Максим Горький - Детство. В людях

Среди книг, которые оказали значительное влияние на духовное развитие нашего народа, одно из первых мест занимает трилогия Максима Горького «Детство», «В людях» и «Мои университеты». Почти каждого человека со школьных лет сопровождает волнующая история детства Алеши Пешкова, мальчика, прошедшего через столько испытаний, образ его бабушки - один из самых возвышенных женских образов русской литературы.

На каждое поколение по-разному действовали повести Горького, - в них черпали и знание народной жизни, и ненависть к мещанству, к непосильной тяжести рабочего труда и угнетению, и силы протеста против покорности; в этих повестях видели призыв к творческой активности, к самообразованию, к учению, пример того, как, несмотря на нищету и бесправие, человек может пробиться к культуре. Они служили источником веры в силы народные, примером нравственной стойкости.

Повести «Детство» и «В людях» написаны Горьким в 1913–1914 годах и с тех пор вошли в мировую классику автобиографического жанра вместе с такими шедеврами русской литературы, как «Былое и думы» А. Герцена и «Детство», «Отрочество», «Юность» Л. Толстого. Позднее, в 1923 году, были написаны «Мои университеты», и таким образом сложилась законченная, по толстовскому примеру, трилогия.

Если у Толстого история героя - это прежде всего история его исканий, его требований к себе, биография аналитическая, то горьковская трилогия насыщена действием, она автобиографична, она жизнеописание, она состоит из поступков и событий. В то же время это не только описание частной жизни, не история отдельной личности, это именно повести, произведения, имеющие художественную силу обобщения. Их материал при всей точности фактов, событий отобран не по законам памяти и знаний взрослого человека, а по законам писательского таланта. Он создает галерею типов дореволюционной России, образы, живущие независимо от биографии героя.

Горький сообщает нам в «Детстве» не то, что ему известно, а то, что могло быть известно ребенку. Детское видение мира имеет свои пределы, и автор с поразительной точностью соблюдает их. Окружающее открывается перед маленьким Алешей отдельными малосвязными сценами, картинками, смысл и трагизм которых он еще не в силах оценить. Смерть отца, и тут же, у гроба, рожающая мать - это мучительное, невероятное стечение обстоятельств с первой же страницы погружает нас в стихию достоверной жизни. И, начиная с этой сцены, покоряющей силой и особенностью книги становится именно правда, мужество правды. Здесь все подлинно. И в этом отличие ее от других книг подобного жанра. Автор не привносит сюда взрослого своего понимания людей, своих знаний и опыта. Здесь ничего не делается для занимательности, нет никаких литературных приемов, нет обязательной завершенности, сведения концов с концами… Многого из жизни Алеши Пешкова мы так и не узнаем - как, почему расстраивается состояние деда, куда время от времени исчезает мать, почему вдруг приходится переезжать в другой дом… С годами иногда, из рассказов бабушки, какие-то обстоятельства разъяснятся, но многое для мальчика и для нас так и останется неизвестным. И, как ни странно, такая неполнота, непонятность происходящего помогает нам лучше увидеть мир глазами героя.

Трилогия воссоздает огромную панораму жизни рабочей России конца девятнадцатого века. Воссоздает с размахом, с неумолимым реализмом, требующим от писателя не только честности, но подчас художественной смелости.

Одна за другой обступают нас судьбы людей разных сословий, разных профессий - красильщики, иконописцы, приказчики, купцы, прачки, кочегары, матросы, проститутки… Их десятки, нет, наверное, сотни людей, и каждый неповторим, у каждого не только своя история, но и свое понимание жизни, свои противоречия, своя мудрость, западающая в душу мальчика, а затем подростка. Впечатление густонаселенности усиливается еще и яркостью каждого персонажа, они все отдельные, все личности значительные, сильные, бунтари, блаженные, чудаковатые, а если, допустим, и не сильные, то все равно у большинства из них есть что-то особенное, своя загадка, своя идея, свои отношения с богом, с деньгами, с любовью, с книгами… И все это не сочинено и даже не увидено. Это найдено в жизни. Алеша Пешков постоянно, пытливо ищет ответа на вечные вопросы жизни. Ему интересен каждый человек, хочется понять, почему так, а не иначе живут люди. В этом особенность его характера. Он не наблюдатель, не собиратель, он герой деятельный, ищущий. Ответы этих людей - противоречивые, парадоксальные, переливающиеся неожиданным смыслом - плотно насыщают трилогию философской мыслью. В повестях не утихает полемика. Сами того не подозревая, все эти люди полемизируют, высказывания их сталкиваются, сшибаются непримиримо.

