Александр Чанцев беседует с Мариной Ахмедовой, спецкором «Русского Репортера», специализирующемся на Кавказе и острых социальных темах, и автором трех художественных книг о «Войне», о новых наркотиках, проблемах Северного Кавказа и о том, как журналист может повлиять на общество и власть.
Александр Чанцев: Марина, кем Вы хотели стать в детстве?
Марина Ахмедова: Этот вопрос я часто задаю героям своих интервью, но сама не помню, кем хотела стать в детстве. Точно помню только, что и в мыслях не было становиться писателем или журналистом. К семи годам я прочла несколько десятков книг из отцовской библиотеки, ничего в них не поняла, и уверилась, что книги пишут особенные люди. Еще отчетливо помню, как я представляла себя взрослой красивой женщиной в дорогих одеждах, плавающей на яхте. Путешествующей. Там я всегда сопровождала красивого богатого мужчину (романы читать я в детстве тоже любила). В общем, я хотела быть красавицей, на которой женится прекрасный принц. И больше я никем не хотела быть. Но не получилось…
А.Ч.: Как вы пришли в журналистику?
М.А.: Неожиданно и незаметно для себя. Я переехала в Москву, училась и работала секретарем в небольшой издательской компании. Она же выпускала медицинскую газету для врачей и пациентов. Я работала там уже несколько месяцев, и вот однажды заходит ко мне главред этой газеты Наталья Анатольевна Смирнова и говорит, что все журналисты разъехались, и ей некого послать на какой-то медицинский слет писать заметку. Говорит: «Езжай ты». Я испугалась, начала отнекиваться, но она меня заставила. Посетив этот слет, я целый день писала заметку, вымучивая предложение за предложением. Получилось что-то дико официальное и нудное. Но Наталья Анатольевна сказала, что у меня талант. Постепенно я начала писать для нее статьи, за несколько месяцев вытеснила с центральных полос всех, кто там работал, и мне стало тесно. Я перешла на глянец и под псевдонимом написала массу статей о сексе. Дошло до того, что мне платили за полосу удвоенный гонорар. И снова стало скучно. Меня пригласили работать в издательский дом «Секрет Фирмы», я работала там недолго до открытия «Русского Репортера». В этом году «Репортер» отмечает пятилетие своего существования. Я работаю в нем уже пять лет.
А у Натальи Анатольевны болезнь Паркинсона. Уже давно. Я писала о ней репортаж в РР «Ангел мой, пойдем со мной» . Она мне звонит, как только увидит меня по телевизору или услышит по радио. У нее нарушена дикция, наши телефонные разговоры звучат странно. Наверное, я в любом случае, и без нее начала бы писать, но всегда нужен толчок. Кстати, Наталья Анатольевна мне звонила сразу после выхода Вашей рецензии, Александр, на «Дом Слепых» и сказала, что ей есть чем гордиться. А я ей тогда пыталась объяснить, почему давно у нее не была. Что время у меня, может, и есть, но мне лень себя заставить. Я заметила, что писательство расслабляет, и ты быстро начинаешь наглеть.
А.Ч.: После чтения Ваших репортажей у меня сложилось впечатление, что Вас не в последнюю очередь привлекают крайние ситуации, радикальные личности, вообще трансгрессивные темы, могущие напугать не только обывателя, но и более впечатлительного репортера. Не говоря о Кавказе, это приют, где усыпляют собак , больные туберкулезом наркоманы... Есть ли в Вашем выборе тем вызов самой себе, общественным конвенциям или чему-то еще? Какой вообще критерий определяет Ваш выбор?
М.А.: Мой ответ не будет скромен. Первый критерий – я знаю, что у меня есть дар слова. Спасибо за него тому, кто мне его дал. Я знаю, что у меня есть способность уложить увиденное в слова так, чтобы заставить читающих чувствовать и сильно переживать. Не могу сказать, что, находясь в ситуации, например, у наркоманов, от которых я вернулась недавно, я что-то сильное чувствую. Но я чувствую потом, когда сажусь писать. Мои наркоманы были больны не только открытой формой туберкулеза, они еще все были ВИЧ-инфицированы. Несколько дней я провела в напряжении – не наступить на шприц, не позволить кому-то ткнуть в тебя использованной иголкой, не показать им, что избегаю прикосновений. Я, кстати, прикосновений и не избегала. Эти мои новые знакомые, как друзья меня вполне устраивают. Мы прожили вместе четыре дня. Да, короткий срок. Но для тех, кто живет в замедленном наркотическом ритме, и кому осталось от жизни немного, четыре дня – это достаточный срок для дружбы. А я тоже погрузилась в их ритм. Я просто не жду от них больше, чем они могут дать. Единственное препятствие к дружбе – то, что они колются крокодилом, значит, будут жить еще несколько месяцев от силы.
Есть и второй критерий – мои амбиции. Они очень хорошо отразились в выборе этой темы – пожить с наркоманами. Я читала репортажи о крокодиле, много репортажей. И все меня не устраивало, все было не так. На двадцатом чужом репортаже о крокодиле, я решила, что, блин, хватит, поеду сама и напишу.
Третий критерий – возможно, я смогу им помочь. Не факт, но вдруг. Я, вообще-то, никому не бросаю вызовов, подбирая темы. Я их бросаю, когда пишу – тем, как я пишу. Это правда, что когда мне становится скучно, я пытаюсь подобрать для себя что-то нервное, чтобы прожить несколько дней этой темой, какой бы тяжелой она ни была, но не скучать зато. Я, наверное, звучу ужасно, но дело в том, что когда ты попадаешь туда, куда другие не едут, ты отчетливо видишь, что эта ситуация – не радикальная. Она есть, происходит, и какие-то люди в ней живут. В настоящий момент твоего времени и в данной точке твоего присутствия это – вполне нормальная ситуация. И ты ее пытаешься решить вместе с героями. Конечно, я жалею людей в беде. Но что очень важно – жалею потом, когда пишу. То есть, основной критерий – это дар слова. Я знаю, что он есть, и он меня обязывает. Я многим жертвую, чтобы его отработать.
А.Ч.: Т.е. во время самого сбора материала Вам, как врачу, важнее абстрагироваться от чужой боли, чем испытывать симпатию. А что приходится приносить в жертву?
М.А.: Я не знаю, важно ли это. Но у меня во время работы выходит вот так. Это не какое-то правило, я правил вообще для работы не вырабатывала, просто так сложилось, и со временем я это отметила про себя. Попадая в ситуацию, я в ней живу, забывая о том, кто я, откуда приехала, какие дела, кроме этого, меня ждут, я полностью включаюсь в ситуацию, как ее элемент. Все происходит естественным образом. Я не могу объяснить, как. Это не расчет. И даже не что-то осмысленное. Я анализирую только после.
Приносить в жертву иногда приходится личную жизнь и людей. Если я вижу, что человек сильно добивается общения со мной, но близким он мне не станет, и общение с ним пустая трата времени, я без церемоний отстраняю его от себя. Но самое главное, что я приношу в жертву – это время. Мое окно выходит на метро, на оживленную улицу, полную кафешек и людей. Отвернувшись от ноутбука к окну, я со своего рабочего стула вижу, как жизнь кипит. И я начинаю тосковать по жизни, хотя между нами – всего лишь стекло и мое нежелание оторваться от стула. И я думаю – «Какой ужас, Марина, жизнь-то проходит». А когда я выхожу и сижу с друзьями в тех местах, по которым скучала, я говорю себе – «Какой ужас, Марина, как можно так бездарно тратить время. Ты должна работать. Ты должна после себя что-то оставить». Наверное, я во всем звучу цинично, просто там, где можно сказать правду, мне нравится ее говорить. А правда, по моим наблюдениям, чаще звучит циничней лжи.
У меня много разных друзей, и одна из моих близких подруг постоянно говорит, что меня окружает целый театр уродцев. Мне нравятся особенные люди, но обычных я тоже люблю. Главное – чтобы не пытались играть со мной в социальные игры. А так это только кажется, что я проживаю какую-то интересную жизнь, что я и там, и там, и там. На самом деле, мне часто бывает скучно, и сама я довольно скучный человек.
А.Ч.: Вы можете привести случаи, когда Ваши тексты действительно конкретно помогали людям? Не утрачивает ли журналистика (да и призывы о помощи в иной форме, в блогах) способности вызывать живой отклик – в нашей стране, где эмоции загрубели от новостей о постоянных катастрофах, где ростки помощи часто заведомо обречены на умирание под бюрократическим асфальтом, где, в конце концов, целый хор нуждающихся в помощи? Или, наоборот, получается так, что государство делегировало нам самим заботу о ближних, и с этим нужно что-то делать?
