Иеронимовна Капица (мать великого физика), Екатерина Петровна Привалова — вот люди, спасавшие детскую литературу… Работали буквально до потери сознания. Маршак почти не спал. Однажды он приехал к Житкову и не смог вернуться домой из-за сердечного приступа.
В журналах «Воробей», «Новый Робинзон» Житков не давал спуску ни себе, ни другим авторам. Если Борис Степанович видел пошлость или заигрывание с читателем, или просто безграмотность, или недоделку, то раскачивался на коротких бедрах и, вертя плечами, издевательски приговаривал нарочно противным голосом: «Вот как сеет мужичок!» — и напряженно искал «нужное слово. Именно слово. Журнал строился слово за словом» (Е. Шварц).
Расхождение
Литераторы — люди обидчивые. Два таких целеустремленных борца, как Житков и Маршак очень долго сражались бок о бок. Но однажды их пути разошлись. Не было решительной ссоры, как и повода для нее. Маршак по-прежнему любил Житкова, в острых ситуациях дрался отчаянно на его стороне. И Житков это знал. Но терпеть не мог замечаний Маршака, которые казались ему придирками. «Вот как сеет мужичок!» Роковую роль в отношениях двух великих мастеров детской литературы сыграл гениальный — и безжалостный, страстный и глумливый Николай Олейников. Видимо, считая себя недооцененным, он решил поссорить великих друзей. Всегда действовал за глаза, но умело и без промаха бил по больным местам… Маршак прошел суровую школу жизни, как и Житков. Но в отношениях с коллегами Житков был простодушен и прям. Евгений Львович Шварц вспоминал: «Об умершем друге горюют, а каждое их воспоминание друг о друге вызывало у бывших друзей чувства похуже горя». Что выиграл Олейников? Совсем ничего. Но — ловко сеял мужичок… И не пережил 37-го года.
Житков за работой
Пришли слава и деньги. А Житков продолжал курить махорку. Квартирка у него была на Петроградке (тогдашняя Матвеевская, 2 — нынешняя улица Ленина). В кабинете — письменный стол и пачка бумаги, а рядом листы, сложенные пополам: Борис Степанович писал в два столбика. Так ему открывалось большее пространство текста. Каждый раз, заканчивая дневную или ночную работу, он ставил число и месяц. В этой точности было что-то от конструкторского бюро.
В квартире были рояль и скрипка. Рояль осваивала супруга Бориса Степановича, тот же с детства увлекался скрипкой — рояль не давал ему того, что было частью его характера. Белые и черные клавиши — это готовый звук. На скрипке нужную ноту, громкость и тембр приходилось искать самому…
Дома у Бориса Степановича
Сколько людей — с добрыми и не добрыми намерениями — побывали в гостях у Житкова! Гостей он обожал и в нетерпении даже шел на улицу их встречать. Всех непременно «угощали» представлением, которое хозяин дома устраивал со своим любимцем — рыжим котом. «Стань безьяном!» — командовал хозяин, и кот вставал на задние лапы, разведя передние в стороны. «Але, оп!» — и кот прыгал в обруч, пробивая бумагу. Начинались рассказы и о путешествиях и неизменные вопросы, а что в рассказах писателя правда, а что — вымысел или просто известный ему случай. И оказывалось, что герои рассказа «Компас» и «С новым годом» — сам автор и его друг Сережа, сгинувший потом на каторге… И это Житков плыл на «Погибели» и участвовал в отряде сопротивления черносотенцам со своим другом Володей Жаботинским. Угощая, никогда не скупился. «Фатит, не в армейских!» — приговаривал он, когда водились деньги… Если случалась беда с другом — немедленно помогал деньгами, попавшему в ссылку Олейникову снял дачу. Он ненавидел всей душой трусость, пошлость, интриги, но как часто не замечал их вокруг себя… А потом случилась беда. Заболела его жена, это было психическое заболевание, за которым последовал тягостный развод через суд. Писатель все чаще впадал в тяжелые депрессии.