«В детстве, - писал Горький, - я представляю сам себя ульем, куда разные простые, серые люди сносили, как пчелы, мед своих знаний и дум о жизни, щедро обогащая душу мою кто чем мог. Часто мед этот бывал грязен и горек, но всякое знание - все-таки мед».

Многое в жизни Алеши Пешкова сделали книги. Они помогали познать огромность мира, красоту его и разнообразие. Книги не вообще, а книги конкретные. Алеша рассказывает, что именно ему нравилось, что и как он понимал. Он жадно читал все, что попадалось - бульварщину, книги авторов второстепенных, случайных, ныне забытых, вперемешку с классиками: романы Салиаса, Вашкова, Эмара, Ксавье де-Монтепэна, стихи Граве, Стружкина, «Предание о том, как солдат спас Петра Великого», «Песни» Беранже, сказки Пушкина, «Тайны Петербурга», романы Дюма… (Из текста горьковской трилогии можно составить длинные списки прочитанных им книг, с его аннотациями-оценками и провести интереснейшие исследования о круге чтения Алеши Пешкова.)

Он сам учится отличать хорошую книгу от плохой. Ему надо дважды перечесть «Предание», чтобы понять, что книга эта слабая. Интересно следить, как формируется, оттачивается вкус мальчика. В беспорядочном его чтении было свое преимущество - оно тренировало ум; он учился ориентироваться в книжном море, он был свободен от школьных авторитетов. Так он самостоятельно понял, почувствовал гений Пушкина: «Пушкин до того удивил меня простотой и музыкой стиха, что долгое время проза казалась мне неестественной и читать ее было неловко». Надо, впрочем, заметить, что эстетическое восприятие Алеши было подготовлено в значительной мере незаурядным поэтическим даром его бабушки. С детских лет слушая ее песни и сказки, он остро чувствовал игру самоцветным словом, любование красотой, богатством родного языка.

Любимые свои книги Алеша пересказывал кому угодно - денщикам, матросам, приказчикам, читал вслух, и люди жадно слушали его, иногда ругались, высмеивали, но зато и вздыхали и восхищались…

А он взахлеб читал и читал: Аксакова, Бальзака, Соллогуба, Буагобэ, Тютчева, Гонкура… Книги очищали душу, придавали уверенность: он не один, на земле не пропадет. Он сравнивал жизнь с книгами и понимал, что «черный народ» в Париже не таков, как в Казани, держится смелее, независимее, не молится богу так яростно. Но он начинает и критически оценивать выдуманность книжных отношений героев, отделять великие произведения от посредственных.

Ракамболь учил его быть стойким, герои Дюма внушали желание отдать себя какому-то важному делу. Он передает свои впечатления о Тургеневе, Вальтере Скотте. «Бурса» Помяловского похожа на жизнь иконописной мастерской: «Мне так хорошо знакомо отчаянье скуки, перекипающее в жестокое озорство». Или: «Диккенс остался для меня писателем, перед которым я почтительно преклоняюсь, - этот человек изумительно постиг труднейшее искусство любви к людям».

Трудно назвать другие произведения, в которых вот так же подробно описывались бы книги, впечатление от них, их влияние на жизнь человека.

Оценил книгу

Не, а чё, как русский классик, так сразу людей по мордасам лупашить? А Горький так вдарит, что мало не покажется. Он живописует нам действительность: свинцовую, мерзкую, нищую, убогую, скудную, неказистую, лживую, тошнотворную, безумную, и жестокую, жестокую, жестокую. И страшно, страшно, господа – это ли не зеркало? Насилие красной нитью проходит через всю книгу. Насилие в семье: мужья бьют женщин и детей, женщины бьют детей, дети вырастают – и круговорот насилия начинается по новой.

