Детство Горького
Союздетфильм. 1938 г.
В людях
Союздетфильм. 1938 г.
Мои университеты
Союздетфильм. 1939 г.
Если прочесть все то, что писали об этом произведении отечественные и зарубежные авторы, создается впечатление, что речь идет совершенно о разных фильмах. У себя на родине трилогия о Горьком была оценена как почтенный образец бережного отношения к экранизируемой классике и в результате - как киноклассика для детей. Единственным недостатком виделась некоторая хаотичность повествования, вполне, впрочем, извинительная, объясняемая естественным желанием авторов вместить в фильм как можно больше героев и сюжетных линий самой книги.
То же и с традиционностью языка - он, полагали, совершенно уместен, коль скоро речь идет об экранизации произведения, принадлежащего к национальной культурной традиции.
Для зарубежных же авторов трилогия о Горьком - грандиозное кинематографическое пророчество, причем пророчество сбывшееся. Три фильма, созданные в самом конце 30-х годов, предвосхитили, полагают они, главные события мирового кинематографа последующих десятилетий вплоть до начала 60-х.
В самом деле, никто из советских режиссеров (за исключением Эйзенштейна, Довженко и Пудовкина) не оказал столь значительного влияния на мировой кинопроцесс, как Марк Донской.
Своим прямым предтечей считали его итальянские неореалисты, едва ли не напрямую цитировавшие Донского в своих фильмах. Отец индийского "параллельного кино" Сатъяджит Рэй утверждал, что сама форма его трилогии, объединившая обошедшие едва ли не все международные кинофестивали конца 50-х фильмы "Песня тележки", "Мир Any", "Непокорившиеся", избрана под впечатлением от работы Донского. А молодые рассерженные французские кинокритики из журнала "Позитиф" в конце 50-х в поисках альтернативы старомодному французскому кино создали буквально культ Донского.
Открытие кинематографа Донского для мирового кино стало открытием нового взгляда на мир, а еще точнее - целого нового мира: не случайно исследование одного из французских критиков так и называлось "Вселенная Марка Донского". Встреча с этим кинематографом была тем же, чем стала встреча самого Донского с творчеством Горького - потрясением, определившим дальнейшую судьбу. И речь не о стилистике, но - о модели мира, месте человека в нем.
Горьковское слово оказалось для режиссера ключом к собственному кинематографическому видению, стало его философией. Не случайно в большинстве фильмов Донского присутствуют горьковские цитаты: то в качестве эпиграфа, то в качестве финального титра. Как не случайно и то, что именно этой экранизацией художник, уже более десяти лет работавший в кино, заявил о себе как о безусловной творческой индивидуальности, что и означает: выстроил свой мир.
И если последовать примеру Донского, то эпиграфом к статье о его произведении могла стать приведенная им в "Детстве Горького" цитата: "Началась и потекла со страшной быстротой густая, пестрая, невыразимо странная жизнь".
Самое удивительное здесь то, что каждое - без преувеличения! - слово характеризует кинематограф Донского. И характеризует буквально. Ибо все тут переведено в зрительный ряд - с той предельной наглядностью и конкретностью, которая присуща разве что детскому восприятию. Буквально воспроизводится не словесный ряд, даже не событийный. Но сам образ мира, возникающий в повествовании. И книга, где главный герой - ребенок, оказалась в этом случае идеальным вариантом для режиссера.
Три серии фильма ("Детство Горького", "В людях", "Мои университеты") снимались поочередно и выходили на экраны в1938,1939и 1940 годах. В многолюдном фильме Донского два центральных героя: мальчик и река. Река во вселенной Марка Донского и есть жизнь. Не символ, не метафора жизни, а именно сама жизнь: она течет. Детское первозданное восприятие возвращает метафору к ее истоку, открывает тайну - или таинство? - рождения ее. Жизнь человеческого сообщества, как утверждают историки, зарождалась прежде всего на берегах больших рек, там была сконцентрирована. Река давала, несла с собой жизнь, была главным условием жизнедеятельности человека. И для ребенка, выросшего на берегу большой реки, это отождествление более чем естественно.
Потому Волга в трилогии Марка Донского не просто серия пейзажей, замечательно снятых оператором Петром Ермоловым, для которого эти фильмы стали безусловно крупнейшим творческим созданием. Она в определенном смысле одушевленное существо, несущее в себе, в водах своих, некий невыразимый словом смысл. И смысл этот связан с человеческим существованием, накладывается на него, как в кадре с двойной экспозицией.
Сложность, изменчивость, неоднозначность мира - вот что стремится запечатлеть Донской. Это и есть источник поэзии жизни. Или что будет точнее применительно к этому произведению - ее магии.
Как и Горький, Донской - созерцатель по-детски вдохновенный, созерцатель-язычник, как и всякий ребенок, взирающий на изменчивость и пестроту мира с одновременным чувством восторга и опаски - "опасливым любопытством", как сказано у Горького. Не отсюда ли у Донского острейший интерес ко всякого рода волшбе? В его фильмах камлают шаманы, колдуют знахарки-цыганки, и бабушка Акулина Ивановна в "Детстве Горького" всякий раз, прежде чем отправиться на новое место, серьезно и вдохновенно приманивает домового.
Не раз и не два у Донского на берегу Волги будет кипеть человеческий муравейник - в сценах, изобилующих внутренним действием, богатых планами, заставляющими вспомнить о Брейгеле. В самом деле - в кадре одновременно происходит по десятку событий: проходят пьяные, гонят арестантов, петрушечники дают представление, мальчишка ворует у лоточника булку, грузчики тащат поклажу - и над всем этим беспредельно распахнутое небо, а за всем этим - вечно текущая вдаль великая река..
С этим распахнутым пространством входит в кинематограф Донского тема свободы. Связь свободы с природным, стихийным началом именно для Горького, и прежде всего молодого Горького, была чрезвычайно важна; и не менее оказалась важна она для советского кино конца 20-х - начала 30-х годов. Достаточно вспомнить ледоход в "Матери" Пудовкина или финальную бурю над Азией в его же "Потомке Чингиз-хана". Но к концу 30-х - времени выхода трилогии на экран - эта тема вообще перестает существовать в нашем кино: она уходит вместе с темой природы, целиком и полностью подчиненной отныне человеку.
Конфликт замкнутого и разомкнутого пространств как зримого, чисто кинематографического воплощения свободы и несвободы не Донским был открыт. Но сквозным для всего кинематографа мотивом стал он именно у Донского, и стал именно в тот момент, когда потерял свою актуальность для советского кино в целом
В беспредельности российских пространств, по которым катит свои воды великая река, обнаруживает Донской происхождение специфического синонима этого понятия в нашем языке: "воля". Это именно природная свобода, и не случайно на волжские пейзажи в трилогии накладывается народная песня, вбирающая в себя как бы извечное в этой вселенной стремление к свободе. В самой протяжности ее - отзвук пространств, спасающих человека от зажатости, затертости, забитости в вечном российском многолюдье.
В пространстве замкнутом это многолюдье - невыносимо. Дом Каширина в "Детстве Горького" с низкими потолками, тесный от изобилия вещей и людей, сталкивающихся друг с другом, постоянно натыкающихся друг на друга. Такие же мастерская иконописцев ("В людях"), ночлежка и пекарня Семенова ("Мои университеты"). Ощущение мучительной тесноты, скученности - люди мешают друг другу самим существованием своим.
