ЯНВАРЬ 1989 года. Перестройка в разгаре. Отношение к многочисленным публикациям о недавней российской истории неоднозначное. Настораживают фальшивые рассуждения о "возвращении к ленинским нормам", и, как следствие, замолчанный в газетах и журналах 70-летний юбилей человека, двумя десятилетиями раньше открывшему всему миру глаза на звериную сущность этих норм - Александра Исаевича Солженицына. Главный редактор "Нового мира" тщетно добивается разрешения на публикацию "Архипелага ГУЛАГ". (Пройдет еще несколько месяцев, и Залыгин добьется своего, но тогда это казалось невозможным.)
В Доме культуры недалеко от метро "Тушинская" показывают документальный фильм Марины Голдовской "Власть соловецкая", премьера которого с успехом прошла в Доме кино в начале декабря 1988 года, но на широкий экран выпускать его не спешили. С первых кадров фильма становится ясно, почему. Первые узники Соловков - отнюдь не ленинская гвардия, а представители дворянства, духовенства. Герои фильма, немногие оставшиеся в живых узники Соловков, делятся своими воспоминаниями. При первом появлении на экране бегущая строка представляет: фамилия, имя, отчество, год рождения, срок отсидки. Всем героям за 80, но вот в кадре появляется красивый седобородый мужчина, которого язык не повернется назвать стариком. Живых дворян мне видеть не приходилось, но почему-то сразу понял: на экране - дворянин. Появляется традиционная бегущая строка, и я на мгновение прихожу в состояние шока: "Волков Олег Васильевич, 1900 года рождения, 27 лет тюрем, лагерей и ссылки" (выделено мной). Мне в ту пору не было еще и 25 лет, и я видел человека, который отсидел больше, чем я прожил, и за год до своего 90-летия сохранявший и ясность ума, и осанку. Невероятно!
Пересказывать фильм 10 лет спустя - занятие рискованное. Считаю, что и сегодняшней молодежи он был бы интересен и полезен. Еще в афише было объявлено, что после фильма состоится встреча с писателем Олегом Волковым. Теперь я вижу поразившего меня человека не на экране, а на сцене. В фильме он сидел, теперь видно, что он очень высокого роста. Сразу же Олег Васильевич затрагивает самую болезненную для всех мыслящих россиян тему. Репрессии начались задолго до Сталина. Сомневающиеся могут внимательно прочитать произведения Ленина того времени и найдут немало писем, в которых он требует усилить террор. "Он несет полную ответственность как руководитель и организатор репрессий". Сегодня эта истина мало у кого вызывает сомнение, но тогда в огромном зале раздались довольно жидкие аплодисменты. Далеко не все читали в самиздате и тамиздате "Архипелаг", властителями дум в то время были Шатров, Рыбаков и другие прокоммунистические авторы. Говорить же об этом вслух было еще опасно. Надо отдать должное мужеству Олега Васильевича. Очевидно, что в отличие от Солженицына, бывшего в юности и молодости верным ленинцем, Волков никогда не питал иллюзий относительно советской власти. Тем и ценны были его слова. Солженицын, родившийся в 1918 году, не мог помнить ни Гражданской войны, ни красного террора. Его обвинения хотя и аргументированны, но все же это обвинения историка. Обвинения Олега Васильевича Волкова - обвинения очевидца. Из 1989 года вождя мирового пролетариата обвинял чудом уцелевший очевидец трагических событий русской истории. Представитель класса, либо оказавшегося в эмиграции, либо полностью уничтоженного. Среди многочисленных письменных вопросов зрителей был и вопрос о происхождении. Олег Васильевич ответил скромно, приведя цитату из своего дела, которое однажды ему пришлось читать: сын помещика.
Примерно через год мне посчастливилось приобрести автобиографическую книгу Волкова "Погружение во тьму". Сколько же может уместиться в одну жизнь? Счастливое детство, блестящее воспитание и образование, учеба в Тенишевском училище (в одном классе с Набоковым) и┘ революция, перечеркнувшая блестящее будущее. Мечты об университете пришлось оставить. Но блестящее знание языков позволило устроиться переводчиком в греческое посольство. В первой главе описывается арест в феврале 1928 года: "Это произошло около полудня. А глубокой ночью меня, после бесконечной процедуры опроса, обыска, отбора вещей, завели в камеру внутренней тюрьмы.
Более полусуток провел я в кабинете следователя. Если и до этого искуса у меня не было иллюзий - еще в самом начале, еще в семнадцатом году, мне, юноше, стало очевидно, что отныне беззаконие займет место закона, лишь для видимости порой рядясь в его одежды, - то диалог с подручными Дзержинского, "рыцаря революции", убедил окончательно: правосудием тут и не пахнет". Молодого переводчика настойчиво вербовали в сексоты.
"Убедившись, наконец, что своего им не добиться, очередной следователь вдруг сделался формален и деловит. Достал из ящика заготовленный ордер на мой арест, демонстративно подписал и, молча показав мне его, вызвал конвоиров. Двум тотчас появившимся свежим, подтянутым и таким сытым парням в форме, лучившимся готовностью выполнить любое приказание, он кивком указал на меня, процедив в виде напутствия:
А теперь мы вас сгноим в лагерях!