М.А.: Был репортаж о монастыре , когда нашлись добровольцы, желающие покрыть старую церковь крышей. При этой церкви жил сосланный батюшка, лет тридцати, он держал корову, из молока делал творог, продавал его и ремонтировал церковь в глухой деревне, где мужики постоянно старались крест стащить на водку. А он, батюшка, ночью охранял ее с ружьем. Был репортаж о детдомовцах, когда конкретными детьми заинтересовались. Был репортаж о боевиках "Понять Дракона" . Какие-то домохозяйки писали мне - "А что, это правда? А мы же не знали. А если это правда, то давайте что-то делать". Был репортаж "Собаки, улетающие в рай". Единственный мой репортаж, когда я плакала. После его публикации я получила много писем. Основной их смысл - "А я раньше пинал дворняг, я ж не знал. Теперь не буду". "Теперь не буду" - на мой взгляд, гораздо важнее, чем помощь одной конкретной собаке, что, впрочем, тоже важно. Было много репортажей. Вот почему я стараюсь погрузиться и сделать так, чтобы читатель вместе со мной прошел и увидел. Я добиваюсь эффекта присутствия. Я не думаю, что люди стали черствыми. Но когда читаешь - "В Москве очень плохо поступают с бездомными собаками. Законы не работают. Все - козлы и бюрократы! Было уничтожено такое-то количество собак" - никого это, по сути не трогает. Потому что читающий не представляет всего этого. А новости о катастрофах они и есть новости о катастрофах. Короткие сводки. Читая их, трудно представить запах, боль, глаза, кровь. Да, есть большой поток информации, и поэтому журналистика должна меняться. Я об этом так часто говорю, что уже начинаю напоминать себе попугая. Журналистика, особенно такая ее составляющая, как репортаж, должна становиться похожей на картинку. Чтобы читатель видел. Надо не рассказывать, а показывать. Поэтому тут черствость не при чем.
Я все себе сама делегирую. Вот я хочу, чтобы молодые и не молодые люди не вымирали от дешевых наркотиков. И я буду писать об этом, доказывая государству, что эти люди - не лишние люди в нашей стране. И старики в вымирающих деревнях - не лишние люди. Они нам нужны. Если они не нужны власти, то они нужны мне. И я против того, чтобы ждать, когда они вымрут. И если депутаты (что само собой) никогда не поедут жить в притоне, то я им покажу, каково это там жить. Я все-таки верю, что совесть некоторых из них не даст им спать спокойно. А, вообще, мне тут два дня Михаил Федорович Липскеров проталкивает идею о горизонтальном устройстве нашей страны, и уже почти доказал необходимость самоорганизации в сообщества. Я тоже придерживаюсь мнения, что общественные организации, составленные из людей, которые любят свою страну и людей живущих в ней не считают лишними - это очень хорошо.
Мы с моими наркоманами ходили в аптеку покупать "ингредиенты" для крокодила. В том городе продажа седальгина без рецепта запрещена. Аптекарши, с виду сердечные русские женщины, продавали им без рецепта с наценкой в восемьдесят рублей. Они не смотрели им в глаза. Они знали, кому и что они продают. И они понимали, что, зарабатывая восемьдесят рублей, они убивают другого. Я упорно пыталась поймать взгляд одной аптекарши. Она, наконец, на меня посмотрела и покраснела. Ну, можно сказать, что я и для нее писала свой репортаж. Она не должна спать спокойно. Репортаж еще не опубликован, я только вернулась из командировки. Но я точно укажу в своем тексте адрес аптек, в которых эти таблетки продают.
А.Ч.: Кажется, идею горизонтальной (само)организации разделяют сейчас многие. Вы участвуете в протестном движении, верите в то, что оно способно что-то сейчас изменить в нашей стране?
М.А.: Участвую как наблюдатель. Я, как все, заражена общей причиной участия в митингах – там все мои друзья, и я пойду. Ну, еще есть фактор – а жизнь-то проходит. Невозможно оставаться дома, когда в твое время и в твоем городе происходят события. Что потом внукам говорить? Тем более, я журналист. Но хорошо, что мысли не слышны. Если бы пришедшие на митинг могли услышать, что я об этом думаю, они бы меня побили. Меня, безусловно, волнует будущее страны. И я постоянно пыталась рассказать в своих репортажах, как живет моя страна. Когда тех, кто сейчас выходит на митинги, это все мало волновало. Это теперь все стали политизированными и оппозиционными.
Сначала все было отлично – на митингах. Мы сплотились, мы начали бороться. Но потом там появились колонки и звук. И вот тогда я поняла, что между говорящими с трибуны и мной – разрыв. Они меня не знают. Я не хочу слушать тупые или однообразные или не трогающие меня речи. Пиар, борьба за власть, амбиции, личные обиды – все это отчетливо неслось из колонок. Во всяком случае, отчетливо для меня. И я все спрашивала себя – ну, почему такое говно-то полезло? Почему мои друзья побежали голосовать за Прохорова, они же не могли всерьез полагать, что он хочет стать президентом? Возможно, это совсем примитивный подход, но, тем не менее, хочется знать. Я говорю своей подруге перед выборами: «О., я не верю, что ты за него проголосуешь. Обоснуй хотя бы». Она делает лицо – «тебе-этого-не-понять», и говорит, что лишь бы не за Путина. Ну, да, мы не в магазине, выбор ограничен, и его делать надо. Но что делать мне, если я никому из них не верю? Я искренне пытаюсь возбудить в себе любовь к протестам. Я прихожу на митинги, в лагеря оппозиционеров, забиваюсь в самую гущу толпы, и начинаю убеждать себя, что протест – это хорошо, что люди проснулись, что общество взрослеет. Но не получается. Убиться мне, что ли? Да, я вижу на всех этих митингах классную молодежь с горящими глазами, но ее так мало. Настоящих там мало. Я вижу променад с собачками, на хвосты которых повязаны белые ленточки. Я вижу, что такие встречи, прогулки и скопления превращаются в вид досуга, образа жизни и, что самое ужасное, в моду. Я воображаю над всем этим тонко разыгранные политтехнологи, когда нам кажется, что решения принимаем мы, а на самом деле, их за нас принимают другие. По Интернету растащили один из лозунгов протестных настроений – «Вы нас даже не представляете». Я думаю, нас не представляет ни власть, ни оппозиция. Мне кажется, что в обществе созрел серьезный запрос на интеллектуальное общение. Власть его, понятно, не только не захочет, но и не сможет удовлетворить. Но, кажется, и лидеры оппозиционного движения не очень понимают, из кого составлена толпа, и тоже говорят с нами на более примитивном языке, чем мы заслуживаем. Особенно Навальный. Вот кого я слышать не могу. Он менеджер, ему нечего мне сказать. Я сама могу ему сказать. Немцова и Рыжкова я как-то вообще не принимаю в серьезный расчет. Пономарев мне симпатичен, но, возможно, только потому, что я недавно брала у него интервью, и он, по крайней мере, в разговоре был честен.
Я даже не могу представить, кого я хотела бы видеть на трибуне. Кого я хотела бы слышать. Недавно в одном интервью журналистка-коллега спросила меня: «Есть ли у вас авторитет? Пример для подражания?». Я ответила – «Нет». Потом размышляла над этим, перебирала всех живущих – как же так вышло, что у меня нет авторитета? Но нету. Потом поняла, что мой авторитет – по-прежнему, как и в детстве, 509-й из «Искры Жизни» Ремарка. Вымышленный герой (но таких в те времена невероятных страданий было много, он их собирательный образ). 509-й – заключенный концлагеря, который, не геройствуя, пытался жить и поступать, как человек. Просто, как человек, даже не с большой буквы. Я мечтаю, чтобы люди были такими. О чем это говорит? О том, что я не повзрослела или о том, что современное общество пока не может выдавить из себя героя? Я не знаю. Я, вообще, со всеми этими митингами ничего не понимаю. Но, конечно, если будут винтить моих друзей, куда мне деваться, я пойду – посмотреть.
А.Ч.: Художественные акции «Войны» (начавшиеся еще задолго до московских выступлений оппозиции) и Pussy Riot компенсируют малую политическую силу большим общественным резонансом. Мне кажется, что Pussy Riot довели до логического завершения идею прямого высказывания, идущую от «Войны», которая была (есть) менее политически ориентированной, но тем не менее более радикальной. Как Вы относитесь к их деятельности?
М.А.: О «Войне» я делала два материала в «Русский Репортер» – интервью с группой и репортаж с рождения Мамы – дочки Олега и Козы. Не все их акции мне близки, но постепенно я пришла к убеждению, что такие люди, как Олег, Леня и Коза любому обществу необходимы. Они озвучивают протест. С таких людей всегда что-то начинается. Воротников, вообще, мало у кого вызывает симпатию, но мне он в последнее время все больше напоминает такого современного святого. Не святош, которые становятся агрессивны, как только у них пытаешься отнять их святость и возможность творить добро. А именно святого в современном воплощении.
У Воротникова масса недостатков, он невыносим, я еще не встречала человека, способного на такой вынос мозга, но я признаю важность его существования. Я знаю, чем он жертвует для того, чтобы делать свое дело. Но для меня «Война» начинается и заканчивается Олегом, Леней Ебнутым и Козой. Какими бы они ни были, они – по крайней мере, настоящие.
В акции Pussy Riot я не нашла таланта. Провокация на религиозных чувствах примитивна и не нова, хотя бы потому, что у «Войны» в свое время была подобная акция – панк-концерт в Таганском суде. И, насколько я понимаю, в реале эту акцию послушать было нельзя – девушки не пели, позже клип был смонтирован. И я не могу отделаться от ощущения, что главной целью участниц было привлечь внимание к собственным персонам. Может, я ошибаюсь, но ощущение мое таково.
Мне не хочется принимать ничью сторону. Между выбранными большинством двумя сторонами всегда есть дополнительные варианты. Меня не впечатлила акция. А в стремлении осудить активисток на семь лет я не вижу ни законности, ни христианской любви и всепрощения, которые, вроде бы, должна демонстрировать церковь. Неразвитые люди, а таких много и среди священнослужителей, думают, что Бог их больше будет любить, если они с пеной у рта будут защищать церковь. А Бог есть любовь. Так написано.