В трилогии почти не встречаются герои, довольные своей участью. Все томимы если не прямо тоской по иной жизни, то хотя бы ощущением того, что своя жизнь не получается в адской этой тесноте. Пронзительное "Эх, вы-и!" деда Каширина, впавшего в нищету, или не менее пронзительное "Быть бы Якову собакою" многими грехами отягченного дяди Якова. И как общее воплощение этого стремления, этой тяги к иной жизни - маленький безногий калека Ленька, перенесенный в фильм из рассказа "Страсти-мордасти", мечтающий в своей подвальной дыре о "чистом поле".
Детское высвечивает Донской в каждом из своих персонажей, именно это ищет в исполнителях. Не потому ли для большинства участие в трилогии стало "звездным часом"? И для удивительной бабушки Акулины - Варвары Массалитиновой - примы Малого театра, поклонявшейся Мейерхольду (чего стоило режиссеру убедить кинематографическое начальство дать ей эту "положительную" роль после "отрицательной" Кабанихи из "Грозы"). И для Михаила Трояновского - Деда, фактически открытого Донским для кино, в котором актер переиграл потом десятка три разнообразных дедушек. И для нервной, темпераментной Дарьи Зеркаловой - Королевы Марго, которой так и не довелось сыграть у Пудовкина Анну Каренину в том же году. И уж конечно для Даниила Сагала - Цыганка: его творческое содружество с Донским продолжалось вплоть до последней работы режиссера "Супруги Орловы" (опять-таки экранизации раннего Горького, осуществленной в 1978 году).
Однако у детскости этой есть и обратная сторона: незрелость. Скученная жизнь не дает людям возможность дозреть, то есть стать самими собой, осуществиться. При всем обилии индивидуальностей в мире трилогии нет личностей (исключение составляют, пожалуй, бабушка и Королева Марго - у женщин-матерей в мире Донского место совершенно особое). Нет - и быть не может, покуда эти персонажи находятся внутри жизненного потока, полностью подчинены ему, и, следовательно, всем превратностям судьбы. До самой старости персонажи продолжают оставаться детьми, как дед Каширин, и даже отрицательные персонажи творят зло с коварством совершенно детским, как дядья в "Детстве Горького" или подлый официант Сережка ("В людях"), или превосходно сыгранный Степаном Каюковым хозяин пекарни Семенов ("Мои университеты").
Вот откуда мудрый наказ не выдержавшей, сломавшейся в единоборстве с жизнью прачки Натальи (Ирина Зарубина): "Не суйся сюда - пропадешь". Суть его - в необходимости держать дистанцию между собой и миром. Дистанция эта, роль созерцателя дает шанс постигнуть смысл жизни - понять путь реки.
Но позиция эта превращает Алешу Пешкова в героя лирического по преимуществу. Юный Алеша Лярский с чистым, открытым лицом вызвал у критиков сдержанные упреки в некоторой скованности, отсутствии индивидуальности, бездейственности. Между тем кроме запоминающейся внешности - открытого лба и широко раскрытых глаз, - такому герою ничего больше не нужно. Ибо, по сути, перед нами не герой - знак героя. Действительный же герой присутствует прежде всего как принцип авторского видения. Действительный Алеша Пешков фильма - это мир трилогии в целом.
Очевидно, сбой, происшедший в третьей части - в "Моих университетах", - связан именно с тем, что повзрослевший герой начинает вмешиваться, "соваться" в жизнь. Следовательно, сам характер повествования вынужден меняться, драматизироваться. Режиссер же, верный своему принципу, и на сей раз избирает исполнителя (единственный раз снявшегося в кино Н. Вальберта) исключительно по принципу типажного соответствия - и сюжет начинает рушиться. Ибо действие само по себе не противопоказано лирическому герою, однако действие это совершенно особого рода: акт сугубо, откровенно символический. Но энергичным усилием режиссер все-таки удерживает единство своей вселенной как пространства духовного мира героя, удерживает целостный, чисто кинематографический, изобразительный сюжет трилогии.
Его можно сформулировать как движение из замкнутых пространств в "чисто поле", то выводящее героя к реке, то отбрасывающее на исходные позиции, чтобы в финале все-таки он вышел к морю, в которое реки впадают. Это и есть постижение тайны жизни, дающееся через многочисленные встречи с людьми на своем пути. Постижение это и превращает героя из ребенка в мужчину, наделяет его способностью приобщать других к овладению жизнью. И совершенно закономерно, безупречно точно Донской завершает трилогию сюжетом из рассказа "Рождение человека": на берегу моря Алексей Пешков принимает роды у женщины-переселенки. Жизнь, зримо нарождающуюся на берегу большой воды, вечно катящей свои волны. Если в финалах предыдущих серий герой выходил в разомкнутое пространство "чиста поля" ("Детство Горького"), реки ("В людях") - теперь он вводит в это пространство другого: новорожденного.
Что же открыл в своей трилогии Донской для мирового кинематографа? Новый принцип сюже-тостроения, который был в то же время основой традиции русской классической культуры. Если в традиции европейского романа столкновение героя с людьми на жизненном пути движет фабулу, авантюрную именно по этой причине, поскольку движение тут можно сравнить с движением сталкивающихся друг с другом бильярдных шаров, то в русской традиции мимолетная, случайная встреча изменяет людей: каждый уже несет на себе отпечаток другого, отпечаток чужого жизненного опыта, теперь становящегося частью его собственного. Этот принцип, разработанный досконально Чеховым, Буниным, и у Горького становится основой всего его творчества.
Откуда же в таком случае ножницы в восприятии трилогии Горького на родине и за рубежом? Пожалуй, самый точный ответ находим у Юрия Тынянова, заметившего еще в 1924 году, что Горький - "один из тех писателей, личность которых сама по себе - литературное явление; легенда, окружающая его личность, - это та же литература, но только ненаписанная, горьковский фольклор. Своими мемуарами Горький как бы реализует этот фольклор".
Трилогия Марка Донского в таком случае - еще одна, наряду с горьковскими мемуарами, версия фольклора, о котором говорит Тынянов, - фольклора, в те годы едва ли не государственно узаконенного. Режиссер и выступает здесь в роли сказителя, воспроизводящего общераспространенный фольклорный текст, совершенно не осознавая того глубоко индивидуального, что вносит в него своим исполнением. Точно так же не замечает этого и отечественная аудитория, которой воспроизводимый текст известен не хуже, его-то в первую очередь она и увидела, в то время как зарубежная аудитория - индивидуальность режиссера. И то, и другое восприятие одностороннее уже потому, что не предполагали наличия друг друга, не почувствовали необходимости в нем. Той необходимости, которая и породила феномен Донского, впервые с полной силой выразивший себя в трилогии о Горьком.
Вот почему, наверное, никто и не заметил, как в советской картине 1938 года в первых же сценах, посреди язычески буйного кипения жизни возник персонаж, готовый принять на себя (и принимающий) чужую боль, взваливающий на себя крест, который раздавит его, брошенного предательски, своей невыносимой тяжестью. И Дом после этого начнет рушиться: на его обитателях - кровь.
В этой картине героя зовут Иван Цыганок. В следующих работах режиссера героев, принимающих терновый венец или приносящих миру дитя-спасителя, будут звать иначе. Но до последнего фильма они будут идти и идти по "Вселенной Марка Донского".
», «В людях» (1913-1916) и «Мои университеты» (1925) М.Горький изображает героя, способного к духовному саморазвитию. Процесс формирования человека был новым в литературе. В известных произведениях о детских годах С.Аксакова, Л.Н.Толстого, А.Н.Толстого основное внимание уделялось изображению внутреннего мира ребенка. Исследователи горьковского творчества считают, что социальная природа героя трилогии, общность судьбы с народом отличают это от других образцов автобиографического жанра. Детство, изображенное Горьким, далеко не прекрасный период жизни. Это не только история души ребенка, но и русская жизнь в определенную эпоху.