Ни хрена вы со мной не сделаете! - дерзко бросил я ему, уходя между двумя стражами.
Но - Боже мой! Сколько раз пришлось мне впоследствии вспоминать эту угрозу! Ведь и вправду - едва не сгноили┘"
Прежде всего "Погружение во тьму" - книга о сохранении человеческого достоинства в нечеловеческих условиях, о победе человеческого духа над силами зла. Убежден, что она необходима сегодняшней молодежи.
Человек глубоко русский, влюбленный в Россию, Олег Васильевич с большим тактом относился к представителям других народов. Общаясь с католическим ксендзом паном Феликсом, азербайджанскими мусаватистами, он стремится не касаться болезненных тем.
Есть в книге моменты, поражающие воображение. Упоминаемый в "Архипелаге" расстрелянный на Соловках офицер Георгий Михайлович Осоргин - близкий друг Олега Васильевича. Вновь понимаешь разницу. Солженицын - великий наш соотечественник, но все же воспитанник советской России. Ему пришлось пройти через круги ада, чтобы прозреть и обрести внутреннюю свободу. Олег Васильевич Волков - воспитанник России дореволюционной. Внутренняя свобода была свойственна ему с детства. Естественно, в конце XX века он, чудом уцелевший в большевистской мясорубке и доживший до наших дней, воспринимался не как представитель старой России, а как ее осколок.
Судя по всему, родители Олега Васильевича были, как и большинство петербургской интеллигенции, православными по инерции. О своей вере он пишет очень осторожно. Был период, когда, придя в отчаяние от видимого торжества зла, совсем разуверился, впоследствии вновь обрел веру. Рассказывая о своей судьбе, никогда не пишет "Бог", а только "Провидение". Зато с огромной любовью описывает подлинных мучеников за веру.
"- Думаю, настало время, - говорил отец Михаил, - когда Русской Православной Церкви нужны исповедники. Через них она очистится и прославится. В этом промысел Божий. Ниспосланное испытание укрепит веру. Слабые и малодушные отпадут. Зато те, кто останется, будут ее опорой, какой были мученики первых веков. Ведь и сейчас они для нас - надежная веха┘ Вот и вы - петербургский маловер - поприсутствуете на здешних богослужениях и сердцем примете веру. Она тут в самом воздухе. А с ней так легко и не страшно┘ даже в библейской пещи огненной".
Автору суждено было выжить, вернуться в Москву и встретить свою судьбу. Вскользь упоминается о женитьбе и рождении двоих детей до ареста, но, вероятно, почти тридцатилетняя разлука не позволила сохранить семью.
"Случилось так, что молодая женщина сумела внушить шестидесятилетнему, порядочно во всем изверившемуся человеку веру в его возможности, создала условия, позволившие забыть о возрасте и с молодой энергией окунуться в работу. Увидев Маргариту Сергеевну, ставшую моей женой и матерью нашей Ольги, старинный друг семьи Волковых еще по дореволюционному прошлому - умудренная годами Татьяна Ивановна Татаринова (Царство ей Небесное!) сказала о доставшейся на мою долю "улыбке судьбы". Мне же видится в этой поздней встрече гораздо больше, чем улыбка, пусть и самая светлая! В ней для меня - проявление Благой Силы, воли Промысла, не раз спасавшей и хранившей меня в опасности и давшей на склоне лет познать в полной мере радость и вдохновляющую силу полного взаимопонимания и единодушия с любимым человеком - верным и преданным. То, о чем я писал, сделалось Маргарите Сергеевне столь же дорого, как и мне. Над этими строками кровоточило ее сердце".
Невозможно пересказывать всю книгу. Трудно рассчитывать, что в обозримом будущем она будет переиздана, но наверняка ее можно достать в библиотеках.
Как я уже писал, в 1989-1990 годах. Олег Васильевич Волков стал частым гостем газет, журналов и телевидения. Он был верен себе. Больше всего беспокоила его потеря нравственности. Переживал он и национальные распри. Как актуально и сегодня звучат его слова: "Мне с детства внушали, что люди делятся не по национальному признаку, а по принципу моральных достоинств┘ Остается только поражаться, что после 70 лет разглагольствований о братстве народов, пролетарской солидарности и интернационализме мы пришли к массовым проявлениям утробного, просто зоологического национализма".
В 1991 году рухнула советская власть, а уже в 1992-м стало ясно, что возрождать Россию молодые реформаторы не собираются. Проще и выгоднее оказалось разбудить в людях самые низменные инстинкты. Немудрено, что в новую эпоху СМИ потеряли интерес к личности Олега Васильевича Волкова. Вряд ли он нашел бы добрые слова для творящегося в стране. Можно только догадываться о его переживаниях.
В 1993 году в одной из газет появилась статья "Чего не смог ГУЛАГ, сделал Мострест". Недалеко от дома, в котором жил Олег Васильевич, проводились подземные работы и не были поставлены необходимые в таких случаях ограждения. Выгуливая в вечернее время собаку, 93-летний писатель провалился в двухметровую яму. Он выжил и на этот раз, но открытый перелом ноги в его возрасте оказался роковым. Последние два с половиной года писатель не выходил из дома. Никто, кроме друзей, о нем не вспоминал, и только в феврале 1996 года телевидение и газеты скупо сообщили о кончине Олега Васильевича на 97-м году жизни. Лучше всех, на мой взгляд, отозвался Андрей Битов, которого, кстати, Олег Васильевич любил наряду с Василием Беловым больше всех современных писателей: "Смерть его, несмотря на преклонный возраст, потрясает. Пала крепость, которая защищала нас. Теперь придется самим".
