Алексей Варламов - известный русский прозаик. Он родился 23 июня 1963 года в Москве в семье сотрудника Главлита и учительницы русского языка. Варламов Алексей Николаевич с детства увлекался чтением, рыбной ловлей, путешествиями. Это нашло отражение в созданном в 2000 году автобиографическом романе "Купавна". Алексей Николаевич много ездил по миру и России - побывал в средней полосе нашей страны, на Кавказе, в Сибири, на Урале, на Байкале, в Карпатах, на Дальнем Востоке, в США, в странах Европы и в Китае.

Первые литературные опыты

А. Варламов, биография которого нас интересует, в 1985 году окончил МГУ (филологический факультет). Еще к раннему детству относятся его первые литературные опыты. Писатель вспоминает, что ему всегда нравилось выдумывать различные истории и записывать их. В 1987 году в журнале "Октябрь" (№12) было опубликовано первое его произведение (рассказ "Тараканы"). Уже в раннем творчестве этого писателя видна его ориентация на классическую русскую литературу. На произведения Варламова немалое влияние оказала проза Чехова, Пушкина, Бунина, а также и А.П. Платонова.

Путь от рассказов к романам и повестям

Алексей Варламов - писатель, путь которого в литературном творчестве лежит от рассказов к более объемным жанрам - романам и повестям. В 1991 году были опубликованы в "Знамени" рассказы "Таинство" и "Покров", в 1992 году в "Новом мире" - "Галаша" и "Сочельник". Затем последовали повести "Здравствуй, князь!", "Гора". В 1995 году появился первый роман Варламова "Лох". Одновременно писались очерки, литературоведческие и публицистические статьи, критические эссе. К этому же времени относится написание двух пьес. Одна из них заслужила высокую оценку М. Рощина и была поставлена на сцене на фестивале молодой драматургии.

Повесть "Рождение"

Варламов получил известность в литературе после того, как была опубликована повесть "Рождение" (в 1995 году в "Новом мире"). В ней жизнь одной семейной пары сопоставляется с перипетиями истории России. Автором не раз будет использован прием соположения. Трудная беременность, последовавшие за ней тяжелые роды, а затем болезнь новорожденного представлены на фоне расстрела в октябре 1993 года Белого дома в Москве. Благополучен финал повести: в семье начинается новая жизнь. Это дает возможность оптимистично толковать авторские прогнозы насчет новой жизни нашей страны.

Роман "Лох"

В романе "Лох", написанном в 1995 году, продолжена тема России. Произведение строится по канонам известной народной сказки, главный герой которой - Иванушка-дурачок. В романе это Александр Тезкин - третий сын, который родился в благополучной семье из Москвы. Почти 30 лет охватывает время действия (с 1963 по 1993 год). Географическое пространство произведения (Москва, Мюнхен) в нем дополняется духовным пространством - земным и небесным. В этом романе использован мотив странничества, традиционный для отечественной литературы. Герой уподоблял земной мир хорошо охраняемой зоне, а небесный - свободе, к которой рвется душа человека. История жизни и любви Александра Тезкина дана на фоне истории нашей страны, которая переживает, по мысли Тезкина, последние дни перед концом света. Г. Михайлова отметила, что Варламов рассказал на пространстве материка национального историю краха великой когда-то империи и гибели всего человечества.

"Затонувший ковчег"

Эти темы развиваются в дальнейших произведениях. В 1997 году был опубликован роман "Затонувший ковчег". В центре повествования в нем находятся жизнь и гибель одной секты скопцов, живущей в глухом уголке Севера. Илья Петрович влюблен в Машу, свою ученицу. Он пророчествует о том, что ждет Россию, и оказывается в произведении "крепостью Господней" (именно так переводится имя этого героя). Люппо изображает мессию. Он оказывается волком в неким оборотнем. "Люппо" в переводе с латыни - "волк". Мария - героиня, носящая христианское имя, праведница, без которой ни один город, как известно, не стоит.

"Купол"

Трилогию завершает роман "Купол". Он был опубликован в 1999 году в журнале "Октябрь". 35 лет охватывают события - с 1965 по 2000 г. "Купол" - это исповедь дальтоника, который жаждет увидеть мир в цвете. Его болезнью объясняются события, носящие в произведении фантастический характер. Это роман о России времен перестройки и последующих лет, когда над страной возникает уникальное природное явление - купол из тумана. Купол - символ изоляции России.

"Теплые острова в холодном море"

В 2000 году появилась повесть под названием "Теплые острова в холодном море". Тема ее - путешествие двух друзей на Русский Север. Острова, находящиеся в холодном Белом море, теплятся молитвами монахов за Россию.

"Мысленный волк" Алексея Варламова

Это последний роман писателя на сегодняшний день, который был опубликован в 2014 году. Действие произведения "Мысленный волк" Алексея Варламова начинается 100 лет назад и длится 4 года. Писателя интересует Серебряный век - "богатое", "насыщенное", "мутное", "увлекательное время". Алексей Варламов анализирует Первую мировую войну и последовавшую за ней революцию.

Главные герои произведения - Василий Комиссаров (мелкий инженер) и Павел Легкобытов (писатель). Они стремятся выстоять и поохотиться на волка. Нежная и чуткая дочь Василия Уля и его жена охвачены беспокойством, пытаются сбежать от хищника. Однако от него невозможно ни скрыться, ни победить его: по Варламову, "мысленный волк" - диагноз Серебряного века. Это его ментальная эпидемия. Мысленный волк - заглавная метафора произведения. Это олицетворение помысла, дающего начало всякому греху. Этот образ был взят из древних православных молитв, в которых выражается желание быть звероуловленным от "мысленного волка". И герои Варламова, реально существовавшие и вымышленные, сражаются с мысленным волком, довлеющим над всей страной, яростно, но тщетно.

Алексей Варламов. Наши дни

С 1993 года Варламов входит в Союз писателей России. Он живет в Москве. Сегодня Алексей Варламов является доктором филологии, профессором, постоянным автором серии ЖЗЛ, лауреатом премий Солженицына, "Большая книга", "Антибукер" и др. Представляя Союз писателей России в качестве секретаря, он выступает на различных мероприятиях и фестивалях.

Творчество его хорошо известно не только в нашей стране, но и за рубежом. Произведения Алексея Николаевича Варламова переведены на несколько иностранных языков. В составе официальных делегаций он представляет нашу страну на международных книжных салонах и ярмарках. В 1997 году Алексей Николаевич участвовал в американской международной писательской программе. Он выступил с лекциями в Стэндфордском, Нью-Йоркском, Йельском, Бостонском и др. ведущих университетах США. Варламов преподавал также в университетах Германии, Бельгии, Словакии, Франции и др.

Варламов Алексей Николаевич — прозаик.

Отец — сотрудник Главлита, мать — учительница русского языка. Среди предков писателя были дворяне (прапрадед — сенатор Н.Н.Мясоедов) и крестьяне Калужской губ. С детства Варламов увлекался чтением, путешествиями, рыбной ловлей, что нашло отражение в автобиографическом романе «Купавна» (2000). Много ездил по стране и миру — по Средней полосе России, Кавказу, Русскому Северу, Уралу, Сибири, был на озере Байкал, на Дальнем Востоке, в Карпатах, в США, Китае, странах Европы.

Любое бытие лучше небытия.