Но я не думаю, что Pussy довели до логического завершения высказывание «Войны». Образно говоря, они нарисовали еще один хуй на мосту, но это было уже не смешно.
А.Ч.: Такой современный юродивый Воротников… Как журналист Вы много писали и пишите о Северном Кавказе, все три Ваших книги – «Женский чеченский дневник», «Дом слепых» и «Дневник смертницы. Хадижа» - посвящены теме Кавказа. Что для Вас олицетворяет Кавказ, может быть, на уровне ассоциации, ощущения? И возможен ли полный мир – чтобы Вы сделали, обладай Вы властью не писателя и журналиста, а полномочиями очень властного лица, чтобы между народами установился полный мир?
М.А.: Я бы собрала всех своих друзей, мы бы приехали в школы и проводили там открытые уроки для детей – о ценности жизни. Каждой жизни. Мы бы показывали хронику из концлагерей, животных, покалеченных человеком. Особенно собак, потому что у них очень пронзительный взгляд. Я бы приучала к доброте, которая на Кавказе является признаком слабости, и к терпимости, которой на Кавказе и вовсе нет. Я не знаю, как там поднять экономику, при том что она у нас по всей стране в печальном состоянии. Но на Кавказе есть для этого ресурсы. Я бы просто не была мудаком, который пытается обогатиться любыми средствами. А таких мудаков на Кавказе, как и по всей России, плюнь в чиновника – не промахнешься. Нужно чтобы кавказский мужчина приносил в дом зарплату и мог обеспечивать свою семью. И все. Тогда все само собой начнет выправляться. Пока этого нет, они будут идти то в силовики, то в боевики. Я бы делала хоть что-то в сторону добра. Сейчас там, а я имею в виду, скорее, Дагестан, игра идет на стороне зла. Хотя многие и прикрываются религией, но она у них какая-то по-детски оформленная. Сколько раз в командировках мусульмане мне выносили мозг, но при этом даже мне было ясно, что они очень мало, оскорбительно мало, разбираются в исламе. Там сейчас кипит ужасный котел, и когда пытаешься разобраться, понимаешь, что все спутано. Что все – неправда. Поэтому я бы сейчас остановилась только на экономической базе. Дала бы хотя бы мужчинам мирную работу и посмотрела, что будет. А там можно развивать и виноградарство, и овцеводство, и рыболовство. Там много чего нужно сделать. Только коррупция и кланы навалились на эти республики мертвым грузом, лежат давно и тухнут, а с места сдвинуться не хотят.
Я написала три книги о Кавказе, и так много говорила о Кавказе, что начала стесняться своих интервью. Перестала их выкладывать в фейсбуке. Везде я говорю одно и то же. Поэтому сейчас я написала роман, не имеющий отношения к Кавказу. А следующую книгу буду писать о протестных художниках.
Как журналист я решила сместить акценты в своей работе на Кавказе. Теперь я буду рассказывать о мирных кавказцах так, словно там и не идет война. На следующей неделе в «Русском Репортере» выходит первый репортаж из задуманного мной цикла – о чабанах.
Но, кстати, я должна сказать, что мои книги о Кавказе – не совсем книги о Кавказе. Они – о людях, а ситуация показана через них и их судьбы.
Кавказ для меня – это мини-версия России, в которой представлены все российские недостатки и пороки, но в виду малого размера, они скучены, сконцентрированы, гиперболизированы, принимают гротескные формы и потому глаза колют. Но, по сути, это та же самая Россия.
А.Ч.: В последние годы появилось довольно много книг о чеченской войне – рассказы А. Бабченко, «Патологии» З. Прилепина, «Чеченские рассказы» А. Карасева, «Письма мертвого капитана» В. Шурыгина, «Живых смертниц не бывает» В. Речкалова, «Асан» В. Маканина, соответствующие эпизоды в «Венерином волосе» М. Шишкина. Есть ли среди них наиболее близкая Вам, или же такой книги еще не написано?
М.А.: Я, к сожалению, не прочла ни одной из этих книг. Не могу сказать, что прочту. Я очень хотела прочесть книгу Вадима Речкалова «Живых смертниц не бывает», но в книжном ее не было, а на дальнейшие поиски меня не хватило. Я, кстати, советовалась с ним прежде, чем начать «Хадижу». И он печалился, боясь, что я напишу попсу. Я ему рассказывала, что меня назвали Мариной в честь куклы старшей сестры, и он тогда сказал – «Вот и напиши роман, который будет начинаться со слов “Меня назвали Мариной в честь куклы”. Хорошее начало». Но я написала про смертницу. По-моему, получилась не попса. Еще я, кажется, написала неплохую книгу о чеченской войне «Женский чеченский дневник». И поскольку я других книг не читала, то из предложенного Вами списка, в качестве «близкой» мне книги, могу назвать только ее, если Вы меня не сочтете чересчур нахальной.
А.Ч.: А что Вам интересно и близко из нашей современной литературы?
М.А.: Что-то, наверное, интересно, но ничто не близко. Мне нравится, как пишет Сорокин, но не близко то, что он пишет. Наверное, Лимонов хороший писатель, но я еще не разобралась, только начинаю осваивать его творчество. На самом деле, я пытаюсь припомнить, что из нашей современной литературы я в последнее время читала. Где-то полгода назад меня вдохновили «Шайтаны» Алисы Ганиевой. Но я почти два года ничего не читала – брала книгу в руки и засыпала от скуки. А сейчас снова набросилась на книги. Я просто могу перечислить книги, которые я прочла за последний месяц – «Элегантность Ежика» Мюриэль Барберри, «Карта и территория» Мишеля Уэльбека, «Шоша» Исаака Зингера, «Дневник» Чака Паланика, «Заводной апельсин» Энтони Берджеса. «Заводной апельсин» я просто проглотила. Есть книга, которую я перечитываю уже несколько лет - «По ком звонит колокол», она всегда лежит у меня на диване. Я ее открываю, читаю, но она столь прекрасна, что я не выдерживаю и растягиваю. Еще должна похвастать прочтением книги «Как влюбить в себя любого», автора не помню, но довольно интересно, а главное – полезно. Недавно выяснилось, что эту книгу десять лет назад издала на русском моя близкая подруга. Книга стала первой в только что открытом ею издательстве. И Таня, сказав, что книга – говно, подарила мне другую – «Мигрень» Оливера Сакса. Но мне как-то неинтересно было читать про мигрень…
А.Ч.: Довольно жесткий набор, а Лимонов, по-моему, Вам в чем-то близок – хотя бы откровенностью, не-страхом выходить ко всем в своих текстах открытым… Мне показалось, что Ваши репортажи и книги похожи в том плане, что фактическая часть статей разбавлена мощной литературной составляющей, а Ваши книги, опять же построены, как кажется, на увиденном и пережитом, но при этом читаются как такая современная притча, почти как у Джебрана Халиля Джебрана, о войне и мире, простых людях и их вселенских вопросах, смерти, любви, добре и зле. Вы сказали, что уже написана следующая книга, - о чем она?
М.А.: Спасибо большое. Но она не везде мощная – эта составляющая. Главный редактор Лейбин подтвердит, что у меня была пара неудачных репортажей. Он тактично мне указывал на отсутствие сверхидеи, а я в ответ истерила, что меня просто никто не любит. А Лейбин говорил – «Ну, тупая…».
Я часто слышу о себе – она не журналист, а писатель. Я не спорю, но про себя я с этим никогда не соглашаюсь. Почему в статье не может быть литературы? «Русский Репортер» вообще выигрывает за счет своих репортажей, в которых присутствует литературная составляющая или хотя бы ее видимость.
Роман написан, но невозможно рассказать о чем он – о любви, это прежде всего. О старении, о красоте. О попытке создать шедевр. О попытках понять, что такое шедевр. О страдании. О педофилии. О драгоценных камнях и бусах. О раздвоении личности. О жизни и смерти. Он – смертельный приговор глянцу. Но я надеюсь, что и глянцевые девушки будут его читать. Я слушать не желаю, когда говорят, что это слишком сложно для большинства. Нет, это сколько высокомерия надо иметь, чтобы говорить так о большинстве?!
Мы с моей преподавательницей по технике речи Светланой Корнелиевной на занятиях читали отрывок из него. Она морщилась от омерзения, а там местами, правда, противно. В какой-то момент одна героиня убивает другую, и чтобы описать это, я ходила на вскрытие. Но мне нужны были не подробности и медицинские детали, я-то уже видела, как вскрывают труп. Мне нужна была энергия. Светлана Корнелиевна потом поймала меня в коридоре «Эксперта» и, по-прежнему брезгливо морщась, сказала – «Ну, милая моя, не каждый посмел бы так свое нутро на бумажку выпускать». Но это – не мое нутро! Это нутро всех женщин. Мой самый большой страх, связанный с этим романом в том, что автора будут путать с героиней. А есть и другие страхи. Например, что я написала говно.
АСТ анонсировал, что я буду читать отрывок из романа во время библионочи. Я пришла, собрались читатели, я взяла свои листки и не смогла читать. Когда я поняла, что читать не смогу, мне стало ужасно стыдно и страшно. Я всегда вытягивала большие аудитории, но в Некрасовской библиотеке что-то случилось. И пока вокруг меня прыгали встревоженные библиотекарши, у меня дрожали руки, отнялся язык, и я в ужасе смотрела на читателей, понимая, что не только не могу им читать отрывок из этого ужасного романа, но и вообще говорить о нем не хочу. Такое было фиаско. Но я как-то быстро от него оправилась и предложила поговорить о «Хадиже». Я вообще быстро прихожу в себя.