А не так и смертельно было в "сталинских" лагерях, коли 30-летняя "каторга" не помешала прожить более 100 лет
Оригинал взят у elena_sem в «Жить по совести мы забыли …» 20 лет назад умер писатель Олег Васильевич Волков
Аристократ по происхождению и духу. Как и его древний род, служил Отечеству. С честью и достоинством весь свой жизненный путь, несмотря на почти три десятилетия (1928−1955) тюрем, лагерей, ссылок — от Соловков до Ухты, нес высокое звание человека. Обретший спасение в вере. Кавалер L´Ordre des Arts et des Lettres (Орден искусств и словесности, Франция, 1991), лауреат Государственной премии РСФСР в области литературы (1991) и Пушкинской премии Фонда А. Тёпфера (1993).
— Олег Васильевич, для вас, потомственного дворянина из знаменитой морской династии Лазаревых, понятия «интеллигентный» и «культурный, кажется, отнюдь не синонимы? Интеллигентный — значит, какой?
— Понятия «интеллигентный» и «культурный», хотя их часто смешивают, совсем разные и не связаны с принадлежностью к определенному сословию. Как мне кажется, можно быть малообразованным, но интеллигентным и — наоборот. Помню, как в старые времена отец говорил о знакомом малограмотном, но внутренне порядочном, благородном мужике: «Вот интеллигентный человек».
Олег Волков дома, с Рексом, середина 1980-х (Фото: из семейного архива)
Интеллигентный — это живущий по совести, достойно, чувствительный к несправедливости, насилию, принуждению. Такой человек сам судья своих поступков. Жить по совести очень важно. Это как раз мы и забыли…
— Но не навсегда же? Когда-то и вспомним?
— Я всё жду… Мне казалось, что внести какие-то светлые идеалы в нашу жизнь может Церковь. Но пока крупных духовных проповедников не встречается. Не знаю, может быть, причина в том, что Церковь очень разорили, обезлюдела она…
В сегодняшних парламентских спорах, бесконечных диспутах рассматривается всё что угодно, но только не такие кардинальные вопросы, как интеллигентное отношение к жизни, воспитание добрых чувств. После 70 лет проповеди классовой ненависти люди отвыкли руководствоваться христианскими принципами, переносить их в практическую деятельность.
— Но нынешнее положение интеллигенции и, как следствие, всего народа разве не закономерно? Например, Бердяев прямо говорил, что интеллигенция, как «высший культурный слой», чувствовала «свою беспомощность» перед «темным океаном народным», не в силах была «признать свою культурную миссию перед народом, своего долга вносить свет в тьму народной стихии». Сомневаясь «в собственной светоносности», не верила «в свою правду», подвергала «сомнению безусловную ценность культуры».
— Думаю, что установление нового советского строя, захват власти большевиками отражали крупный сдвиг, который произошел в обществе, — погружение в пучину бездуховности, одичание. Нравственные устои были грубо изгнаны, растоптаны. В этом наша трагедия.
Начиная с 1917 г. человек боялся высказать свою мысль, если она отличалась от официального мнения, которое часто менялось — уследить, в какую сторону оно сделает поворот, не всегда представлялось возможным, — а также свое отношение к действительности. Перестал искать правду, истину — всё это каралось, запрещалось. Всеобщий страх породил полную немоту, распространившуюся по всей стране. Наш народ не вполне освободился от этой внушенной немоты до сих пор. Это глубокая травма… Мы должны были слышать только один голос, который проповедовал насилие и террор.
Мы стали совсем глухи к доброте. Отвыкли от бескорыстной помощи ближнему. Сейчас, например, разговоры о милосердии кажутся мне наигранными. Слишком долго нас от этого отрекали, отвергали. Эти простые слова: «любовь», «сочувствие», «сострадание», «мягкосердечие», — казалось, навсегда вычеркнуты из нашего лексикона. Когда, к примеру, до революции состоятельные люди устраивали приюты, что-то жертвовали, большевистская пропаганда утверждала, что таким образом они откупались от бедноты, в этом, дескать, кроется буржуазная ложь, лицемерие и т. д. Христианские добродетели вытравливались всеми силами. Элемент сочувствия чужому горю был совершенно подавлен.
Мне удивительно также слышать сегодня сообщения о том, что какой-то крупный государственный деятель встречался, скажем, с Патриархом или присутствовал на богослужении в храме. Я не верю в искренность такого признания и уважения. Не верю… Слишком много я видел преследований самого тихого, безобидного попика только за то, что он не расставался с крестом и рясой.
Тяжкий урон понесла Россия. Не знаю, восстановимо ли былое?.. Конечно, какие-то перемены есть. Во всяком случае, за высказывания теперь не карают. Но воскреснет ли в нас умение думать, взвешивать свои мысли, иметь свое мнение, оценивать нравственные достоинства человека?..