Герой «Детства» всматривается в эту жизнь, в окружающих людей, пытается понять истоки зла и враждебности, тянется к светлому. Сам писатель много видел и испытал в детстве. Он писал: «Вспоминая эти свинцовые мерзости дикой русской жизни, я минутами спрашиваю себя: да стоит ли говорить об этом? И, с обновленной уверенностью, отвечаю себе: стоит; ибо это - живучая, подлая , она не издохла и по сей день. Это та правда, которую необходимо знать до корня, чтобы с корнем же и выдрать ее из памяти, из души человека, из всей жизни нашей, тяжкой и позорной. И есть другая, более положительная причина, побуждающая меня рисовать эти мерзости. Хотя они и противны, хотя и давят нас, до смерти расплющивая множество прекрасных душ, - русский человек все-таки настолько еще здоров и молод душой, что преодолевает и преодолеет их».
Несмотря на то, что эти высказывания даны писателем лишь в 12-й главе, они являются ведущей нитью повести. Не в хронологическом порядке, последовательно и спокойно движется повествование: картины, нарисованные писателем, возникают как результат наиболее сильных впечатлений, оставшихся в сознании ребенка от столкновений с действительностью.
Зная особенности детской психики, Горький показывает мрачное и трагическое в противопоставлении со светлым и радостным, что производит наиболее сильное впечатление на ребенка. Так, на смену тяжелому впечатлению от картин трагической смерти отца приходит ощущение счастья от близости с необыкновенным человеком - бабушкой; картина нечеловеческой жестокости деда во время наказания детей соседствует с описанием задушевной беседы деда с Алешей; инквизиторским развлечениям дядьев противопоставлены добрые и остроумные забавы Цыганка. Важно увидеть «тесный, душный круг жутких впечатлений», в котором жил Алеша в семье Кашириных, как расширялись представления героя о нравах собственного мира за пределами дома деда.
Огромное влияние на Алешу оказали те «прекрасные души», с которыми он встретился в доме деда и в окружающем мире и которые вселяли «надежду на возрождение... к жизни светлой, человеческой». Особенность «Детства» состоит в том, что повествование ведется от лица рассказчика. Такой характер изложения не является новым, но сложность заключается в том, что изображаемое в повести видится и глазами ребенка, главного героя, находящегося в гуще событий, и глазами мудрого человека, расценивающего все с позиций большого жизненного опыта.
Именно то обстоятельство, что рассказчик сохраняет в повести горячую непосредственность детского восприятия мира и в то же время дает глубокий социально-психологический анализ, позволяет сделать вывод о том, что Горький пытался вызвать отвращение к «мерзостям жизни» и привить любовь к душевно щедрому, стойкому и талантливому русскому народу.
Горький высоко ценил автобиографии. Они помогали понять становление личности в определенную эпоху и увидеть, какие социальные, моральные и этические выводы были сделаны ею из преподанных жизнью уроков. Незадолго до создания повести «Детство» Горький перечитал автобиографические книги крупнейших русских писателей и только что вышедшую «Историю моего современника» В. Короленко.
Это укрепило писателя в желании рассказать о развитии человека, взращенного иной средой. С. Аксаков и Л. Толстой рисовали детские годы дворян, В. Короленко знакомил с жизнью юных интеллигентов, повести об Алеше Пешкове поведали о жизни городских низов.
Считая свою биографию типичной биографией русского самородка, Горький, подобно Короленко, рассказывал не только о собственном отрочестве, но и о юности своего поколения. «Если бы в Европе были более знакомы с русским народом, — писал он немецким литераторам в 1928 г., — то знали бы, что история Горького — не единичный случай и не представляет собой особого исключения».
«Детство» и «В людях» сразу же покорили читателей. Люди жили, страдали и буйствовали на страницах этих книг, обретая жизненную убедительность. Горький еще раз показал себя крупным мастером в лепке характеров. Социально-бытовые картины занимают у него больше места, чем в автобиографических повестях других авторов, но все эти картины тесно «увязаны» с развитием мыслей и чувств основного героя.
Повести убеждали в том, что окуровщина не могла убить здоровые, живые души и что в недрах старого мира уже начали формироваться будущие его отрицатели.
В «Истории моего современника» Короленко стремился не выходить за рамки чистого биографизма, за рамки того, чему он сам был свидетелем. В отличие от него Горький стремился к типизации картин быта и отдельных фигур. Повести раскрывают горьковское понимание русского характера, сближаясь в этом с «Жизнью Матвея Кожемякина» и циклом «По Руси».
Горьковская бабушка воплощает подлинные черты Акулины Ивановны Кашириной, и вместе с тем это укрупненный образ русской женщины, воплотивший в себе типичные черты национального характера. Примечательны слова А. Блока: «Теперь для меня ясна вся фальшь конца гончаровского „Обрыва“. Вот где настоящая бабушка — Россия». Так же был воспринят этот яркий художественный образ М. Пришвиным. Для него он воплощение «нашей родины».
Не менее выразительна и фигура деда, напомнившая о том, что родственная среда формировала резко различные характеры. В доме Кашириных ребенок сталкивается с милосердием и ожесточенностью сердца, неистребимою добротой и столь же неистребимой суровостью и деспотизмом, с проявлением воли и своеволием.
Бунину основой русского характера представлялось смирение, и противопоставлял он ему обычно не волю, а своеволие, которое выражалось в стремлении властвовать или подчеркивать свою необычность («Суходол», «Веселый двор» и др.). Горький нередко изображал своеволие своих героев, но у него это прежде всего отзвуки озорства, близкого к бунтарству, или темный, еще неосознанный протест против скудной — духовно и материально — жизни.
Писатель, который считал пассивизм историческим недугом русского народа, хотел показать на примере собственной жизни, как преодолевалась распространенная житейская проповедь терпения, как закалялись воля и желание противостоять миру зла и насилия.
Бабушка выступает в повести как носительница эстетических и этических представлений народа. Это она напоила внука из неиссякаемого источника народного творчества, приобщив к пониманию красоты и внутренней значимости слова.
Бабушка была первым наставником и в области нравственности. Это она дала Алеше наказ: «Злого бы приказу не слушался, За чужую совесть не прятался!». Бабушка восхищала своим оптимизмом, упорством в отстаивании своего отношения к миру, своей добротой, своим бесстрашием в трудные минуты жизни. Но для любовно обрисованной Акулины Ивановны не менее характерны также терпение и кротость. И по мере взросления внук начинает отходить от нее в сторону. Другие мысли и мечты волнуют теперь подростка.
«Я был плохо приспособлен к терпению, — пишет Горький, — и если иногда проявлял эту добродетель скота, дерева, камня, — я проявлял ее ради самоиспытания, ради того, чтобы знать запас своих сил, степень устойчивости на земле <...> Ибо ничто не уродует человека так страшно, как уродует его терпение, покорность силе внешних условий». Поколение, к которому принадлежал писатель, хотело видеть свою жизнь другою.
Мальчик рано пошел «в люди». Это и термин, обозначивший начало его трудовой жизни, и вместе с тем начало широкого познания жизни среди пестрого потока людей.
Жизнь низов раскрывается в повести сквозь призму восприятия Алеши Пешкова. Оно предопределяет отбор явлений, их окраску, характер возникающих ассоциаций. Но юный герой не в силах еще сформулировать суть своих размышлений и стремлений, и тогда на помощь приходит сам автор, отмечающий знаменательные вехи в развитии ребенка и подростка.
