Водолазкин Евгений Германович родился в 1964 году в Киеве. В 1981 г. окончил школу с углублённым изучением украинского и английского языков и поступил на русское отделение филологического факультета Киевского государственного университета. Окончив университет в 1986 г. с красным дипломом, поступил в аспирантуру при Отделе древнерусской литературы Института русской литературы (Пушкинский Дом) АН СССР.

После защиты в 1990 г. кандидатской диссертации на тему «Хроника Георгия Амартола в древнерусской литературе» поступил на работу в Отдел древнерусской литературы Пушкинского Дома, возглавлявшийся академиком Д. С. Лихачёвым. Работая в институте, публиковался в «Трудах Отдела древнерусской литературы», журнале «Русская литература» и других изданиях, принимал участие в подготовке Энциклопедии «Слова о полку Игореве» и «Библиотеки литературы Древней Руси».

В 1992 г. в связи с получением Д. С. Лихачёвым Тепферовской премии, предусматривавшей годичную стажировку ученика лауреата в Германии, был приглашён Мюнхенским университетом, где изучал западную медиевистику, а также читал лекции по древнерусской литературе.

Вернувшись в Петербург, продолжил исследовательскую работу в области древнерусского исторического повествования, экзегезы и агиографии. Совместно с Г. М. Прохоровым и Е. Э. Шевченко издал книгу «Преподобные Кирилл, Ферапонт и Мартиниан Белозерские» (1993, 1994). Участвовал в ряде конференций в России и за рубежом, в том числе – в Международных съездах славистов в Кракове (1998) и Любляне (2003). В 1998 г. в Пушкинском Доме Е. Г. Водолазкиным была организована международная конференция «Монастырская культура: Восток и Запад» (материалы конференции составили основу одноимённого издания, вышедшего год спустя).

В 1998-2002 гг. (с перерывами), будучи стипендиатом Фонда Александра фон Гумбольдта, занимался исследовательской работой в библиотеках Германии. В 2000 г. в Мюнхене Водолазкиным была опубликована монография «Всемирная история в литературе Древней Руси», защищённая им в том же году в ИРЛИ в качестве докторской диссертации. В исследовании разработана и обоснована новая концепция древнерусского исторического повествования. Помимо публикаций, эта концепция была представлена на конференциях по медиевистике и лекциях в Санкт-Петербургском университете.

В 2002 г. выпустил книгу «Дмитрий Лихачёв и его эпоха», в которую вошли воспоминания и эссе выдающихся учёных, писателей и общественных деятелей (переработанное и дополненное издание – 2006 г.). С начала 2000-х годов наряду с научными исследованиями в области древней и новой русской литературы печатает публицистические и научно-популярные работы («Независимая газета», «Новая газета», «Литературная газета», журналы «Звезда», «Огонёк», «Эксперт» и др.), среди которых – книги «Часть суши, окружённая небом. Соловецкие тексты и образы» (2011) и «Инструмент языка» (2011). Приблизительно в это же время начал заниматься и литературным творчеством. Изданный в 2009 г. роман «Соловьёв и Ларионов» стал финалистом Премии Андрея Белого (2009) и «Большой книги» (2010), а недавно вышедший роман-житие «Лавр» (шорт-листы «Большой книги» и «Нацбеста»), по мнению многих критиков и писателей, стал главным литературным событием 2012 года.

С 2012 г. Е. Г. Водолазкин – главный редактор пушкинодомского альманаха «Текст и традиция».

Фантастика в творчестве автора. К профильным для сайта произведениям относится роман «Лавр», герои которого способны не только исцелять безнадёжно больных и останавливать эпидемию чумы, но и прозревать сквозь пространство и время, заглядывая и в наши дни. Подзаголовок называет роман «неисторическим». Действительно, время, представленное в книге нелинейно, все события как бы сосуществуют в одно и то же мгновение. И кажущиеся анахронизмы, навроде пластиковых бутылок в средневековом лесу или современной лексики из уст персонажей, лишь подчёркивают подлинную природу этого времени. Время «Лавра» сакрально. По сути, перед нами современный опыт агиографии. И текст наполнен юродивыми, благодеяниями, пророчествами и искуплением: перед нами мир, в основе которого лежит Чудо. То самое - первый элемент известной триады «Чудо-Тайна-Достоверность», сформулированной братьями Стругацкими как своего рода канон для фантастических произведений.