Варламов Алексей Николаевич

В 1985 Варламов окончил филологический факультет МГУ, где слушал лекции А.А.Тахо-Годи, М.В.Панова, В.В.Кускова, Н.И.Толстого, В.А.Белошапковой, А.В.Карельского. Занятиям лингвистикой писатель отводит значительное место в профессиональном становлении.

Первые литературные опыты относятся к раннему детству. В. вспоминает, что всегда любил выдумывать истории и записывать их. Первая публикация — рассказ «Тараканы» (Октябрь. 1987. №12). Уже в ранних произведениях видна ориентация Варламова на русскую классическую литературу. Немалое влияние на творчество писателя оказала проза А.С.Пушкина, А.П.Чехова, И.А.Бунина, а также А.П.Платонова и Ю.П.Казакова.

Переломные 1990-е в России заставили писателя обратиться к вопросам о настоящем и будущем страны, к национальным особенностям. «Фольклорные экспедиции, деревня, поворот к осознанию своей русскости. Политические потрясения, пришедшиеся на молодость. Стремление во всем разобраться, понять свое отношение и найти свой путь. В более поздние годы покупка деревенского дома на севере Вологодской области (недалеко от беловской Тимонихи). Об этом — повесть «Дом в деревне», которую, кстати, Белов прочел и вернул мне с многочисленными пометками, но в целом резолюция его была положительной и очень для меня дорогой» (Автобиография. Отдел новейшей литературы ИРЛИ). Интерес к русскому характеру и русской жизни заметен во многих его произведениях.

В литературном творчестве путь писателя лежит от рассказов к повестям и романам. Рассказы «Покров» и «Таинство» были опубликованы в 1991 в «Знамени» (№ 6), «Сочельник» и «Галаша» — в «Новом мире» в 1992 (№6). Далее последовали повести «Гора», «Здравствуй, князь!», а в 1995 — первый роман «Лох» (Октябрь. №2). Одновременно создавались очерки, критические эссе, публицистические и литературоведческие статьи. В это же время написаны 2 пьесы, одна из которых была поставлена на фестивале молодой драматургии и получила высокую оценку М.Рощина.

Все написанное сам автор условно делит на «вымышленное», хотя бы и имеющее реальную основу, и «документальное». К «вымышленному» он относит рассказы «Сплав», «Партизан Марыч и Великая Степь», «Ангел», «Выход в эфир», «Таинство», «Тутаев», «Вхождение», «Каль-вария» и др., повести «Здравствуй, князь!», «Гора», романы «Лох», «Затонувший ковчег», «Купол». Последние три романа автор определяет как «своего рода трилогию о вирусах, которыми поражено наше национальное сознание»: в «Лохе» — это апокалиптицизм (параллельно с написанием этого романа автором была защищена кандидатская диссертация на тему «Апокалиптические мотивы в русской прозе конца XX века»), в «Затонувшем ковчеге» — сектантство, в «Куполе» — утопизм. При этом во всех трех на первое место выходит мотив бегства от реальности. Герои романов — современные люди, мятущиеся, неустоявшиеся, сомневающиеся, часто никчемные, но пытающиеся найти себя.

Алексей Варламов – русский писатель, филолог, историк. С 2011 года возглавляет журнал «Литературная учеба». Главная тема в книгах Алексея Варламова – роль веры в жизни человека.

Детство

Алексей Николаевич Варламов родился в 1963 году. Детские воспоминания писателя связаны с поселком, расположенным в Ногинском районе Московской области. Недалеко от станции Купавна, название которой он вынес в заглавие одного из своих романов, проживала его бабушка. «Она стала ключевым персонажем в моей литературной судьбе», – однажды сказал Варламов.

Это была удивительная женщина. Она оказала сильное влияние на формирование личности своего внука, но была абсолютно не верующей, ничего не имела общего с хрестоматийными героинями русской литературы. Бабушка Алексея училась в классической гимназии, в годы Революции потеряла родственников. Будучи представительницей богатого купеческого рода, она пережила немало невзгод.

Родители будущего писателя были приверженцами коммунистического образа мыслей. Но как уже было сказано, именно бабушка сыграла важную роль в формировании мировоззрения Алексея. Именно она поведала ему истории, которые впоследствии он перенес на страницы своих произведений. Люди, о которых рассказала своему внуку дочь богатого московского купца, стали героями таких книг, как «Ева и Мясоедов», «Покров», «Случай на Узловой станции», «Купавна».

Бабушка писала стихи, но никогда не издавалась. У нее были более важные дела – воспитание детей. Варламов утверждает, что, занимаясь литературным творчеством, он в какой-то мере выполняет ее поручения.

Начало творчества

Писать Алексей Варламов начал рано, еще в детстве. Однажды, будучи мальчиком, он отправился на рыбалку и едва не поймал крупного карпа. В последний момент леска порвалась. Алексею стало обидно, ведь никто не поверит в то, что ему почти удалось поймать крупную рыбу. Чуть позже он написал рассказ «Как ловить удочкой». Герою этого произведения удалось выловить карпа. Алексей Варламов говорит: «Преимущества писательства в том, что оно позволяет вытащить рыбу, которая сорвалась в реальной жизни».

Вера

Герои книг Алексея Николаевича Варламова оказываются в сложных ситуациях, из которых выбраться им позволяет чудо. А оно невозможно без веры. Алексей Варламов был воспитан в атеистическом духе. Его родные не посещали церковь. Но вопросами веры он впервые заинтересовался еще в детском возрасте.

Однажды, когда Алексей ехал с родителями в Купавну, он обратил внимание на несколько разрушенных церквей. Взрослые объяснили мальчику, что туда ходят только необразованные, темные люди. Это его заинтриговало. Первая церковь, которую посетил Варламов, расположена в Пскове. Как вспоминает писатель, он зашел в храм, попал на литургию. И остался. Алексей отстоял всю службу. В тот день он, как зачарованный, следил за церковными обрядами.

Сильнейшее впечатление на Алексея Варламова как на читателя произвел роман «Преступление и наказание». Писатель утверждает: главная мысль книги Достоевского заключается в том, что без Бога жить невозможно. Крестился Варламов уже после окончания университета.

Филология

После школы Алексей Варламов поступил на филологический факультет МГУ. Окончил, защитил кандидатскую, затем докторскую, посвященную творчеству Пришвина. В 1993 году Варламов стал членом Союза российских писателей. Он работал в таких изданиях, как «Литературная газета», «Накануне», «Роман-газета», «Октябрь». В конце 90-х Алексей Варламов читал лекции в университетах США и Европы.

Литературное творчество

Первое произведение писатель Алексей Варламов опубликовал в 1987 году. Это был рассказ «Тараканы». Известность ему принесли романы «Рождение» и «Лох». Алексей Варламов – лауреат нескольких литературных премий. В 1999 году он получил стипендию Московского литературного фонда за книгу «Купавна». Спустя семь лет – премию Александра Солженицына. Другие книги Алексея Варламова: «Дом в деревне», «Затонувший ковчег», «Купол», «Время высокой травы». Он автор биографий Алексея Толстого, Михаила Булгакова, Андрея Платонова.