Писатель тонко прослеживает мятежи Алеши, показывая, как стихийные «не хочу!» начинают приобретать социально-волевые очертания, как все более укрепляется романтическое желание мальчика стать защитником угнетенных. Недовольство окружающим миром еще неосознанно, стихийно, но в нем крылся уже залог нового миропонимания.
Лениво течет Волга в «Фоме Гордееве», точно сон сковывает ее. В полусне движется великая русская река также в повести «В людях». И подросток, еще смутно осознающий эту дремотность, тянется к иной, «красивой, бодрой, честной» жизни. «Свинцовые мерзости», окружающие человека, предстают в «Детстве» и «В людях» в свете предчувствия битвы, которая уничтожит их.
За иронией К. Чуковского, который писал, что Горький создал в своих повестях «утешеньишко людишкам», скрывалосьневольное признание особой мировоззренческой позиции автора. Одна из задач повестей — показать, как «здоров и молод душою» еще русский народ, как много надежд связано с его будущим.
Повести «Детство» и «В людях» не исчерпывались, однако, только изображением раннего формирования характера будущего революционера. Они показали и вызревание художественного дарования. В обеих повестях трепетно запечатлен мир эмоций юного Пешкова, вызванных его общением с интересными людьми, природой, искусством и литературой. Становление таланта — одна из основных тем автобиографии писателя. Но и этой «индивидуальной» теме придана общезначимость.
То было напоминание о богатом творческом даровании народа, которое ему удавалось проявлять с таким трудом. Стремясь подчеркнуть эту одаренность, Горький в тех же 1910-х гг. помог написать автобиографическую книгу Федору Шаляпину и содействовал появлению автобиографической повести Ивана Вольнова.
Автобиографическая трилогия Горького (последняя часть ее — «Мои университеты» появилась в 1923 г.) стала началом «истории молодого человека», который принял активное участие в событиях 1905 г. и Великой Октябрьской революции.
История русской литературы: в 4 томах / Под редакцией Н.И. Пруцкова и других - Л., 1980-1983 гг.
Текущая страница: 1 (всего у книги 40 страниц)
М. Горький
Детство. В людях. Мои университеты
Трилогия Горького
Среди книг, которые оказали значительное влияние на духовное развитие нашего народа, одно из первых мест занимает трилогия Максима Горького «Детство», «В людях» и «Мои университеты». Почти каждого человека со школьных лет сопровождает волнующая история детства Алеши Пешкова, мальчика, прошедшего через столько испытаний, образ его бабушки – один из самых возвышенных женских образов русской литературы.
На каждое поколение по-разному действовали повести Горького, – в них черпали и знание народной жизни, и ненависть к мещанству, к непосильной тяжести рабочего труда и угнетению, и силы протеста против покорности; в этих повестях видели призыв к творческой активности, к самообразованию, к учению, пример того, как, несмотря на нищету и бесправие, человек может пробиться к культуре. Они служили источником веры в силы народные, примером нравственной стойкости.
Повести «Детство» и «В людях» написаны Горьким в 1913–1914 годах и с тех пор вошли в мировую классику автобиографического жанра вместе с такими шедеврами русской литературы, как «Былое и думы» А. Герцена и «Детство», «Отрочество», «Юность» Л. Толстого. Позднее, в 1923 году, были написаны «Мои университеты», и таким образом сложилась законченная, по толстовскому примеру, трилогия.
Если у Толстого история героя – это прежде всего история его исканий, его требований к себе, биография аналитическая, то горьковская трилогия насыщена действием, она автобиографична, она жизнеописание, она состоит из поступков и событий. В то же время это не только описание частной жизни, не история отдельной личности, это именно повести, произведения, имеющие художественную силу обобщения. Их материал при всей точности фактов, событий отобран не по законам памяти и знаний взрослого человека, а по законам писательского таланта. Он создает галерею типов дореволюционной России, образы, живущие независимо от биографии героя.
Горький сообщает нам в «Детстве» не то, что ему известно, а то, что могло быть известно ребенку. Детское видение мира имеет свои пределы, и автор с поразительной точностью соблюдает их. Окружающее открывается перед маленьким Алешей отдельными малосвязными сценами, картинками, смысл и трагизм которых он еще не в силах оценить. Смерть отца, и тут же, у гроба, рожающая мать – это мучительное, невероятное стечение обстоятельств с первой же страницы погружает нас в стихию достоверной жизни. И, начиная с этой сцены, покоряющей силой и особенностью книги становится именно правда, мужество правды. Здесь все подлинно. И в этом отличие ее от других книг подобного жанра. Автор не привносит сюда взрослого своего понимания людей, своих знаний и опыта. Здесь ничего не делается для занимательности, нет никаких литературных приемов, нет обязательной завершенности, сведения концов с концами… Многого из жизни Алеши Пешкова мы так и не узнаем – как, почему расстраивается состояние деда, куда время от времени исчезает мать, почему вдруг приходится переезжать в другой дом… С годами иногда, из рассказов бабушки, какие-то обстоятельства разъяснятся, но многое для мальчика и для нас так и останется неизвестным. И, как ни странно, такая неполнота, непонятность происходящего помогает нам лучше увидеть мир глазами героя.
Трилогия воссоздает огромную панораму жизни рабочей России конца девятнадцатого века. Воссоздает с размахом, с неумолимым реализмом, требующим от писателя не только честности, но подчас художественной смелости.
Одна за другой обступают нас судьбы людей разных сословий, разных профессий – красильщики, иконописцы, приказчики, купцы, прачки, кочегары, матросы, проститутки… Их десятки, нет, наверное, сотни людей, и каждый неповторим, у каждого не только своя история, но и свое понимание жизни, свои противоречия, своя мудрость, западающая в душу мальчика, а затем подростка. Впечатление густонаселенности усиливается еще и яркостью каждого персонажа, они все отдельные, все личности значительные, сильные, бунтари, блаженные, чудаковатые, а если, допустим, и не сильные, то все равно у большинства из них есть что-то особенное, своя загадка, своя идея, свои отношения с богом, с деньгами, с любовью, с книгами… И все это не сочинено и даже не увидено. Это найдено в жизни. Алеша Пешков постоянно, пытливо ищет ответа на вечные вопросы жизни. Ему интересен каждый человек, хочется понять, почему так, а не иначе живут люди. В этом особенность его характера. Он не наблюдатель, не собиратель, он герой деятельный, ищущий. Ответы этих людей – противоречивые, парадоксальные, переливающиеся неожиданным смыслом – плотно насыщают трилогию философской мыслью. В повестях не утихает полемика. Сами того не подозревая, все эти люди полемизируют, высказывания их сталкиваются, сшибаются непримиримо.
«В детстве, – писал Горький, – я представляю сам себя ульем, куда разные простые, серые люди сносили, как пчелы, мед своих знаний и дум о жизни, щедро обогащая душу мою кто чем мог. Часто мед этот бывал грязен и горек, но всякое знание – все-таки мед».
Многое в жизни Алеши Пешкова сделали книги. Они помогали познать огромность мира, красоту его и разнообразие. Книги не вообще, а книги конкретные. Алеша рассказывает, что именно ему нравилось, что и как он понимал. Он жадно читал все, что попадалось – бульварщину, книги авторов второстепенных, случайных, ныне забытых, вперемешку с классиками: романы Салиаса, Вашкова, Эмара, Ксавье де-Монтепэна, стихи Граве, Стружкина, «Предание о том, как солдат спас Петра Великого», «Песни» Беранже, сказки Пушкина, «Тайны Петербурга», романы Дюма… (Из текста горьковской трилогии можно составить длинные списки прочитанных им книг, с его аннотациями-оценками и провести интереснейшие исследования о круге чтения Алеши Пешкова.)