Родился в 1964 году в Киеве. В 1981 г. окончил школу с углубленным изучением украинского и английского языков и поступил на русское отделение филологического факультета Киевского государственного университета. Окончив университет в 1986 г. с красным дипломом, поступил в аспирантуру при Отделе древнерусской литературы Института русской литературы (Пушкинский Дом) АН СССР.

После защиты в 1990 г. кандидатской диссертации на тему «Хроника Георгия Амартола в древнерусской литературе» поступил на работу в Отдел древнерусской литературы Пушкинского Дома, возглавлявшийся академиком Д. С. Лихачевым. Работая в институте, публиковался в «Трудах Отдела древнерусской литературы», журнале «Русская литература» и других изданиях, принимал участие в подготовке Энциклопедии «Слова о полку Игореве» и «Библиотеки литературы Древней Руси».

В 1992 г. в связи с получением Д. С. Лихачевым Тепферовской премии, предусматривавшей годичную стажировку ученика лауреата в Германии, был приглашен Мюнхенским университетом, где изучал западную медиевистику, а также читал лекции по древнерусской литературе.

Вернувшись в Петербург, продолжил исследовательскую работу в области древнерусского исторического повествования, экзегезы и агиографии. Совместно с Г. М. Прохоровым и Е. Э. Шевченко издал книгу «Преподобные Кирилл, Ферапонт и Мартиниан Белозерские» (1993, 1994). Участвовал в ряде конференций в России и за рубежом, в том числе – в Международных съездах славистов в Кракове (1998) и Любляне (2003). В 1998 г. в Пушкинском Доме Е. Г. Водолазкиным была организована международная конференция «Монастырская культура: Восток и Запад» (материалы конференции составили основу одноименного издания, вышедшего год спустя).

В 1998-2002 гг. (с перерывами), будучи стипендиатом Фонда Александра фон Гумбольдта, занимался исследовательской работой в библиотеках Германии. В 2000 г. в Мюнхене Водолазкиным была опубликована монография «Всемирная история в литературе Древней Руси», защищенная им в том же году в ИРЛИ в качестве докторской диссертации. В исследовании разработана и обоснована новая концепция древнерусского исторического повествования. Помимо публикаций, эта концепция была представлена на конференциях по медиевистике и лекциях в Санкт-Петербургском университете.

В 2002 г. выпустил книгу «Дмитрий Лихачев и его эпоха», в которую вошли воспоминания и эссе выдающихся ученых, писателей и общественных деятелей (переработанное и дополненное издание – 2006 г.). С начала 2000-х годов наряду с научными исследованиями в области древней и новой русской литературы печатает публицистические и научно-популярные работы («Независимая газета», «Новая газета», «Литературная газета», журналы «Звезда», «Огонек», «Эксперт» и др.), среди которых – книги «Часть суши, окруженная небом. Соловецкие тексты и образы» (2011) и «Инструмент языка» (2011). Приблизительно в это же время начал заниматься и литературным творчеством. Изданный в 2009 г. роман «Соловьев и Ларионов » стал финалистом Премии Андрея Белого (2009) и «Большой книги» (2010). С 2012 г. Е. Г. Водолазкин – главный редактор пушкинодомского альманаха «Текст и традиция».

– Прежде всего примите поздравления с новым ярким романом. Дмитрий Быков в своей радиопередаче «Один» недавно сказал, что именно «Авиатор», а не «Лавр» вместе с парой-тройкой других книг будут представлять наше время в истории российской литературы. Все ли встретили новую книгу столь же положительно? Как к ней отнеслись критики, как принял читатель?