— Сохранилось ли что-то общее между старой Россией и современной?
— Зыбкий отсвет… Но все-таки, если подумать, всегда можно найти черты, навеянные всем прошлым складом России.
— Выходит, не всё беспросветно?
— Вопрос о запасе моего оптимизма? Несмотря на то что в течение длительного времени я влачился на самом дне кошмарных лагерей, надежды в светлое возрождение России не терял. Не может же быть, чтобы так оскудела людьми наша страна! Нужно, чтобы среди нас появились Сергии Радонежские. Нужно время, чтобы выросли ростки правды.
Первый арест, 1927 г. (Фото: из семейного архива)
— О судьбе интеллигента, застигнутого революцией в юношеском возрасте, то есть о вашей, автобиографическая эпопея «Погружение во тьму». Участвовали в фильме «Власть соловецкая» (1988) М. Голдовской. И всё же какие самые памятные вехи вашей жизни.
— Я ровесник века — родился в 1900 г. в Санкт-Петербурге. Учился в Тенишевском училище. В 1917 г. честь честью поступил в Императорский Петербургский университет на отделение восточных языков историко-филологического факультета. Но учиться в нем не пришлось… Тут и семейные обстоятельства, кроме прочего, сказались: в феврале 1919 г. умер отец, надо было помогать матери, младшим братьям и сестрам. Семья у нас большая. Было не до учения. Вел хозяйство, крестьянствовал.
— Даже мельником были?
— Да, был. Но молодым, не как у Пушкина … Всё это стало воспоминанием, достоянием прошлого.
В начале 1920-х гг., когда нашу семью из имения, расположенного в Тверской губернии, невдалеке от Торжка, вытряхнули, я стал москвичом. Больше я в родном городе не жил.
В Москве, ожегшись на попытках вновь поступить в университет, примирился с обязанностями переводчика.
С февраля 1928 г. начались мои скитания — тюрьмы, ссылки, лагеря. Обо всем написано в «Погружении…».
— В этих воспоминаниях есть такие строки: «Лагерь перерабатывает почти всех — там и порядочный человек утрачивает совесть, а не ведающие щепетильности и вовсе распоясываются». Что было опорой в те почти три десятка лет? Причем дважды — это Соловецкий лагерь особого назначения…
— Мне помогли выжить воспитание и вера. Атмосфера, которая господствовала в семье. В почете была внешняя и внутренняя порядочность и дисциплина. С младенческих лет внушалось, что человек должен достойно себя держать, не опускаться, не идти на компромисс с совестью. Нас, хотя семья нецерковная, воспитывали на основе христианского учения. Мы исповедовались, причащались, соблюдали все православные обряды. Мы верили в Бога, в Высшую силу, Который, если не нарушать нравственные правила, может нас сберечь. Это, конечно, и в заключении заставляло обращаться к Богу, оживляло надежду на воскрешение христианской попранной морали, на одолимость зла. Испытания, посылаемые Небом, какими бы тяжкими они ни были, открыли мне, что путь зла, насилия ведет в никуда.
— Когда читаешь «Погружение…», вместе с отчаянием ощущаешь, буквально с первых страниц, необыкновенную внутреннюю силу пишущего. Вот, например, фрагмент из продолжающегося более полусуток диалога после ареста со следователем на Лубянке, «цинично и непрекрыто» предложившего выбор: стать доносчиком или сесть за решетку. «Во мне укреплялось и ширилось некое упрямство, бесповоротная решимость не уступать.
Чем более ярились и изощрялись в своих доводах следователи, страшнее и реальнее звучали их угрозы, тем тверже и находчивее я отбивался <…> И далее, вспоминая ту «пытку духа»: «…никто больше никогда никаких сделок мне не предлагал, и обходились со мной как с разоблаченным опасным врагом. Впрочем, я всегда безобманно чувствовал: повторись всё — и я снова упрусь, уже ясно представляя, на что себя обрекаю…»
— Задумывая эту книгу, я считал, что на мне лежит нравственное обязательство, долг перед памятью тысяч бесчисленных замученных людей, не возвратившихся из лагерей. Я обязан был правдиво рассказать о них. Хотя появятся и другие «ГУЛАГи», моя книга, думаю, послужит людям.
Мне не хотелось показывать себя страдальцем. Старался отходить от того, что описываю. Быть как бы посторонним спокойным наблюдателем. Избегая какого-либо преувеличения, сгущения красок. И такая манера изложения оказалась верной. Перед читателем раскрывается объективная картина — так было в действительности. Без тех ноток озлобления, которые чувствуются у Александра Солженицына .
Впрочем, не мне судить, удалось ли это…
— А «Колымские рассказы» В. Шаламова, где каждая строка отзывается безысходностью?
— Шаламов — самая трагическая судьба, которую я знаю. Еще до его общественного признания я писал рецензии на его «Колымские рассказы», хлопотал об их публикации. Но вполне бесполезно.