"Рождение"

Роман впервые был опубликован в 1995 году, в журнале «Новый мир». Это произведение принесло автору победу в конкурсе «Антибукер». Во многих книгах Алексея Варламова изображен непростой период в истории России, а именно девяностые годы прошлого века. К таким произведениям относится «Рождение», в котором главные события разворачиваются на фоне распада СССР и беспорядков, происходивших в Москве с августа по декабрь.

Главная героиня – тридцатипятилетняя женщина, давно переставшая мечтать о материнстве. Но происходит чудо. Легкое недомогание оказывается не чем иным, как беременностью. Женщина сообщает новость мужу, к которому давно уже ничего не испытывает. Автор не наделил своих героев именами – просто Он и Она. Им придется пережить тяжелое испытание – рождение ребенка со страшным диагнозом. Только вера помогает героям Варламова.

Писатель не пропагандирует идеи православной церкви. Но в его книгах, а особенно в «Рождении», присутствуют мысли о любви, взаимопонимании между близкими, вере.

Алексей Николаевич ВАРЛАМОВ окончил филологический факультет Московского государственного университета (1985). Защитил кандидатскую и докторскую диссертации (диссертация «Жизнь как творчество в дневнике и художественной прозе Пришвина»). Доктор филологических наук, профессор МГУ, преподаёт русскую литературу начала XX века и одновременно ведёт творческий семинар в Литературном институте им. Горького. Член Союза российских писателей (с 1993).

Был членом общественного совета «Литературной газеты» (до 1997), редакционного совета ежемесячника «Накануне» (1995). Член редакционных коллегий журналов «Литературная учеба», «Октябрь», «Роман-газета» (с 1998).

Читал лекции о русской литературе в университетах Европы и США. Визитинг-профессор университета Айовы (США, 1998).

Дебютировал как прозаик рассказом «Тараканы» в журнале «Октябрь» (1987, № 12). Первая книга «Дом в Остожье» вышла в 1990 году. Известность автору принесли роман «Лох» (журнал «Октябрь», 1995) и повесть «Рождение» (журнал «Новый Мир», 1995), которая победила в конкурсе «Антибукер». Роман «Одиннадцатое сентября» вызвал неоднозначные оценки критики (он вышел в журнале «Москва» в 2003 году).

Автор ряда публицистических и литературоведческих статей.
Постоянный автор серии «Жизнь замечательных людей». В серии ЖЗЛ А. Варламов выпустил книги о Михаиле Михайловиче Пришвине, Александре Грине, А. Н. Толстом, Григории Распутине, М. А. Булгакове.

Лауреат премий: «Антибукер» (1995), журнала «Октябрь» (1995, 1997), Лейпцигского литературного клуба «Lege Artis» за лучший русский рассказ (1995), газеты «Московский железнодорожник» (1997), издательства «Роман-газета» (1998), премии Александра Солженицына «за тонкое отслеживание в художественной прозе силы и хрупкости человеческой души, ее судьбы в современном мире; за осмысление путей русской литературы XX века в жанре писательских биографий» (2006), Национальной литературной премии «Большая книга» (2007, вторая премия за документальный роман «Алексей Толстой»).
Удостоен стипендии Московского литературного фонда (1999) за роман «Купавна».

Алексей Николаевич ВАРЛАМОВ: интервью

Что происходит в современной русской литературе? Одни говорят - кризис, другие - расцвет. Почему на книжных прилавках так много "чернухи"? Верно ли, что раньше читали больше и глубже? Должны ли быть у писателя внутренние тормоза? А если он верующий - о чем ему писать и как? Должно ли его творчество стать формой проповеди - или это окажется профанацией литературы? Чему можно научиться по судьбам русских писателей XX века?
Об этом мы беседуем с писателем Алексеем ВАРЛАМОВЫМ, лауреатом премии Александра Солженицына в области литературы.

«МЫСЛЮ ЧЕЛОВЕЧЕСКИМИ СУДЬБАМИ»

Помните, как в перестроечные годы люди жадно читали толстые литературные журналы? Почему сейчас массовый читатель от них отвернулся? Кто виноват - писатели или читатели?
- Виновата жизнь - слишком уж она изменилась. Как бы мы сейчас ни ругали советские времена, но у людей тогда было достаточно времени, чтобы читать, чтобы думать и спорить. Правду, в условиях тотального дефицита информации, можно было найти преимущественно в художественной литературе. Конечно, не всю правду - но немалую ее долю. Потому и были так популярны произведения Белова, Астафьева, Распутина, Айтматова, Трифонова, Шукшина, Быкова, Воробьева, Носова и многих других, что читатели видели в них пророков, “представителей правды на земле”.

В наше время ситуация кардинально изменилась. Во-первых, если хотите правды - к вашим услугам самая разная пресса, радио, телевидение, интернет. Сколь бы ни было предвзято и односторонне то или иное СМИ - но, черпая из разных источников, докопаться до правды можно. Во-вторых, сегодняшняя жизнь не особо стимулирует людей думать. С одной стороны, люди стали гораздо больше работать и гораздо больше зарабатывать. С другой стороны, раньше не было таких возможностей тратить деньги, сейчас они появились - и поэтому на чтение действительно не остается времени. А если и остается, то современный человек, по-моему, ищет в литературе развлечения, а не пищи для ума.

Он желает за свои деньги получить сколько-то убийств, если это боевик, либо какую-то хитроумную криминальную головоломку, если это детектив, либо набор постельных сцен, если это эротический роман. И хочет быть уверенным, что его не обманут. А серьезная литература - это всегда “кот в мешке”. Вы не знаете заранее, что там будет. И это современному человеку не нравится, слишком уж он упростился. Ему не интересно, что там себе думают эти писатели...

- То есть все-таки виноват читатель, не доросший до писательской мысли?
- Нет, конечно, дело не только в читателях. Возникли совершенно новые условия, влияющие на творчество. Например, если раньше господствовала цензура идеологическая и были какие-то методы противостояния ей, то теперь ее сменила цензура коммерческая. И вот к ней многие оказались совершенно не готовы. А между тем с цензурой этой необходимо бороться, нельзя идти у нее на поводу, нельзя принимать ее законы. Литература не должна желтеть.

Но здесь есть опасность принять горделивую позу: ну и пусть они нас не читают, они до нас не доросли, их уровень - Маринина с Донцовой. Так можно вообще остаться без читателей. Конечно же, писатель должен искать какие-то художественные ходы, приемы, использовать те или иные жанры, чтобы достучаться до современников. На мой взгляд, у нас должно появиться некое соединение серьезной прозы и массовой литературы. Должен появиться такой автор, который заставит себя читать. На Западе, кстати сказать, такие писатели были. Маркес, Фаулз, еще раньше Хемингуэй - это как раз те люди, которым удалось совместить настоящую литературу и коммерческий успех. У нас - не получается. Может, в силу пресловутого менталитета. А может, пока мы к этому не готовы. Но думаю, какой-то прорыв в русской литературе произойдет.

Может быть, качество бульварной литературы определяется именно законами жанра? Можно ли говорить о чем-то серьезном в фантастике, детективе, дамском романе?
- Нет, это сильное упрощение. Нельзя ставить вопрос, что лучше - реализм или постмодернизм, фантастика или детектив. Смотреть нужно практически - что дало литературе то или иное направление? Каковы плоды? Я думаю, что реализм дал все-таки больше качественных, хороших текстов. Хотя есть они и в постмодернизме. Например, Венедикт Ерофеев, его “Москва - Петушки” - это выдающееся произведение. Или Саша Соколов, его роман “Школа для дураков”. Были неплохие рассказы у Пелевина. Довольно интересный автор - Владимир Шаров.