– В целом я доволен и отзывами, и прессой – приятно видеть много глубоких читательских откликов и статей о романе с обсуждением вещей, которые для меня действительно важны. Но было и некоторое удивление со стороны даже очень доброжелательных читателей. Дело в том, что все ждали от меня второго «Лавра», а я считаю, этого нельзя было делать, потому что всё бывает только раз. «Авиатор» тоже в каком-то смысле об этом – в романе главный герой в определенный момент думает, что вновь нашел свою Анастасию в лице ее внучки Насти. Но это совсем другой человек: не бывает на свете точного повторения личности, потому что каждое Божье творение уникально… Поэтому я сознательно ушел от повторов.

– Присоединяюсь к тем, кого такой шаг удивил. Меня озадачил даже выбор эпохи. Почему именно двадцатый век? Если уж не профессионально близкое вам Средневековье, то почему бы, например, не описать наше время?

– Во-первых, я действительно выбрал именно век – роман кончается в 1999 году, охватывая целое столетие. Слова «век» и «вечность» не случайно однокоренные. Вторая важная причина – мне хотелось сохранить дистанцию, хотя бы небольшую, по отношению к нашему времени. Она нужна, чтобы не погрязнуть в мелочах и в будничности, чтобы посмотреть на всё с высоты птичьего полета. Так я рассуждал, когда писал «Авиатора», но вот сейчас работаю над новым романом, и его действие как раз происходит здесь и сейчас. Говорить о нем пока рано, но главное – я понял, что можно писать о современности, не растворяясь в ней, – дистанция создается другими средствами.

– По сравнению с «Лавром», являющимся, по сути, житием святого, в «Авиаторе» почти отсутствует тема религии и религиозности. Духовные вопросы тоже центрального места в книге не занимают, хотя и звучат. Такой контраст между двумя романами – тоже авторское решение или простая констатация социальных и культурных различий средних веков и XX столетия?

– Я бы не сказал, что религиозная тема в “Авиаторе” отсутствует – просто она не педалируется. Одна из главных идей романа состоит в том, что без покаяния нет спасения. Но нарочитой назидательности вы не найдете и в «Лавре». Я ведь не проповедник, и многократно это подчеркивал. Проповедь не является функцией литературы. Мне важно, что происходит в отдельной душе. Даже на эпохи как таковые я обращаю минимальное внимание, отводя историческим деталям второй или третий план и не заставляя читателя пробиваться через слой бытовых подробностей.

Средневековье интересовало меня исключительно в том отношении, что в ту эпоху в центре человеческого мира стоял Бог. Понимаете, не было неверующих людей. Это заставляет задуматься, ведь не настолько же они были глупее нас, чтобы хоть в одну голову не забрались какие-то сомнения. То есть это было просто совершенно другое сознание.

Сознание современного человека секулярное, и в центре современного мира – не Бог. Именно это зияющее отсутствие религии в нашей жизни мне и было интересно показать, изображая на контрасте с нею мир героя «Лавра».

«Страну точил червь тления»

– Соответственно «Авиатор» отражает секулярность массового сознания уже на рубеже XIX-XX веков? Кстати, ведь именно в это время рождались те, кто потом обустраивал ад советских концлагерей. Не большевики же их воспитывали с 1918-го по 1920-е годы?

– Да, в этом весь ужас, и в этом – один из ответов на вопрос «Что с нами произошло?» При всей внешней лепоте России начала XX века страну уже точил червь некоего тления. Вопреки всем басням об отсталой России, по совокупным показателям мы были пятыми в мире, Италия шла после нас. И вот в один из самых многообещающих исторических этапов вдруг происходит такое…

Да, интеллигенция в большой степени была неверующей, и другие слои населения тоже – хорошим тоном считалось говорить о вере пренебрежительно. И ведь жизнь-то по сравнению с предыдущими эпохами была не сказать чтобы идеальной, но неплохой. Но людям захотелось потрясений. Это в природе человека, Пушкин об этом писал: «Всё, всё, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья». Ну вот, хотели нового – получайте по полной программе.

– Самые ужасные эпизоды романа происходят на Соловках. Название островов давно стало своего рода именем нарицательным для концлагерного ада. Произошло это за 20-30 лет, и эти десятилетия перечеркнули многие века другой – церковной – истории архипелага. Такая вот получилась историческая драма.