Шаламов был как-то особенно одинок. Я тоже повидал и нужду, и голод, умирал от истощения. Но после очередного лагеря — ссылка. В последней, в Ярцево на Енисее, жил как вольный охотник, занимаясь таежным промыслом. У Шаламова этого не было. Весь лагерный срок он провел на Колыме. Его путь слишком жесток… Весь избитый, страдающий нервным тиком, плохо слышащий… Казалось, этот человек не может даже улыбнуться, настолько трагическим было его лицо. Привычки изголодавшего настолько вкоренились, что уже в Москве, мало-мальски сносно устроенный материально, он, помню, когда ел хлеб, подставлял ладонь, чтобы не просыпались крошки. А нечаянно уроненные собирал и заглатывал… Его психику так искалечило постоянное преследование, что это сказалось на поведении. Когда за границей вышел небольшой сборник «Колымских рассказов», он настолько испугался, что пытался отречься и от себя, и от своего детища.
— Вы не знакомы с Д. С. Лихачевым?
— Как же, знаком — еще с лагерных времен. Когда его привезли в Соловецкий лагерь, я уже был там старым лагерником. Поскольку я работал статистом в санитарном отделе, у меня была возможность хоть чем-то помочь заключенным, устроить какие-то «льготы» — чтобы избавить кого-то от общих работ, «совали» полежать в больницу… И, откопав юного неопытного Лихачева, тоже что-то вроде этого ему сделал… Но он… человек не моего вкуса, не моего поля ягодка. Бог с ним совсем… Мы с ним совершенно не общаемся. Потому что он уж очень угодничал в свое время и не забывал, как предан партии, Ленину и т. д.
— Еще в ссылках, скрываясь под псевдонимом О. Осугин — очевидна перекличка с названием реки Осуги, на которой стояло ваше имение, — вы делали переводы для «Издательства иностранной литературы», печатали очерки из жизни сибиряков, опубликовали повесть «Молодой охотник» (1951). В 1957-м, через два года после возвращения в Москву, в «Советском писателе» вышла ваша первая книга «„Последний мелкотравчатый“ и другие записки старого охотника». Тогда же вступили в Союз писателей. Насколько он оправдывает себя?
— Существование Союза было большим подспорьем для писателей. Скажем, я не заботился о путевках, когда случалось туговато с деньгами — оказывали материальную помощь. Ну и потом эта корпорация упрощала устройство командировок, путешествий. Словом, бытовая сторона жизни, конечно, облегчалась.
— А издание ваших книг — тоже? Сколько ждала своего часа рукопись «Погружения…»?
— Долго, очень долго… Воспоминания написаны в начале 1960-х. Окончательно завершены в 1979-м. В 1989-м, спустя два года после издания в Париже («Atheneum»), их выпустил «Советский писатель». Но — с довольно значительными купюрами.
Видите ли, хотя я и занимался написанием рассказов, повестей и т. д., но не очень-то входил в писательскую среду. Секретари Союза писателей жить мне не мешали, а сам я никогда к власти не рвался.
Было время, когда меня перестали печатать, рассыпали уже сданную в набор статью. Увлекся критикой — и это было сочтено подрывом устоев.
— Что это за история?
— Участвуя в выездном заседании Союза писателей в Новосибирске, совпавшем по срокам с поездкой Брежнева по Сибири и Дальнему Востоку, на большом собрании — там, конечно, был весь крайком и обком — я критически выступил по поводу этого путешествия генсека, который, проехав по всему краю, не увидел, что делается с тайгой, реками. Нечего говорить: сразу же после своего выступления я должен был уехать. А Сергея Владимировича Михалкова, возглавлявшего нашу делегацию, укоряли: «Кого это ты привез?»
— Кому из писателей отдаете предпочтение?
— Особое пристрастие к Тютчеву и Тургеневу .
— Писатель, переводчик, публицист — кто вы больше?
Мы очень по-хищнически относимся к своей природе, не можем приучить себя быть рачительными, добрыми хозяевами. Многое уничтожаем, загрязняем без нужды. Не раз, к примеру, писал о драме кедра — он почти истреблен. А сколько погублено озер, водотоков?.. Теряем многое именно потому, что внушили себе: всего-то у нас с лихвой, как ни хозяйничай — природа наша настолько щедра и богата, — всегда хватит. Сейчас мы часто бываем свидетелями того, как безобразное хозяйствование опустошает целые районы.
— Подвижничество в охране памятников истории и культуры—еще одно свидетельство ваших трудов во благо России. И вы один из создателей одноименного общества, не так ли?
— Да, так. Но в итоге от участия в нем тоже отстранился. У этой организации нетреальныхполномочийиправ…
Положение в спасении архитектурных памятников не менее удручающее. Причем когда интерес к памятнику связан с туризмом, еще можно найти общий язык с градостроителями и хозяйственниками, единомышленников, а главное — средства на его реставрацию. Если же он находится вдалеке от международных «троп», в глубинке, спасти его практически безнадежно.
— К российской провинции у вас, судя по всему, особое отношение?
— Я горожанин, петербуржец. Но все-таки предреволюционные годы, которые летом я проводил в имении, многое давали в смысле понимания русской деревни. С детства знаком с ее традициями. Еще немножечко помню последние годы помещичьего житья… А потом я же, повторяю, страстный охотник — это тоже сближает и с людьми, и с природой.