Он сам учится отличать хорошую книгу от плохой. Ему надо дважды перечесть «Предание», чтобы понять, что книга эта слабая. Интересно следить, как формируется, оттачивается вкус мальчика. В беспорядочном его чтении было свое преимущество – оно тренировало ум; он учился ориентироваться в книжном море, он был свободен от школьных авторитетов. Так он самостоятельно понял, почувствовал гений Пушкина: «Пушкин до того удивил меня простотой и музыкой стиха, что долгое время проза казалась мне неестественной и читать ее было неловко». Надо, впрочем, заметить, что эстетическое восприятие Алеши было подготовлено в значительной мере незаурядным поэтическим даром его бабушки. С детских лет слушая ее песни и сказки, он остро чувствовал игру самоцветным словом, любование красотой, богатством родного языка.
Любимые свои книги Алеша пересказывал кому угодно – денщикам, матросам, приказчикам, читал вслух, и люди жадно слушали его, иногда ругались, высмеивали, но зато и вздыхали и восхищались…
А он взахлеб читал и читал: Аксакова, Бальзака, Соллогуба, Буагобэ, Тютчева, Гонкура… Книги очищали душу, придавали уверенность: он не один, на земле не пропадет. Он сравнивал жизнь с книгами и понимал, что «черный народ» в Париже не таков, как в Казани, держится смелее, независимее, не молится богу так яростно. Но он начинает и критически оценивать выдуманность книжных отношений героев, отделять великие произведения от посредственных.
Ракамболь учил его быть стойким, герои Дюма внушали желание отдать себя какому-то важному делу. Он передает свои впечатления о Тургеневе, Вальтере Скотте. «Бурса» Помяловского похожа на жизнь иконописной мастерской: «Мне так хорошо знакомо отчаянье скуки, перекипающее в жестокое озорство». Или: «Диккенс остался для меня писателем, перед которым я почтительно преклоняюсь, – этот человек изумительно постиг труднейшее искусство любви к людям».
Трудно назвать другие произведения, в которых вот так же подробно описывались бы книги, впечатление от них, их влияние на жизнь человека.
Вдруг Алеше попадался «Демон» Лермонтова; пораженный, он читал его вслух – и происходило чудо: в иконописной мастерской люди преображались, ходили потрясенные, задумывались над своим существованием, проникались добротой, тайком плакали.
Воодушевленный, Алеша устраивал всякие представления, ему хотелось во что бы то ни стало «вызвать истинную свободную и легкую радость в людях!». И в этом проявлялся деятельный темперамент героя, горячее желание что-то сделать хорошее для людей.
Конкретность книжных интересов героя исторична, он читает те книги, которые во многом характерны были для вкусов того времени; но книги лишь часть той исторической конкретности, какой полна трилогия. Это свойство горьковской прозы проявляется здесь особенно сильно. Быт донесен во всех его материальных подробностях. Видно, что люди ели, как одевались, что пели, как молились, как спали, как развлекались.
В иконописной мастерской точно описаны стеклянные шары, налитые водою, подвешенные на бечевках к потолку. Они собирают свет лампы, отбрасывая его на доску иконы белым холодным лучом.
Если он в лавке продает божественные книги и иконы, то известно, что это за книги и что за иконы.
Алеша ловит птиц для продажи, и бабушка продает их за сорок копеек, а в базарные дни на рубль и более. Точные цифры в повествовании – необходимость, они мера труда и возможность прожить, герой помнит каждую заработанную копейку. Так же конкретно изображена у него и Нижегородская ярмарка, и работа в пекарне, в иконописной мастерской, – со всеми тонкостями, различиями византийских, и фряжских, и итальянских манер письма. Труд у Горького всегда физически ощутим, профессионально выверен, будь то несложный труд прачки, или приемы торговли, или красильное дело. Мало кто из писателей понимает необходимость так выписывать быт. Это не только художественный прием, в этом есть еще и сознание историчности пережитого. И действительно, подробности эти оказываются драгоценнейшими. Со временем они повышаются в цене, ибо сохраняют безвозвратно исчезнувшие приметы прошлого. Заслуга художника тут несомненна. В этом смысле горьковская трилогия развивает традиции русского реализма, таких вершин, как «Евгений Онегин», где энциклопедическая точность эпохи воплощена во всей конкретности ее бытия.
Трилогия Горького повествует прежде всего о том, как, несмотря на все обиды и разочарования, росла у Алеши Пешкова любовь и вера в человека.
Первым, кто вселил эти чувства, были не книги и не наблюдения, а прекрасная душа Акулины Ивановны Кашириной, балахнинской кружевницы, Алешиной бабушки. Она была человеком с талантом жизни, умеющая жить легко и добро, сея вокруг себя радость, восторг перед жизнью. Ее любовь обогащала мальчика, насыщая крепкой силой для трудной жизни. Доброта ее талантлива и своеобычна, поскольку зиждется на художественности ее натуры. Она знала множество стихов, песен, да и сама сочиняла, рассказывала про Ивана-Воина, про Попа-Козла, Марию – грешницу египетскую… Счастье, что у Алеши Пешкова была такая бабушка. Она была опорой, духовной защитой от навалившегося на детскую душу деспотизма, «горячего тумана взаимной вражды», этого неумного племени Кашириных. Откуда только черпала эта женщина неистощимую свою любовь, свое терпение… «Выпивши, она становилась лучше: темные ее глаза, улыбаясь, изливали на всех греющий душу свет, и, обмахивая платком разгоревшееся лицо, она певуче говорила:
– Господи, господи! Как хорошо все! Нет, вы глядите, как хорошо-то все!
Это был крик ее сердца, лозунг всей жизни».
У нее был свой бог, свои отношения с религией, согретые той же деятельной заботой о людях. При всей покорности, смирении, в минуты опасности она могла храбро, умно, как никто другой, противостоять беде. Так она спасает и людей, и имущество при пожаре, бросаясь под ноги обезумевшему от огня коню, вынесла из пламени бутыль масла, чтобы не взорвалось, организовала соседей тушить амбар… Она ничего не боялась.
Ласковость ее была неутомима, но с годами Алеша начинает ценить в ней и оптимизм, и легкость, с какой она переносит жизненные невзгоды, разорение, потерю богатства. Но видит он и другое – что светлая душа бабушки ослеплена сказками, «…не способна видеть, не может понять явление горькой действительности…». В ответ на его возмущение она единственное что могла сказать: «Терпеть надо!» Проповедь терпения уже не удовлетворяла подростка. И только уже взрослея, после смерти бабушки, он сумеет полностью оценить жизненный подвиг этой женщины, поймет не то, что она не могла, не сумела, а то, чем она была – матерью всем людям.
Злое и доброе, жесткое и нежное переплетаются непредвиденно, соседствуя не только в этой семье, но и внутри людей.
Дед, деспот, самодур, олицетворение мещанского, дед, который, казалось бы, во всем противопоставляется поэтической натуре бабушки, этот дед в какие-то минуты преображается.
Зверски, чуть не до смерти запоров Алешу, он приходит к постели больного мальчика и рассказывает ему о своей бурлацкой молодости на Волге. Да как рассказывает, и сколько в нем оказывается богатырской доблести: «Быстро, как облако, дед рос передо мною, превращаясь из маленького сухого старичка в человека силы сказочной – он один ведет против реки огромную серую баржу».