– Тема Соловков для меня очень неслучайна, этот материал я знаю довольно глубоко. Дело в том, что еще в 2011 году вышла моя книга под названием «Часть суши, окруженная небом». Она охватывает исторический период от основания монастыря до закрытия лагерей. В ней много воспоминаний соловчан, я общался с сотрудниками музея. Подготовке этой книги был посвящен год моей жизни.

Так вот, приступая к этой работе, я тоже думал, что структура книги прозрачна и картина в целом ясна: монашеский рай до октябрьского переворота и большевистский ад – после. Оказалось, всё совсем не так – рая не было ни на одном этапе. Да, были высочайшие полеты духа, но всеобщей благодати, тем более протяженной во времени, – не было.

Вспомните, что творилось на Соловках во время страшной осады в 1668-1676 годах, когда царские войска осаждали этот очаг сопротивления церковным реформам. А люди просто хотели верить так, как верили их предки. И вот, когда из-за предательства одного из монахов монастырь был захвачен, началась расправа. То, что творили с побежденными, страшно пересказывать – это сопоставимо с ужасами времен концлагерей.

А с другой стороны, и в лагерное время такие вершины духа были явлены, такие подвиги удивительные, каких, может быть, и в монастырскую эпоху не бывало. Взять, например, тех монахов, которые могли уехать из монастыря после создания лагеря, но добровольно решили остаться. И они работали вместе с зэками за лагерную пайку эти ужасные смены, длящиеся сутками, день за днем, с одним выходным в год на 1 мая… Я бы посоветовал всем, кого волнует эта тема, прочесть известную книгу Бориса Ширяева «Неугасимая лампада». Он там пишет и об ужасах, и о подвигах – удивительные вещи.

«Храм-мученик не должен лишаться своей истории»

– В России едва ли найдется храм, который в советские годы так или иначе не «претерпел». Сегодня многие из них восстанавливают. Что делать с этими тяжелыми страницами их «биографии»? Человек приходит в храм как в убежище для души – надо ли ему знать, что полвека назад здесь было в лучшем случае зернохранилище, а в худшем – тюрьма?

– Я думаю, что очень важно помнить об этом. В центре Западного Берлина на Курфюрстендамм есть разрушенный храм – в него попала бомба, и его оставили в таком виде. Он производит сильное впечатление, и молитва в этом месте особая. Когда мы поминаем первых христиан и мучеников, мы же прежде всего поминаем их мучения – они тем и дороги нам, что претерпели. Так почему же храм-мученик должен лишаться своей истории, истории своих мучений?

Я понимаю, что человек старается не помнить плохого, есть такое свойство психики – искренне забывать тяжелые моменты.

Но если говорить об истории, то надо иметь мужество помнить и оценивать то, что было. А восклицания «они мажут нашу историю черным цветом» мне непонятны, так же, как и обвинения в том, что «они хотят выбросить часть нашей истории, потому что эта история постыдная…» Не выбрасывать надо, а помнить, но помнить не абстрактно, а с покаянием и с какими-то нравственными выводами.

Вообще я как историк – а любой филолог-медиевист это отчасти историк – не особенно верю, что история может чему-то научить в практическом смысле. То есть с фразой «история – учительница жизни» в ее практическом аспекте я согласиться не могу. Я скорее согласен с христианским взглядом на историю, рассматривающим ее как набор событий, подлежащих нравственной оценке. Вот нравственному взгляду на вещи история как раз таки учит.

– С этой точки зрения, чему научила нас история России первой половины XX века?

– Прежде всего тому, что нельзя становиться частью массы. Участвуя в общем преступлении, нужно помнить, что ответственность за это будет персональной. Расхожая фраза «время было такое» не будет оправданием – ни в области права, ни в сфере духовной – я имею в виду Суд Божий. Кстати, поэтому такой дикостью представляется и коллективный суд над российскими паралимпийцами, и депортация народов в сталинские времена.

Идея персонального сознания – одна из ключевых в «Авиаторе». Можно ли противостоять тоталитаризму? Можно. Сохраняя персональное сознание, не становясь частью толпы, очень внимательно относясь к своей персональной истории.