Сейчас в деревнях пьют очень много. Страшное пьянство. Я давно перестал туда ездить — уж очень тяжело на всё это смотреть… Заброшенные, объявленные неперспективными деревни — это такое нарушение русских традиций, которые уже, наверное, никак не реставрируешь, не восстановишь… А хорошего в укладе — именно деревенском, мне кажется, было много. Взять хотя бы привязанность крестьянина к земле, верность этой земле. Обрабатывать землю, выращивать хлеб было высоким призванием. Всё это укладывалось в моральную схему, очень приемлемую… Теперь трудно поверить, что мы когда-то кормили Европу нашей кубанской пшеницей…
— Какие из российских городов выделены на «вашей» географической карте?
— Сейчас они все как-то весьма нивелируются. Но вот даже мой богоспасаемый Торжок — конечно, маленький городишко, на конец ХIХ века 12 тысяч жителей, а 3 монастыря, более 30 церквей и часовен. Всё это, безусловно, накладывало свой очень четкий нестираемый отпечаток на его облик.
А Кяхта? Место это что ни на есть заповедное, самобытное. Основанный в 1727 г. как опорный пункт русско-китайской торговли, Кяхтинский форпост превратился в известную всему деловому миру торговую слободу. Вплоть до открытия Суэцкого канала в 1869 г. через Кяхту (до 1934 г. Троицкосавск) осуществлялся весь транзит чай из Китая в Россию и Западную Европу. Поучительно побывать в этом городе, вдуматься в его историю. Здесь не было никаких конкистадорских, завоевательных, атрибутов, которые, скажем, неотделимы от освоения Америки. У нас это шло мирным путем…
— Герой вашей повести «В тихом краю» (1959) Балинский в минуту горечи восклицает, что суть всех политических программ, ратующих за спасение России, одна — ухватиться за пирог власти: «Сойди-ка оттуда, чтобы я занял твое место <…> Так чего же ждать <…> в этой дыре разве в чем-нибудь разберешься с толком? Тут всё на корню сгнило <…> Если и истинный человек, ничего он не сделает, разве жест какой театральный <…> Бежать отсюда скорее надо…» А вы как считаете?
— Я сам никогда не хотел эмигрировать, хотя такая возможность в 1920-е годы была. Мысль об эмиграции для себя отбросил. Такой настрой еще от отца идет, от всей нашей семьи. Отец и слышать не хотел об отъездах — даже «временных», как рисовалось тогда. Мой любимый брат-близнец Всеволод, довольно долго проработавший в полпредстве за границей, тоже не хотел оставаться там. Впоследствии он отсидел пять лет в лагере, погиб во время Великой Отечественной войны.
Где-то я написал: «…крысы, покидающие обреченный корабль, — образ для русского интеллигента неприемлемый». Если родина в беде, наоборот, надо находиться вместе с ней и в меру пусть маленьких возможностей, но помогать ей. Во всяком случае, не быть дезертиром.
— Значит, для вас эмигрант — изменник?
— Для меня — немножечко да.
— А как же, например, Толстые — они ведь почти все за границей?
— Да, всё это так… Я никого не хочу осуждать. Так сказать, каждому свое… Большинство Толстых я знаю. В Ясной Поляне соприкасался с этой семьей. В апреле 1929 г. оставшийся первый лагерный строк неожиданно заменили высылкой, которая была милостивая, — разрешалось жить в Туле. Александра Львовна Толстая еще директствовала в музее своего отца и пригласила меня. В марте 1931-го меня арестовали снова…
— Вы поддерживаете отношения с прежними аристократическими семьями?
— Почти нет. Их очень мало осталось. Кроме того, меня, с репутацией «контрика», многие боялись, от меня шарахались, чтобы уцелеть самим.
— Но ведь у них, «родом» из того же упраздненного сословия, была та же репутация, что и у вас?
— Ну не у всех. Некоторые закрыли глаза на суть новой власти, сумели приспособиться к ее порядкам и очень оберегали свою добрую советскую лояльность.
— Возвратимся к началу нашего разговора. Многие сегодня на распутье: что делать; во что верить; к чему стремиться среди крушения?
— За дело приняться. История начала ХХ века показывает, как Россия, шагая до 1917 г. уверенной поступью, справляясь с отсталостью в разных областях, стремилась занять свое место среди ведущих держав мира. Практическая деятельность русских была очень плодотворной.
Меня часто спрашивают: почему не записался в теперешнее Дворянское собрание (его председатель — мой племянник князь Андрей Голицын). Отвечаю: «Сколько душ мне пожалуют?..»
Считаю, что не меньшую, чем дворянство, пользу принесло России именно купеческое сословие. Русское купечество, с его огромным патриотизмом, заключало в себе заряд гуманный и прогрессивный. Это были подлинные радетели русского прогресса, успехов на всех поприщах!
Всегда были печальные страницы в русской истории. Вспомните Смутное время: Московский Кремль — польский гарнизон, всюду бродят шайки разбойников. Казалось, на волоске от гибели Россия. Но всё равно оказалась спасена. Благодаря православным традициям. Ну и необычайной работоспособности народа — работать тогда умели…
Но без реставрации коренной, без нравственного учения мы ничего не добьемся. Самое важное — возродить доброту в человеке, отзывчивость, потребность помогать ближнему, отвращение к насилию…
Русский прозаик, публицист, мемуарист. Публиковался под псевдонимом Осугин, который в ряде источников (в том числе у В. Казака) назван в качестве настоящей фамилии. Многолетний (четверть века в лагерях и ссылках) узник ГУЛАГа.