Если же взять реалистическую прозу, то здесь можно назвать гораздо больше серьезных имен - и Белов, и Распутин, и Леонид Бородин, и Борис Екимов, и Светлана Василенко, и Олег Павлов, и Олег Ермаков, и Борис Евсеев, и Александр Яковлев, и Александр Сегень... Очень много авторов, которые писали и пишут серьезную реалистическую прозу.

Потом, конечно же, Солженицын. Писатель, с одной стороны, глубоко традиционный, нравственно очень ясный, но манера его письма весьма непроста, в ней соединяется и традиционное, и новое. “Архипелаг ГУЛАГ” и “Красное колесо” - это прежде всего принципиально новые жанры русской прозы. Русский реализм не есть какая-то замкнутая система или окаменелость. Он открыт времени. Он живет, развивается, и он необыкновенно разнолик и разнообразен.

Что касается фантастики - то современную российскую фантастику я знаю слабо. В молодости читал с огромным интересом братьев Стругацких, Станислава Лема, Клиффорда Саймака, Рея Брэдбери, которого считаю просто выдающимся писателем. Я думаю, что это - высокие, серьезные имена. Но не уверен, что современная фантастика достигает таких высот. Повторяю, я хуже ее знаю, мало кого из авторов могу назвать, и потому вряд ли могу выступать экспертом. Но думаю, что востребованность фантастики сейчас гораздо меньше, чем в советские времена. Сейчас это все-таки в большей степени удел любителей, пускай даже круг их довольно широк. Но такого массового успеха у интеллигенции, какой имели 20-30 лет назад Стругацкие или Станислав Лем, сейчас, по-моему, нет.

Нередко говорят: люди потому потеряли охоту к чтению, что слишком уж часто в нынешней литературе, в том числе и в серьезной, возникает тема насилия, убийств, всяческого экстрима - словом, того, что называют “чернухой”. Вы с этим согласны?
- Знаете, я об этом и думал, и даже статью писал, которая так и называется - “Убийство”. Похоже, убийство в 90-е годы стало архитемой русской литературы. В советской литературе 60-70 годов убийств было крайне мало, серьезная проза к ним не обращалась. Разве что у Шукшина в “Калине красной” или в рассказе “Охота жить”. В нынешней жизни убийств гораздо больше - вот они и проникают в литературу. Но есть причина и глубже. У людей изменились взгляды.

Взять, к примеру, рассказ Виктора Астафьева “Людочка”. Там девочка из деревни приехала в город, над ней надругались, она этого не выдержала и покончила жизнь самоубийством. Что делать с тем мерзавцем, который в этом виноват? Отчим Людочки его убивает. Другого выхода он не видит. И какова авторская позиция? Писатель фактически оправдывает своего героя. Он сочувствует ему. Он считает, что такое зло достойно лишь одного - смерти. Этим убийством Астафьев ставит в ситуации этическую точку. И он не одинок. Нравственное оправдание убийства, самосуда присуще творчеству многих серьезных писателей.

Возьмите последнее произведение Валентина Распутина “Дочь Ивана, мать Ивана”. Почти та же самая коллизия: изнасилование, и на этот раз не отец, а мать убивает насильника, потому что государство от него не защитит. И никто не защитит. Только сам человек путем убийства может защитить свое человеческое достоинство, может покарать зло. У Бориса Екимова, писателя, которого я очень люблю, в рассказах тоже происходят такие оправданные убийства - потому что люди стали беззащитными. У Леонида Бородина в романе “Божеполье” - то же самое. Там женщина убивает своего любовника, который оказался мерзавцем и предателем, и автор ей сочувствует, потому что не видит другого выхода из этой ситуации.

Мера зла превысила меру добра - отсюда и проистекает то, что сейчас называют “чернухой”. И дело не в том, что авторы сознательно нагнетают зло. Писатель пишет правду. Литература отражает то, что носится в воздухе. Нужно иметь мужество это признать.

Другое дело, когда “чернуха” сознательно используется ради коммерческого успеха. Это уже совсем другой поворот. Но надо разграничивать спекуляцию на крови, свойственную массовой литературе, и куда более глубокое отношение к ней, присущее литературе серьезной.

А упомянутая Вами “коммерческая цензура” и впрямь так всевластна? И что делать писателю в ситуации издательского диктата?
- Я думаю, издательский диктат действительно очень силен. Ведь автор, который не только в стол пишет, а еще и печататься хочет, вынужден принимать “условия игры”. Но ситуация все же отличается от советских времен: когда была цензура - были какие-то абсолютно запретные темы, а были темы просто “неудобные”, и порой как-то удавалось цензурные препоны обойти. Сейчас всё куда хитрее. Никто напрямую ничего не запрещает, но ты понимаешь, что здесь у тебя эту вещь не возьмут, тут не возьмут, а вон там - какие-то шансы есть. С одной стороны, это безусловная свобода, с другой - тот, кому непременно нужен успех, своей творческой свободой жертвует.

Впрочем, все равно выходит множество хороших книг, есть издательства, выпускающие серьезную литературу - например, “Хроникер”, “Молодая гвардия”, “Время”, “Русский путь”. Но почти везде небольшие тиражи и, следовательно, невысокие гонорары.
И что в этой ситуации делать писателю? Выбирать, что ему важнее.

Известно, что Вы публично выражали недовольство в связи с тем, что роман Бориса Акунина “Коронация” получил премию “Антибукер”. Что Вам не понравилось?
- С литературной точки зрения то, как пишет Акунин, мне нравится. Там игра по правилам коммерческой литературы сочетается с убедительным психологическим рисунком, проработанностью образов, умением выстраивать сюжет. Конечно, есть у него и явные провалы - например, цикл о монахине Пелагии, где он, будучи совершенно не в теме, затрагивает религиозные вопросы. Но в целом я читаю его с интересом.

А вот что касается его романа “Коронация” - тут неприятие принципиальное. Понимаете, для меня император Николай Александрович - не просто литературный герой, с которым можно вытворять что угодно... Когда это делает Дюма с французскими королями и королевами, это отторжения не вызывает: все-таки слишком далекая и чужая история.

Но русская история двадцатого века еще настолько кровоточива, настолько еще близка, что здесь возникает нравственный протест. Не говоря уже о том, что Государь и его семья канонизированы, для нас, православных христиан, они святые, и потому роман Акунина воспринимается многими людьми как кощунство, как глумление над святым. Для Акунина это чужое, у него это не болит. А у меня - болит, и протест мой рождается из боли.

- Возьмем другой край спектра. Что Вы думаете о “православной прозе”?
- Начну издалека. Отношения русской литературы и христианства всегда были весьма сложными и, я бы даже сказал, загадочными. Вот посмотрите, в русской литературе XIX века, литературе глубоко христианской по своему смыслу, по своему наполнению, вы найдете очень мало образов не только священников или монахов, но и просто православных воцерковленных христиан. В основном русская литература сосредотачивалась либо на “лишних людях”, либо на тех, кто противопоставлял себя обществу. Есть, конечно, исключения, но общей картины они не меняют.