Страшно жить/читать и видеть, как люди гибнут ни за что, ни про что. Жил-жил – запой - и нелепая, страшная смерть. Бессмысленная смерть от бессмысленной жизни. Как говорит дед Алексея: «Скорлупы у нас много; взглянешь – человек, а узнаешь – скорлупа одна, ядра-то нет, съедено».

Как же выжил Горький в этом аду и почему мне понравилась эта книга, въедливая, «точно окись в медь колокола»? Неравнозначные вопросы? Так, да не так. Сила таланта Горького такова, что проваливаешься в эту книгу, живешь в ней, и когда первый шок проходит, начинаешь оглядываться вокруг и кумекать – что поможет выжить?

Первое – это язык. Напевный, звучный, яркий, живой. Читать эту трилогию мучительное наслаждение – так бы длил и длил эту муку, читал и читал, и оторваться не возможно, и читать помногу. Я не говорю про выпуклые, объёмные, образы, вот вам лучше некоторые парадоксы - находки:
А иной барин, да дурак, как мешок, - что в него сунут, то и несёт. (Очень похоже на колбасу Козьмы Пруткова).
Уж если тонуть, так на глубоком месте.
И моё любимое:
Баба живёт лаской, как гриб сыростью.

Второе – бабушка. Ну у каждого была бабушка, что тут скажешь? Самый близкий, любимый, родной человек у маленького Алеши Пешкова. Архетип материнства без глупостей матери, мудрость, понимание, любовь без условий. Алеша смотрит на неё пристальным, любящим взглядом, видит и недостатки, но их прощает. Лучше всего бабушка вышла у него в лесу ("В людях") - где она ходит медведицей, владычицей, преображаясь в богиню плодородия, практически язычница в своей наивной теософии, но христианка - в главной заповеди: "Возлюби ближнего". Её любовь к людям, к жизни - заразительны и послужили Алеше прививкой от мерзостей жизни вокруг. Её былины, сказки, песни, молитвы впитал Горький, и выдал нам на гора прекрасный, простонародный, очень красивый язык. О её молитвах я хочу сказать особо. В детстве я читала "Детство", и я не помню не одной порки или ещё чего дурного - только чёткую дихотомию, очевидную как день и ночь: молитвы и Бог бабушки - жизнь и красота, молитвы и Бог дедушки - сухость и мертвечина канона.

Третье - это любовь к чтению. Вот тут Пеннак обливается слезами, а "Непростой читатель" тихо-мирно уходит на 5 o"clock. Потому что страсть, фанатизм, безмерная любовь к чтению во второй части трилогии захватили Горького целиком. Его попытки читать, препятствия, которые он преодолел, чтобы хозяева ему не мешали, книги, которые он добывал с огромным трудом - всё это не может оставить равнодушным. Не буду голословной и приведу цитату:

Часто я передаю ему разные истории, вычитанные из книг; все они спутались, скипелись у меня в одну длиннейшую историю беспокойной, красивой жизни, насыщенной огненными страстями, полной безумных подвигов, пурпурового благородства, сказочных удач, дуэлей и смертей, благородных слов и подлых деяний. Эта история, в которой я, по вдохновению, изменял характеры людей, перемещал события, была для меня миром, где я был свободен, подобно дедову богу, - он тоже играет всем, как хочет. Не мешая мне видеть действительность такою, какова она была, не охлаждая моего желания понимать живых людей, этот книжный хаос прикрывал меня прозрачным, но непроницаемым облаком от множества заразной грязи, от ядовитых отрав жизни.

И четвертое - любовь к людям, искренний интерес к ним.
"Хорошо в тебе то, что ты всем людям родня, - вот что хорошо!"
Труднейшее искусство любви к людям Горький постигал на собственной шкуре. Он ясно видит, и многое ему отвратительно:

И многое было такого, что, горячо волнуя, не позволяло понять людей - злые они или добрые? смирные или озорники? И почему именно так жестоко, так жадно злы, так постыдно смирны?