Родился 8 (21) января 1900 года в Санкт-Петербурге. Отец был директором правления Русско-Балтийских заводов, мать - из рода Лазаревых (внучка адмирала М. П. Лазарева). Рос в Петербурге и в имении отца в Тверской губернии. Посещал Тенишевское училище, где совмещалось обучение наукам и ремеслу (был одноклассником В. В. Набокова). В 1917 году поступил в Петроградский университет, но студентом не стал. В 1917-1919 годах жил в имении семьи (село Пудышево Никольской волости Новоторжского уезда Тверской губернии). В 1922-1928 годах работал переводчиком в миссии Нансена, у корреспондента Ассошиэйтед Пресс, у концессионеров, в греческом посольстве.
В феврале 1928 года был в первый раз арестован, отказался стать осведомителем, был приговорён к 3 годам лагеря по обвинению в контрреволюционной агитации и направлен в СЛОН. В апреле 1929 году лагерный срок заменили высылкой в Тульскую область, где он работал переводчиком технической литературы.
В марте 1931 году был снова арестован и приговорён к 5 годам лагеря по обвинению в контрреволюционной агитации. Снова был этапирован в СЛОН. В 1936 году оставшийся срок был заменён ссылкой в Архангельск, где Волков работал в филиале НИИ электрификации лесной промышленности.
8 июня 1936 года вновь был арестован, приговорён к 5 годам заключения как «социально опасный элемент» и направлен в Ухтпечлаг. В 1941 года был освобождён и стал работать геологом в Коми АССР.
В марте 1942 года вновь был арестован и приговорён к 4 годам лагеря по обвинению в контрреволюционной агитации. В апреле 1944 года был освобождён по инвалидности и переехал в Кировабад, где работал преподавателем иностранных языков.
В 1946-1950 годах жил в Малоярославце и Калуге, работал переводчиком в московских издательствах.
В 1950 году был арестован в пятый раз и был сослан в село Ярцево (Красноярский край), где работал разнорабочим, водовозом, плотником, а затем охотником-промысловиком. В апреле 1955 года был освобождён из ссылки и приехал в Москву.
Волков стал писателем и в 1957 году по рекомендации С. В. Михалкова - членом СП СССР. Опубликовал свыше дюжины книг (повести, рассказы и очерки), им переведены два тома книги А. Боннара «Греческая цивилизация», мемуары Э. Эррио «Из прошлого. Между двумя войнами», книга «Ренуар», написанная сыном художника, романы О. Бальзака, Э. Золя, Линдсея.
Особое значение придавал борьбе за сохранение природы и памятников старины. Был одним из основателей и активным членом «Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры» из которого впоследствии вышел. Входил в центральный совет «Всероссийского общества охраны природы» из которого, разочаровавшись в организации, также впоследствии вышел; его считают одним из основоположников советского экологического движения.
Член редколлегии альманаха «Охотничьи просторы» с 1962 по 1976 год.
Его главный автобиографический труд «Погружение во тьму», написанный в начале 1960-х годов и не напечатанный А. Т. Твардовским в журнале «Новый мир», был впервые опубликован в Париже в 1987 году, в СССР - в 1989 году.
В 1993 году, выгуливая собаку, 93-летний писатель упал в двухметровую яму, оставленную не огороженной строительными рабочими, и сломал себе ногу, после чего мог передвигаться только по квартире.
Умер 10 февраля 1996 года. Похоронен в Москве на Троекуровском кладбище.
Олег Волков родился 21 января 1900 года в городе Санкт-Петербург. Вырос в дворянской семье. Его отец был директором правления Русско-Балтийских заводов, мать, внучка адмирала Михаила Лазарева. Детство будущего писателя проходило также и в Тверской губернии, в семейном имении. Подростком посещал Тенишевское училище, где обучался наукам и ремеслу, а после окончания училища, в 1917 году, поступил в Петроградский университет, но студентом не стал.
С 1922 по 1928 года Волков работал переводчиком в миссии Нансена. Дальнейшая жизнь будущего писателя складывалась весьма трагично - почти вся прошла в сталинских лагерях. Впервые Волкова арестовали, приговорив к трем годам исправительно-трудовых лагерей, в феврале 1928 года по обвинению в контрреволюционной агитации, за отказ стать осведомителем. Отбывать срок направлен в Соловецкий лагерь особого назначения. Через год, в апреле 1929 года, лагерный срок заменили высылкой в Тульскую область, где Волков работал переводчиком технической литературы.
Второй арест пришелся на март 1931 года. По той же самой статье Волкова приговорили к пяти годам ИТЛ и снова направили на Соловки. В 1936 году остаток срока заменили ссылкой, на этот раз в город Архангельск, где Олег работал в филиале НИИ электрификации лесной промышленности. Третий арест последовал сразу за освобождением, в июле 1936 года, и снова на пять лет. Как «социально-опасный элемент» Волков был направлен в Ухтинско-Печорский исправительно-трудовой лагерь.