Я не знаю, удался мне этот роман или нет. Я знаю только, что никогда не буду его читать, потому что он наводит на меня ужас. И никогда не дам его читать своим родителям. Но я все равно решила назвать его «Шедевром», потому что моя героиня упорно пытается создать шедевр, не понимая, что она сама и есть шедевр. Она этого так и не узнает.
Беседовал Александр Чанцев
Марина Ахмедова
Родившаяся в Томске и живущая в Москве Марина Ахмедова не спешит признаваться в любви к родине и к постоянному месту жительства, но с большой увлечённостью говорит о Кавказе: «Я люблю работать на Северном Кавказе, потому что очень хорошо знаю и понимаю кавказцев. Мой редактор Соколов-Митрич называет Северный Кавказ - моей норкой, в которую я регулярно пытаюсь забраться. Иногда он сдерживает мои порывы отправиться в очередную командировку именно к горам Кавказа».
Лингвист по образованию, Марина Ахмедова работает специальным корреспондентом общественно-политического еженедельника «Русский репортёр». В силу этой специфики, чаще всего она занимается социальными репортажами, берёт интервью у известных, не очень известных и совсем неизвестных людей.
Когда её впечатления стали выходить за узкие рамки журнальных статей - начались полноценные книги. На сегодняшний день их три, и каждая про Кавказ: «Женский чеченский дневник», «Дом Слепых», «Дневник смертницы. Хадиджа».
В «Женском чеченском дневнике» не слишком опытный фоторепортёр Наталья Медведева уезжает на первую чеченскую войну в 95-м., не подозревая, что проведёт на ней семь лет. С одной стороны - история о затянувшейся командировке, с другой - довольно мучительные поиски ответа на вопрос: что держит женщину на этой войне? Почему она не уезжает?
Ахмедова доказывает, что её книга - чистейшая литература, несмотря на исторические привязки и настоящие имена (Басаев, Дудаев). С ней спорят: раз ты писала о реальном человеке и опиралась на архивы, значит, это скорее публицистика.
Другая книга Марины Ахмедовой «Дом Слепых» обладает вполне литературным сюжетом. В городе хаос. Жители бегут, город пустеет. Но они видят и знают, в каком направлении бежать. А что делать горстке слепых, забытых посреди хаоса? Они спускаются в подвал дома дружной коммуной. Улицы бомбят, слепые слышат, но не видят, во что хаос превратил их город. Они слушают радио и часто оказываются на одной волне с теми, кто забрасывает их снарядами. С замиранием сердца ждут - недолеёт или перелёт? Наконец, город умолкает, и им кажется, что они единственные живые существа, оставшиеся в нём.
«Дневник смертницы. Хадиджа» - роман о беспрерывной череде выборов, которые приходится делать девочке из дагестанского села. Девочка вырастает, попадает в большой город, где кипят страсти, где есть боевики и силовики, где чёрное постоянно называют белым. Прототипом героини, конечно же, послужили реальные жительницы Дагестана, причастные к бандподполью.
После двух повестей о чеченской войне и романа о Дагестане Ахмедова захотела создать повествование, не связанное ни с войной, ни с Кавказом. Её четвертый роман «Шедевр» рассказывает психологически-мистическую историю о низальщице бус. Книга выйдет в этом году в издательстве «АСТ», а также в Прибалтике, в переводе на литовский язык.
«Ахмедова просит не писать, что она военный корреспондент. Говорит, молодые люди начинают слишком серьезно её воспринимать и приглашают только на военные фильмы. Она вообще старается откреститься от роли «эксперта по Кавказу» и запросто может, признавшись в любви к герою Ремарка из романа о концлагере, переключиться на рассказ о том, как кошка оцарапала ей сумку “дольче-габбана”» ( , критик).
Женская проза о современной войне становится заметной тенденцией, хоть и представляет ее пока единолично Марина Ахмедова. Филолог, корреспондент еженедельника «Русский репортер», она не побывала в Чечне ни разу к тому времени, когда принялась за свою дебютную повесть о Наталье Медведевой — фотокоре на первой чеченской войне и добровольной заложнице Басаева в Буденновске. Но Ахмедова бывала в Дагестане, и не только в пору начавшихся терактов, но гораздо раньше, в дни детства.
Теперь она вспоминает, как жила в Томске в деревянном доме в окружении бабушек, одна из которых вышивала портреты Сталина, другая с больными ногами танцевала цыганочку, а третья, случись что, брала внучку на колени и обнимала. И вот из этого сказочного сибирского дома отец отправил Марину на другой край страны, к совсем другой бабушке — в дагестанское село, чтобы выучила его родной язык. Другая бабушка совсем не говорила по-русски, у нее было одиннадцать детей и без счета внуков. С Мариной успевал заниматься только дед, он работал на почте, говорил с ней о Боге и, когда у городской внучки в первый же день украли туфельки, купил ей галоши. Марина провела в селе «два мучительных месяца» и не выучила язык отца.
Начало книги о девочке Хадиже из дагестанского села грустнее, чем финал. Ведь чем закончится — ясно из названия, а вот с чего началось, как мог жить человек, выбравший такую смерть, — волнует.
ЭЛЕКТРОНИК В СТРАНЕ ГОР
Достаточно ощутимый медийный шум вокруг другой недавней книги о Дагестане — «Салам тебе, Далгат!» Алисы Ганиевой — поддерживали в том числе возмущенные соотечественники автора: зачем выносит сор из избы? Между тем книга совершила своего рода прорыв информационной блокады, создав в российском обществе запрос на современную национальную литературу. Произошел ребрендинг республики: из области уроков литературы и журналистских сводок она переместилась в область пяти чувств и эмоциональных привязанностей читателя.
Мне кажется, достижение Ахмедовой не в том, что она объяснила, откуда берутся смертницы, а в том, что после ее романа это становится еще более непонятно. У человеческого сердца нет ничего общего с войной и смертью, оно тянется к жизни и любви, и эту тягу роман дает почувствовать. Мы вживаемся в мир Хадижи через ее язык, в котором Ахмедова доходчиво передала чуткость и прямодушие естественного человека.
Единственное, о чем я жалею, — что я не родилась в маленьком городе N. Если бы я родилась в этом маленьком городе, я была бы счастлива. Друзья надо мной всегда смеются, когда я говорю, что мечтаю быть официанткой. А я не шучу
Заново ощущая вкус простых образов, яркость несмешанных цветов, силу невыдуманных чувств, научаясь вслед за героиней говорить просто и емко о таких сложных вещах, как смерть родителей, любовь, горечь страстей, мы забываем, что перед нами — смертница, персонаж криминальной хроники, и видим, что исконный Дагестан не противоречив, а прекрасен. До самых корней своих вечных гор, которые, как узнала Хадижа, «внутри живые».
Это было три года назад, мы с подругой приехали в Нелидово делать репортаж о местных свадьбах. Один сюжет был о свадьбе в российской глубинке, другой — о свадьбе в Гудермесе, в Чечне. Я смотрела на все эти свадебные торжества как-то отстраненно. Хотя я ведь тоже женщина, и была очень красивая невеста в воздушном розовом платье, я смотрела на нее и пинала себя мысленно в зад, и говорила: «Марина, ну почему ты ей не завидуешь?»
Я искренне хотела ей завидовать. Потому что она была в розовом платье, а я — никогда.
Тогда я сказала подруге, что единственное, о чем я жалею, — что я не родилась в маленьком городе N. Если бы я родилась в этом маленьком городе, я была бы счастлива. Друзья надо мной всегда смеются, когда я говорю, что мечтаю быть официанткой. А я не шучу.
И по моему опыту общения с чабанами… Я когда туда ехала, то представляла: буду сидеть на какой-нибудь зеленой горе в окружении блеющих овечек — райская картинка… Надо мной будут светильниками свешиваться большие звезды. Мы будем сидеть у пылающего костра с чабанами и вести философские беседы. Они так много времени проводят в уединении, что способны вести со мной философские беседы.
Но когда я туда приехала, все оказалось немного иначе. Потому что возле костра со мной никто сидеть не собирался, они спали в шалаше и приглашали меня туда. А у меня была московская дурная идея спать под звездами… И с ними невозможно было говорить. Во-первых, потому что они плохо говорят по-русски. И потом, оказалось, что… Вот меня всегда упрекают, что в интервью я задаю очень простые вопросы. Однако оказалось, что эти мои простые вопросы для них сложные, они вообще не понимали, о чем я.
Мы там стояли, и я видела, как из окна высовывались эти люди, боевики. Я всегда пытаюсь поставить себя на место других людей, и я представляла, как им сейчас может быть страшно
Я там провела некоторое время, пытаясь… Я не пыталась жить их жизнью, но — природа захватывает. И вот я оглядывалась по сторонам и понимала, что так было тысячу лет назад, две тысячи лет, и я тут совсем ненадолго. И когда ты привыкаешь к этой картинке — все очень красиво, но глазу цепляться уже не за что, тогда ты… Ты вообще ничего не хочешь. Это было странно: я не хотела своего мобильного телефона, не хотела своего ноутбука, сидела и слушала, и мне казалось, что я тоже начинаю, как они, работать не разумом, а душой.