В книге - множество удивительнейших портретов: мастеровые, ремесленники, крестьяне - и каждый по своему интересен, а уж с каким мастерством, как скупо и точно описан. Горькому удалось передать всю противоречивость человека, удалось побороть схематизм и деление на плохих и хороших:

Мужик из книжки или плох, или хорош, но он всегда тут, в книжке; а живые мужики не плохи, ни хороши, они удивительно интересны.

Это прекрасная и трудная книга, прекрасный и трудный писатель и человек. Возможно почитаю теперь Басинского и Быкова, и стала лучше понимать Клима Самгина.

Оценил книгу

Не прошло и трех лет с тех пор, как я прочитала быковскую книгу "Был ли Горький" - и вот я выполнила намеченное, заново познакомилась с творчеством нашего классика, буревестника революции. Честно скажу, рассказы и пьесы оставили меня равнодушной, а вот автобиографическая трилогия "Детство. В людях. Мои университеты" поразила до глубины души. Об этом и напишу.

В первую очередь, конечно, "Детство". Написано в 1913-14 годах, когда уже пришло мастерство, но еще не ушла искренность; еще можно было писать обо всем, что наболело, без оглядок на политический момент. С первых же страниц проваливаешься в мир, который описывает Горький. Описывает подробнейшим образом, ярко, образно; я видела и слышала все, что происходило в семействе Кашириных, а более того - чувствовала. Раньше мне казалось, что Горький - писатель идей, писатель сюжета, действия, портрета. Но Горький "детства" - это и писатель чувства, неуловимых эмоций, переживаний, боли, страха, неуверенности. Сцена, где маленький Алексей впервые видит, как дед бьет бабушку (бьет ни за что, от пустой злости на весь мир) исполнена достоевской страсти. Читая книгу незашоренными глазами, забыв, что автор - буревестник и так далее, - видишь не символы, о которых нам так долго твердили в школе, а живых людей. В трилогии Горького нет ни одного однозначного человека, ни одного человека-символа, человека-образа, человека-идеи (в отличие от других произведений). Здесь все дышит, живет и меняется - только что был добрый мужик, а вот взбесился и дерется. Только что был враг мальчику - а вот заболел и стал жалким, но почему-то красивым, и близким. И любимая бабушка не всегда хороша, и ненавистный дед не всегда плох. Вот это мне очень понравилось, как понравился и главный герой, мальчишка-подросток, который тоже все время менялся (не забронзовел пока), переживал, пытался строить себя, свою личность, мечтал понять людей.

"В людях" и особенно "Мои университеты" (которые были написаны в 1923 году, когда надо было думать, что пишешь) кажутся менее непосредственными и более схематичными, чем "Детство". Видно, как автор подбирается к политкорректному и революционно настроенному стилю. Но все же и там пробивается жизнь во всех ее разнообразных видах, бьет ключом и играет в солнечных лучах.

Очень много писать не буду, хотя мысли ходят-бродят, и это, в общем-то, основной признак хорошей книги - что их разбудили, заставили побегать. Но главное. Ладно, интеллигенты идеализировали народ, не знали его, творили революцию с закрытыми глазами. Потом, так сказать, поплатились за свою наивность. Но Горький-то! Горький, который этот народ видел, слышал, осязал и прекрасно понимал, не питая никаких иллюзий! Который так описал этот народ в упомянутой трилогии, что мурашки по коже. Он же знал, что эти мужики дремучие бьют друг друга при первом удобном случае, что они злые и жадные, обманывают и угнетают любого, кто слабее! Как он мог надеяться, что они смогут нормально и разумно воспользоваться предоставленной свободой? На что он рассчитывал, призывая бурю революции? Неужели так сильно захотелось покататься на тройке с бубенцами - и даже зная, что лошади понесут и перевернут повозку, от соблазна уклониться не удалось? Печально мне об этом думать. Также печально, как и о том, что все рассказы о золотых временах при царе, которые так приятно слушать (и огорчаться, что вот мол, пришли большевики и все испортили) рассыпаются в прах при таком вот пристальном рассматривании, как у Горького. Какие золотые времена, когда мужик мужика бил, обманывал и давил? Верхние слои нижних - это само собой, но и нижние друг друга - постоянно! Так вот, получается, что не было тех золотых времен, и хотелось бы только узнать, насколько за сто с лишним лет жители российской деревни очеловечились и цивилизовались. Не знаю - мне отсюда не видно.