Освободившись в 1941 году, Олег Васильевич начал работать геологом, но в марте 1942 года его арестовали в четвертый раз, приговорив к четырем годам лагерей. Правда, освободили Волкова уже в апреле 1944 года, по инвалидности, после чего переехал в Кировабад, Республика Азербайджан, и стал преподавать иностранные языки.
С 1946 по 1950 года Волков жил в городах Малоярославец и Калуга, работая переводчиком в московских издательствах. В 1950 году был арестован в пятый раз и сослан в село Ярцево Красноярского края, где плотничал, затем работал охотником-промысловиком. В город Москва вернулся в 1955 году, освободившись из ссылки. Писательский путь начался тоже в 1950-х годах. Публиковался под псевдонимом Осугин, а в 1957 году стал членом Союза писателей СССР.
Его перу принадлежат более 12 книг, среди которых повести, рассказы и очерки, а также переводы произведений Бальзака, Золя и других французских писателей. Особое место в его произведениях занимает тема борьбы за сохранение природы и памятников старины. Также с 1962 по 1976 годы состоял в редколлегии альманаха «Охотничьи просторы».
Главный труд Волкова, его автобиография под названием «Погружение во тьму», где писатель описал все ужасы советских лагерей. Впервые книгу издали в городе Париж в 1987 году, а в СССР опубликована только в 1990 году. Признание и государственные награды нашли уже в последние годы его жизни, выпавшие на перестроечное время. Писатель прожил до глубокой старости.
Олег Васильевич Волков скончался 10 февраля 1996 года в городе Москва. Похоронен на Троекуровском кладбище.
О. В. Волков родился 8 (21) января 1900 года в Санкт-Петербурге. Отец был директором правления Русско-Балтийских заводов, мать - из рода Лазаревых (внучка адмирала Лазарева). Рос в Петербурге и в имении отца в Тверской губернии. Посещал Тенишевское училище, где совмещалось обучение наукам и ремеслу (был одноклассником Владимира Набокова). В 1917 году поступил в Петроградский университет, но студентом не стал. В 1917-1919 годах жил в имении семьи (Никольская волость Новоторжского уезда Тверской губернии). В 1922-1928 годах работал переводчиком в миссии Нансена, у корреспондента Ассошиэйтед Пресс, у концессионеров, в греческом посольстве.
В феврале 1928 года был в первый раз арестован, отказался стать осведомителем, был приговорен к 3 годам лагеря по обвинению в контрреволюционной агитации и направлен в СЛОН. В апреле 1929 году лагерный срок заменили высылкой в Тульскую область, где он работал переводчиком технической литературы.
В марте 1931 году был снова арестован и приговорен к 5 годам лагеря по обвинению в контрреволюционной агитации. Снова был направлен в СЛОН. В 1936 году оставшийся срок был заменен ссылкой в Архангельск, где Волков работал в филиале НИИ электрификации лесной промышленности.
8 июня 1936 года вновь был арестован, приговорен к 5 годам заключения как "социально-опасный элемент" и направлен в УхтПечЛаг. В 1941 года был освобожден и стал работать геологом в Коми АССР.
В марте 1942 года вновь был арестован и приговорен к 4 годам лагеря по обвинению в контрреволюционной агитации. В апреле 1944 года был освобожден по инвалидности и переехал в Кировабад, где работал преподавателем иностранных языков, в 1946-1950 годах жил в Малоярославце и Калуге, работал переводчиком в московских издательствах. В 1950 году был арестован в пятый раз и был сослан в село Ярцево (Красноярский край), где работал плотником, а затем охотником-промысловиком. В 1955 году был освобожден из ссылки и приехал в Москву.
Волков стал писателем и в 1957 году по рекомендации С. В. Михалкова - членом СП СССР. Опубликовал свыше дюжины книг (повести, рассказы и очерки), а кроме того переводил произведения Бальзака, Золя и других французских писателей, «Греческую цивилизацию» А. Боннара. Особое значение придавал борьбе за сохранение природы и памятников старины; его считают одним из основоположников советского экологического движения. Член редколлегии альманаха «Охотничьи просторы» с 1962 по 1976 год.
Его главный автобиографический труд «Погружение во тьму», написанный в начале 60-х и не напечатанный А. Т. Твардовским в журнале «Новый мир», был впервые опубликован в Париже в 1987 году, в СССР - в 1990 году.
В 1993 году, выгуливая собаку, 93-летний писатель упал в двухметровую яму оставленную не огороженной строительными рабочими, и сломал себе ногу, после чего мог передвигаться только по квартире.
Книги
- Молодые охотники, 1951
- В тихом краю, 1959
- Клад Кудеяра, 1963
- Родная моя Россия, 1970
- Тут граду быть…, 1974
- Енисейские пейзажи. Очерки и рассказы. М., Современник, 1974
- Чур, заповедано! 1976
- В конце тропы, 1978
- Случай на промысле, 1980
- Каждый камень в ней живой, 1985
- Погружение во тьму, Paris, 1987
- Век надежд и крушений, 1989
- Два стольных града, 1994
Награды и премии
- орден «За заслуги в области литературы и искусства» (1991) (Франция)
- Государственная премия РСФСР в области литературы (1991) - за книгу «Погружение во тьму» (1987)
- Пушкинская премия фонда А. Топфера (1993)