В отличие, например, от Франции, где сложилось понятие “католическая литература”, мы не можем сказать, что у нас есть некое особое направление - “православная литература”. Наша литература православна сама по себе. Самое христианское произведение русской литературы - это “Капитанская дочка”. В ней нет никакой явной проповеди христианства. Но там все дышит христианством - так эта вещь написана. И это, мне кажется, должно быть образцом для нас.

А литературы, которая педалирует тему Церкви, тему прихода к вере, тему православной жизни - у нас не было ни в XIX, ни в XX веке. Не сложилась такая традиция. И думаю, не случайно. Тут не просто какая-то загадка, тайна - но и какой-то урок. Может быть, особое целомудрие русских писателей, не позволявшее им касаться святыни. А может быть, считалось, что это - сфера нехудожественного слова.

Поэтому, когда сейчас появляются неофитские произведения, где на первый план выходит тема Церкви, образ верующего человека, образ священника - надо сознавать, что это не очень-то совпадает с нашей традицией. Впрочем, традиция - не синоним неизменности, могут возникать и новые традиции. Но тут есть свои опасности.

- Вы имеете в виду профанацию темы?
- Я боюсь, что иногда подобная литература становится этаким “православным реализмом”. Вот раньше был соцреализм, теперь - “православный реализм”. А христианство должно иначе себя выражать. Более аккуратно, более тактично, не “в лоб”.

Мне попадались произведения, которые раздражали своей слащавостью, приторностью, излишней сентиментальностью. Вера в Бога - это, прежде всего, человеческая драма. Она почти всегда связана с ощущением богооставленности, с сомнениями, с поиском. А если человек достиг такого совершенства, что у него все это мучение уже в прошлом - то здесь уже нужна не художественная литература, а житие святого, агиография. Литература же всегда завязана на некий конфликт. И, на мой взгляд, если и возможно обращение писателя к теме христианской жизни, то именно к конфликтам, возникающим на этой почве. Конфликтам и внешним, и внутренним.

- Но нередко говорят, что для писателя-христианина литература должна стать инструментом проповеди...
- Это абсолютно неправильное отношение к литературе. Она не должна напрямую доказывать или иллюстрировать какие-то истины. Это губительно и для литературы, и для самих этих истин. Посмотрите, к чему привела Льва Толстого попытка проповедовать. Да и Гоголю это не слишком-то удалось.

Нам в редакцию “Фомы” нередко присылают произведения, написанные из самых благочестивых соображений, но в литературном отношении довольно беспомощные...
- Я бы вот что посоветовал людям, которые сейчас пишут “христианскую литературу”: попробуйте написать православное произведение, только чтобы в нем не было ни храмов, ни священников, ни молитв. А “духовная составляющая” пускай выражается через что-то другое. Например, через историю любви, человеческих отношений. Но только без деления на черное и белое - “плохие атеисты против хороших христиан” и так далее.

Во всяком случае, с этого необходимо начинать. Должен быть такой период ученичества. Надо научиться соизмерять силы. И только потом, с обретением литературного опыта, может быть, уже дать себе право непосредственно обратиться к церковной теме.

Солженицынскую премию Вы получили, в том числе, за изучение жизненного пути русских писателей. Чем Вас так привлекла эта тема?
- Начну с того, что я совершенно не ожидал, что получу эту премию - самую, на мой взгляд, уважаемую литературную премию в нашей стране. Это, пожалуй, главное событие в моей жизни, причем событие - нечаянное.

Что же касается судеб русских писателей... Меня всегда очень волновала история России, особенно ее переломные моменты. А писатель так уж устроен, что в его судьбе общественные потрясения проявляются с особой отчетливостью. Он ведь не просто дышит воздухом своей эпохи - он рефлектирует, он выплескивает этот “воздух” на бумагу. И потому через судьбу писателя можно разглядеть нечто очень важное в судьбе страны, в ее прошлом, настоящем и будущем. Да и, кроме того, это же само по себе очень интересно - копаться в архивах, изучать черновики, письма, дневники, мемуары. Чем больше я узнаю, тем яснее понимаю, как же на самом деле мало я знаю, и тем сильнее хочется узнать больше... В какой-то момент это становится интереснее, чем сочинять.

- Но почему именно эти три фигуры - Пришвин, Грин, Алексей Толстой?
- Все трое были писателями Серебряного века. Все трое прошли через ужасы революции, все трое были вынуждены как-то выстраивать свои отношения с новой властью. И как же по-разному они это делали!

Вот Михаил Пришвин, писатель, который считался у нас исключительно певцом природы. И мало кто знал, что на протяжении всей своей жизни Пришвин вел дневник, в котором ежедневно записывал то, что с ним происходило, что его волновало, о чем он думал. Так вот, именно в дневниках Пришвина я нашел самый глубокий, самый точный, самый выверенный социальный анализ русской жизни. Он писал о гражданской войне, о коллективизации, о сталинских репрессиях, об Отечественной войне и послевоенном времени. Вся его духовная эволюция отражена в этих дневниках. И эволюция неожиданная: человек, который в 1917 году яростно обличал большевиков, в конце концов перешел на их сторону. Православный воцерковленный человек, он после войны пытался соединить христианство с коммунизмом. Идея, на мой взгляд, глубоко порочная, но ведь как-то же он к ней пришел?

И в этой загадке - ключ к пониманию российской истории. Почему коммунизм в России существовал так долго? Почему мы так тяжело из него выходим и никак не можем выйти? Почему до сих пор столь многие люди с умилением, с тоской вспоминают Советский Союз и хотят вернуться в советское прошлое? Почему до сих пор у нас пытаются соединить Православие с коммунизмом? Ответы на все эти вопросы можно найти у Пришвина...

Совсем иная фигура - Александр Грин. В творчестве своем он фантаст, даже чуть ли не сюрреалист - “Алые паруса”, “Бегущая по волнам”, “Блистающий мир”... А в конце жизни - глубоко верующий человек, перед смертью исповедовавшийся и причастившийся. И что интересно, на исповеди священник спросил его: “Не хотите ли вы примириться с вашими врагами?” Грин ответил: “Вы имеете в виду большевиков? Батюшка, я к ним равнодушен”. Большевики разорили его, довели до нищеты, а он к ним - равнодушен! Совершенно уникальная оценка. Ни у кого из русских писателей вы такой не встретите. Вот вам еще один вариант отношения к этой власти, которая в 60-е годы вознесет Грина как своего певца. Последний всплеск советского энтузиазма пройдет под знаком “Алых парусов”, откроется множество одноименных пионерско-комсомольских клубов. А он к ним - равнодушен. Вот парадокс, который относится не только к литературе, но и к истории нашего общества.

И, наконец, Алексей Толстой. Человек, который ненавидел большевиков, который говорил, что “глаза им ржавым штыком выколет”. Он так надеялся на победу Белой армии!.. И не смог ей простить поражение. В 1923 году он вернулся в Советский Союз. Он, который ненавидел большевиков, вернулся, потому что увидел, что сила - на этой стороне. Потому что красные победили не случайно. Потому что здесь - мощь советского государства. И он вернулся, выбрав ту сторону, которая сильнее. В этом была его логика.