Диалектика души? Да, но не только это. Таким богатырем, вероятно, и полюбила его в молодости бабушка Алексея. Тем более горько видеть, как исподволь богатство, страсть к наживе перекашивают его душу. Самое, наверное, примечательное в этом образе – тот губительный процесс озверения, вырождения человечности, который происходит со старшим Кашириным, с его сыновьями. И никакая доброта, душевность бабушки не могут спасти, остановить их.
Пристально и беспощадно прослеживает Горький нарастающую патологическую скупость дедушки, как этот недавний богач теряет честь, достоинство, побирается по домам знакомых купцов, – и не от бедности, не ради куска хлеба, а из-за снедающей его алчности. Все человеческое исчезает, вытравляется. Дети, внуки, жена, семья, дружба – все теряет цену, отмирает с развитием этой неизлечимой болезни. Алеша не обличает его, бабушка пытается объяснить, простить, но тем страшнее выглядит этот распад личности. Только ли патология, характер виной тому? Недаром бог его иной, чем у бабушки, – его бог грозный, карающий, а за ним видятся иные мерки жизни, – изменилось отношение к труду, отпала необходимость труда, а взамен не появилось ничего другого. Для Горького труд заключает всегда еще и моральную ценность, – труд воспитывает, труд лечит душу; отношением к труду, красотой труда учится Алеша мерить достоинство человека.
Когда-то у деда была своя мудрость, и Алеша ценил его поучения: «Учись быть самому себе работником, а другим – не поддавайся! Живи тихонько, спокойненько, а – упрямо! Слушай всех, а делай, как тебе лучше…» Его действительно все учат жить, каждый на свой манер, и в отрочестве и в юности: «Первое: не женись рано… Жить можно, где хочешь и как хочешь, – твоя воля! Живи в Персии – магометашкой, в Москве – городовым, горюй, воруй – все можно поправить! А жена – это, брат, как погода, ее не поправишь… нет! Это, брат, не сапог – снял да бросил».
Люди появляются и исчезают, оставляя после себя что-то в душе, разбередив мысли, одарив нажитой житейской мудростью.
И Алеша Пешков начинает понимать, что думы о жизни не менее тяжелы, чем сама жизнь. Но от этой тяжести он отказаться не хочет. Он то и дело срывается, на него самого находят ослепляющие вспышки ненависти, и его подхватывает буйное злое озорство; юношеская чувствительность ко лжи толкает на выходки нелепые, дикие. Путь его вовсе не прям. Ошибки обидны, заблуждений множество. Вера покидает его, он то и дело срывается в разочарование, в отчаянье, вплоть до попытки самоубийства. Это вовсе не постоянное восхождение, приобретение и накопление мудрости. И тем более героична его борьба. Недаром Лев Николаевич Толстой удивился, слушая рассказы Горького: «Вы все-таки добрый, имея право быть злым».
Жизнь, которую описывает Горький – жизнь городская, нижегородская, казанская, – жизнь рабочих окраин, доходных домов, улиц, застроенных ремесленными мастерскими, лавками, трактирами. Это волжские пристани, ярмарка, двор, мастерская, где тут же и спят и едят. Нет сельских просторов и полей, природа отодвинута, она незаметна, она выключена из мироощущений. Место детских игр – улица, дворы, базары. В городе детям трудно уединиться. Городская жизнь непоэтична, некрасива, но зато люди здесь ближе и понятнее. «Мне нравятся рабочие, – признается Горький, – я отчетливо вижу преимущества города, его жажду счастья, дерзкую пытливость разума, разнообразия его целей и задач».
Вихрастый Алеша Пешков все больше ценит независимую уличную жизнь. Первые его приработки в помощь бабушке – и они типично городские: он сдает ветошь, он ловит птиц, он таскает тес… Он видит, как живут, работают разные слои рабочего люда. В эти годы происходил энергичный процесс формирования российского пролетариата. И одновременно же росли силы классового протеста, появлялись фигуры революционеров, вроде постояльца Хорошее Дело. С какой симпатией вспоминается Алеше этот странный человек, мальчик не очень понимает, чем он занимался, но зато дед, чутьем собственника, учуял опасность, казалось бы, безобидного, исправного квартиранта.
В этой обстановке духовное созревание подростка шло быстро, наблюдения над жизнью, столкновения с ней накапливали не по возрасту большой опыт.
От детского восхищенья разбойниками, легендарным Егором Башлыком, от обиды на чудовищные несправедливости жизни начиналась у Алеши Пешкова работа осмысляющей себя силы протеста. В повести «Мои университеты» отроческие поиски завершаются логическим следствием: университетами становятся нелегальные кружки, распространение литературы, типография, – путь сознательной революционной борьбы, которую юноша начинает в Казани.
Все мучительнее переживает он расхождение между прозой жизни и литературой. Мир искусства, с его чистыми чувствами, умными словами, почти не соприкасается с тем пошлым, грубым, что каждодневно окружает героя. Снова и снова испытывает он разочарование, гнев, обращенный к тем, кто создает красивые иллюзии. В этом случае ему помогали не книги, а люди. Отзывчивые, добрые, мыслящие, юродствующие – но именно люди, соприкосновение с народной жизнью, мудрой в своем движении. Противоречия между идеалами и действительностью не снимались. Но в этих противоречиях открывались преимущества народной мысли: «…редко встречались мне в книгах мысли, которые я не слышал раньше в жизни», – замечает Горький, и это поразительное наблюдение не упрек литературе, а скорее благоговение к жизни.
У Горького с детства был талант на красивых людей, он умел их находить. Среди героев трилогии они появляются один за другим непрерывной чередой, начиная от Цыганка, который подставлял свою руку под прут, защищая мальчика от побоев. В тяжелые минуты они обязательно приходят ему на помощь, спасая его веру в человека. Каждый из них прекрасен по-своему. Цыганок – весельчак, добр, бескорыстен. Повар Смурый – угрюм, но он человек высокой справедливости, думающий, читающий, одинокий, «отломившийся от жизни». Иконописец-личник Жихарев, – художник своего дела, человек запойный, и при этом душевный, тонко чувствующий стихи. Так же и другой мастер, Евгений Ситанов, – силач, умеющий жить в этой мастерской напряженной духовной жизнью. Он влюбился в «гулящую» девицу, которая «заразила его постыдной болезнью, но он не бьет ее за это, как советуют ему товарищи, а нанял ей комнату, лечит девицу и всегда говорит о ней как-то особенно ласково, смущенно». Или штукатур Григорий Шишлин, голубоглазый красавец, мечтатель и добряк. Или шорник, дивный певец Клещов…
Сколько их, одаренных природой, талантливых душой, великолепных людей, расточали себя впустую, не сумели осуществить себя, спивались, чувствовали себя ненужными, гибли, убитые бессмысленностью существования. Одна за другой возникают перед Алешей женщины, окруженные сиянием детской, а затем юношеской его влюбленности. Девочка Людмила, «фарфоровая» закройщица, прекрасная Королева Марго, веселая, жизнелюбивая прачка Наталия Козловская… Одни дарили ему сердечность и сладкие мечты, другие приохотили его к чтению, доставали ему книги, научили любить стихи.
Но пошлость, грязные пересуды, издевательства с какой-то непонятной злобой обрушивались и настигали этих женщин.