Собственно, на протяжении всего романа человек и вспоминает свою историю, без которой он не может быть личностью. Без истории и народ не является народом – не может быть народа «из пробирки», возникшего по воле большевиков в октябре 1918 года…

Помню эпизод из воспоминаний Дмитрия Сергеевича Лихачева. Когда в 30-е годы стало буквально обязательным коллективно голосовать за смертные приговоры (хотя ни на что это голосование не влияло, решения принимались заранее), он узнавал, когда будут эти собрания, и накануне брал больничный. Да, ничего героического в этом нет, это нормальная нравственная позиция, но в безумном государстве она становится героизмом.

Я очень далекий от политики человек, но когда сейчас говорят о том, что «восстановился Советский Союз», я спрашиваю: помните ли вы Советский Союз? Я его помню хорошо, время было страшноватое. Но и тогда, а тем более сегодня, можно было находить какой-то уголок в этом мире и делать в нем полезные вещи. В девяноста девяти случаях из ста, за исключением настоящих катаклизмов типа Сталина или Орды, можно устроить жизнь так, как считаешь нужным. В этом и состоит моя, если хотите, философия персонализма.

Я не отрицаю общественную деятельность, просто надо понимать, что она – не основная. Основное строительство должно быть внутри. Иначе так и будут рыночные реформы делать бывшие комсомольцы, а коммунисты, переименовавшиеся в ультралибералов, будут по-прежнему действовать, как коммунисты. Работать нужно прежде всего над собой. По-моему, этому нас учит история, и определенно это – одна из центральных тем «Авиатора».

«Слово держит мир»

– Книга о персональном сознании построена на обращении к универсальному человеческому чувственному опыту. Наверное, каждый из читателей строил замки из песка на море, и когда читаешь о том, как мокрый песок стекает с пальца, что-то отзывается внутри… Это очень не похоже на ваши предыдущие тексты.

– Это так. Или вот представьте, человек полощет горло… И вот у вас в сознании возникает звук полоскания, домашняя обстановка, хмурое утро, болезнь… Вырастает целая картина универсального опыта наших современников. Это очевидные и давно известные приемы, и я совершенно их не скрываю. Это похоже на точечный массаж: знаете, на пятке есть точки, отвечающие за почки или за сердце. Так вот, весь «Авиатор» – это такая большая ступня, нажимая на точки которой, я стараюсь вызвать цепочку ассоциаций в душе читателя. И эта картинка начинает двигаться уже не на бумаге, а в сознании. Я понимаю, что не могу описать какие-то очень тонкие вещи, поэтому я нажимаю на более грубые клавиши, запускающие этот ассоциативный ряд.

В этом смысле всё, действительно, очень просто: я апеллирую к чувственному опыту человека – апеллирую словом. А значит, здесь еще в меньшей степени, чем в «Лавре», я отвечаю на вопросы. Я лишь ставлю их, а ответы на эти вопросы читатель находит сам, на основании своего личного жизненного опыта.

– И тут мы приходим к одному из больших вопросов литературы. Как вообще возможно словом описать чувства? Ведь это, сильно упрощая, попытка рациональными инструментами вырваться из сферы рационального в сферу иррационального?

– Это один из интереснейших вопросов. У слова большие возможности, но есть вещи, где эти возможности кончаются и слово уже бессильно, хотя ты эти вещи чувствуешь. Тут начинается тайна. Тайна, доступная гению. Обычный человек чувствует наличие чего-то, что надо бы определить, но не может это сделать. Искусство, кстати, это и есть постоянная попытка выразить невыразимое…

Я однажды читал об этом лекцию, взяв в качестве примера «Старосветских помещиков» – один из моих любимых текстов. В чем сверхгениальность Гоголя? Он обозначает границы тайны, не будучи в состоянии описать ее саму, потому что это – сфера невыразимого. Он определяет тайну отрицательным образом. Вот живет старая пара – от завтрака до ужина они обсуждают наливки и пирожки, и каждый следующий день подобен прошедшему. И вдруг эта колба времени разбивается – и в нее начинает веять холодом, а за этими бумажными декорациями райского сада – лишь чернота.