Но не только в этом. Он не представлял своей жизни вне России. Для него Россия значила гораздо больше, чем тот или иной политический режим. Под большевиками, не под большевиками - неважно. Все равно - Россия. Причем, когда он возвращался, ему же никто ничего не обещал. Ни денег, ни славы, ни личной безопасности. Его вообще могли расстрелять за то, что он писал до возвращения. Всех, с кем он вернулся - “сменовеховцев” - Сталин в 30-е годы уничтожил, Толстой единственный уцелел. Так что риск был огромный. И хотя ему много предъявляли претензий - Ахматова говорила, что он негодяй (а он и сам о себе говорил, что сподличать любит), но он состоялся здесь как крупный писатель, он написал великий роман “Петр Первый”. Алексей Толстой глубоко любил Россию. И вполне сознательно перешел на службу к большевикам, ибо считал, что большевики делают “русское дело”. С этим можно соглашаться, можно не соглашаться, но в этом тоже есть определенное объяснение того, почему так глубоко засел в нас коммунизм.

Вот потому я этими исследованиями и занимаюсь. И о русской истории рассуждаю не как историк, который мыслит глобальными историческими категориями, а именно как писатель, который мыслит личностями, судьбами. Через судьбу человека и судьбу писателя я осмысляю судьбу России.

- А каким Вы представляете себе читателя Ваших биографических книг? На кого они рассчитаны?
- На умных, думающих людей. Пусть их стало сейчас меньше, но ведь не исчезли же они вовсе. Та же серия “ЖЗЛ” - “Жизнь замечательных людей” - сейчас весьма популярна. Там появляется много хороших книг. И то, как сейчас востребованы и письма, и дневники, и мемуары, - доказывает, что наиболее думающая часть нашего общества все более и более исторически мыслит. Нам ведь вообще сильно не хватает исторического мышления - слишком долго мы видели историю сквозь призму схем и мифов. Падение коммунистической идеологии заменило одни мифы на другие. И с этим надо бороться, надо искать правду - что я и пытаюсь в меру сил делать в своих книгах.

Если мы разберемся с нашей историей и очистим ее от мифов, то и современность будем воспринимать не столь мифологизированно, научимся честно смотреть правде в глаза. И это поможет нам идти дальше.

ПОГОСТ

Это было в мое первое лето на Севере. Мы жили тогда в деревне на берегу Белого моря и реставрировали церковь. В этой церкви не было ничего примечательного, ни особой резьбы, ни редких форм или украшений, обыкновенная деревянная церковь, зимняя, пятиглавая, с просторной трапезной, выстроенная в конце прошлого века и, с точки зрения архитектурной, пожалуй, неинтересная. За сто лет в ней ни разу не делали ремонта, после революции вскоре закрыли, трапезную покрыли шифером и устроили там склад. На главках сгнили кресты и лемеха, в алтарной части протекала кровля, и сама церковь потихоньку разрушалась. Колхоз предоставил нам две небольшие комнаты в деревенском общежитии, но поместились там не все, и мы вчетвером спали в колокольне, которая стояла здесь же, на погосте.

Был июнь, самый разгар белых ночей, и поначалу я долго не мог к ним привыкнуть. Намахавшись за день топором, я так уставал, что казалось, дай только поужинать и лечь спать. Но когда заполночь мы приходили на колокольню, я долго ворочался и не мог уснуть. Внутри было темно, но ощущение призрачного дрожащего света за стеною не давало мне покоя. Я расстегивал спальный мешок, одевался и шел курить на берег речки Малошуйки, которая шумела по камням и, изгибаясь, уходила в сторону моря.

Отсюда было хорошо видно всю деревню. Погост делил ее на две части: верхнюю и нижнюю. Верхняя была более старой, и дома здесь стояли кругами, как грибы, - темные покосившиеся избы с солнцами на крышах и большими амбарами. В нижней части дома были новые, крашеные, и стояли они вдоль одной улицы, упиравшейся в изгиб реки. Ночью в деревне было безлюдно и тихо, иногда только по берегу бродил невысокий мужик в черном поношенном пиджаке и скучающе забрасывал спиннинг, надеясь подцепить семгу. Часа в два ночи вставало солнце неподалеку от того места, где недавно садилось, и сразу же высыпала роса.

Первые дни мы ездили каждый день в леспромхоз и привозили оттуда доски, а потом, разметив, тесали их топорами. Через неделю, заготовив достаточное количество теса, продорожили его и начали менять кровлю на алтаре. Работа была несложной, но требовала аккуратности; знающие мужики уходили в лес, выбирали там крепкие сосны, подрубали их со всех сторон и оставляли сохнуть на корню, чтобы смола затвердела и предохраняла дерево от гниения. Через два года лес вывозили по зимнику, и плотницкие артели за короткое северное лето строили храмы и колокольни. Работали только топорами: пила повреждает волокна и ослабляет стойкость древесины. Но у церквей были и уязвимые места - кресты, кровля, лемеха, которые нужно было время от времени подновлять. Пока церкви были живыми, за ними ухаживали - теперь же никому до них нет дела, и гниют по всему северу памятники, которым нет цены.

У северных храмов разная судьба. Иные были просто уничтожены, в других, обезглавленных, теперь клубы или магазины, третьи сгорели, а иные были вырваны из земли и перевезены в другое место. Рассказывали, что еще совсем недавно в Кушереке стояла удивительной красоты деревянная церковь, единственная в округе, где служили после войны. А потом, когда создавался музей-заповедник в Малых Карелах, в кушерецкую сторону нагрянули ладные мужички и раскатали церковь по бревнышку, весело отмахиваясь от рыдающих старух. Затем эти бревна пронумеровали, связали и на вертолетах повезли под Архангельск, причем по дороге часть из них сорвалась и сгинула в болотах. Оставшиеся собрали заново, дополнили новыми, и стоят они в загоне на потеху заезжим экскурсантам и любителям старины с мольбертами и фотоаппаратами. А Кушереку скоро объявили неперспективной деревней, вслед за церковью закрыли школу, и люди оттуда ушли.

Малошуйке в этом смысле повезло больше. Здесь была колхозная усадьба, почта, магазин, школа-восьмилетка и шоссе на железнодорожную станцию. Здесь были люди, но нас они не замечали, как не замечали и погост. Приходили только затем, чтобы забрать на растопку старые доски, обрезки, древесную стружку, и даже не соглашались продать нам картошку или пустить к себе в баню. Первое время это казалось диким, невозможно было поверить в то, что деревенские старухи могли так быстро обо всем забыть. Но оказалось совсем другое: тех старух просто не осталось, богатое поморское село было подчистую выселено в коллективизацию. А на место увезенных приехали другие, кому было не до церквей, а нужно было уцелеть в холод, в долгие темные зимы на скудной земле. Они заняли чужие дома и стали возделывать чужую ранимую землю, истребляя леса и запуская пашни и покосы.

Одно время я ходил вечерами по деревне и искал местных старух, чтобы расспросить их о прежней жизни, но всюду, куда бы я ни заходил, мне отвечали где по-южнорусски, а где с хохлацким говором, что мати наша стара, да не отсюда она, а вон ступай до Татьяны, та, кажут тутошняя. Но оказывалось, что Татьяну привезли в тридцать восьмом году из-под Курска, и меня посылали в другой дом.

И все-таки одну местную старуху я разыскал. Ее звали Евстолией Барышевой, жила она вдвоем с сыном в верхнем конце на левом берегу реки.