Всей силой своего великого гуманистического дарования Горький восстает против грязи, хамства, гнусности в человеческих отношениях. Он не щадит и рабочих людей, обличая их бездуховность, все подлое, свинское, приниженное…
С необъяснимой жестокостью издеваются дядья на глазах у Алеши над полуслепым мастером Григорием, подсовывая ему раскаленный наперсток. Отчим бьет ногами мать Алеши. Безвинно убивают топором чудесного крестьянина Изота. Спивается лучший каменщик Ардальон, с беспричинной злобой избивает он некогда веселую прачку Наталью. Маленький рыжий казак, так красиво поющий песни про Дон и Дунай, что Алеше он кажется лучше и выше всех людей, этот казак, опять же ни за что, зверски избивает женщину, свою любовницу, рвет на ней платье, голую валяет в грязи. Подобных сцен немало в каждой из повестей трилогии.
Зачем же было выворачивать перед читателем художественной литературы все эти пакости жизни, изображать такие отвратительные черты своего народа, такие вызывающие ужас характеры, поступки, всю эту жестокость, злобу, изуверство? Горький и сам не раз ставит вопрос – нужно ли писателю рисовать эти свинцовые мерзости русской жизни?
«И, с обновленной уверенностью, отвечаю себе – стоит; ибо это – живучая, подлая правда, она не издохла и по сей день. Это та правда, которую необходимо знать до корня, чтобы с корнем же и выдрать ее из памяти, из души человека, из всей жизни нашей, тяжкой и позорной… Не только тем изумительна жизнь наша, что в ней так плодовит и жирен пласт всякой скотской дряни, но тем, что сквозь этот пласт все-таки победно прорастает яркое, здоровое и творческое, растет доброе – человечье, возбуждая несокрушимую надежду на возрождение наше к жизни светлой, человеческой». 1
Повести «Детство», «В людях» и «Мои университеты» составляют автобиографическую трилогию Горького, в которой писатель рассказывает о своих детских и юношеских годах (1871–1888). Сам Горький рассматривал эти повести, написанные в разные годы, как части единого повествования. В 1929 году он писал одному из своих корреспондентов: «Из Москвы Вам вышлют „Детство“, „В людях“ и „Мои университеты“. В этих книжках изображена моя жизнь».
Для творчества Горького в целом его личный жизненный опыт имел исключительное значение. В 1930 году, отвечая на вопрос писательской анкеты: «Каким материалом преимущественно пользуетесь?» – он свидетельствовал: «Пользовался преимущественно материалом автобиографическим…»
Первые опыты автобиографического повествования относятся к самому началу творческого пути писателя. В 1893 году появилось «Изложение фактов и дум, от взаимодействия которых отсохли лучшие куски моего сердца»; два года спустя Горький опубликовал автобиографический рассказ «Бабушка Акулина». Некоторые эпизоды этих фрагментов отразились в повестях «Детство» и «В людях», – однако трактовка и стилистическая разработка их в ранних набросках совершенно иные.
К созданию целостной художественной автобиографии Горький обращается уже в зрелые годы. «Детство» Горький писал, живя на Капри, в 1912–1913 годах. Тогда же были написаны автобиографические рассказы «Случай из жизни Макара», «Хозяин», «Рождение человека», «Ледоход», «Страсти-мордасти» и другие.
Повесть «В людях», написанная в 1914 году, уже по возвращении из Италии в Россию, дорабатывалась Горьким позднее для публикации в организованном им журнале «Летопись».
Третья часть трилогии – «Мои университеты» была напечатана вместе с автобиографическими рассказами «Сторож», «Время Короленко», «В. Г. Короленко», «О вреде философии», «О первой любви».
Тексты печатаются по изданию: М. Горький. Полн. собр. соч. Художественные произведения в 25-ти томах. М., «Наука», тт. 15, 16.
В основу примечаний положен научный комментарий к Полному академическому собранию сочинений М. Горького.
Даниил Гранин
УДК 821.161-321.6
А. Ф. Цирулев
О жанровой специфике трилогий Л. Толстого и М. Горького
Автор исследует проблему жанра трилогии и раскрывает художественную но -визну трилогии М. Г орького «Детство», «В людях», «Мои университеты» и трилогии Л. Толстого «Детство», «Отрочество», «Юность» с точки зрения их жанровой специфики.
In article is considered problem of the genre to trilogies M. Gorky’s «Childhood», «In folk», «My universities» and trilogies L.Tolstoy’s «Childhood», «Adolescence», «Youth». The Author reveals artistic novelty two trilogies with standpoint their genre specifics.
Ключевые слова: Л. Толстой, «Детство», «Отрочество», «Юность», жанр, М.Горький, «Детство», «В людях», «Мои университеты», новаторство, автобиографизм.
Key words: L. Tolstoy, «Childhood», «Adolescence», «Youth», genre, M.Gorky, «Childhood», «In folk», «My universities», innovation, autobiographysm.
Трилогия «Детство», «В людях», «Мои университеты» появилась в печати спустя более полувека после публикации в «Современнике» толстовского «Детства». Не успела «исповедь» М. Горького стать достоянием широкой публики, как критики едва ли не хором стали говорить о том, что она резко, почти контрастно отличается от толстовского жизнеописания.
Дореволюционные рецензенты активно варьируют тезис о том, что Л. Толстой дает поэтическую, благостную картину бытия, а М. Горький, напротив, ошеломляет читателя вереницей ужасных и жестоких сцен, свидетелем которых оказывается его юный автогерой. «Когда-нибудь, -читаем мы в одной из работ той поры, - для школьных сочинений будет задаваться в гимназиях тема: сравнительный разбор обоих «Детств», и гимназисты победоносно докажут, что усадебное лучше чумазого, толстовское благотворнее горьковского» . Другой автор в тон этому заявлению добавляет: «Читаешь и досадуешь. Невольно вспоминаешь благоуханное детство Льва Толстого. По контрасту. Такое злое и грубое это детство. Дерутся, бьют, порют в каждом фельетоне» . Примерно в этом же духе высказывается обозреватель «Северных записок» А.Гвоздев: «Трудно себе представить более резкий контраст к «Детству» Льва Толстого, чем то, что показал М.Горький в своих очерках детских лет» .
Важно отметить, что многие дореволюционные критики не только «содержательно» противопоставляют трилогии, но и самым решитель-
ным образом разводят две автобиографии по разные стороны «эстетических баррикад». Так, например, Вл. Кранихфельд воспринимает «Детство», «Отрочество», «Юность» как образец классического «рассказа о себе», однако горьковскому «Детству» он отказывает в праве именоваться сочинением автобиографического жанра. У М. Горького, по его мнению, мы видим совершенно особый тип жизнеописания, а именно -автобиографию... без автобиографического героя. «В Николеньке Ир-теньеве, - настаивает автор «Утра жизни», - не только угадывается, но даже виден будущий Лев Толстой. А вот у М. Горького «читатель получает яркое представление о среде, в которой протекали детские годы маленького Алеши Пешкова. Но среди многочисленных портретов людей. личность самого рассказчика как будто намеренно затушевывается » .
В советской критике традиция «жесткого» противопоставления двух трилогий продолжает существовать достаточно долгое время. Тезис Вл. Кранихфельда об «отсутствии мальчика», т.е. автогероя - получает поддержку и развитие в исследованиях таких авторов, как И. М. Нусинов , В. А. Десницкий , Ф. Левин , Н. А. Белкина , Б. А. Бялик , Б. В. Михайловский , Е. Б. Тагер и др.