В ступительная статья Даниила Гранина. Иллюстрации Б. Дехтерева.

Трилогия Горького

Среди книг, которые оказали значительное влияние на духовное развитие нашего народа, одно из первых мест занимает трилогия Максима Горького «Детство», «В людях» и «Мои университеты». Почти каждого человека со школьных лет сопровождает волнующая история детства Алеши Пешкова, мальчика, прошедшего через столько испытаний, образ его бабушки - один из самых возвышенных женских образов русской литературы.

На каждое поколение по-разному действовали повести Горького, - в них черпали и знание народной жизни, и ненависть к мещанству, к непосильной тяжести рабочего труда и угнетению, и силы протеста против покорности; в этих повестях видели призыв к творческой активности, к самообразованию, к учению, пример того, как, несмотря на нищету и бесправие, человек может пробиться к культуре. Они служили источником веры в силы народные, примером нравственной стойкости.

Повести «Детство» и «В людях» написаны Горьким в 1913–1914 годах и с тех пор вошли в мировую классику автобиографического жанра вместе с такими шедеврами русской литературы, как «Былое и думы» А. Герцена и «Детство», «Отрочество», «Юность» Л. Толстого. Позднее, в 1923 году, были написаны «Мои университеты», и таким образом сложилась законченная, по толстовскому примеру, трилогия.

Если у Толстого история героя - это прежде всего история его исканий, его требований к себе, биография аналитическая, то горьковская трилогия насыщена действием, она автобиографична, она жизнеописание, она состоит из поступков и событий. В то же время это не только описание частной жизни, не история отдельной личности, это именно повести, произведения, имеющие художественную силу обобщения. Их материал при всей точности фактов, событий отобран не по законам памяти и знаний взрослого человека, а по законам писательского таланта. Он создает галерею типов дореволюционной России, образы, живущие независимо от биографии героя.

Горький сообщает нам в «Детстве» не то, что ему известно, а то, что могло быть известно ребенку. Детское видение мира имеет свои пределы, и автор с поразительной точностью соблюдает их. Окружающее открывается перед маленьким Алешей отдельными малосвязными сценами, картинками, смысл и трагизм которых он еще не в силах оценить. Смерть отца, и тут же, у гроба, рожающая мать - это мучительное, невероятное стечение обстоятельств с первой же страницы погружает нас в стихию достоверной жизни. И, начиная с этой сцены, покоряющей силой и особенностью книги становится именно правда, мужество правды. Здесь все подлинно. И в этом отличие ее от других книг подобного жанра. Автор не привносит сюда взрослого своего понимания людей, своих знаний и опыта. Здесь ничего не делается для занимательности, нет никаких литературных приемов, нет обязательной завершенности, сведения концов с концами… Многого из жизни Алеши Пешкова мы так и не узнаем - как, почему расстраивается состояние деда, куда время от времени исчезает мать, почему вдруг приходится переезжать в другой дом… С годами иногда, из рассказов бабушки, какие-то обстоятельства разъяснятся, но многое для мальчика и для нас так и останется неизвестным. И, как ни странно, такая неполнота, непонятность происходящего помогает нам лучше увидеть мир глазами героя.

Поступить в казанский университет меня уговорил сосед по дому, гимназист Н. Евреинов. Он часто видел меня с книгой в руках и был убеждён, что я создан природой для служения науке. В Казань меня провожала бабушка. В последнее время я отдалился от неё, но тогда почувствовал, что вижу её в последний раз.

В «полутатарском городе» Казани я поселился в тесной квартирке Евреиновых. Жили они очень бедно, «и каждый кусок хлеба, падавший на мою долю, ложился камнем на душу мне». Гимназист Евреинов, старший сын в семье, из-за юношеского эгоизма и легкомыслия не замечал, как тяжело его матери на мизерную пенсию прокормить трёх здоровых парней. «Ещё менее чувствовал это его брат, тяжёлый, молчаливый гимназист». Евреинову нравилось учить меня, но серьёзно заняться моим образованием ему было некогда.