Повестка
По воспоминаниям Евгения Шварца, однажды Житков пришел в самом мрачно расположении духа к Виталию Бианки, принес бутылку коньяку и выпил ее в одиночку. Потом встал и на прощание сказал: «Черта видел. Получил повестку с того света». В 1938 году он умер от рака легких…
Главный труд
В большей части биографий Житкова даже не упоминается самый главный труд его жизни — роман о революции 1905 года «Василий Вавич». Друзья знали о нем, читали сами, и он им читал, заставляя слушать чуть ли не силой. Роман не сразу был понят.
Среди его персонажей — «Анна Григорьевна», «Алеша»… Вот на кого замахнулся! И если Достоевский в итоге расставлял все «по полочкам», то Житков показал не просто эволюцию человеческой психологии. Он безжалостно сорвал кожу со своих героев и показал, как часто они поступают вопреки тому, что казалось, было им предначертано, брезгливо перечеркнул попадающиеся у Достоевского шовинистические «нотки», описал ужас еврейского погрома, разорвал «достоевскую» ницшеанскую подоплеку. Автор бесчисленных детских произведений встал в один ряд с Платоновым, Пастернаком и другими классиками, вовремя прочитанными и услышанными…
История каждого персонажа развивается поначалу отдельно, но потом судьбы сближаются, сжимаются — и оказывается, что избравший полицейскую службу Виктор Вавич даже не главный герой. Героем романа стала обстановка полупровинциального города, где каждый считает, что сможет решить что-то сам, а на деле — перекладывает свою ответственность на чужие плечи.
«Главная проблема романа не безлична, она — огненна: отчужденность русского сознания от ценностей собственной жизни, отчужденность, ведущая к утопизму и в мышлении, и в мотивировках, побуждающих к действию. Утопизм — это „наше все“. Такую черту можно подвести под романом… Самое любопытное — и характерное — здесь то, что прямо о сути русских вещей говорится в романе под занавес персонажем второстепенным, ведущим героям „чужим“: о том, что за „свои интересы“ у нас борется в основном правительство да люди, заведомо на то обреченные, преступившие закон. Способ осознания „своих интересов“ по ту сторону закона характерен в романе и для тягловой силы исторического процесса начала XX века — для пролетариата. В результате за „чужие интересы“ бескорыстно бьется у нас один-единственный „доблестный орган“ — интеллигенция», — пишет о романе Андрей Арьев.
В 1941 году книга была подготовлена к печати, вышли пробные экземпляры. Но набор рассыпали по настоянию А. Фадеева. Житкова уже три года не было на свете. Так что вряд ли Фадеев боялся за судьбу автора… Александр Фадеев читал «Вавича» летом того самого проклятого года в охваченной страшными предчувствиям Москве. И этим во многом определяется его безжалостный приговор книге: «Ее основной персонаж, Виктор Вавич, жизнеописание которого сильно окрашивает всю книгу, — глупый карьерист и жалкая и страшная душонка, а это, в соединении с описанием полицейских управлений, охранки, предательства, делает всю книгу очень не импонирующей переживаемым нами событиям. Такая книга просто не полезна в наши дни».
Андрей Битов отказывает роману в праве занять место в литературе такими словами: «Вопреки Булгакову, рукописи горят. Кроме текстов нужна еще и судьба. Вот, скажем, „Виктор Вавич“ Бориса Житкова. Если бы у этого романа была судьба, он занял бы нишу между „Тихим Доном“ и „Живаго“. Теперь он станет, может быть, лишь темой диссертаций».
Но Булгаков оказался мудрее. Не горят! Экземпляр книги спасла Лидия Чуковская. Роман опубликован.
Диссертации, конечно, будут. Но непременно будет у «Виктора Вавича» и современный читатель. Время потребует. Один из сборников Житкова называется «Что бывало». Так можно было бы назвать полное собрание его сочинений. Нам всем нужно помнить, «что бывало». Чтобы плохое — не повторялось.