Так Гоголь, глубоко верующий человек, рассказывает о страхе не быть на земле. Он идет по контуру этой тайны, которую словами выразить невозможно. Слова даже в этом случае уже плавятся, какая-то неэвклидова геометрия получается. Но тут и проявляется гениальность. Я иногда читаю этот текст и думаю: ну вот нельзя же так говорить! А между тем, иначе и сказать нельзя. Вот здесь слово и выходит за пределы рационального.

Это как разница между клавесином и скрипкой – первый издает только звуки, соответствующие клавишам, а у скрипки нет ладов, там надо очень хорошо чувствовать музыку и попадать пальцем ровно на то место, которое издает правильный звук. Но высший класс, может быть, в том и состоит, чтобы на какую-то сотую долю сдвинуть палец… Вот такое чувство слова, на мой взгляд, и было у Гоголя.

А если говорить о границе между рациональным и иррациональным, то мне вспоминается мысль Фомы Аквинского: если нам дано познавать умом до таких-то пределов, надо это делать. А дальше наступает вера, потому что всего умом не понять.

– Как тут не вспомнить, что Христос говорил о Царствии Божием исключительно притчами. И всё же – хоть, как вы говорите, у какой-то черты слова теряют свою описательную силу, – слово по-прежнему остается центром, вокруг которого вращается жизнь человечества.

– Дело в том, что другие виды искусства воздействуют на чувства, и только слово соединяет в себе рациональное и чувственное. И при этом слово остается тайной. Мы не можем представить себе мир монаха-аскета, несколько десятилетий произносящего одну лишь Иисусову молитву, и как трансформируется слово, меняя свою суть, когда его много лет произносят с правильным наполнением.

А феномен юродства – это ведь тоже преодоление границы рационального, причем часто в пределах слова. Как говорит об этом одно песнопение, «безумием мнимым безумие мира обличил». У меня в «Лавре» есть такой юродивый Карп, он произносит только свое имя. Это не выдумано, только имя юродивого изменено. Фраза из одного юродского жития вошла в роман: «Ничтоже глаголаше, токмо часторечением имя свое извещаше». И вот, когда Карпа убивают, другой юродивый, Фома, говорит главному герою: «Ты мог молчать, пока говорил Карп». А Карп при этом ничего кроме своего имени не произносил…

Слово может быть иррационально, но, будучи произнесено, оно как-то держит мир. Это трудно объяснить… Слово обладает мистическим действием, и называть язык системой знаков – значит слишком сужать вопрос…

«Молчание – знак несогласия»

– Если именно так и относиться к слову и к словам, то «Фейсбук» и «ВКонтакте» лучше и не открывать, чтобы не расстраиваться. Как вы считаете, насколько повинен интернет в обесценивании слова – в утрате им своей сакральности и весомости?

– Во все эпохи говорили слишком много и находили возможности забалтывать друг друга. Для склонного к избыточному словопроизводству человека отсутствие интернета – не помеха, хотя кое-что интернет, действительно, изменил. Слово стало публичным, и публичными персонами стали люди, чье слово в лучшем случае не представляет ценности, а в худшем – попросту вредно.

Ответа на эти изменения у меня пока нет, и потому я до сих пор не состою ни в одной социальной сети. Я получаю достаточно слов в живом общении, и меня не тянет к диалогу с безумным количеством людей из социальных сетей. Более того, иногда я начинаю понимать отшельников, которые вообще отказывались от слов. В житии Кирилла Белозерского есть хорошее выражение – «опочинути от людских молв». Вот это желание я испытываю довольно часто. Должна быть какая-то гигиена в отношении слова – такой гигиеной является молчание.

В «Лавре» можно найти слова из жития Арсения Великого: «Много раз я сожалел о словах, которые произносили уста мои, но о молчании не жалел никогда». По выражению академика Панченко, молчание – идеальный язык юродивого. Оно ведь – тоже речь: как пробел считается знаком в печатном тексте, так и молчание в диалоге – это высказывание. У Дмитрия Сергеевича Лихачева было такое выражение: «Молчание – знак несогласия». А другой мой учитель говорил: «Если произносишь слово, оно должно быть золотым». Получается не всегда, но стремиться к этому нужно.