Чем тяжелее была моя жизнь, тем яснее я понимал, что «человека создаёт его сопротивление окружающей среде». Прокормиться мне помогли пристани на Волге, где всегда можно было найти копеечную работу. Десятки прочитанных мною бульварных романов и то, что пережил я сам, тянуло меня в окружение грузчиков, босяков и жуликов. Там я познакомился с профессиональным вором Башкиным, очень умным человеком, до дрожи любящим женщин. Ещё один мой знакомец - «тёмный человек» Трусов, торговавший краденным. Иногда они переправлялись через Казанку в луга, пили и беседовали «о сложности жизни, о странной путанице человеческих отношений» и о женщинах. Я прожил с ними несколько таких ночей. Я был обречён идти по одной с ними дороге. Помешали мне прочитанные книги, возбудившие у меня стремление к чему-то более значительному.

Вскоре я познакомился со студентом Гурием Плетнёвым. Этот смуглый, черноволосый юноша был полон всяческих талантов, которые не трудился развивать. Гурий был беден и жил в весёлой трущобе «Марусовке», полуразрушенном бараке на Рыбнорядской улице, полном воров, проституток и нищих студентов. Переехал в «Марусовку» и я. Плетнёв работал ночным корректором в типографии, и спали мы на одной койке - Гурий днём, а я ночью. Мы ютились в дальнем углу коридора, который снимали у толстомордой сводни Галкиной. Плетнёв расплачивался с ней «весёлыми шутками, игрою на гармонике, трогательными песнями». По вечерам я бродил по коридорам трущобы «присматриваясь, как живут новые для меня люди» и задавая себе неразрешимый вопрос: «Зачем всё это?».

Гурий для этих «будущих и бывших людей» играл роль доброго волшебника, который мог и развеселить, и утешить, и дать добрый совет. Плетнёва уважал даже старший городовой квартала Никифорыч, сухой, высокий и очень хитрый старик, увешанный медалями. Он бдительно следил за нашей трущобой. За зиму в «Марусовке» была арестована группа, пытавшаяся организовать подпольную типографию. Именно тогда состоялось «моё первое участие в делах конспиративных» - я исполнил таинственное поручение Гурия. Вводить меня в курс дел он, однако, отказался, сославшись на мою молодость.

Тем временем Евреинов познакомил меня с «таинственным человеком» - учеником учительского института Миловским. Кружок из нескольких человек собирался у него на дому для чтения книги Джона Стюарта Милля с примечаниями Чернышевского. Моя молодость и необразованность помешали мне понять книгу Милля, и чтение меня не увлекло. Меня тянуло на Волгу, «к музыке трудовой жизни». «Героическую поэзию труда» я понял в день, когда тяжело гружённая баржа наткнулась на камень. Я вошёл в артель грузчиков, разгружавших товары с баржи. «Мы работали с той пьяной радостью, слаще которой только объятие женщины».

Вскоре я познакомился с Андреем Деренковым, владельцем маленькой бакалейной лавки и обладателем лучшей в Казани библиотеки запрещённых книг. Деренков был «народником», и средства от лавки шли на помощь нуждающимся. У него в доме я впервые встретил сестру Деренкова Марию, выздоравливающую после какой-то нервной болезни. Её синие глаза произвели на меня неизгладимое впечатление - «с такой девушкой я не мог, не умел говорить». Кроме Марьи, у сухорукого и кроткого Деренкова было три брата, а хозяйство у них вела «сожительница домохозяина-скопца». Каждый вечер у Андрея собирались студенты, жившие «в настроении забот о русском народе, в непрерывной тревоге о будущем России».

Я понимал задачи, которые пытались решить эти люди и поначалу относился к ним восторженно. Они же относились ко мне покровительственно, считали самородком и смотрели, как на кусок дерева, требующий обработки. Кроме студентов-народовольцев, у Деренкова часто появлялся «большой, широкогрудый человек, с густою окладистой бородищей и по-татарски бритой головою», очень спокойный и молчаливый, по прозвищу Хохол. Он недавно вернулся из десятилетней ссылки.