Потом я с ними много говорила и поняла, что по сравнению с нами они действительно философы. Я поняла, насколько они счастливее меня. Беда в том, что я не могу быть такой счастливой, потому что для этого нужно родиться в городе N, не выезжать за его пределы и довольствоваться тем, что у тебя есть.
КАК СОЗДАЮТСЯ НОВЫЕ СУЩНОСТИ
Интервью у реальных прототипов смертницы Хадижи Ахмедова брала не раз. Не у шахидок — это по понятным причинам невозможно, а у женщин, готовых взорвать себя ради войны, погубившей их мужей и братьев.
Написать книгу о смертнице Ахмедову побудили не эти разговоры, а репортаж «Понять дракона», за который она в марте этого года получила престижную журналистскую премию «Искра».
Репортаж, изобличающий неразрешимость конфликта в Дагестане, оказался пророческим. Вскоре после публикации произошел теракт в московском аэропорту Домодедово, и на сотрудников «Русского репортера» обрушились вопросы: откуда вы знали? Дело, конечно, не в мистике, наоборот: точное реалистическое исследование пороховой бочки Дагестана не позволяет спокойно уснуть. Но в Москве предпочитают притворяться, что спят.
Равнодушные в метро — излюбленный образ Ахмедовой, который, впрочем, могут принять на свой счет не только москвичи. Жить мимо войны, смиряться с неизбежной гибелью близких приучились в самом Дагестане.
М. А.: Меня вдохновила спецоперация в Махачкале. На спецоперациях я была и раньше, но эта стала для меня особенной, потому что потом я контактировала с трупами. Совершенно случайно ко мне подошел мужчина, и оказалось, что он может провести меня через оцепление как медэксперта.
Мы там стояли, и я видела, как из окна высовывались эти люди, боевики. Я всегда пытаюсь поставить себя на место других людей, и я представляла, как им сейчас может быть страшно. Они, конечно, говорят, что умирают героями — шахидами, но они все равно люди, им же должно быть страшно.
А потом привели мать одного из боевиков — а они молодые, им по 18-20 лет… И я недоумеваю: почему система такова, почему не стремятся сохранить жизнь? Вот если представить: ребенок родился! Во-первых, зачатие, потом его носишь, потом он растет, растет — это же чудо для матери, и как это можно взять и похерить? Для меня это странно. Это нелогично и нерационально!
И вот пришла его мама, просила его выйти… Он ей сказал: «Мама, уходи, не унижайся перед ними». А она говорила: «Ой, ты мамин, душа мамина…» Она, конечно, так хотела, чтобы он вышел. Но он не вышел бы, это было понятно.
Трупы выгрузили, завезли в морг и оставили меня с ними. Поскольку я же «медэксперт»! И я общалась с этими трупами, ну то есть как… Я на них смотрела… Я видела трупы раньше, энергия смерти меня пугает и одновременно привлекает…
Я подошла к спецназовцам и говорю: «Знаете, очень есть хочется, вы скажите, долго вы их будете убивать, может, я успею перекусить?» Они мне сказали, что, может, еще часа два минимум они их будут убивать… И я пошла в соседний двор, там кафе работало, заказала форель, очень вкусная рыба была, дико вкусная, и я съела эту форель… Просто я не понимаю, почему я не должна была ее есть, если я хотела есть? Но эта форель — она мне вышла боком, потому что когда я в репортаже написала о том, что там убивали и я ела под звуки минометного огня… Там еще были люди, которые ели. Я хотя бы думала о том, что рядом со мной смерть, а они вообще не думали! И где-то неподалеку свадьба была.
Я же не могла сказать: одни убивают, другие едят рыбу. Я сказала: я ела рыбу. Потому что я такая же часть этого общества.
Потом я поехала с трупами в морг, и там уже стояли родственники и ждали, когда эти трупы привезут. И я вот там… Для меня не обязательно что-то видеть и слышать — для меня важны моменты, когда я буду что-то чувствовать. Потому что я знаю, что текст тогда получится. И я почувствовала ужасную безысходность.
Потому что представить, что ты родитель, и это твой ребенок, и ты знаешь, что сейчас его будут убивать... И он еще жив. Когда он умер — ты ничего не можешь изменить! А вот сейчас — да, он живой, и как это — ты должен быть там, ты должен кусаться, брыкаться, пускать пену изо рта, драть на всех волосы, бросаться на дуло автомата, ну не знаю что — это же твой ребенок! А они уже приехали в морг. Это не значит, что они их не любили или любили меньше. Просто это такая система, она тебе дает почувствовать безысходность и безнадежность, и ты знаешь: что бы ты ни сделал, они все равно будут убиты. И вот это было ужасно.
И вообще должно быть ужасно для всех…
Трупы выгрузили, завезли в морг и оставили меня с ними. Поскольку я же «медэксперт»! И я общалась с этими трупами, ну то есть как… Я на них смотрела… Я видела трупы раньше, энергия смерти меня пугает и одновременно привлекает… И я не могла понять: это мужчины, это женщины… Безусловно, я видела, кто из них мужчина и кто женщина, но от них исходила такая энергия, нечеловеческая уже. Я не знала, кто это. Передо мной лежали какие-то новые сущности, и это было для меня… не познавательно — а особенно.
Особенно, да.
А репортаж… Что касается «Понять дракона», я была в какой-то степени довольна отзывами читателей, потому что меня вдруг стали спрашивать в фейсбуке: а что, это правда? Ну люди не знали правды, и здорово, что я рассказала им эту правду.
Не так, что там вот живут боевики, они воюют с силовиками, каждый день убивают столько-то и столько-то. Я показала, что за каждым трупом стоит жизнь и мир, и у них тоже есть мамы, которые их родили, и для них это их дети.
Меня всегда ругают, что в основном я общаюсь с боевиками, или с родственниками боевиков, или с женами и сестрами убитых боевиков. Я как-то больше на той стороне, но не потому, что хорошо отношусь к боевикам, нет. Просто я плохо отношусь к военным. Я против войны. Меня потрясают мужчины, которые могут пойти контрактниками. Может, потому что я женщина, может, потому что я пацифист.
Но если ты убил человека — как жить?
РАЗНЫЕ ЦЕЛИ
В моем идеалистическом читательском воображении все авторы книг о войне на Кавказе представляют сообщество. Что-то вроде антивоенного отряда. Но когда я третий раз по ходу беседы упоминаю дневник Полины Жеребцовой — девочки из Грозного, запечатлевшей в своих тетрадях первую и вторую чеченские войны, — Ахмедова находит нужным возразить.
М. А.: Знаете, я вообще не понимаю, как мы связаны с Полиной Жеребцовой. Я просто очень мечтаю и надеюсь, что я написала что-то из области литературы. Во всяком случае я на это очень сильно рассчитываю, может, я не права…
Это же не мои воспоминания. Полина Жеребцова, с творчеством которой я не знакома, писала о себе, а моя героиня вымышленная, просто я собрала все, чему была свидетелем. Я преследовала совершенно иные цели, нежели те, кто писал дневники на основе собственных воспоминаний. Творчество для меня, безусловно, стоит на первом месте. Я хочу заявить о себе не как человек, пишущий о Кавказе, а как автор.
Да, то, что в прессе и на телевидении из писателей делают «экспертов по Кавказу», говорит не об их общественной миссии, а о том, что у нас не хотят провести настоящую экспертизу ситуации. Очевидца и жертву войны Жеребцову не стоит сравнивать с репортером и писателем Ахмедовой. А сравнить хочется — ради той самой морали, выше которой искусство, ради возможности творчества на Земле.
Творчество — оно ведь откуда берется? — раздумываю я про себя, слушая возражения собеседницы. Из дистанции, из того, что она сама говорит: «У меня вот так близко никто никого не убивал, кроме животных. Всегда между мной и моментом чьей-то смерти было определенное расстояние, я смотрела на это с расстояния». Ну а Жеребцова рассказывает о своем ранении под обстрелом грозненского рынка в 1999 году так: «Смерть и я — … нет ничего, что могло стать между нами и закрыть собой». Ахмедова признается, что ее с детства волнует тема концлагерей, и «это были самые мои острые и болезненные ощущения из детства— когда я читала какой-то дневник — я не помню, я читала какую-то такую коричневую книжку, мне было девять лет, кажется, я читала книжку воспоминаний узников концлагерей, по-моему, это была девочка…» Ну а Полина в девять лет делает первые серьезные записи в своем дневнике, после того как под обстрелом больницы, в самом начале кампании, погибает ее дед.
Между книгами Ахмедовой и Жеребцовой есть рифмы: вещие сны, мистические видения или вот чудеса исламской веры — пышка со святой надписью в романе «Хадижа», благоухание от тела убитой во время молитвы женщины в дневнике.
Но именно потому, что у Полины не было возможности творчества, творческой дистанции по отношению к войне, подобные образы читаются в ее записях иначе.
Хотя и Марина, правда, видела вещие сны. Например, дракона накануне теракта в Домодедове.
ПОТЕРЯВШИМ СМЫСЛ ЖИЗНИ ПОСВЯЩАЕТСЯ
Валерия Пустовая: А вот Полина Жеребцова посвятила свой дневник о чеченской войне правителям современной России…
М. А.: Да мне плевать на правителей на самом деле.
В. П.: Что, совсем бесполезняк?..