– Вы часто упоминаете Лихачева как пример культурного и человеческого камертона. То, что сегодня в общественном поле не присутствует фигур такого масштаба, – о чем это говорит?

– О том, что пока нет запроса. Лихачев ведь к этой роли совершенно не стремился, просто общество стало остро нуждаться в таком авторитете. Его один раз показали в эфире, и вся страна в него влюбилась.

– Почему же такой запрос был тогда, а сегодня его нет?

– Знаете, мне кажется, что скоро он появится.

Беседовал Евгений Коноплев

Публикации раздела Литература

Евгений Водолазкин: «Я знал, второго «Лавра» писать нельзя»

П рофессор по древнерусской литературе, научный сотрудник Пушкинского Дома в Санкт-Петербурге, ученик Дмитрия Лихачева - Евгений Водолазкин стал, пожалуй, самым ярким литературным открытием в России последних лет. Его роман о житии святого в Древней Руси «Лавр» - главное книжное событие 2013 года, что подтверждают премии «Большая книга» и «Ясная Поляна», сегодня книга переведена на 23 языка.

Весной нынешнего года в свет вышел роман «Авиатор», где автор пытается «разобраться» с веком двадцатым. Книга также имела громкий успех, на днях став лауреатом премии «Большая книга» . В эксклюзивном интервью Евгений Водолазкин рассказал «Культура.РФ», почему главный герой его романов - время, каким должен быть «идеальный читатель» и как «Авиатор» едва не стал «Летчиком».

Евгений Германович, темой вашего нашумевшего романа «Лавр» было Средневековье, темой «Авиатора» стал ХХ век. Вы говорили, наше общество еще не совсем осмыслило «несчастье» 17-го года. Для вас это попытка разобраться с временными эпохами, погрузиться в них? Удалось ли вам это сделать в «Авиаторе»?

Да, такая попытка была. Если в «Лавре» я пытался разобраться во времени как таковом и пришел к выводу, что его, по сути, нет, если смотреть в контексте вечности, то в «Авиаторе» я рассматриваю конкретную эпоху, даже две эпохи - дореволюционную и послереволюционную. И это сопоставление до некоторой степени и является проблемой романа. Я показываю, каким достойным было время до революции, Россия была в лидирующей группе стран и в области экономики, и в области культуры - и вдруг происходит то, что Дмитрий Сергеевич Лихачев назвал «несчастьем». Причем «несчастья» было два - февральское и октябрьское. Сейчас эти события склонны рассматривать как одну революцию, и я думаю, это правильно. Ворота Октябрьской революции открыла как раз революция февральская. Я не пытаюсь ответить на вопросы, например, статистические - чего сколько производилось тогда, скорее работаю с двумя стилями, сопоставляю их - досоветский и советский. И это сопоставление, если угодно, высекает какую-то искру, рождает вопрос: «Как могло так произойти, что одно сменилось другим?» И этот вопрос я адресую читателям. Потому что почти никогда не даю ответов на вопросы, я доверяю своему читателю и думаю, что он ответит не хуже меня. Естественно, сколько читателей, столько ответов - и это прекрасно. Но вопрос не обязательно должен быть сформулирован с вопросительным знаком в конце. Само по себе сопоставление определенного материала - это и есть вопрос. И вот такой вопрос стоит в романе «Авиатор».

Вопрос не обязательно должен быть сформулирован с вопросительным знаком в конце.

В прежних интервью вы говорили, что «Лавр» писался для себя, для нескольких близких людей, которым, как вы думали, он был бы интересен. «Авиатор» вы писали уже после успеха «Лавра» - то есть для более широкого читателя? С чем вы связываете успех «Лавра», а теперь уже и «Авиатора» - «неисторических» романов про время?

Никогда на критику не отвечаю. Мне кажется, это самый правильный тип реакции.