Осенью мне снова пришлось искать работу. Нашлась она в крендельной пекарне Василия Семёнова. Это был один из самых трудных периодов моей жизни. Из-за тяжёлой и обильной работы я не мог учиться, читать и навещать Деренкова. Меня поддерживало сознание, что я работаю в народе и просвещаю его, однако сослуживцы относились ко мне, как к шуту, рассказывающему интересные сказки. Каждый месяц они всей компанией посещали публичный дом, но я услугами проституток не пользовался, хотя отношения полов меня жутко интересовали. «Девушки» часто жаловались моим товарищам на «чистую публику», и те считали себя лучше «образованных». Мне горько было это слышать.

В эти тяжёлые дни я познакомился с совершенно новой, хотя и враждебной мне идеей. Услышал я её от полузамёрзшего человека, которого подобрал ночью на улице, возвращаясь от Деренкова. Звали его Жорж. Он был гувернёром у сына некой помещицы, влюбился в неё и увёл от мужа. Жорж считал труд и прогресс бесполезными и даже вредными. Всё, что надо человеку для счастья - тёплый угол, кусок хлеба и любимая женщина рядом. Пытаясь осмыслить это, я до утра бродил по городу.

Дохода от лавки Деренкова не хватало на всех страждущих, и он надумал открыть булочную. Я начал работать там помощником пекаря, и заодно следил, чтобы тот не крал. Последнее мне мало удавалось. Пекарь Лутонин любил рассказывать свои сны и щупать коротконогую девицу, навещавшую его каждый день. Ей он и отдавал всё, украденное в булочной. Девица приходилась крестницей старшему городовому Никифорычу. Мария Деренкова жила при булочной. Я прислуживал ей и боялся взглянуть на неё.

Вскоре умерла бабушка. Я узнал об этом через семь недель после её смерти из письма от двоюродного брата. Оказалось, что два моих брата и сестра с детьми сидели на шее у бабушки и питались собранной ею милостыней.

Тем временем и мной, и пекарней заинтересовался Никифорыч. Он приглашал меня на чай и расспрашивал о Плетнёве и других студентах, а его молодая жена строила мне глазки. От Никифорыча я услышал теорию о незримой нити, которая исходит от императора и соединяет всех людей в империи. Император же, как паук, чувствует малейшие колебания этой нити. Теория меня очень впечатлила.

Я очень тяжело работал, и существование моё становилось всё бессмысленней. В то время я был знаком со старым ткачом Никитой Рубцовым, беспокойным и умным человеком с ненасытной жаждой знаний. С людьми он был неласков и ехиден, но ко мне относился отечески. Его друг, чахоточный слесарь Яков Шапошников, знаток Библии, был яростным атеистом. Часто видится с ними я не мог, работа занимала всё моё время, кроме того, мне велели не высовываться: наш пекарь дружил с жандармами, управление которых было через забор от нас. Работа моя тоже теряла смысл: люди не считались с нуждами булочной и забирали все деньги из кассы.

От Никифорыча я узнал, что Гурия Плетнёва арестовали и увезли в Петербург. В моей душе возник разлад. Прочитанные мною книги были напитаны гуманизмом, но в окружающей меня жизни я его не находил. Народа, о котором радели мои знакомые студенты, воплощения «мудрости, духовной красоты и добросердечия» на самом деле не существовало, ведь я знал другой народ - вечно пьяный, вороватый и жадный. Не выдержав этих противоречий, я надумал стреляться из купленного на базаре пистолета, но в сердце не попал, только пробил лёгкое, и через месяц, донельзя сконфуженный, снова работал в булочной.

В конце марта в булочную заглянул Хохол и предложил мне работать у него в лавке. Недолго думая, я собрался и переехал в село Красновидово. Оказалось, что настоящее имя Хохла - Михаил Антоныч Ромась. Помещение для лавки и жильё он снимал у богатого мужика Панкова. Сельские богатеи не любили Ромася: он перебивал им торговлю, отдавая мужикам товар по низкой цене. Особенно мешала «мироедам» созданная Хохлом артель садоводов.