М. А.: Знаете, я была недавно под Сасовом, работала сельским почтальоном, мы разносили пенсии, это были совершенно заброшенные деревни, там по четыре человека, мы в день прошли 25 километров при минус 35. Мы шли по каким-то ужасно узким тропкам, постоянно проваливаясь в снег, чтобы принести очень маленькую пенсию людям, ну, там, например, потерявшим смысл жизни в пятьдесят лет. Они лежали на диване, их грели кошки, какие-нибудь пьяницы, у них не было денег на дрова, им нечего было есть. И если кого-то из них разбивал инсульт, то его приходилось тащить на тулупе через снег по выгоревшему лесу.
Я спрашиваю почтальона: «А почему дорогу не чистят?» — «Это к администрации». — «Так администрации деньги выделяются, чтоб дорогу чистить». Правительство выделило деньги на расчистку дороги. Мне кажется, даже если Владимир Владимирович захочет всех осчастливить или скажет: «Давайте чистить дороги в деревнях!» — никто не пойдет. И поэтому гораздо важнее сказать людям…
Не сказать, а показать — как инсульт разбивает, как опускается глазное яблоко, уголок рта, как это некрасиво, как текут слюни из уголка рта, как тяжело тащить этого человека, как холодно, как мерзнут пальцы, как этот человек говорит, как плачет или, может, не плачет, как-то сделать, чтобы человек себя положил вот в этот тулуп и мысленно сам проехал по этому лесу… И тогда он поймет, дорогу чистить надо.
То, что в прессе и на телевидении из писателей делают «экспертов по Кавказу», говорит не об их общественной миссии, а о том, что у нас не хотят провести настоящую экспертизу ситуации
Хотя он не пойдет чистить дорогу, я знаю, никогда в жизни не пойдет. Но по крайней мере у него в голове будет какой-то маленький червяк сидеть и каждый раз, как он увидит непочищенную дорогу, он будет говорить: да, надо было дорогу почистить.
Я не уверена, что те люди, которые выходили на протестные митинги, расписывались в неравнодушии. Я гораздо более цинично к этому подхожу, и за это меня постоянно гнобят мои друзья. Я была почти на всех митингах. Но я не считаю, что… Какой там посыл основной — нас обманули, у нас украли наши голоса? Никто же не говорит, что деревня умирает, что с бездомными животными поступают адски, бесчеловечно, никто не говорит, что на Кавказе каждый день похищают людей, сдирают им ногти, засовывают им в попу бутылки… Да, сейчас в Казани насиловали бутылками из-под шампанского. Так на Кавказе это делают каждый день и гораздо более садистским способом. Никто же не говорил об этом. Все эти люди, у которых в общем-то нормальная жизнь, многие из которых обзавелись квартирой, машиной и вполне способны после митинга пойти погреться в «Шоколадницу», они же не говорили, что они десять лет жили в этой России и были вполне себе приличными потребителями. Они же не думали, что только Москва так живет, а остальные нет.
Поэтому для меня в этом во всем знаете что есть? Сейчас ужасное скажу, блин, мне даже страшно это говорить, меня будут ненавидеть все мои друзья… Ну, в общем, офисный планктон ищет смысл жизни.
Ну как, например, у всех: танго, танцы, что-нибудь духовное типа буддизма, каббалы, йоги… И теперь вот это. Это тоже смысл жизни. Потому что с утра до вечера сидеть в офисе очень скучно, жизнь проходит, а ты никуда себя не вложил, ни во что великое, да.
НИЗАЛЬЩИЦА СТРАДАНИЙ
Ахмедова просит не писать, что она военный корреспондент. Говорит, молодые люди начинают слишком серьезно ее воспринимать и приглашают только на военные фильмы. Она вообще старается откреститься от роли «эксперта по Кавказу» и запросто может, признавшись в любви к герою Ремарка из романа о концлагере, переключиться на рассказ о том, как кошка оцарапала ей сумку «дольче-габбана».
После двух повестей о чеченской войне («Женский чеченский дневник», «Дом слепых») и романа о Дагестане Ахмедова собирается издать книгу, не связанную ни с войной, ни с Кавказом. Ее четвертая книга будет называться «Шедевр» и рассказывать «психологически-мистическую» историю о низальщице бус.
М. А.: У героини мало инструментов для того, чтобы создать шедевр. Можно быть ювелиром и создать шедевр, но если ты низальщица бус — что ты создашь? Это же только бусы на нитке. Что в них нужно вложить, чтобы создать шедевр?
Это чувство, процесс, выплеск — оно само по себе такое мощное, что оно не должно проходить просто так. И ради того, что страдания были на земле и еще будут, шедевры должны существовать
В какой-то момент мы вместе с ней задумались, зачем вообще надо быть увековеченным? И когда я думала, зачем создавать что-то, что назовут шедевром, и вообще зачем — моя баба Нюра умерла, и от нее ничего не осталось, и от тебя не останется, особенно когда ты сидишь в горах и там все такое вечное, а ты никто, хотя я «никем» себя не ощущаю… И я думала о концлагере. И поняла, что все великое и творчество существуют потому, что страдания были. Не важно, может, не с тобой…
Это чувство, процесс, выплеск — оно само по себе такое мощное, что оно не должно проходить просто так. И ради того, что страдания были на земле и еще будут, шедевры должны существовать.
Например, когда я приезжала в Чечню и видела родителей, которые себя называли мертвецами, потому что их детей… Ну, например, им с пальцев содрали кожу, как с банана, и отрезали скальп, когда они были еще живы, и когда их откапывали в еще свежих ямах, они имели такое причудливо изогнутое положение тела и такое выражение глаз, что родители просто умирали на месте, но при этом оставались живы. Я считала нужным — хотя я потом со многими такими историями ничего не сделала — я считала нужным хотя бы их зафиксировать.
И когда я вижу что-то прекрасное — не важно, произведение искусства или произведение природы, — во мне просыпается память прошлых поколений человечества, которые страдали. Когда я это вижу, я хочу помнить о них, о тех, кого я не знаю и не вспомню по именам, не знаю, какими они были и где они были, но я знаю, что они были. Когда я вижу что-то красивое, я вспоминаю, что они были.
Ну вот так я все это связываю с бусами.
| В мой мир |
Марина Ахмедова – автор книг «Женский чеченский дневник», «Дом слепых», спецкор общественно-политического еженедельника «Русский репортер», филолог, лингвист. Занимается социальными репортажами, часто работает в горячих точках на Северном Кавказе. Книга «Дневник смертницы. Хадижа» вошла в лонг-лист премии «Национальный бестселлер 2012».
Марина, только что завершила работу Вильнюсская международная книжная выставка: как получилось, что Россию на ней именно ты представляла?
- Литовское издательство «Методика» перевело мою книжку на литовский язык, она появилась в продаже за недели две до самой выставки. Говорят, продажи были хорошими. Но пригласили меня не поэтому. Мы еще в начале зимы договорились с издательством, что я приеду на выставку. А почему именно я, не знаю. Наверное, так совпало.
- Ок, а когда поступило предложение о переводе «Дневника смертницы» и связано ли это как-то с твоей премиальной историей, которая, похоже, после передачи на «Эксперт-ТВ» , так или иначе слухами обрастает? Многие говорят, ты ради гранта книгу писала – тема больно «выигрышная»: терроризм…
- Ну, если бы они начали переводить книжку сразу после того, как вышла передача на «Эксперт-ТВ», они бы, вряд ли, успели издать ее к выставке. Книга совершенно не маленькая. И еще я сомневаюсь в том, что кто-то в Литве смотрел нашу передачу на «Эксперте», у нашего канала узкая аудитория. А какими слухами премиальная история обрастает после передачи, я не знаю.
Книга «Дневник смертницы. Хадижа» это неспешный рассказ девочки о жизни в одном из горных сёл Дагестана, где героиня с детства учится различать гнев и милость Аллаха, который постоянно ставит её перед выбором - белое или чёрное? Прототипом героини послужили реальные девушки, причастные к бандподполью на Северном Кавказе. «Частный корреспондент» публикует отрывок из книги, любезно предоставленный издательством.
Для меня эта история вполне ясна и без слухов – никаких премий я не получу. Во время эфира я убедила себя и Костю Мильчина в том, что для меня важно их получить. Но на самом деле, я не принимаю премиальные дела так близко к сердцу. В «Русском Репортере» у меня скоро очерк выходит о «нормальном человеке» – это другое дело. Сумела ли я передать суть этого человека и то, что его окружает? Я хочу сказать, для меня важно, чтобы не было разрыва между моими ощущениями, тем, что я видела, и написанным текстом. Ну, а про гранты – я уже много раз слышала от разных людей, что я специально книгу писала. Да, я писала ее специально. Это было бы очень хорошо, если бы мне дали грант, потому что те истории, которые я собрала в книге, как-то дошли бы до сознания общественности. Только люди, которые кричат «Хватит кормить Кавказ!», вряд ли найдут время и желание для прочтения этой книги, потому что чтение – это всегда трудозатратно. А жаль. Там все, что нужно для того чтобы представить жизнь в Дагестане, ни разу в нем не побывав. От грантов не отказываюсь. Дайте мне их. Очень хочу. Я только не уверена, как там в грантах осуществляется контроль над потраченными средствами. Мне вчера кошка сумку обоссала. Мне сумка нужна. Интересно, я смогла бы потратить часть гранта на сумку, ты не знаешь?
- Ты что-то сделала своей кошке? Обидела ее?