Заметим, что речь при этом идет именно о жанровой природе этих произведений. Толстовский « рассказ о себе» вышеупомянутые критики трактуют как образец автобиографического жанра. Горьковскую же «исповедь» одни советские авторы (А. Лежнев , Ф. Левин ) сводят к «писательским воспоминаниям», в которых главную роль играет очерковое начало. Другие (Б.А. Бялик , а позднее и С.В. Касторский ) стремятся доказать, что «Детство», «В людях», «Мои университеты» должно воспринимать как «книгу, в которой доминирует галерея портретов» . Третьи (В. А. Десницкий , Г. А. Бровман , И. М. Ну-синов , Н. А. Белкина проводят мысль о том, что М. Горький создал новый, уникальный жанр - нечто вроде «автобиографии-эпопеи». Они видят в трилогии книгу, в которой воссоздана не «история личности», а судьба народная, взятая в целостной полноте, в гуще крупного исторического события. «Содержание автобиографического цикла, - утверждает один из сторонников этой концепции, - не частная, а всеобщая история, не судьба отдельного человека, его родни, его случайных жизненных попутчиков, а судьба народа на данном историческом этапе» . Е. Б. Тагер художественную доминанту горьковского жизнеописания определяет так: «В трилогии есть своя конституция... отбор и компоновка образов обусловлены не требованиями романической интриги, а задачами иного, эпического замысла: каждый новый персонаж, возникающий под пером Горького, представляет собой грань некоего большого целого - эпического образа России, русской народной жизни » .
Однако сравнительный анализ двух знаменитых автобиографий свидетельствует о том, что в плане художественно-поэтическом эти сочинения отстоят друг от друга не так уж далеко, как это может показаться. С нашей точки зрения, Горький - автобиограф в осмыслении своего личностного опыта идет по пути, открытому его великим предшественником. Если Л. Толстой главным средством обрисовки характера, личности своего героя делает показ «диалектики души», то и М. Горький также «не ограничивается изображением результатов психического процесса: его интересует самый процесс, - и едва уловимые явления этой внутренней жизни...» . И в той, и в другой трилогиях мы имеем дело с поэтической структурой, основу которой образует воспроизведение внутренней духовной истории личности автогероя. Иначе говоря - фабульную основу обеих автобиографий образует история роста человеческого сознания. Наряду с изображением среды и картинами русской жизни оба художника блестяще воссоздают, что и как чувствуют их герои, как растет их познающая мысль и как этот процесс отражается на их нравственности и духовном самоопределении.
Вместе с тем говорить о художественном тождестве двух трилогий не приходится. Оба писателя обращаются к показу внутренней, духовной эволюции своих героев. Однако толстовская «диалектика сознания» отнюдь не идентична горьковской «диалектике сознания», ибо писатели ставят перед собой разные эстетические задачи.
Основу толстовского жизнеописания составляет «поэтизация жизни», которая самым тесным образом связана с неуемным стремлением художника заразить своего читателя подлинно нравственным отношением к жизни. Вся толстовская автобиография проникнута духом преклонения перед жизнью, перед различными ее формами и проявлениями. Любовь к жизни, восторг перед нею, отношение к ней как высшей и несоизмеримой ценности человеческого бытия пронизывает все три книги трилогии. С отсечением эпизодов и фрагментов, связанных с образной реализацией идеи поэтизации жизни, трилогия как единое художественное целое распадется и превратится в некий философско-этический трактат.
В соответствии с этой установкой Л. Толстой осваивает совершенно уникальную форму своей «художественной исповеди». Он создает особую - «поэтическую» автобиографию, в которой акцентированы этические проблемы бытия. Неповторимое соединение двух планов -«поэтического» и этического (т.е. нравственного), выраженных через диалектику сознания, и образует оригинальный дух, «неповторимую жанровую физиономию» его трилогии.
В отличие от Л. Толстого, создатель «Детства», «В людях», «Моих университетов» уповает не столько на внутренний дух человека, сколько на радикальное обновление всей русской жизни в целом. Для того, чтобы
вскрыть несостоятельность общественного мироустройства, М. Горький активно насыщает свою исповедь «эпической стихией». Он вводит в повествовательную ткань широкие картины русской жизни, обрисовывает драматические судьбы многих «спутников жизни» Алеши и создает панорамное полотно российской жизни накануне неизбежных, по мысли автора, социальных перемен.
В результате этого горьковское жизнеописание приобретает масштабы «автобиографии-обобщения». Автор «Детства», «В людях», «Моих университетов» выступает с концепцией «Русь», т.е. дает трактовку всей русской общественной жизни изображаемого периода. Такой социальной масштабности, такого уровня художественной обобщенности в трилогии Толстого, как, впрочем, и во всей догорьковской автобиографической традиции, нет. Все это говорит в пользу того, что М. Горький создает особый тип художественной автобиографии, в которой «рассказ о себе» соединен с выражением неких социальных идей, образующих концепцию «спасения», обновления Руси. В его «исповеди» критика «старого, больного мира» уравновешена, гармонизирована изображением роста той силы, которая рано или поздно взорвет «бесконечную цепь вражды и жестокости» - силы под названием «революционный разум». С рождением нового сознания рождается и новый горьковский Герой.
Итак, «диалектика сознания», показ жизни через анализ внутреннего восприятия, исследование самого механизма зарождения чувств и мыслей маленького человека - это то, что роднит, сближает рассматриваемые произведения и ставит их особняком в русской автобиографической традиции. Наряду с этим, продолжая художественную традицию напряженных поисков в области человеческого разума, М. Горький на основе показа диалектики души и мысли создает автобиографию, которая становится открытием как в плане мировоззренческом, так и в плане художественной формы.
В противовес «этической автобиографии» Л. Толстого, в которой синтез «поэтического» и нравственного начал служит выявлению внутренних возможностей личности, М. Горький создает автобиографию героико-революционного типа, в которой прославляется мысль и которая призвана убедить читателя в необходимости радикального обновления русского мира.
Список литературы
1. Белкина Н. А. Проблема положительного героя в автобиографической трилогии Горького // Горьковские чтения. 1947-1948. - М.: АН СССР, 1949. - С. 88-143.
2. Бровман Г. А. Писатель и жизнь. (Заметки об автобиографической трилогии М.Горького) // Знамя. - 1936. - №11. - С. 268-280.
3. Бялик Б. А. Развитие традиций русской классической литературы в творчестве М. Горького // Творчество М. Горького и вопросы социалистического реализма. - М.: АН СССР, 1958. - С. 5-99.
4. Гвоздев А. «Детство» М.Горького // Северные записки. - 1916. - № 2. -С. 149-154.
5. Десницкий В. А. Автобиографические повести Горького. 1. «Детство». 2. «В людях» // Десницкий В. А. М. Горький. - Л.: Худож. лит., 1935. - С.174-222.
6. Касторский С. В. Горький - художник // Очерки. - М.-Л.: Гослитиздат [Ле-нингр. отд-ние], 1963.
7. Кранихфельд Вл. Утро жизни // Современный мир. - 1914. - № 12. -Отд. 2. - С. 116-133.
8. Левин Ф. Детство Горького // Литературный критик. - 1938. - № 7. - С. 161173.
9. Лежнев А. (Горелин А. В.). Последние произведения М. Горького // Прожектор. - 1924. - № 12. - С. 4-26.
10. Михайловский Б. В., Тагер Е. Б. Творчество М. Горького. - М.: Просвещение, 1969.
11. Нусинов И. М. Правда о жизни (Автобиографические повести М. Горького) // Литературная учеба. - 1937. - № 6. - С.48-64.
12. Сологуб Ф. Заметки // Дневники писателей. - 1914. - № 1. - С. 12-18.
13. Тагер Е. Б. Творчество Горького советской эпохи. - М.: Наука, 1964.
14. Чернышевский Н. Г. Детство и отрочество. Сочинения графа Л.Н. Толстого. Военные рассказы графа Л. Н. Толстого // Чернышевский Н. Г. Собрание сочинений в пяти томах. - М.: Правда, 1974. - Т. 3. - С. 332-346.