Старуха лежала на высокой кровати, сухая, строгая, с жидкими волосами, и смотрела в потолок. Когда я вошел и поздоровался, она мне не удивилась, а только попросила говорить громче. Я сказал ей, что я плотник, реставрирую церковь.

Отец Мартиниан у нас добрый был, - сказала она задумчиво, - дом-то его, где клуб нынче, знашь?
- Знаю.

Вот и хорошо, что вы церкву починяете, ладно, дак, ладно. Я молодая была, в церкву так и не ходила почти. Неделю всю робили, а по воскресеньям с девками гуляла. Потом как замуж вышла, так церкву и закрыли.
- А венчались вы?
- Обвенчали нас на Покров
- Успели, значит?
- Успели.
- А как же вы теперь живете, бабушка?
- Как живем? Сын вот у меня, дочка в Онеге, внуки летом приезжат. Хорошо живем.
- А войну вы, бабушка, помните? - спросил я и тотчас же об этом пожалел.
- Войну-то? Да как же ее забыть, проклятущую? - заплакала она и стала креститься. - Мужа как убило, брата убило, сама я с малыми детьми осталась. Война-то, в войну-то, господи, брата маво убили, восемнадцать лет ему всего было. А я его больше мужа любила. И тятя с маманей с горя померли. Одна я осталась. Все, все война отняла у меня. Помирать мне, а церквы нет. Церквы нет, вот и не помираю.
- А ты, часом, батюшко, не поп? - спросила она вдруг, неожиданно зорко оглядывая мое заросшее лицо. Я виновато мотнул головой.
- Худо, худо, батюшко, без церквы-то жить.
- Так просить надо, может, и откроют.
- Кого я буду просить-то? Никто меня не послушат. Всю жизнь ничего, кроме работы, не видела, а даже, чтоб умереть по-людски, не заработала.
- А из местных остался здесь еще кто?
- Нет, нет никого. - И она стала перечислять имена соседей: те померли, эти уехали, там дом продали, здесь заколоченный стоит. - Одна я и есть.
- В коллективизацию всех выселили? - спросил я с сочувствием.

Старуха вдруг приподнялась, так же зорко на меня поглядела и скороговоркой пробормотала:

Мой родитель в колхоз первым записался. Мы все отдали, коня отдали, корову отдали. То кулаков ссылали, а мы дак середняки, никого не сплутировали. Сами все делали, все отдали. А ты, батюшко, ступай, ступай, устала дак я.

Ну, дай вам Бог здоровья, - сказал я, неловко кланяясь, - вам, может, помочь чем надо?

Иди, иди, сама справлюсь. Здоровья дак, смерти мне б Бог дал поскорее.

Она встала, проводила меня до двери и долго смотрела вслед, пока я шел между домами. А день был ветреный, ветер шерстил воду в речке, с лаем мне бежала навстречу собака из соседнего дома, мимо катил пацан на большом велосипеде, изогнувшись под рамой, виляя колесом, и, насупившись, смотрел на меня.

С колокольни было видно Белое море. Оно начиналось километрах в пяти от деревни за лесом. Береговая линия уходила вдаль, туда, где стояла на высоком мысу деревня с лихим названием Ворзогоры. С Ворзогор просматривалась вся губа и подходы к Онеге, и, верно, поэтому, эти места в смутные времена семнадцатого года облюбовали поляки, спасавшиеся от народного ополчения. Они поселились на самом мысу и долгое время грабили суда поморов, за что и прозвали деревню “Вот за горами”. В хорошую погоду, если внимательно приглядеться, можно было увидеть тонкий силуэт колокольни в Ворзогорах, и все время, что мы работали в Малошуйке, мы мечтали туда добраться. Но в Ворзогоры был только один путь - по воде, и сколько мы ни просили, никто из местных жителей, у кого были моторные лодки, везти нас не соглашался. Никаких денег они брать не хотели, а требовали водки, которой у нас не было. Мы пробовали идти туда пешком, но дорога за Нименьгой терялась в болотах и лесах.

А море, казалось, было совсем близко, и в одно из воскресений я решил до него дойти. Я спросил дорогу, взял собой флягу с водой и отправился в лес. Сперва я шел по коровьей тропе, по некошенным лугам, перелескам, переходил ручьи и скоро оказался в тайге. Тропа временами пропадала, точно рассасывалась в траве и кочках, но затем снова появлялась. Я шел быстро, обливаясь потом и обмахиваясь березовой веткой, устав за полчаса так, будто прошел десяток километров. Я давно уже должен был выйти к морю, но лес все не кончался, и тогда я залез на раскидистую березу, возвышавшуюся над окружающими деревьями. Вокруг, сколько было видно глазу, тянулся лес, а сзади за деревьями вырастали серые главы погоста. Впереди же лес обрывался, а за ним, дымчатое, стелющееся, белесое, виднелось то ли небо, то ли море

Я пошел туда, следя, чтобы солнце светило мне в спину, и вскоре очутился на просеке, совершенно прямой и столь же болотистой. Потом лес начал мельчать и началось болото. Оно тянулось на несколько километров, и, по рассказу зная, что между морем и лесом есть полоса болота, я был уверен, что вышел именно к такой полосе и за ней будет море. Ноги в сапогах проваливались по колено, их приходилось с усилием вытаскивать. Так я шел больше часа, но когда поднимал глаза и смотрел вперед, то казалось, стоял на месте, как весельная лодка, выгребающая против течения. День был жаркий, безветренный, почти над самой головой, маленькое, колючее, висело солнце и зудели комары. Воды во фляге оставалось на несколько глотков, иногда я срывал сухие, сладкие ягоды клюквы, которой было усеяно все пространство, но дольше десяти секунд оставаться на одном месте не позволял гнус. Слева от просеки росла кряжистая, невысокая сосна, и я залез на нее. Каково же было мое разочарование, когда вместо моря впереди я увидел мох, кочки и волнистый лес на горизонте.

Я сидел на сосне, курил, обхватив рукою ствол, и ничего не ощущал. Потом слез и так же машинально, выдергивая ноги из жижи, пошел вперед к лесу, уже не понимая, зачем я туда иду. Очнулся я в лесу у чистого ручья, лег на траву, опустил лицо в воду и лежал так, сколько было сил не дышать. Ни комары, ни гнус меня больше не раздражали. Потом наполнил флягу водой и пошел обратно, и, когда шел весь этот долгий путь по болоту, а потом по лесу и в одном месте сбился, забрел в бурелом и только чудом выпутался, продрался наугад к тропе, мне казалось, что я нахожусь дома и только вспоминаю эту дорогу и смотрю на себя со стороны, как будто рассказываю близкому человеку, как это было, и с этим чувством я вышел к раскидистой березе, залез наверх, где было меньше комаров, и долго смотрел оттуда на главы погоста.

Когда я пришел домой, все спали, только что отобедав, и на печи стояла кастрюля с супом. Я поел его, не разогревая, и завалился спать. Потом мне рассказали, что год назад двое наших мужиков точно так же ушли к морю, проплутали восемь часов, все прокляли и вернулись ни с чем.