- В общем-то, да. Сначала я сказала ей, что ее не люблю, потом привела домой – Яйцо Семеновну, рыжего котенка, которому уже нашла добрые руки. Я много ездила по регионам в феврале, и, наконец, уехала в Литву, оставив свою кошку с Яйцом. Она уже тогда затаила. Но вчера пришел в гости один мой товарищ, она ему жаловалась, он долго гладил ее пяткой, она, наверное, перевозбудилась и… нассала мне на сумку.
- Вернемся к книгам и премиям. На погоны ты уже точно заработала – два лонг-листа: Нос, Нацбест
– на плечи хрупкие не давит? Хрупкие-хрупкие, не мотай головой!
- Хрупкие – это, конечно, приятно, но неправда же… Я думаю, что лонг-лист – это никакие не погоны. Тебя кто-то номинирует по доброте душевной, но ты не проходишь в шорт-лист. Не быть в лонг-листе вообще – это лучше, чем не попасть в шорт-лист. В первом случае будет ясно, что рядом с тобой не оказалось доброго человека, входящего в состав номинаторов. А во втором – что твоя книжка никакая. Хотя я так не буду думать, когда моя книга не окажется в шорт-листе. В ее замечательности я объективно убеждена.
- Странно, ты считаешь, будто номинаторы – сплошь «добрые люди» (добрые для своих
), выдвигающие тексты на премии исключительно по этой причине… по некой «личной причине». Ок, думаю, это не так, и потому не комментирую. Едем дальше: тебя приглашали российские издатели и на ММКВЯ, и на Non-Fiction – везде твои выступления, что называется, собрали толпу. А как в Литве?
- Ну, вообще, про войну и смертниц на Non-Fiction никто не хотел слушать. Рядом со мной стояла Наталья Рубанова из «АСТ», два ведущих, моя подруга Оксана Юшко и коллеги из «РР» Ольга Цыбульская и Таня Филимонова. Было как-то странно рассказывать о смертницах людям, которых я хорошо знаю, и уже давно им все уши прожужжала на разные темы. Таня громко хлопала в ладоши после каждого моего слова, и от этого я чувствовала себя только жальче. И тут Наташа Рубанова спросила, а правда ли я работала психологом в ночном клубе для мальчиков-стриптизеров. Народ потек ко мне, услышав слово «стриптиз». Я сразу припомнила, как жила в борделе. Слово «проститутки» добавило мне аудитории. Ну, тогда я окончательно разоткровенничалась, сказала, что еще работала продавщицей в магазине секс-игрушек и, вообще, пишу книжки ради денег. Все были счастливы и довольны, только Оксана сверлила меня взглядом, она знала, что я глумлюсь. Но я могу только сказать, что какими были вопросы, такие и я давала ответы. Честно, мне странно. Долгое время после терактов я боялась заходить в метро. Боялась за себя и своих близких, именно потому, что, работая на Кавказе, я своими глазами видела, как много там людей, желавших бы взорваться где-нибудь в людном месте в Москве. Я говорила с ними, и я знала, почему они хотели бы это сделать. И по логике, когда ты знаешь, почему, кто и зачем, тебе легче предотвратить. Я написала «почему, кто и зачем», но разве моя вина в том, что в городе, где практически каждый год происходят теракты, и понятно, что это еще не конец, хотят говорить только о сексе? Ради бога. Я могу и о нем рассказать.
В Литве все было по-другому. На презентацию книги на самой выставке собрался целый зал. Многие из пришедших уже читали книгу. И они задавали конкретные вопросы – о Северном Кавказе, о моей работе в «Русском Репортере», о терроризме и обо мне самой. О том, как приходит вдохновение, как я, например, запоминаю такое количество деталей, которые потом описываю в книгах.
- И как ты их запоминаешь?
- Как все – не запоминаю. Они откладываются в подсознании, и в нужный момент выныривают из него.
- Ну а чем формат западных книжных выставок от российского отличается? Тебе что ближе?
- Когда я зашла в выставочный комплекс в Вильнюсе, мне показалось, что это книжное мероприятие ничем не отличается от Non-Fiction. Те же толкающиеся толпы. Люди с полными пакетами книг. Ко мне, не успела я дойти до своего столика, подошла женщина с маленькой светловолосой девочкой, и сказала ей: «Это – Марина Ахмедова». Я все-таки автор молодой, к такому вниманию не привыкший, не справилась с собой, заерзала, нашла шоколадную конфету и дала девочке. Мне самой хотелось отблагодарить их за внимание.
- Судя по отзывам литовской прессы, у тебя большой успех
. Многочисленные интервью, рецензии… Встретили как «звезду». Хочешь убедить, будто все само собой произошло и у тебя даже литагента нет?
- Почему же? Мною занимается международное литературное агентство Elkost. Конкретно Елена Костюкович и Юлия Добровольская. А встретили, правда, очень хорошо. Но я подумала, что это – судьба писателя, и каждого автора встретили бы так же.
Другой материал на ту же тему появился в журнале «Русский репортер». В статье «Сто часов в аду» рассказывается история похищенного в Ингушетии чеченца Зелимхана Четигова. Его случай также наполнен страшными подробностями пыток и также уникален – как и Ислам Умарпашаев, этот герой остался жив.
Директор издательства Кристина Василиаускайте при первой встрече окинула меня критическим взглядом, и сразу повезла к визажисту. Я потом ночью плохо спала, мне снились ужасы про то, как плохо я выгляжу, что мне прямо с трапа срочно требуется грим. Когда на следующий день была фотосессия для женского журнала, я смиренно принимала все, что они делали – накладные ресницы, с которыми я с трудом открывала глаза, высокие каблуки и платформу, в каких могут ходить только самоубийцы, и тонкие шелковые платья, хотя было дико холодно. Съемочная группа тоже сначала носилась со мной, как с торбой. Потом я убедила их этого не делать. Все мои друзья и близкие – такие же, как они. Моя младшая сестра работает стилистом в глянцевых журналах. Я очень ее люблю, и по отношению ко всем стилистам у меня комплекс старшей сестры. Все мои друзья – фотографы, и я знаю, как обидно им бывает, когда герой начинает «говнить» (мы это между собой так называем). И я сама такой же журналист, как все те, кто брал у меня интервью. Единственное, что меня отличает от них, это то, что я написала книжку. Три книжки. Сейчас дописываю четвертую. И сразу буду писать пятую.
Как ты призналась недавно товарищу Быкову на «Коммерсант FM», называться твой новый роман будет «Шедевр»: забавно было слушать, как менялся тон ведущего передачи – от иронично-высокомерного в самом начале до нормального человеческого в конце: таки «положила» ты поэта и гражданина. Но речь не о нем: про книгу репортажей вот просочилось… ты на самом деле собираешься включить в нее материалы о своей работе в борделе и стрип-клубе? Ты как туда попала вообще – в бордель-то?
- Да нет же, Быков был прекрасен. Он мне не очень понравился, когда в первый раз брал у меня интервью, это было летом, и тогда я была в сильной печали, связанной с делами личными. А он, наверное, просто «считал» мое настроение, и как я ему, так и он мне. А второй эфир с ним мне понравился. Быков – хороший гражданин. И, да, я назвала новую книгу «Шедевр». Отличное название. Но это не о моей работе, а о моей героине. Она пытается любить. А я пытаюсь понять, что такое любовь. Я заметила, что долгое время могла любить людей только через жалость. Кстати, я рассказала в Литве ужасную историю про синюю тетю, которую описываю в своей повести «Петька». В общем, был у меня друг Петька. Нам было по семь лет. И однажды мы нашли мертвую птицу. Своровали у Петькиной мамы шкатулку и торжественно похоронили птицу в ней. Нам понравилось хоронить. Мы ловили всяких насекомых, убивали их, и потом, обливаясь слезами, хоронили. Если б ты знала, до какой боли я их любила тогда. Скоро у Петьки в палисаднике выросло целое кладбище. Потом у меня умерла бабушка, и я решила похоронить Петьку. Замотала его в простыню, поставила на грудь включенный светильник, отбивала над ним крышками от кастрюль траурный марш и плакала. За этим нас застала тетя Галя и отхлестала обоих полотенцем. И еще разрушила наше кладбище. И вот однажды стоим мы с Петькой у магазина и едим булку. Идет тетя Галя… взяла она нас за руки и куда-то повела. Завела в дом, а там посередине комнаты стоит гроб, в нем – молодая женщина с синей кожей. Мы с Петькой стояли рядом с гробом и крошили в него булку. А потом как-то ночью я проснулась… мне показалось, будто рядом со мной стоит синяя тетя
. Это был настоящий ужас, такой реальный, почти осязаемый. И я начала пугать Петьку. Синяя тетя стала Петькиным кошмаром. Странно. Мне никогда не снятся трупы, которые я вижу во время работы. Но от этой синей тети я долгое время не знала, куда деваться. Эту историю я рассказала в Литве, и читатели на меня смотрели с ужасом и восхищением. А один режиссер вечером на встрече с мэром Вильнюса сказал – вот как надо аудиторию держать, а то я весь вечер своим гостям про поэзию рассказывал. Это хорошо, потому как я уже к концу истории начинала чувствовать себя неловко. И все равно эта история – про любовь. Хочу понять, какая она в чистом виде – без жалости, эгоизма и других примесей. Ну, к примеру (уже давно избитому), как только человек нас бросает, мы его любить перестаем. И сто раз было сказано и в литературе, и в кино, и в книгах по психологии, что любовь – когда ты рад, что тот, кого любишь, счастлив и без тебя. Только на практике это сложно… ну или невозможно. Моя героиня проходит через эту практику во всех подробностях. Но любовь только к мужчине мне неинтересна. А, может быть, в любви к ребенку, дереву, животным есть общее зерно? И любая любовь может стать безусловной, как любовь матери к ребенку? Я знаю, что уже много на эту тему сказано, но я хочу без чтения чужих слов, дойти до понимания сама – почему Бог есть любовь, а любовь есть Бог? Почему? Так я пишу свои репортажи. Просто сижу и наблюдаю. Копаюсь в своих героях. Слушаю, смотрю. И обязательно надо начать чувствовать и любить, чтобы репортаж получился.