В Красновидове я познакомился с Изотом, умным и очень красивым мужчиной, которого любили все женщины села. Ромусь учил его читать, теперь эта обязанность перешла ко мне. Михаил Антоныч был убеждён, что мужика надо не жалеть, как это делают народовольцы, а учить правильно жить. Эта идея примирила меня с самим собою, а долгие беседы с Ромусем «выпрямили» меня.

В Красновидово я познакомился с двумя интересными личностями - Матвеем Бариновым и Кукушкиным. Баринов был неисправимым выдумщиком. В его фантастических историях добро всегда побеждало, а зло исправлялось. Большим фантазёром был и Кукушкин - искусный и универсальный работник. В селе его считали пустобрёхом, пустым человеком и не любили из-за кошек, которых Кукушкин разводил у себя в бане с целью вывести охотничью и охранную породу - кошки душили чужих цыплят и кур. Наш хозяин Панков, сын местного богатея, отделился от отца и женился «по любви». Ко мне он относился неприязненно, да и мне Панков был неприятен.

Поначалу деревня мне не нравилась, а мужиков я не понимал. Раньше мне казалась, что жизнь на земле чище городской, но оказалось, что крестьянский труд очень тяжёл, да и возможностей для развития у городского рабочего гораздо больше. Не нравилось мне и циничное отношение деревенских парней к девушкам. Несколько раз парни пытались меня побить, но безуспешно, и я упорно продолжал гулять по ночам. Жилось мне, однако, хорошо, и постепенно я начал привыкать к деревенской жизни.

Однажды утром, когда кухарка растопила печь, на кухне раздался сильный взрыв. Оказалось, что недоброжелатели Ромуся начинили полено порохом и подложили в нашу поленницу. Ромусь воспринял это происшествие со своей обычной невозмутимостью. Меня изумляло, что Хохол никогда не сердился. Когда его раздражала чья-то глупость или подлость, он прищуривал серые глаза и спокойно говорил что-то простое и безжалостное.

Иногда к нам приезжала Мария Деренкова. Ей нравились ухаживания Ромуся, а я старался пореже с ней встречаться. В июле пропал Изот. О его гибели стало известно, когда Хохол отъезжал по делам в Казань. Выяснилось, что Изота убили, ударив по голове, а его лодку затопили. Тело нашли мальчишки под разбитой баржей.

Вернувшись, Ромусь сообщил мне, что женится на Деренковой. Я решил уйти из Красновидово, но не успел: в тот же вечер нас подожгли. Сгорела изба и склад с товаром. Я, Ромусь и сбежавшиеся мужики пытались потушить пожар, но не смогли. Лето было тёплым, сухим, и огонь пошёл по селу. Сгорело несколько хат в нашем ряду. После на нас накинулись мужики, думая, что Ромусь специально поджёг свой застрахованный товар. Убедившись, что мы пострадали больше всех, а страховки не было, мужики отстали. Изба Панкова всё же была застрахована, поэтому Ромусю пришлось уехать. Перед отъездом в Вятку он продал все спасённые от огня вещи Панкову и предложил мне через некоторое время переехать к нему. Панков, в свою очередь, предложил мне работать в его лавке.

Я был обижен, ожесточён. Мне казалось странным, что мужики, добрые и мудрые по отдельности, звереют, когда собираются «серой тучей». Ромусь просил меня не торопиться осуждать и обещал скорую встречу. Встретились мы только через пятнадцать лет, «после того, как Ромась отбыл по делу „народоправцев“ ещё одну десятигодовую ссылку в Якутской области».

Расставшись с Ромусем, я затосковал. Меня приютил Матей Баринов. Вместе мы искали работу в окрестных сёлах. Баринов тоже заскучал. Ему, великому путешественнику, не сиделось на месте. Он уговорил меня ехать на Каспийское море. Мы устроились работать на баржу, идущую вниз по Волге. Доехали мы только до Симбирска - Баринов сочинил и рассказал матросам историю, «в конце которой Хохол и я, как древние викинги, рубились топорами с толпой мужиков», и нас вежливо высадили на берег. Зайцами мы доехали до Самары, там снова нанялись на баржу и через неделю доплыли до Каспия, где примкнули к артели рыбаков «на калмыцком грязном промысле Кабанкул-бай».