Всю следующую неделю мы снова ездили на станцию и пытались достать материал, но не было платформы, потом не было трактора, выяснилось, что у нас неправильно оформлена накладная, и приходилось просить, выбивать, убеждать серьезных, измотанных людей, что мы тоже делаем нужное дело и нам необходим лес. И если бы не наш бригадир Андрей Барабанов, архитектор по образованию, один из немногих людей в архангельских реставрационных мастерских, кто действительно работал, а не числился, то ничего бы у нас не вышло. А пока он ходил по начальству, мы часами сидели и ждали, и уже казалось, что мы работаем не на погосте, а на этой грязной, грохочущей, составленной из десятков железнодорожных путей станции, по которой проходило за сутки несть числа грузовых и всего три пассажирских поезда, две местные “тещи” и один дальнего следования Вологда - Мурманск.

Дорогу, соединяющую Обозерск с Беломорском, строили незадолго перед войной заключенные. Люди умирали тысячами, вначале их кое-как хоронили в братских могилах, а потом просто сбрасывали в болота. И казалось, проклятье лежит на этом месте до сих пор - пыльный, нелепо застроенный, с уродливыми домами и бараками временный поселок, железнодорожные пути, забитые поездами, как в войну, женщины в оранжевых куртках, кувалдами забивавшие костыли, а слева от них на какой-то будке висел кумачовый лозунг “Только труд делает человека счастливым и свободным”.

Несколько раз нам случалось пережидать вместе с ними в этой будке дождь, они устало матерились, ругались друг с другом, пили кипяток, а потом снова уходили ремонтировать пути. Все они мечтали уехать из Малошуйки, но с годами втягивались, проклинали Север, болота, нехватку продуктов и так жили, боясь вечерами выйти на улицу, где носилась шпана на мотоциклах и пугливо жалась милиция. За этот месяц, что мы прожили в деревне, на станции случилось два убийства, и говорили об этом как о чем-то будничном. И тогда мне стало казаться, что то, что мы делаем и впрямь бессмысленно, никому не нужна эта церковь, отреставрированная или нет, которую все равно не откроют, а если бы даже и открыли, то пойдут ли туда изверившиеся во всем люди.

Но потом мы возвращались в деревню, и за несколько километров впереди, на фоне уходящей к морю тайги, появлялись высокие стройные главы, шатер и шпиль колокольни, и тяжкие мысли уходили прочь.

В деревенском общежитии кроме нас жила еще бригада шабашников-молдаван и двое мужиков-сторожей. У молдаван был магнитофон, и по ночам они крутили одну и ту же кассету. Под эту музыку у крыльца топтались парни и девки, разгуливали, обнюхивали людей собаки. С молдаванами мы никак не знались, а у соседа иногда смотрели телевизор, хотя пускал он нас неохотно.

Лучше у меня были отношения с другим сторожем. Это был на вид угрюмый, молчаливый мужик, работавший раньше в лесу, где люди помногу зарабатывали, но долго не выдерживали, заболевали и уходили в конце концов на более легкую работу. За всю свою жизнь он не скопил никаких денег, и, кроме этой комнатки в общежитии с печкой, кроватью, тумбочкой и столом, у него ничего не было. Целыми днями он лежал на кровати, курил и изредка выходил на крыльцо. Просил он всех об одном - достать водки. Говорили, что он уже не жилец, в больницу его не брали, но сам он был редкостно равнодушен к своей судьбе и бывал только рад, если к нему кто-нибудь заходил. Иногда вечерами мы с ним покуривали, и своей покорностью он напоминал мне старуху Евстолию. В нем чувствовалась еще не изжитая крестьянская рассудочность, порой он равнодушно поругивал власти и говорил:

Загубили нас, с-сволочи. А, значит, так и надо нам было. Ты молоко-то пей, мне бабы на ферме хорошее дают. Жена от меня ушла. Дети? А на кой хрен мне дети, для такой же б...ской жизни? Батя мой под Мурман за рыбой ходил, а теперь в Унежме нашей ни шиша не осталось. Раньше хоть водка была. А вы совсем, что ль не пьете?

Совсем.
Он кивал головой и надолго замолкал
- Может, Серега на недельке съездит в Ворзогоры. Там вино-то быват.

Но ведь вас же просто всех спаивают, - пытался сказать что-то я, хоть понимал, что говорю не то и говорю зря.
- Суки, - соглашался он.

Вино в деревне действительно почему-то не продавали, и за ним ездили на моторных лодках в ту самую основанную ляхами деревню на мысу. Когда в Малошуйке проносился невесть откуда доносившийся слух, что в Ворзогоры завезли вино, десятки моторных лодок выходили в море в прилив по полной воде и через двенадцать часов по полной же воде возвращались. В конце июня случилось несчастье.

Серега, второй наш сосед, молодой парень, промышлявший рыбой и вином, вместе с еще одним мужиком вышли в море, купили в Ворзогорах вина и стали возвращаться, торопясь к приливу, пока речка проходима. Море было спокойно, и как это могло случиться, никто не понял, но вернулся в деревню Серега один. Они проплыли по морю двадцать километров, и только когда вошли в устье, пьяный моторист заметил, что он в лодке один, а товарищ выпал где-то по дороге.

В деревне был траур, у погибшего осталась жена и малые дети, старухи шепотом говорили, что чего только раньше не бывало, но уж пьяными в море никогда не выходили, а Серега сидел на крыльце, бессмысленно водил головой из стороны в сторону и то ласкал, то пинал собаку. Потом ему на глаза попался кто-то из наших, и он стал кричать:

Сволочи, монахи! Они жить будут, здоровые, себя беречь. А мы тут подохнем! Когда вы наконец уедете? Что вам тут надо?

Его пытались утихомирить, но он бился головой, и в глазах у него стыл ужас.

Нам оставалось работать всего несколько дней. Отпуск у всех кончался, и пора было возвращаться домой. В последний день мы устанавливали на главке крест. Крест тесал из здоровенного бревна Андрей. Потом крест просмолили, дали ему высохнуть и, обвязав веревками, подняли на крышу. Самое сложное было в том, чтобы, поднявшись по лесам на главку, завести нижний конец креста в раствор. Дул жуткий ветер с моря, и в какой-то момент крест у нас в руках повело, но мы все же сумели его удержать. Внизу у церкви стояла старуха, она кланялась, крестилась и что-то бормотала. Сперва мне показалось, что это пришла Евстолия, но это была другая женщина. Она не уходила все время, что мы заводили крест в раствор, выравнивали его и крепили. Рядом с ней, не слезая с велосипеда, стоял пацан и, задрав голову, тоже смотрел на нас. Когда крест был наконец установлен, мы выцарапали на одной из граней: “Год 1000-летия Крещения Руси”.

Той же ночью мы уезжали. Было далеко за полночь. В Малошуйке все спали, только где-то на нижнем конце звучала молдаванская кассета и туда же проехал несколько раз мотоцикл.

Через неделю приехала новая смена. Они работали до сентября, и в ноябре оставшийся с двумя помощниками Андрей прислал нам фотографии. Все пять глав были обновлены, увенчаны крестами, и на солнце сверкали новые лемеха. Снятая издалека, с Кушерецкой дороги, церковь смотрелась радостно и празднично, как сто лет назад.

Но больше всего в моей памяти сохранилась одна картина. Мучаясь бессонницей, я выхожу с колокольни к реке и смотрю на притихшее северное село. На том берегу пасутся кони, воздух покоен и чист, и кажется, на колокольне вот-вот зазвонит колокол, село проснется и из домов выйдут люди.