А книга репортажей выйдет, если «АСТ» будет в ней сильно заинтересовано. Сейчас идут переговоры пресс-службы «Эксперта» с «АСТ». Но меня это мало волнует. Мои репортажи написаны и уже вышли в «Русском репортере». Меня вообще волнует только то, что я пишу в настоящий момент.
В бордель же я попала просто. Моя подруга из Питера, фотограф Юля Лисняк каким-то чудом проникла в бордель, и чтобы уговорить проституток позвать туда и меня, подсунула им мою статью о детском доме. Девушки мне сразу доверились, пустили к себе, и я там прожила несколько дней. И я могу тебе сказать, что сейчас мне очень смешно, когда какие-нибудь седые или лысые дяденьки снимают кино о борделе, ни разу там не побывав. И снова получается про Соню Мармеладову, трудную женскую долю, непонятую душу. Сейчас, когда женщина может найти себе работу наравне с мужчиной, надо по-другому отвечать на вопрос – почему они идут в проститутки? Люди в Москве вообще как-то далеки от того, что они делают. Депутаты далеки от народа, законы для которого пишут. Серьезно, их надо всех отправить пожить в глубинку, а до этого не позволять заседать в Думе. Меня в последнее время раздражает (хотя мой косметолог просит меня не употреблять этого слова), когда я вижу, как люди возятся у себя в голове. Придумывают себе что-то о народе, о проститутках, и никогда ни с теми, ни с другими не пересекаются. Я тоже живу у себя в голове, но предпринимаю попытки вылезти оттуда и увидеть реальный мир, а не тот, который я себе придумала. Особенно болезненно ощущаю это проживание у себя в голове, когда бываю в глубинке и общаюсь с простыми людьми, у которых разум не одержал верха над сердцем и душой. Они ими и работают – душой и сердцем. А в городе – мозгом. И я очень хочу больше созерцать и чувствовать, чем изучать, читать и понимать.
А скажи-ка: ты – вот ты, да – зачем пишешь? Это кому нужно? Молодые мало читают, у «взрослых» – кризис среднего, старики чего-то иного хотят… наверное.
- Я пишу потому, что я хочу писать. Мне это необходимо, и мне это нравится. И сам процесс – тоже необходим. Если ставить вопрос, для кого пишу… Ну, я как-то вообще об этом не задумываюсь. Для кого и зачем – это вопросы из разных плоскостей. Любой писатель хочет, чтобы его читали. Но это потом, когда книга уже написана. И тогда я еще и денег хочу… и чем больше, тем лучше. И если у всех кризис, а кто-то мало читает, значит, надо написать такую книгу, которую будут читать все. Я не говорю, что я способна это сделать. Но были ведь писатели, которые могли.
- Пиши, что делать с тобой, не убивать же… Кстати, если что
, ты бы какую смерть «законнектила»? Ну, если бы выбирать пришлось?..
- Я бы хотела, чтобы рядом со мной был человек и держал меня за руку и говорил, что я не одна. Я так сделала летом, когда пастухи в горах резали барана. Я ничем не могла ему помочь, его бы все равно зарезали. Поэтому я его обняла, пастух провел ножом по его горлу… потекла кровь, баран хрипел, стараясь соединить края раны, по его телу проходили ужасные судороги, сердце билось. А я, пока билось его сердце, продолжала обнимать, и говорила ему в ухо отрезанной головы, что он не один, и я сейчас с ним. А сердце билось и билось… Я засекла время – оно билось семь минут. Я бы, конечно, не хотела, чтобы мне перерезали горло. Это крайне неприятно, и, наверное, дико больно, страшно и некрасиво. Но я думаю, что смерть не выбирают. Поэтому главное – чтобы за руку кто-то держал.
- Умирать вовсе не обязательно, Марина. Во всяком случае, сегодня. Ну а рука – да вот же она.
С Мариной Ахмедовой беседовала Энн Леннон
Марина Ахмедова – прозаик, журналист, заместитель главного редактора журнала «Русский Репортер». Автор книг «Женский чеченский дневник» и «Уроки украинского», романов «Дом слепых», «Дневник смертницы. Хадижа» (шорт-лист премии «Русский Букер»), «Шедевр»,...
- 1 октября 2015, 13:00
Жанр: ,
+«Пляски бесов» – мистический роман, рассказывающий о жизни западноукраинского села, обитатели которого верят в существование ведьм и бесов. Ведьма – старая Леська – одиноко живет на окраине села. Стоит ей войти в церковь, как сельчане бегут из нее. Они верят, что Леська может навести порчу, ворует у коров молоко, носит под мышкой вороньи яйца и водится с нечистью и бесами. Село ждет не дождется, когда сгинет со свету старая ведьма…
Однако главная война идет в человеческой душе. Сам ли человек делает выбор или его судьба предопределена? И нужно ли, как в древние времена, приносить жертву ради благополучия многих или же, напротив, пролитая кровь жертвы повлечет за собой реки...
- 7 февраля 2015, 13:48
Жанр: ,
+«Первый репортаж с главной площади Украины – майдана Незалежности – я написала в начале года. Тогда я еще и предположить не могла, что на юго-востоке начнется война и я буду совершать регулярные поездки в обстреливаемый Донецк, знакомиться с людьми, выслушивать и записывать десятки историй о великом геройстве и великом предательстве. И что в конце концов я буду держать в руках книгу, в текстах которой некоторые люди еще живы, а в реальности – уже мертвы. Убиты.
А для тех, кто всего этого не слышал и не видел, пусть этот сборник станет документальным и материальным свидетельством того, что все это происходит здесь и сейчас. И все это, к сожалению, – наша реальность».
- 13 мая 2014, 00:43
Жанр: ,
+«Крокодил» – страшная, потрясающая, необходимая неосведомленной молодежи как предостережение, противоядие, как антидот. Хватка у Марины журналистская – она окунулась с головой в этот изолированный от нормальной жизни мир, который существует рядом с нами и который мы почти и не замечаем. Прожила в самом логове в роли соглядатая и вынесла из этого дна свое ужасное и несколько холодноватое повествование. Марина Ахмедова рассказывает не о молодых западных интеллектуалах, балующихся кокаином в ослепительно чистых сортирах современных офисов московского Сити. Она добыла полулегальным образом рассказ с самого дна, с такого дна жизни, который самому Алексею Максимовичу не снился. Она рассказывает про тех, кто сидит на «крокодиле», с которого «слезть» нельзя, потому что разрушения, которые он производит в организме, чудовищны и необратимы, и попадают в эти «крокодильи лапы», как правило, не дети «из приличных семей», а те самые, из подворотни, – самые уязвимые, лишенные нормальной семьи, любящих родителей, выпавшие из социума и не нужные ни обществу, ни самим себе.
«Караул! – кричит Марина Ахмедова. – Помогите! Спасите!» Кричит иначе, чем написали бы люди моего поколения. Нет, пожалуй, она вообще не кричит – она довольно холодно сообщает о происходящем, потому что, постояв в этом гнилом углу жизни, знает, что этих людей спасти нельзя.
Людмила...
- 17 декабря 2013, 18:06
Жанр: ,
«Дневник смертницы. Хадижа» – неспешный рассказ девочки о жизни в одном из горных сел Дагестана, где героиня с детства учится различать гнев и милость Аллаха, который постоянно ставит ее перед выбором – белое или черное?
Повзрослев, Хадижа покинет село и окунется в страсти города, где тебя принимают по одежке, где многое продается и покупается. Город, в котором идет война между боевиками и силовиками, постоянно предлагает ей выбор, но маскируя белое под черное, и наоборот. Что она выберет? Хадижа и сама не знает ответа на этот вопрос и лишь к концу понимает, что вся ее жизнь – череда выборов и каждый сделанный выбор определяет следующий.
Прототипом героини послужили реальные девушки, причастные к бандподполью на Северном...
- 14 ноября 2013, 04:53
Жанр:
Жанр: ,
В город приходит хаос. Жители бегут из него, пока хаос не захлестнул их и не стер с лица земли так же, как стирает дома, в которых они жили. Город пустеет… И хорошо, если ты видишь и знаешь, в каком направлении из него бежать. Но что делать горстке слепых, забытых посреди хаоса? Они спускаются в подвал дома, в котором жили в мирное время дружной коммуной… Казалось бы, они должны погибнуть в считанные дни, ведь даже зрячему сложно уцелеть в центре разыгрывающейся свистопляски – на город и днем и ночью сыплются боевые снаряды. Но слепые их не видят. Они не видят, во что хаос превратил их город. Они мастерят радио и каждый день оказываются на одной волне с теми, кто сбрасывает на них снаряды. С замиранием сердца ждут – перелет или недолет? Город молчит, опустевший, и им кажется, они – единственные живые существа в...