Я и сам понимал, и многие опытные люди мне говорили: ожидай больших сложностей в судьбе «Авиатора», поскольку все ждут второго «Лавра». А я-то знал, что второго «Лавра» писать нельзя, и был готов к неприятностям в восприятии читателями «Авиатора». Но снова вышло все по-другому. Была определенная критика - иногда справедливая, иногда не очень. Я никогда на критику не отвечаю. Мне кажется, это самый правильный тип реакции. Некоторые статьи были просто великолепные - они содержали серьезный анализ. Другие рецензии были глуповатыми, полными эмоций, но абсолютно не содержали аргументов, - и в этом отношении были даже забавными.

Лауреаты премии «Большая книга - 2016»: Евгений Водолазкин, Людмила Улицкая и Леонид Юзефович

Евгений Водолазкин. Фотография: godliteratury.ru

В своих книгах вы работаете в том числе с понятием «время». Известно ваше высказывание о том, что «времени нет». Все же, что вы хотели бы сказать о времени читателю? Каково ваше отношение к явлению времени в нашей жизни.

Время противопоставлено вечности. События в нем для простоты восприятия выстроены в определенном порядке. Мы его называем хронологическим. События же, я думаю, никуда не исчезают с переходом человека в вечность - они просто теряют хронологическую привязку: висят в вечности, как игрушки на рождественской елке, и время им уже не нужно. Не боясь тавтологии, скажу, что время - это временно.

События висят в вечности, как игрушки на рождественской елке.

В ХХ веке человечество освоило еще одну стихию, ранее ему недоступную, - небо. Главный герой - Иннокентий - в юности увлекается авиацией, в конце романа разбивается в авиакатастрофе. Связано ли с этим название романа «Авиатор» - как некий символ человека новой эпохи?

Во-первых, главный герой не обязательно погибает, и я даже надеюсь, что он, может, и приземлился… Что касается авиатора - это символ человека, который обладает широким кругозором, символ того, кому, как поется в песне, «сверху видно всё». Это образ. Во-вторых, авиатор - прекрасное слово. Оно соотносит действие с определенной эпохой, когда летчиков называли авиаторами. Слово «летчик» придумал, судя по всему, Хлебников. Это тоже хорошее по-своему слово, которое исторически победило авиатора. Но авиатор по звучанию - это большая птица, а летчик - что-то вроде воробья. Кстати, первоначально я собирался назвать роман не «Авиатор», а «Жизнеописатель». Но потом мы с моим издателем Еленой Шубиной решили, что это менее удачное название - и, выбирая между «Авиатором» и «Жизнеописателем», выбрали «Авиатор».

Почему вы изобразили именно Соловецкий лагерь? Это ведь хоть и первый, но все же не самый страшный лагерь, если было намерение показать страхи и ужасы того времени…

Дело в том, что в 2011 году я выпустил большую книгу воспоминаний соловчан - как монахов, живших в монастырский период, так и заключенных. Книга называется «Часть суши, окруженная небом». Я долго над ней работал, потратил много сил. Эти тексты остались у меня и в памяти, и в сердце. Когда же речь зашла о том, что нужно описать какой-то лагерь, вопроса, какой именно, не возникло.

В своих интервью о романе «Авиатор» вы говорили, что хотели передать атмосферу того времени - не «историческую», а бытовую, житейскую: звуки, запахи, обстановку - то, как видел жизнь человек 1910–20-х годов. Как вы думаете, насколько нужно знать это современному читателю, интересно ли ему это?

Раз мы уже говорим об октябрьском перевороте и его последствиях, я назову хорошие современные книги , которые так или иначе связаны с этой темой. Это книги, которые пытаются поставить вопросы о том, что, собственно, с нами произошло 100 лет назад, как возник этот катаклизм. Я бы порекомендовал «Мысленного волка» Алексея Варламова, «Зимнюю дорогу» Леонида Юзефовича - замечательный роман, который только что получил «Большую книгу». С этой темой связаны и многие романы Владимира Шарова, который пытается рассматривать историю как таковую. Для того чтобы понимать события столетней давности, нужно хорошо понимать, что такое история и как она движется. Значимыми для этой темы являются также романы «Обитель» Захара Прилепина и «Зулейха открывает глаза» Гузель Яхиной.

Беседовал Илья Луданов